Текст книги "Под покровом небес"

– Здравствуйте, Валентин Григорьевич.

Распутин остановился, доброжелательно посмотрел на меня, протянул для рукопожатия руку.

«Наверное, он все-таки видел меня в Правлении Союза писателей», – подумал я.

Я пожал руку знаменитого русского писателя: «Москва удивительный город!» – пронеслось в голове.

– В Арбитражном суде был. Отзыв на исковое заявление Департамента по охране памятников архитектуры отдавал, – сказал я.

Распутин одобрительно кивнул головой. И я понял, что он в курсе писательских дел. И стал достаточно подробно рассказывать о сути претензий Департамента по охране памятников архитектуры и последствиях, которые могут наступить, если чиновники выиграют арбитражный суд. Распутин молча слушал. Потом, как мне показалось, тщательно подбирая слова, спросил:

– Отстоим писательский дом? – Распутин без давления, но внимательно смотрел на меня.

– Постараемся. В этот раз уж на девяносто процентов – есть у меня одна юридическая задумка.

Распутин облегченно-сдержанно улыбнулся.

– Ну и погодка сегодня! Как в начале вашего рассказа «Что передать вороне?» Правда, сейчас весна, но солнце, воздух и тишина здесь, на аллее… Ну и реки нет. – Я внутренне себя осадил: «Чего разболтался?!»

– Вы на Байкале бывали? – из вежливости спросил Распутин.

– Нет. Я рос на Енисее, а вот моя мама бывала – училась в Иркутске… – День сегодня все-таки был необычным – я вдруг увидел, как от Распутина отделился второй Распутин и не спеша, немного грустно, пошел по аллее от меня, вернее, от нас с Валентином Григорьевичем. И мне хотелось догнать его и рассказать, что на моей улице, на Енисее, росли лиственницы, и как в таежной избушке в чугунке я заваривал чай из листьев смородины, малины и женьшеня, и что сегодня ночью мне приснился необычный сон – парящий в воздухе Богоявленский Кафедральный собор…

Толкнув двери метро, я вошел в вестибюль с высоченным потолком, сделал несколько шагов, оглянулся: меня не покидало ощущение, что второе, а может, третье «я» Распутина все еще находится здесь, где-нибудь рядом. И, может быть, произойдет чудо, и я вновь смогу приблизиться, соприкоснуться с этим Великим талантом и скромнейшим человеком. С таким чувством я спустился по эскалатору вниз, вошел в вагон. Час пик еще не наступил, и были свободные места. Я сел. И все думал о Распутине, о месте его в литературе, о Москве, которая аккумулирует в себе таланты, о Сибири, которая родит эти могучие чистые таланты. Моя мысль перекинулась от сибирских писателей ко вчерашнему дню, наполненному тоже удивительными для меня событиями…

Накануне я ушел с занятий в литинституте после первой пары. И не потому, что мне были неинтересны или скучны последующие лекции, – я старался не пропускать занятия, зная, что самостоятельно не смогу «нарыть» все эти знания в учебниках, энциклопедиях, интернете. Ушел, потому что получил предложение послушать лекции в МГУ. А предложение получил от нашего преподавателя истории России Орлова Александра Сергеевича, который был штатным преподавателем и директором музея университета.

Для меня – провинциала, выросшего в небольшом городке, окруженного Саянскими горами, аббревиатура «МГУ» звучала как нечто такое недосягаемое и совершенное, как заснеженная вершина самой высокой горы в наших краях – Белухи. Знал, слышал и всегда считал, что там учатся только избранные. И куда мне, парню из семьи, в которой не было ни одного человека с высшим образованием, думать об этом. Тем более, я и аттестат о среднем образовании получил, можно сказать, случайно. По разнарядке отдела образования после восьмого класса меня отправляли на учебу в сельское профтехучилище. Хорошо, мама воспротивилась, да классная – Ярославцева Клавдия Ивановна – захотела оставить меня в школе, взяв честное слово, что буду учиться, а не дурака валять. Хотя я был не против выучиться на механизатора, потому что эта профессия мне бы помогла в будущем: я мечтал стать охотоведом и жить на таежном кордоне. Единственное, что удерживало от принятия решения идти в СПТУ, это друзья, с которыми я учился и в одном классе, и в одной школе. Их не могли отправить учиться в училище, потому что они, почти все, были детьми работников обкома, генералов и других высокопоставленных чиновников. Но я тогда об этом не думал: кто из какой семьи, а просто дружил. Дружил на равных. Иногда давал по морде, если зарабатывали. И сам получал…

И лишь в девятом классе, когда у нас появилась новая учительница по литературе – Любовь Владимировна Сальникова, – я – щеголь в цветастом широком галстуке – мама старалась одевать меня не хуже других, работая на двух работах, – вдруг, забывая обо всем, сидел слушал уроки учителя от Бога: о Есенине, Толстом, Достоевском, прикасаясь к удивительному миру художественной литературы. А дома зачитывался книгами по внеклассному чтению. И только тогда, на уроках литературы, я понял, как была права мама, оставив меня учиться в средней школе. Но и тогда ни в каком сне мне не могло присниться, что меня пригласят послушать лекции по истории в самом главном высшем учебном заведении страны. И кто пригласит? Ученый историк, автор лучших учебников по истории России и директор музея МГУ.

В старый корпус МГУ, на улице Моховой, я приехал за полчаса до начала лекции. Немного волнуясь, я прошел мимо гардероба и прямо в кожаной куртке вошел в кабинет Орлова. Кабинет был огромного размера и скорее напоминал научную лабораторию по истории или читальный зал библиотеки: в разных концах кабинета стояли письменные столы; в шкафах, на стеллажах, хранились старые, судя по корешкам, книги; старинные карты, картины висели на стенах. И наблюдали за всем этим бронзовые бюсты.

Александр Сергеевич встал из-за стола, энергично подошел, поздоровался за руку:

– Не стесняйтесь, проходите, куртку можете повесить вон там, на вешалке.

Я с удивлением рассматривал новую для меня обстановку. Орлов непринужденно привычно и почти весело, видя удивление и растерянность на моем лице, сообщил:

– Вы не подумайте, что это мой кабинет, преподавателя истории. Нет, это помещение музея университета. Здесь мы изучаем документы, экспонаты, систематизируем, даем заключения и рекомендации: выставлять или нет в действующей экспозиции или отправить на хранение в запасники. Пишем исследования, научные статьи и так далее и тому подобное… А вот и чайник закипел, проходите к столу, выпьем чаю, я вас провожу в сам музей – походите, посмотрите. Там есть наша сотрудница, будут вопросы – она ответит, а мне до начала лекции надо еще кое-что доделать.

Медленно, в тишине, вздрагивая от резкого паркетного скрипа, я переходил от одного экспоната к другому: вот она, наглядная история, и не только и не столько МГУ, но и нашей страны. Вот они, имена: академик Михайло Васильевич Ломоносов, радетель создания университета, в котором бы учились не только иностранцы и дети дворян, но и дети разночинцев; граф Шувалов Иван Иванович, первый куратор Университета, именно он принес на подпись к Елизавете Петровне Указ «Об учреждении Московского университета и двух гимназий», сама императрица Елизавета, дочь Петра Великого, – знакомые с детства имена, и я, абсолютно неожиданно для себя, вновь прикасался к этому знанию, но уже из самого сердца Университета и страны.

А потом была лекция. Читал кандидат исторических наук Орлов Александр Сергеевич. Я вместе с другими студентами исторического факультета МГУ сидел в большом зале, под куполом, как в Храме, в Храме знаний, среди музейных экспонатов: бюстов, картин, застекленных шкафов с историческими раритетами, и слушал интереснейшую Великую историю Великой страны, подтвержденную и прекраснейшим знанием лектора, и антуражем вещественных доказательств этого величия – экспонатов великолепного зала старинного здания, у Московского Кремля, который был буквально рядом, в каких-то сотнях метров. И это было впечатляющее действие, заставляющее вспомнить о своем родстве не только с народом, создавшим все это, с Родиной, как бы высокопарно ни звучало, но и пробуждало забытое уже чувство гордости за свою страну.

После лекции я зашел в кабинет, взял куртку. Слов благодарности, чтобы выразить все свои впечатления, я сразу подобрать не мог – все они, казалось, были банальны и легковесны, и я крепко пожал руку Александру Сергеевичу.

– Приходите, – прощаясь, сказал Орлов. – В любое удобное для вас время. Если меня не будет – наши сотрудники вас уже знают, – подождите, почитайте. У нас много всего интересного.

– Спасибо, – вырвалось у меня. – Все было очень необычным для меня.

И опять я ехал в метро, но не домой, а на работу, хотя мне нужно было еще заехать в Союз театральных деятелей, чтобы передать Михаилу Александровичу Ульянову сборник омских писателей «Складчину», в котором были опубликованы его очерки о пребывании Театра имени Вахтангова во время эвакуации в Омском драматическом театре. Но на сегодня впечатлений было больше, чем достаточно, и я решил заехать к Ульянову в другой день. Сидел в вагоне и думал о том, что я, как ненасытный алкоголик, не могу насладиться Москвой, не могу насытиться новыми яркими впечатлениями от встреч с талантливыми интересными людьми. И это здорово. В глубине души я догадывался, что когда-нибудь этот праздник закончится. Когда-нибудь моя душа перестанет восторженно напевать песню на стихи сибирского поэта Геннадия Шпаликова:

 
Бывает всё на свете хорошо,
В чем дело, сразу не поймешь…
А просто летний дождь прошел,
Нормальный летний дождь.
А я иду, шагаю по Москве,
И я пройти еще смогу
Соленый Тихий океан,
И тундру, и тайгу…
 

И наступят серые бесконечно суетливые будни, состоящие сплошь из мыслей и дел: как бы выжить; как бы заработать на жилье; как бы хватило на все сил и терпения. И я не буду чувствовать под собой ни этот Великий город, ни нашу Великую страну. Не буду чувствовать талантливых, доброжелательных ко мне людей…

– Станция метро «Бауманская». – Голос диктора вернул меня к реальности. Я встал с места, вышел из вагона, и людской поток – приближался вечерний час пик – подхватил меня, вынес на улицу. Было некогда смотреть по сторонам: я спрашивал прохожих, где находится контора Мосводоканала, как туда пройти. Спешил. Боялся, что затянется процедура заключения договора, и придется сюда приезжать еще раз. И только сдав документы на подпись, я присел на любезно предложенный мне стул, успокоился и посмотрел в окно. И словно во сне перед моим взором предстал пятикупольный с высоченной стройной колокольней, фисташково-белый с золотом, сияющий на солнце куполами и крестами Храм во всей красе и величии. От неожиданности увиденного я крепко зажмурил глаза, опять открыл – наваждение не проходило.

– Как называется этот Храм? – спросил я у сотрудницы конторы.

– Елоховская церковь.

– Странно, – сказал я. – А мне сегодня приснился во сне Богоявленский собор. Ну точь-в-точь, как эта церковь.

Сотрудница рассмеялась:

– Богоявленский собор и Елоховская церковь – это одно и то же. Правильное название – Богоявленский Кафедральный собор в Елохове. Кстати, в нем крестили вашего коллегу – Александра Сергеевича Пушкина. – Девушка опять засмеялась. – А еще этот Храм никогда не закрывался. Аж с семнадцатого века. Правда, перестраивался: сначала была деревянная церковь в деревне Елох, потом построили каменную, в которой крестили Пушкина, а в таком виде собор предстал уже в середине девятнадцатого века, – как на экскурсии рассказывала сотрудница конторы. – А вы, наверное, приезжий?

– Да, из Сибири. Учусь в литературном институте.

– Понятно… Вот и ваш договор.

Дело было сделано, и я теперь никуда не спешил: медленным шагом дошел до собора, вглядываясь в его детали и не переставая удивляться – точно как во сне! Перешел улицу и, как зачарованный, двинулся во двор собора. Охрана – откуда она взялась, я не понял, меня не остановила. Я направился к главному входу собора, но меня, почти бесшумно шелестя широкими шинами, обогнал черный лимузин представительского класса, с зеленым флажком на правом крыле. Флажок был украшен патриаршим вензелем.

Лимузин затормозил у парадного крыльца, дверцу открыл молодой священник, появившийся из храма, и из автомобиля вышел сам патриарх Алексий Второй.

Я сразу его узнал – видел по телевизору, но уже не удивился, а последовал вслед за ним в собор. Через притвор под высоченной колокольней, мимо входа в широкую трапезную с низким потолком я прошел в сам собор, где свод распахивался, как небо высоко над головой, и где через огромные арочные окна купола предвечерний свет падал внутрь собора и был еще достаточно ярок, освещая образы русских святых: княгини Ольги, князя Владимира, Александра Невского, Сергия Радонежского, Даниила Московского и Василия Блаженного, и образ Троицы Новозаветной. Большие четырехгранные столпы держали небесные своды собора, а высокий пятиярусный иконостас из дерева и позолоты грациозно возвышался над прихожанами.

Из-за раннего вечернего часа прихожан было немного, и я смог достаточно близко приблизиться к патриарху и с легким изумлением рассматривал происходящее. Патриарх был облачен в скромные неброские по церковным меркам одежды и читал с легкой грустью в голосе, но достаточно громко, Двенадцать евангелий:

– Глагола Иисусъ: нынъ прославися Сын человеческий, и Богъ прославися о немъ.

– Иисус сказал: ныне прославился Сын человеческий, и Бог прославился в нем.

– Аще Богъ прославися о немъ, и Богъ прославить его въ себъ, и авие прославить его.

– Если Бог прославился в нем, то и Бог прославит Его в Себе, и вскоре прославит Его.

– Чадца, еще съ вами мало есмь: взыщите мене, и якоже ръхъ Иудеомъ, яко аможе азъ иду, вы не можете приити: и вамъ глаголю нынъ.

– Дети! Недолго уже быть Мне с вами. Будете искать меня, и как сказал Я Иудеям, что куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь…

И молитвы, и церковный хор, устами певчих, рефреном повторяющий: «Слава долготерпению Твоему, Господи!», и горящие свечи в руках у прихожан, молящихся вместе со священнослужителями, и само убранство собора, и Патриарх – все это было чем-то для меня немыслимым, запредельным, нереальным, будто бы и не со мной происходящим. Все было для меня Чудом. Божественным…

И еще долго в метро во мне звучало:

«Заповедь новую даю вамъ, да любите друг друга: якоже возлюбихъ вы, да и вы любите себе…

Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга».

Маршрутный автобус, набитый битком, медленно тащившийся по пробкам от станции метро «Речной вокзал» по Ленинградскому проспекту, совсем сбавил скорость, въехав на мост через Московскую кольцевую автомобильную дорогу. Мост реконструировали: расширяли на две полосы в каждую сторону движения. Юркие легковушки, нагло подрезая – шло сужение проезжей части с четырех до одной полосы, – вклинивались в узкое пространство между автобусом и впереди ползущей машиной. Водитель резко нажимал на тормоз, пассажиры, зажатые, как сельди в банке, дружно переваливались вперед.

– Ты что, картошку везешь?! – крикнул кто-то из пассажиров.

– Он не виноват, – защитил водителя другой пассажир. – Стройку развезли!

– А что, теперь без моста остаться? Вплавь через водохранилище, а потом мелкими перебежками через МКАД?! – присоединился к обсуждению третий. И народ загудел, зашумел.

Водитель резко газанул, автобус натужно зарычал, выбросив черное облако дыма, и масса пассажиров качнулась назад.

– Я же говорю, картошку везет! – закричал от возмущения первый голос.

Я, покачиваясь вместе со всеми пассажирами из стороны в сторону, одним пальцем – дальше дотянуться не смог – ухватился за поручень и стал смотреть в окно. Химкинское водохранилище погрузилось во тьму, и лишь отблески фонарей да слабый огонек на мыске противоположного берега бросали блики на черную воду. У меня не было никаких негативных чувств ни к строителям, оставившим для движения одну полосу, ни к переполненному автобусу, а наоборот, в душе была какая-то умиротворенность, равновесие и даже гармония. Я вдруг отчетливо понял, что все это, происходящее сейчас вокруг меня, временное, несущественное, что все это пройдет, и не стоит на это тратить ни своих сил, ни своих эмоций. А вечное, которое будет всегда со мной, это то, что случилось сегодня ночью, утром и днем и что предстоит еще сегодня вечером…

Уже совсем в темноте, если бы не фонари на столбах и светящиеся окна домов, я подошел к подъезду пятиэтажки, где было наше временное пристанище, с легкостью взлетел по лестнице на второй этаж, коротким звонком позвонил в дверь. За старой деревянной дверью послышались почти бесшумные шаги. Жена открыла дверь, улыбнулась:

– Привет, – шепотом сказала она.

– Привет. – Я обнял жену. – Как, уже спят? – шепотом спросил я.

– Настенька не дождалась, уснула, а Никита ждет. Говорит, не усну, пока папа про избушку не расскажет.

– Сегодня я расскажу ему про ворону, – улыбнулся я. – А тебе – про Богоявленский собор, Патриарха и Распутина.

– Хорошо, – улыбнулась жена и сладко зевнула, пытаясь прикрыть рот рукой. Она, ярко выраженный жаворонок, уже давно отчаянно боролась со сном.

Я переоделся в домашнюю футболку, легкие пижамные брюки, вымыл в ванной руки, ополоснул лицо, промокнул лицо полотенцем. Мягко ступая, прошел большую комнату, где на раздвинутом диване спала дочь, наклонился, поправил откинутое ножкой одеяло, поцеловал дочку в щечку и, так же неслышно ступая, поднялся по фанерной лесенке во вторую комнату, расположенную над аркой.

Сын, делавший вид, что спит, мгновенно открыл глаза, откинул одеяло, вскочил ногами на кровать и начал радостно прыгать на упругом матрасе.

Я подхватил его на руки, прижал к себе, чмокнул куда-то в шею:

– Как дела, Никит?

– Хо-ро-шо! – вырываясь из моих объятий, разбивая слово на четкие слоги, произнес сын и еще энергичнее принялся прыгать на кровати.

– Тише! Настю разбудите, – сказала жена, заглянув с лесенки в комнату. – Я там картошку разогрела. Если что-то останется, поставь в холодильник.

– Хорошо, спасибо. А теперь давай укладываемся спать, сынок.

– А про избушку? – потянул сын, неохотно ложась на кровать. Я накрыл его одеялом, прилег рядом:

– Глазки закрывай и слушай. Далеко-далеко от нашей избушки, за Саянским хребтом, есть огромное, как море, озеро. Называется Байкал. Там живет девочка. Ей, как и тебе, пять лет.

Сын открыл глаза:

– Мне четыре.

– Ну, скоро исполнится пять. Так вот, у папы этой девочки на берегу Байкала есть избушка. Такая же, как у нас, – только немного больше, с кухней. А рядом с избушкой растет огромная, как дубы в нашей роще, лиственница. И на этой лиственнице живет ворона…

Я на цыпочках спустился по лесенке в большую комнату, жена, не дождавшись моего рассказа о Богоявленском соборе, Патриархе и Распутине, уснула прямо в халате, прикорнув на диване рядом с дочерью. Я прошел на кухню, на столе стояла глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал порезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.

«Не часто так бывает», – думал я.

А где-то за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе Москва – Санкт Петербург все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали редкие в это время года мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать, и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают.

На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.

– Где Володя? – спросил я у Миши Волостного.

– Не знаю, – повел плечами Миша, предчувствуя что-то нехорошее. – И в общежитии его не было.

И лишь через несколько дней, после Светлого праздника Пасхи, поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился – нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава Богу, машинист затормозил. Володю на «Скорой помощи» доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.

Когда поэта Максимцова выписали из больницы, я приехал в общежитие на Добролюбова попроведовать его. Максимцов, с костылем под мышкой, прихрамывая, прошел мне навстречу, радостно улыбнулся, взял из моих рук сетку с фруктами, поблагодарил и пригласил пройти в комнату. Мы сидели за полированным обеденным столом, стоявшим в ближнем от входа углу комнаты, который был вместо письменного, и почти молчали. Но наше молчание было не грустным и не тяготило ни его, ни меня. Я не задавал ему никаких вопросов, он тоже. Я ничего ему не рассказывал, он тоже. А потом Володя предложил:

– А хочешь, я тебя нарисую?

– Давай, – согласился я.

И Володя тушью набросал мой портрет. Жена сказала, что на нем я похож больше на себя, чем на фотографиях.