Текст книги "Под покровом небес"

– А, Боря, здравствуй, – сказала она. – Совсем забыл нас.

– Здравствуй, Алла! Дай, помогу. – Он взял сумку. – Все некогда было. А Петрович?

– Петрович в командировке. Замотали мужичонка. Да ты проходи, – женщина открыла дверь.

– Ах черт, – Борис нерешительно остановился. – Я, пожалуй, пойду, Петровичу привет.

Он сбежал по лестнице, выскочил на улицу и быстро дошел до остановки. Подъехал автобус. Борис поднялся на заднюю площадку и уставился в заляпанное грязью стекло. В автобусе было тепло, но, может быть, от влажной одежды Борису стало зябко. Он повел плечами и подумал, что неплохо бы сейчас выпить. Это желание было ненавязчивым и, казалось, шло откуда-то извне. Думалось, махни рукой – оно растворится. Но чем ближе подъезжал автобус к центру, тем неотступнее оно становилось.

В ресторане он поднялся на второй этаж и, привычно лавируя между столиками, прошел к окну, где сел на свое любимое место. По толстому оконному стеклу, в котором он видел свое отражение, текли потоки воды. Борису вдруг стало душно, и он прислонился лбом к стеклу. Там, в мутной воде реки, отражался этот вечно праздничный, а потому и скучный ресторан, который, как корабль, плыл в промозглом вечере и, казалось, подминал под себя и набережную, и реку с ее мостами и островами, и полузатопленную лодку, которая зацепилась веревкой за трос буя. Борис представил себя в этой полузатопленной лодке, по колено в холодной осенней воде. Что-то было страшное в этом ощущении, и он, поежившись, отвернулся от заоконной черноты к залу. К нему, плавно ступая, шла официантка.

– Здравствуй, Боря, – сказала она.

– Здравствуй, Тома, – сказал он.

– Что-то давненько тебя не было. Болел, что ли? – спросила она.

– Почему болел?

– Вид у тебя не очень. Я думала, что болел.

«Понимаешь, плохо мне», – хотел сказать Борис, но вместо этого пробормотал:

– Тома, принеси водки и что-нибудь закусить.

Официантка засунула в кармашек кружевного фартука ручку.

– Хорошо. Но ты бы лучше не пил, Боря.

– Это почему же? – спросил он равнодушно и стал отламывать мелкие кусочки хлеба.

Официантка хотела еще что-то сказать, но, раздумав, пошла в буфет.

За соседним столиком сидели два парня. Один из них, белобрысый, одетый в спортивный костюм «Адидас», посмотрел вслед официантке.

– Ну как? – спросил он друга.

Второй, который крутил на пальце брелок с автомобильными ключами, ухмыльнулся.

– Высший класс телка.

Борис с неприязнью взглянул на него и отвернулся к эстраде, на которую вышли музыканты. Настроившись, они заиграли вальс. Пара, успевшая уже изрядно выпить, начала танцевать, сбиваясь с ритма и налетая на столы и стулья.

Подошла официантка. Поставив графин водки и салат, она спросила:

– Ну что, работу по душе нашел?

Борис налил.

– Выпьешь?

Официантка покачала головой. Борис выпил, поморщился и снова налил рюмку.

– А ты красивая, Томка.

– Увиливаешь от ответа?

– А зачем тебе? – Борис опять выпил.

– Да так. Жалко, – вздохнула официантка, развернулась и, покачивая бедрами, пошла.

Борис поковырял салат. Он вдруг вспомнил бесконечные отчеты: месячные, квартальные, годовые, и его передернуло: «Нет, только не это». Он опять выпил.

– Тебе горячее заказать? – снова подошла официантка.

Он взглянул на нее. Она надела колготки-сеточки, туфли на каблуках и повыше подтянула юбку.

– Антрекот будешь, Боря? – повторила она.

– Давай, – вяло произнес он. Ему вдруг показалось, что это уже когда-то было: и этот ресторан, и эти длинные ноги, и этот осенний вечер, и что кружится он по замкнутому кругу.

Когда официантка проходила мимо соседнего столика, парень в «Адидасе» ей что-то сказал негромко. Она улыбнулась и отрицательно покачала головой. Парень, улыбаясь, взял ее за руку и что-то опять начал говорить. Борис опрокинул в рот рюмку водки, медленно встал и, покачиваясь, пошел к соседнему столу.

– Отпусти, – заплетающим языком выговорил он.

Парень, не обращая на него внимания, продолжал:

– Ну так мы вас подвезем?

– Отпусти, кому сказал, – Борис схватил парня за рукав и потянул, вытягивая его.

Официантка повернулась:

– Боря, сядь, пожалуйста, на место. Я сейчас подойду.

Борис покачнулся, неосторожно смахнул со стола бокал с шампанским и покрепче вцепился в костюм парня. Его друг поднялся со стула и, с трудом разжав кисти Бориса, оттолкнул его. Борис повалился, сбил стул и тяжело ударился о пол. Он успел заметить расстроенное лицо официантки. Потом появилось лицо дочери: «Папа, что ты принес?..» Тетка прошаркала мимо: «Вставай, Боря, все проспишь». «Такой молодой», – говорила, прищурившись, девушка.

Водитель «Скорой помощи» и сержант милиции вынесли носилки с Борисом из ресторана. Рядом, прощупывая пульс, торопился врач. Он наклонился над пострадавшим, когда увидел, что губы того зашевелились.

– Сме-шно, – чуть слышно выдохнул Борис, и голова его безвольно склонилась набок.

– Что, что он сказал? – Официантка ухватилась за носилки.

– Не знаю, не расслышал, – ответил врач, садясь в машину. Официантка тоже хотела сесть в машину, но врач сказал, что не может взять ее с собой, и чтобы она попозже позвонила в медсанчасть.

«Скорая помощь» рванула с места. Завыла сирена, и, разрывая черноту наступающей ночи, вспыхнула мигалка. Официантка медленно сделала несколько шагов вслед за машиной. Резкий порыв ветра обдал ее мелкой дождевой пылью. От этого же порыва полузатопленная лодка отцепилась от буя и поплыла по течению все дальше от берега в холодную ночь. На старинной башне забили куранты, а на лоджию девятиэтажного дома вышла пожилая женщина. Она посмотрела в моросящую темноту и тяжело вздохнула: где он бродит в такую погоду?

Послесловие

Через три года рухнула Советская империя.

Борис разыскал девушку по имени Света и женился на ней.

А еще через два года он стал одним из самых богатых и влиятельных людей в городе, создав крупнейший в области агрохолдинг, но дачу так и не достроил, потому что такие самодельные строения-клетушки из полкирпича остались в прошлом. Как, впрочем, и всесильные при Советах чиновники-бумагоперекладыватели. Вот только в прошлом ли?..

 
…Ни единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга,
Он писал ей стихи на снегу, на снегу…
К сожалению, тают снега.
Но тогда еще был снегопад, снегопад
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки, и град, и град
Он губами хватал на бегу…
 

Владимир Высоцкий

Аллилуйя

Светлане

Первый раз я очнулся от страха, потому что мне приснился кошмар: я сидел на крашеном паркетном полу в кругу своих родственников, которые вызывали дух покойника. Пол подо мной закачался, начал вздыматься волнами и расползаться, образуя черные бездонные трещины, похожие на рассохшуюся почву в пустыне. И когда показалась крышка гроба с сопревшей и свисающей лохмотьями красной материей, я вдруг проснулся. Я лежал на спине, подушка сбилась и оказалась под лопатками, а голова была запрокинута назад. От этой неудобной позы в груди все затекло, и я с трудом сделал вдох. Потом медленно повернулся на бок, подумав, что кошмары всегда снятся, если сплю на спине, закинул руку за спину и кое-как, будто подушка весила тонну, передвинул ее под голову. Рукой пошарил одеяло и наткнулся на что-то теплое. Приподняв голову, я увидел ее. Это была моя жена. Она была моей женой целых десять дней, но я подумал, что еще совсем не знаю ее, и решил посмотреть на лицо – кто-то мне говорил, что у спящего на лице написано, какой он человек: добрый или злой, веселый или грустный… И я посмотрел… Лицо было незнакомым. Я опустил голову на подушку и начал засыпать. В груди жгло. Правда, не так чтобы уж очень. А в голове…

А в голове словно колокол звенит и поет кто-то красиво и необычно:

– Аллилуйя… Аллилуйя… Аллилуйя…

И начинается опять сон. Да не сон, а воспоминания это. И совсем недавние – десятидневной давности…

Разряженная цветными лентами с золотыми кольцами на капоте черная с никелировкой «Чайка»; я – во всем новеньком импортном, купленном по талону для новобрачных, и прическа сделана в самой престижной парикмахерской при гостинице «Октябрь», и, главное, невеста – совсем молода и красива – невесты ведь все красивы, и платье ей к лицу, и венок, к которому прикреплена вышитая цветами фата, и цветы, которые у нее в руках: красные на белом фоне платья, кожи, снега, церкви. А в церкви светло и празднично от ярких красок и позолоты окладов и одеяний священников, от хора, поющего «Аллилуйя», и от улыбки молодого дьячка, который заставляет сделать глоток побольше церковного вина – кагора. И во рту у меня начинает чуть-чуть жечь, и этот огонь льется внутрь меня, потому что я совершенно не пью спиртного и оттого сразу пьянею и начинаю блаженно улыбаться, держа одной рукой венчающуюся со мной юную девушку, а другой – капающую на темно-красную ковровую дорожку толстую горящую свечу. Потом молодой священник, взяв наши руки, ведет за собой, распевая молитву, глаза слепят фотовспышки, а мою голову тянет назад мой свидетель. Вообще-то он парень неплохой, пишет стихи, но ростом пониже меня, и вместо того, чтобы держать венец над головой, он надел его мне на голову, уцепился за него и тянет назад. Я чуть наклоняю голову вперед и, как впряженный вол, тяну его за собой. Венец начинает все больнее давить на голову, и я просыпаюсь…

Голова лежит на ребре деревянной спинки кровати. Я опять опускаюсь на подушку, пытаюсь глубоко вздохнуть, потому что душно. Вдох не получается, и кашель тоже – потому что ничего не отхаркивается. Я смотрю на жену, но она повернулась на другой бок, и я вижу только темное бесформенное пятно ее спутанных волос. Я не верю, что эта женщина, лежащая рядом, моя жена, хотя знаю, что я на ней женился, и совсем недавно, и, чтобы убедить себя в этом, начинаю вспоминать Дворец бракосочетания, комнату для женихов, в которой я мечусь по мягкому паласу из угла в угол. У одной стены трельяж, и я вижу в нем, как жених от волнения высоко вскидывает для удара то одну, то другую ногу – как на секции карате, и думает: «А что, если сейчас брюки лопнут по швам?» А свидетель – неплохой парень: и потому, что он пишет стихи, и потому, что он, наверное, действительно неплохой парень, развалился на мягком диване и спокойно говорит:

– В этом году я свидетелем пятый раз… И что это вы все так волнуетесь?

Вдруг распахиваются двери, и красны девки в красных сарафанах, белых косынках, с размалеванными лицами влетают в комнату жениха, и я иду, оглушенный их визгом и гармошкой, встречаю свою невесту, опять надеваю ей на пальчик колечко, опять нас фотографируют, опять поздравляют, но уже гораздо быстрее, чем в церкви, потому что сзади идет еще одна пара, вручают каравай, опять фотографируют, садят в «Чайку» и везут за стол, где все также нарядно и торжественно и где опять фотографируют, поздравляют, но еще быстрее, чем во Дворце, потому что через час поезд, и заставляют целовать молодую невесту, крича: «Горько!» И оставаясь и довольными и недовольными от чересчур краткого поцелуя, потому что невеста молода и целомудренна, а жених, хоть и хорош, но уже зрел: не спешит – успеется, нацелуется.

А свидетель молод и нетерпелив и льнет к свидетельнице. Он неплохой парень, и язык у него подвешен что надо, но времени мало – уедут молодые, не угаснет ли праздник…

Жених в пальто, шарфе и шапке стоит в коридоре – вот-вот подойдет такси. Свадьба гудит: ревут динамики, звенят бокалы, жмутся в танце друг к другу пары. Про жениха и забыли. А ему в пальто становится жарко, от табачного дыма и запахов пищи начинает подташнивать, и, наконец, звонок в дверь – длинный и дребезжащий…

Я просыпаюсь. Сигналит маневровый тепловоз.

– Что с тобой? Тебе опять плохо? – Жена бережно проводит по заросшей щеке.

– Ничего, ничего, – бормочу я и, проваливаясь в сон, опять начинаю метаться по кровати. Мое одеяло сползает, и я мерзну.

Я мерзну целую неделю в том холодном февральском городе. Я мерзну на пустынных центральных улицах того миллионного города, я мерзну в полупустом и совсем еще новом метро, я мерзну в театрах, музеях, лучшем номере лучшей гостиницы, мерзну в кровати, потому что широкие светлые окна с деревянными рамами были со щелями, и в них дуло, и потому со своим одеялом приходилось перебираться на соседнюю кровать, где спала молодая жена. И все равно я мерз, потому что ни я, ни она не привыкли спать вдвоем и каждый стягивал на себя одеяло.

Я мерз даже тогда, когда оказался в котельной в компании молодых литераторов, потому что один из них работал там, и когда, продолжая спор, начавшийся еще в Доме актера, меня загнали в угол: если ты не с «Огоньком» и не с «Нашим современником», то с кем же ты?

И я, прислонившись спиной к горячей толстой трубе, лихорадочно думал: «Так с кем же я?!»

А потом вдруг сорвался и закричал:

– Я – с народом!

А паренек вдвое моложе меня захохотал:

– Народ – это толпа!

Я ему ответил, что народ для меня – это мама, отец, сестра, жена, наконец. Сказав про жену, я вспомнил, что неделю назад женился, и заспешил домой. А тот юнец хохотал громче прежнего и кричал мне вслед:

– Посмотрите, семейный националист нашелся!..

И тут меня прорвало. Я закашлял, отхаркивая запах прокуренной котельной и холодной чужой постели, чужого номера, чужой гостиницы, чужого города. И пот прорвался через поры, вынося из тела вместе с болезнью и «Чайку», и красных девок с караваем, и неплохого парня, пишущего стихи, которого отшила свидетельница, и двое суток полубеспамятства.

Я сел. Опустил ноги на ковер. И рубашка, и брюки пижамы были влажны от пота. Я подошел к шифоньеру, открыл его, достал полотенце, вытерся им, переоделся. Потом подошел к окну. Светила ясная круглая луна, и голова у меня была такая же ясная. Я что-то уже стал забывать, когда она так хорошо соображала, и поэтому, разыскав чистую бумагу и ручку, я пошел на кухню.

Закончив писать рассказ, я подумал: «Все-таки хорошо жить!» – и вернулся в спальню.

Начинающееся утро белило простыни. Обхватив подушку руками и чуть приоткрыв припухшие губы, спала жена.

– Малышечка, – я осторожно провел рукой по волосам.

Она словно ждала этого прикосновения – встрепенулась и потянулась ко мне теплым телом.

Чистый четверг

Русскому писателю Владимиру Крупину, который своим произведением «Китайский мандарин» подвиг к написанию этого рассказа

В тот апрельский день я проснулся как обычно в семь часов. И все было как обычно – новизна переезда в Москву из далекой Сибири за восемь месяцев уже улетучилась – начинался новый день с повседневной суетой, учебой на Высших литературных курсах и работой юристом в Союзе писателей.

Необычность утру придавало настроение, с которым я проснулся, а торжественно-приподнятое настроение было следствием сна: необычного, яркого, как наяву. Мне приснился Храм: огромный, красивый, с куполами, с крестами, плывущий по воздуху! И голос торжественно-радостный звучал то ли у меня в голове, то ли во всей Вселенной: «Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор! Богоявленский Кафедральный собор!»

Встав с кровати на холодный бетонный пол – комната располагалась над аркой, над проездом с улицы во двор дома, я посмотрел в маленькое квадратное окошко – так реалистичен был сон, но парящего над землей Храма не увидел. По приставной фанерной лестнице из двух ступенек я сбежал в большую комнату, подхватил под мышки пятилетнего сына, чмокнул в теплую щечку, легонько прижал к себе, невольно вдохнул родной вкусный запах, бережно опустил его на пол.

– Одевайся, сынок, – и подхватил еще полусонную годовалую дочку. Она прижалась всем тельцем и положила голову мне на плечо, досыпая. Я подошел к большому окну и опять посмотрел на улицу: голые, еще без листвы, деревья высотой почти с пятиэтажный дом; небо с плывущими в городской спешке серыми облаками; отчетливей услышал жужжащий гул автомобилей с трассы Москва – Санкт Петербург; но Храма опять не увидел.

Из кухни выглянула жена:

– Сам проснулся? А то хотела уже будить… Яичница готова, чай подогрей, если остыл. – Жена у меня ярко выраженный жаворонок – встала раньше всех.

– Слушай, такой сон мне приснился. – Жена немного напряглась: она знала, что некоторые мои сны сбываются. – Храм! Богоявленский собор! Плыл прямо по воздуху.

Жена облегченно выдохнула:

– Ты в нем бывал?

– В том-то и дело, что нет. Голос сказал. – Мой ответ прозвучал как-то нелепо – мелькнуло воспоминание о том, как студентами юридического института по обзорному курсу судебной психиатрии мы посещали психиатрическую клинику.

– Чей голос? – спросила жена.

– Не знаю. Может, Божий, – неуверенно ответил я.

Жена улыбнулась, но комментировать ответ не стала…

Выйдя из подъезда панельно-серой пятиэтажки, я быстрым шагом направился в детский сад. Сын, которого я держал за ручку, не успевал за мной, перешел с шага на бег. Я пошел медленнее. Сын, глядя на меня снизу вверх, стал рассказывать про мальчика из группы:

– Ты знаешь, папа, Дима Гусев как прыгнет через лужу. А лужа такая большая, огромная просто…

– И что? – спросил я.

– А еще, он как прыгнет через скамейку!

– Прямо вот такую? – я кивнул в сторону подъезда, мимо которого мы проходили.

Сын посмотрел на скамейку, оценивая своим глазомером:

– Нет, такую маленькую, у нас в садике.

– А читать он умеет? – спросил я.

Сын замолчал.

– Вот! А ты умеешь. И потом, я тебя люблю, а не Диму Гусева, – улыбнулся я.

Через открытую калитку мы вошли на территорию детского сада, прошли по заасфальтированному тротуару, поднялись по лестнице. Навстречу из двери выскочила спешащая на работу чья-то мама. Пропустив ее, мы вошли внутрь здания, подошли к шкафчикам для раздевания: я помог сыну раздеться, повесил в шкафчик курточку, теплые непромокаемые штаны на лямках, положил ботинки, помог застегнуть сандалии.

– Ну, до вечера?

– Пока. – Сын поднял, прощаясь, руку и ушел в группу.

Выдержка моя кончилась, и я почти бегом промчался по дворам пятиэтажек, перебежал через Юбилейный проспект на противоположную сторону, где была автобусная остановка. Подъехал автобус, идущий по маршруту: «Химки – Речной вокзал». Он был переполнен, но надо было ехать, и я втиснулся внутрь…

Я вошел через распахнутые настежь ворота во двор Московского литературного института имени Горького. Высшие литературные курсы размещались на втором этаже флигеля. Начиналась лекция по старославянскому языку. Читал – Горшков Александр Иванович. Я занял место за предпоследней партой. Рядом никого не было, впереди – Миша Волостнов – прозаик из Набережных Челнов, будущий лауреат литературной премии «Москва – Пенне» – старательно записывал лекцию. Он был трудолюбив, и ему так же, как и мне, нравилось учиться на курсах. За одной партой с ним сидела поэтесса из Тувы Лида Иргит. Ей, коренной тувинке, и русский язык казался не таким простым, а тем более старославянский. Но и она внимательно слушала, что-то записывала, пытаясь вникнуть в суть. На второй парте от доски расположилась Валя Пахомова – прозаик и москвичка. Она замужняя, осчастливленная детьми, а потому хозяйственная: мне, иногороднему слушателю, подарила старый, но хорошо работающий утюг. В выходные дни и по праздникам Валя посещала православный храм, и потому старославянский язык ей вдвойне был интересен, и она намеревалась всерьез его изучать – у нее даже учебник по старославянскому языку лежал открытым на той теме, по которой шла лекция…

В дверь аудитории легонько постучали, она открылась, и в проеме появился Виктор Павлович Зуев. Немного пригибаясь, словно опоздавший зритель в театре, но ступая на полную стопу, автор знаменитой книги «Аральский тупик» вошел в класс. Виктор Павлович родился на острове Сахалин, жил в Крыму и Душанбе, а потом окончательно осел в Москве. Он как всегда вызывающе, по-творчески элегантно был одет: пиджак в светлую клетку, поверх белый шарф-кашне и, конечно же, модные очки. Очки на цепочке, как бинокль, висели на груди. Зуев был весьма перегружен: писал и лирические стихи, и хорошие рассказы, и злободневную публицистику. И ему надо везде было успеть: и в Союз писателей, и в Союз журналистов, и в ИТАР-ТАСС, где он работал по договору, – поэтому он часто опаздывал.

За мной, на последней парте, сидел поэт из Чебаркуля Челябинской области Владимир Максимцов…

«Старославянский язык является древнейшим литературным языком славян, – цитировал себя, как по своему учебнику, изданному еще в далеком для нас 1963 году, Александр Иванович. – Первые памятники старославянской письменности относятся ко второй половине девятого века и представляли собой переводы с греческого богослужебных книг. Так и более поздние – оригинальные произведения…»

Я из папки достал общую тетрадь, шариковую ручку. Стал листать тетрадь, ища свободное место для лекции по старославянскому, – у меня была одна тетрадь для всех лекций. Место в тетради, конечно, нашлось, и я стал записывать лекцию:

«На Русь старославянский язык пришел в конце десятого века в связи с принятием христианства как язык церковной письменности…»

И вдруг почувствовал несильный толчок в спину. Выждав момент, когда преподаватель повернулся к доске, я оглянулся.

– Ты можешь не крутиться? – с извиняющейся улыбкой, шепотом произнес поэт Максимцов.

– А что? – не понял я.

– Нетленку пишу, – опять улыбнулся поэт Максимцов. – За твоей спиной.

– Ну если дашь почитать – тогда смогу. – Я повернулся назад, пошире раздвинул плечи и откинулся на спинку стула.

«…Система согласных звуков. По своему составу в старославянском языке имелись те же согласные, которые известны современному русскому языку. Однако некоторые из них требуют особых замечаний. Согласные звуки Р и Л в старославянском языке могли выступать как слогообразующие, то есть приближаться по своей звучности к гласным звукам и так же, как гласные, образовывать слог», – Александр Иванович подошел к доске, взял мел. – Например: влъкъ – волк. Гласный произносим до согласного, а для обозначения слогообразующей функции после согласных Р и Л, – как вы уже поняли, уважаемые слушатели, писали Ъ или Ь…

Я слушал лекцию, пытался вникнуть в суть, записывал тезисно в тетрадь. И вдруг отчетливо вспомнил сон: паривший в воздухе Храм и голос, звучавший: «Богоявленский Кафедральный собор!» «Богоявленский Кафедральный собор!» «Богоявленский Кафедральный собор!».

Я невольно повернул голову и посмотрел в окно. За окном, на Тверском бульваре, росли большие клены и дубы, посаженные еще во времена Пушкина. Стоял памятник поэту Сергею Есенину. За окном было и облачное небо с голубыми просветами. И лучи солнца падали в эти просветы к деревьям и зеленой траве на газоне, но Храма, парящего над землей, не было.

Прозвучал звонок на перемену.

Я положил тетрадь и ручку в папку, встал со стула. Чуть прихрамывая, подошел Миша Волостнов – мы с ним вместе ходили на обед в институтскую столовую. Володя Максимцов тоже встал со стула, вышел из-за стола и протянул тетрадь:

– Вот прочти!

Миша был невысокого роста – приподнялся на цыпочки, наклонил голову, стал читать вместе со мной:

 
Голос хрустальный, у глаз полутени,
Полуприпухшие щеки весенние.
Провинциалка или москвичка?
Тонкой сгораешь спичкой.
Слов ненавязчивых тонкая леска,
Волны вечернего лунного плеска,
Лампочка светит игриво-туманно…
Анна…
Женщина-девочка, тайна природы.
Где же взметнулись дворцовые своды,
Что лишь тебя златовласую ждут?
Не во дворец эти ножки бегут!
Но почему-то пленительно странно
Произносить сокровенное
Анна…
 

– Нетленка! – сказал я одобрительно.

– И куда эти ножки бегут?! – шутливо спросил Миша Волостнов.

Максимцов улыбнулся от легкого смущения, погладил черную густую, аккуратно подстриженную бороду.

Я возвратил тетрадь со стихами, сказал:

– Володя, мне сегодня приснился сон: Храм! Большой. Красивый, парящий в воздухе. Да так явно, как наяву. И голос в голове звучал: «Богоявленский Кафедральный собор»… Ты человек православный, воцерковленный, к чему бы это?

– На службу надо сходить, помолиться, свечку поставить, – вкрадчиво сказал Максимцов.

– А где он находится? – перебил я.

– Тем более, сегодня чистый четверг, – продолжил Максимцов мягким ровным голосом. – Давай после занятий поедем вместе – я знаю, как туда проехать.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Кабинет Нины Аверьяновны – главного координатора всей нашей учебы и жизни на ВЛК: от расписания лекций и семинарских занятий до размещения для проживания и выдачи нам студенческих проездных и бесплатных талонов на обед в институтской столовой, – находился рядом с аудиторией. Нина Аверьяновна, как заботливая мама, опекала нас, вполне взрослых, в большинстве состоявшихся в жизни людей, никогда не ругала ни за прогулы занятий, ни за какие-либо проступки – относилась с пониманием, терпением и состраданием.

Я вспомнил, как с Ярославского железнодорожного вокзала с большой дорожной сумкой, по многолюдному потоку в метро добрался до литературного института. Потный, с красным лицом и взъерошенными волосами, вошел в кабинет Нины Аверьяновны. Там уже была поэтесса из Тывы – Лида Иргит. Она, взрослая женщина, всхлипывала, а Нина Аверьяновна ее успокаивала:

– Расскажите, Лида, что произошло?

Поэтесса покосилась на меня, промолчала.

– Вы проходите, пожалуйста, Лида, на диванчик – успокоитесь, потом все расскажете. А вы? – Нина Аверьяновна посмотрела на меня, и в ее глазах я прочел и жалость, и сожаление, и страх за меня. Она приняла меня за глубоко пьющего человека: красный, потный, взъерошенный, с полубезумным шальным от счастья взглядом от того, что оказался в Москве, на легендарных Высших Литературных курсах. Наверное, я действительно походил на человека, пьющего двое суток в плацкартном вагоне и опохмелившегося в рюмочной на площади Трех вокзалов. Поняв это, я сразу проникся глубоким уважением к этой мудрой женщине, повидавшей на своем веку много творческих людей, но не разочаровавшейся в них и не утратившей в себе человеческого сострадания к ним. Стараясь говорить ровным, спокойным голосом, представился:

– Калачев Евгений, прозаик из Омска. Вот мое приглашение.

Спокойная ровная членораздельная фраза успокоила Нину Аверьяновну. Она взяла мои документы, в стопке бумаг, лежащей на столе, разыскала мою анкету с фотографией, взглянула на фотографию, потом опять на меня и, уже совсем успокоившись, спросила:

– Можно, я буду вас называть Женей?

– Конечно, – утвердительно ответил я.

– Как, Женя, доехали? Сразу нас нашли?

– Прекрасно! Двое суток – отоспался как следует. На вокзале и в метро немного потолкался, но «язык до Киева доведет» – люди дорогу подсказали… Да, правда, тут недалеко, на бульваре, напротив «Макдоналдса», какой-то чудак два раза подбрасывал мне под ноги пачку долларов, но я же не лох – не взял…

В кабинете раздался тяжелый вздох и рыдания:

– Они мне говорят – покажи, какие у тебя деньги? Я им отдала, они посмотрели, что у меня долларов нет, и вернули, а здесь я обнаружила, что все крупные купюры исчезли, – сквозь слезы говорила Лида…

Получив талоны, мы с Мишей пошли по длинному коридору, устеленному ковровыми дорожками, потом спустились по лестнице со второго этажа, зашли в туалет – вымыть руки.

– Гуляя по коридорам института, меня не покидает ощущение, что когда-нибудь встречу Андрея Платонова, – сказал я, открывая кран. Холодная струя отрезвляюще ударила в ладони.

Миша, понимая мое настроение, сказал:

– А разве он в этом флигеле жил, а не там, где библиотека?

– Точно не знаю, но здесь он бывал тоже…

Мы вышли во внутренний двор института. Высокие тополя грели ветки с набухшими почками под апрельским солнцем. Воробьи радовались весне и солнцу – восторженно чирикали, перепархивали с ветки на ветку.

– Хорошо! – Я вдохнул весенний воздух полной грудью.

– Ты прав, – улыбнулся Миша.

Уходить с улицы не хотелось, но перемена коротка – надо было успеть пообедать, – и мы пошли в столовую.

При входе чуть не сбил с ног вылетевший из столовой поэт Владимир Максимцов. Он дожевывал на ходу:

– Я быстро! – И растворился за открытыми воротами литинститута.

– Куда это он? – спросил Миша.

– Не знаю, – задумчиво произнес я.

…Я доел макароны по-флотски, стал пить чай.

– Миша, я после следующей пары уйду – надо съездить по делам в Арбитражный суд и Мосводоканал. Если вдруг Максимцов появиться, скажи ему, чтоб ехал в Храм без меня.

– Мне тоже надо съездить в Союз писателей, в иностранную комиссия, к Бавыкину Олегу… А почему ты думаешь, что Володя не появится?

– Не знаю, – неопределенно пожал плечами я. – А зачем тебе к Олегу Митрофановичу?

– Да книгу свою «Несусветное в поганочках» отдать… Я нашел все-таки пять экземпляров, – ответил Миша.

– Да, – задумчиво произнес я. – Ты, Миша, – художник, как и Личутин. Я недавно прочел его роман «Любостай». Язык просто чудо: кружева-узоры. И название запоминается, – улыбнулся я.

– А ты? – Миша даже немного покраснел от сравнения с большим писателем.

– А я – прозаик, – опять улыбнулся я. – Будущий. И мне ближе наши сибирские писатели – Астафьев, Распутин… Ну и, конечно, рассказы нашего Евгения Евгеньевича: лаконичные, психологически точные, с гениальными художественными деталями. Только немного грустные. Ты читал Чернова?

– Угу, – Миша допивал чай.

– Что угу? Сходи в библиотеку, возьми подшивку журнала «Юность», еще раз перечитай, – смеясь, сказал я. – А вообще, Миша, это счастье, что мы оказались здесь, на ВЛК, и выбрал нас в свой семинар Чернов, а не Пушкин Александр Сергеевич…

Арбитражный суд города Москвы находился на улице Новая Басманная, дом Доехав до станции метро «Красные ворота», я с трудом открыл тяжелые двери и вышел на улицу Каланчевскую. И хотя корень названия улицы происходил от слова «каланча», а моя фамилия – от другого имени существительного, сердце все равно легонько радостно екнуло от родного созвучия. На улице меня встретило солнце и почти летнее тепло. И чистый, прозрачный воздух. И настроение у меня было хорошим и спокойным: в суде я должен был отдать краткий отзыв на исковое заявление Департамента по охране памятников архитектуры к Правлению Союза писателей. И только. А сам арбитражный процесс с интеллектуальным, эмоциональным напряжением будет позже.

Быстрым, но размеренным шагом я дошел до здания суда, заказал пропуск, в канцелярии вручил экземпляр отзыва, на втором экземпляре получил штамп с отметкой и датой получения отзыва, и, уже совсем расслабившись, направился назад, к метро. Я решил пройтись по Лермонтовскому скверу. Это место казалось совсем пустынным, безлюдным, хотя в каких-то десятках метров – по другой стороне Красноворотского проезда и по Каланчевской шли, обгоняя друг друга, суетясь, куда-то спеша, сотни и сотни людей. А здесь никого! Я даже, радуясь одинокости, прикрыл на мгновение глаза, подставляя лицо солнечным лучам. Солнце двумя красными полосками пробивалось сквозь веки. Сделал несколько шагов, открыл глаза и мотнул головой, прогоняя мираж, – мне навстречу шел сам Валентин Григорьевич Распутин. Он не спешил и, видимо, так же, как и я, наслаждался и одиночеством, и прекрасной погодой. В какой-то момент у меня мелькнула мысль: не мешать, перейти на другую сторону проезда, утонуть в людском потоке, но неторопливые шаги навстречу друг к другу сделали свое дело, и в следующее мгновение я произнес: