Текст книги "Под покровом небес"

Война сержанта Соловьёва

1

В армию Ваня Соловьев призывался из родной деревни – Соловьёвки, в сороковом году, как раз, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Проводы были скромными – к тому году большевистские колхозы уже окончательно разорили богатые сибирские селения – на дощатом, выскобленном до белизны столе стоял чугунок с картошкой, бутылка мутной самогонки, лежала зелень из тайги: щавель, дикий лук, коренья, да спелая сочная брусника в большой деревянной тарелке.

Ванькин батя в холщовой рубахе, выпущенной поверх портков, по такому случаю нацепил Георгиевский крест, которым он был награжден еще в Первую мировую, его матушка украдкой крестилась, боязливо посматривая в маленькое окно: не идет ли кто – греха не оберешься! Донесут – арестуют.

– Ниче, сёдня можно, – успокаивая, говорил батя. Обычно неразговорчивый, он продолжал: – И дед твой, Ванька, воевал. С япошками. И отец его, мой, стало быть, дед. С турками…

Младшие братья Колька, Петька и Сережка смотрели на Ваню с завистью – им кто-то рассказал, что в армии кормят борщом с мясом и каждый день дают масло. А уж про настоящие кирзачи, которые получают послужившие солдаты, они даже и верить отказывались: на их небольшую деревню найдется лишь пара настоящих сапог, а тут многие тысячи солдат – разве на такую ораву напасешься?!

Ваня глотнул самогону, во рту зажгло – непривычен он был еще к этому зелью, деревянной ложкой черпанул брусники.

– Ну, пора. Через два года вернусь, – Ваня обнял матушку, кивнул бате. – Отслужу, пойду к тебе в кузницу. – Подхватил холщовый мешок с печеной картошкой да горбушкой хлеба из отрубей, перекинул его через плечо и шагнул за порог.

2

В армии Ване понравилось. Ему все давалось легко: и ранние подъемы, и физические нагрузки, и стрельбы, и даже строевая подготовка. Ко всему этому, кроме строевой, он был приучен с раннего детства: от зари до зари носился по тайге, знал все речки и озерца в окрестностях деревни, метко стрелял из батиной берданки рябчиков, глухарей и уток, пока ружье не изъял оперуполномоченный из райцентра, а став чуть старше, вместе со взрослыми работал на колхозном поле, потому что в кузницу батя его пока не пускал – силенок у пацана было маловато. Ваня был в батю – молчалив и исполнителен, а это всегда ценилось в армии. И у парня началась армейская карьера: его назначили вторым, а потом и первым номером пулеметного расчета РПД. И это в то время, когда у многих новобранцев были винтовки еще с Первой мировой.

22 июня сорок первого года был обычным воскресным днем: подъем на полчаса позже; после завтрака – короткий инструктаж старшины минометной батареи, в охранении которой служил Иван, о том – чем должен заниматься боец в личное время; затем – два часа личного времени, которое рядовой Соловьев посвятил написанию письма в родную деревню; потом час, по-воскресному расслабленной и без обычных придирок, строевой на плацу перед казармой с пением:

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боя взять Приморье
Белой армии оплот!
 

После строевой – подготовка к обеду: можно было не спеша посмолить махорку и, завалившись на зеленую травку, отдающую в жаркий день окружающему миру дальневосточной тайги и сопок свой неповторимый аромат, поглазеть в синее, уходящее в космос, небо, помечтать о доме. Обед. Опять по-воскресному неспешный и почти по-домашнему уютный с безобидными шутками и подтруниваниями. В послеобеденное воскресное время жизнь на батарее и вовсе затихала: можно было в отсутствие командиров даже прилечь на кровать поверх одеяла, но Иван любил уходить в сопки, на всякий случай предупредив второго номера, чтобы побыть в одиночестве.

И в это воскресенье он пошел уже знакомым маршрутом. Перескочив через ручей и обогнув заросли фундука, Иван взобрался на огромный плоский камень, снял гимнастерку, стянул сапоги, распеленал портянки, несмотря на то что они были чистые и сухие, разложил их проветриваться, и сам улегся на горячий камень, улыбаясь от приятных ощущений.

Отсюда, с камня, открывался вид на дальние сопки, за которыми тек Амур. За рекой же был враг. Иван никогда не видел живого японца, но по рассказам деда знал, что это серьезный и фанатичный враг. Знал он и то, что японцы захватили не только китайские земли, но и наш Порт-Артур, и Дальний, где воевал его дед в начале века, и Сахалин, и Курилы.

Иван лежал и думал об этом, и ему было обидно и непонятно: как мог его дед – крепкий, жилистый и в свои семьдесят лет – проиграть японцу?

Его размышления неожиданно прервал прибежавший второй номер.

– Иван, полундра, – выдохнув, сказал он.

Иван вскочил, натянул гимнастерку, сапоги:

– Бежим.

На батарее внешне все было спокойно: комсостава видно не было, бойцы, расположившись в тени казармы, курили махру, но по малочисленным разговорам и по отсутствию командиров Иван почувствовал – что-то случилось. Перед отбоем личный состав батареи осматривал сам комбат капитан Остапчук. Он был серьезен, молчалив. Потом приказал удвоить боевое охранение. Иван пошел в наряд и лишь на следующий день узнал о провокации на западной границе. О том, что началась полномасштабная война с Германией, он узнал лишь через неделю и сразу, как и большинство на батарее, написал рапорт об отправке на Западный фронт. Ему, комбату Остапчуку и еще половине личного состава отказали – японская граница была под боком. Ивану присвоили младшего сержанта и вменили в обязанность обучать присланных на батарею новобранцев.

Когда до батареи дошли сведения, что немцы рвутся к Москве, личный состав опять писал рапорта. И опять через всю страну пошли эшелоны. От его земляка из соседнего Варгатера – Алексея Бобылева, служившего в соседней части, передали записку: «Еду на запад», а его, Ивана, опять оставили здесь.

– Кадровые бойцы нам самим нужны, – с грустью сказал комбат Остапчук. Ему тоже отказали в отправке на западный фронт.

Когда сибирские дивизии начали наступление под Москвой, младшего сержанта Соловьева приняли кандидатом в члены ВКП(б).

К сражению на Курской дуге Иван, за исключением комбата Остапчука, остался последним пришедшим служить на батарею до начала войны. Он уже привык к батарее, как к родному дому, но рапорта об отправке его на войну с немцами писать не переставал: слишком легкой ему казалась здесь служба, когда там гибли его товарищи. А то, что гибли, – он точно знал. Через всю страну с фронта, из госпиталей приходили ему треугольнички писем. Оказывалось, его уважали. Ну ладно бы там на гармошке наяривал или чечетку бил, а то просто учил своих сослуживцев, как метко стрелять да окапываться, чтобы жизнь свою на благо Родины сохранить. Гибли товарищи смертью храбрых. Вот и про Алексея Бобылева, его земляка, весточка дошла: поднял он в атаку, взамен убитого командира, взвод. В рост шел, впереди всех, сквозь шквал огня. Взвод взял высотку и удержал ее до подхода подкрепления. Правда, осталось всего четыре бойца. Стали искать героя – тела не нашли. То ли снаряд ухнул, то ли авиабомба – один из выживших рассказывал. Но в штабе решили: нет тела – нет и героя и вычеркнули его из списков, представленных к награде.

В конце сорок четвертого к себе вызвал комбат Остапчук. Здесь, далеко на Востоке, в кабинете командира о большой кровопролитной войне, которую вел с фашистской гадиной весь советский народ, напоминала лишь карта с отметками об успешном продвижении Красной Армии к западной границе Советского Союза, да заклеенные на всякий случай крест-на-крест бумажной лентой стекла окна, из которого хорошо просматривался батарейный плац, за ним низкая казарма, сверху затянутая маскировочной сеткой, а дальше, если смотреть левее казармы, на спуске сопки метрах в пятистах от настоящей батареи, были отчетливо видны бутафорские казармы, которые наверняка были отмечены на картах противника.

Комбат Остапчук, что-то писавший, при появлении сержанта Соловьева – к тому времени ему уже присвоили очередное воинское звание, отложил ручку, встал, выйдя из-за стола, покрытого зеленым сукном, подошел к Соловьеву и грустно, как показалось Ивану, посмотрел ему в глаза. Потом положил руку на плечо, кивнул в сторону окна:

– Подойдем.

Они подошли к окну, и Иван вспомнил, как четыре года назад он сопровождал вновь назначенного командира батареи по территории, прилегающей к их части, и что именно тогда они выбрали место для строительства бутафорского объекта, и, вспомнив это, Иван понял – с командиром они расстаются, но лицо при этом у него осталось невозмутимым – лишь по спине пробежал холодок – предчувствие подсказывало: прежняя служба закончилась.

– Завтра отправляют на запад, – сказал Остапчук. – Письмо вот домой дописываю, в Новосанжаровку Омской области… После войны заезжай… Заедешь?

– А як же! – улыбнулся Иван.

Комбат Остапчук еще раз внимательно и грустно посмотрел в глаза сержанта, похлопал по плечу.

– Иди, Иван.

Выйдя от комбата, Соловьев стрельнул у бойца самокрутку и первый раз в жизни закурил.

3

На следующий день на батарею прибыл командир полка и привез с собой «зеленого» – только из училища – младшего лейтенанта Накрутова.

Новый командир батареи родом был из небольшого поволжского городка, где его отец, до революции неудавшийся по причине злоупотребления алкоголем и лени сапожник и колотивший с регулярной периодичностью свою тихую жену, сделал головокружительную революционную карьеру: сначала, получив кожанку и маузер, безжалостно расстреливал своих более работящих, а потому зажиточных соседей по городку, которые не поддержали власть комиссаров и голодранцев, потом подавлял тамбовский мятеж и лично, экономя для молодой Советской республики патроны, рубил заточенной лопатой головы тюменских крестьян, не согласных с ленинской продразверсткой.

Усмирив непокорных, отец комбата Накрутова вернулся в свой городок и стал управлять им по своему большевистскому разумению: уравнивая всех и вся. Ему, как секретарю партийной организации и как «герою» Гражданской войны, выделили большой черный автомобиль, на котором иногда катался и будущий комбат, поглядывая свысока на своих сверстников – босоногих мальчишек, росших зачастую без отцов. И почти гордился своим отцом – таким всесильным, затянутым в кожаные скрипучие ремни, в кожаных галифе, в блестящих хромовых сапогах. Почему почти? Да потому, что даже в эти минуты он не мог забыть другого отца: пьяного до омерзения, в нижнем белье, матерящегося и истязающего мать. Его мать. Однажды, став постарше, будущий комбат пытался заступиться за мать. Но она запричитала:

– Уйди, сынок, а то он тебя покалечит!

Он ушел в другую комнату, плача и унося с собой взгляд матери – взгляд человека обреченного и смирившегося со своей судьбой. И тогда он решил, что, когда вырастет, станет большим начальником, чтобы защитить от отца и других злых людей свою мать.

И еще, когда в стране начались массовые аресты военачальников, отец, видимо, уже боявшийся оставаться наедине с собой то ли из-за пьянства, то ли совесть за содеянное начала терзать, то ли страх обуял, что и его не минует кара Господня, стал во время запоев проводить с сыном «политинформации». Выпив очередной стакан водки, отец что-то малосвязанно бормотал – только ругательства звучали эмоционально и четко, но однажды он высказал мысль, и эта мысль вошла в мозг будущего комбата, как гвоздь. Как раскаленный гвоздь, убив, наверное, часть клеток головного мозга, которые ведают такими чувствами, как любовь к человеку, доброта… А сказано было следующее:

– Сейчас, сын, очень хорошее время для армейской карьеры. Как на войне – командира убило – ты занял его место. Еще одного командира кокнуло – ты опять выше взлетел… И никогда не жалей людей. Люди – это скот, это материал для достижения твоей цели. Главное – это план, это директива, это приказ, который ты должен выполнить любой ценой. Ценой жизни этих скотов, – и отец пьяно захохотал…

Младший лейтенант Накрутов поначалу ничем себя на батарее не проявил. Служба шла по накатанной годами колее: приходили новобранцы, их обучали военной службе опытные бойцы; немного послужив, молодые солдаты писали рапорта, и опять, как в начале войны, эшелоны шли на запад – готовилась кровопролитнейшая операция по взятию Берлина.

Иван в один из весенних воскресных дней, когда Накрутов в очередной раз уехал в штаб – у одного штабного офицера был день рождения, – предупредив своего наводчика – к тому времени он уже был командиром минометного расчета, ушел в сопки на любимое место. Взобравшись на камень, с высоты взглянул на окружающий мир, вдохнул глубоко, ощутив запах пыльцы цветущего орешника, и сердце его от радостного ощущения молодости и наступившей весны забилось в неожиданном порыве и ожидании неисполненной любви, мысли о которой он все эти годы старательно гнал от себя, нагружаясь повседневными воинскими заботами, физическими тренировками. И он понял, осознал, почувствовал, и радость от этого увеличилась до самых бездонных дальневосточных небес, что война, на которую он так стремился и на которую он так и не попал, для него закончилась. И что значит, он, его жизнь кому-то нужна, если она была дарована ему за просто так… Но тут же Иван похолодел от следующей простой, но гениальной в своей простоте и правде мысли: жизнь ему дарована его братьями, и земляком – Алексеем Бобылевым, и комбатом Остапчуком, весть о гибели которого дошла до Ивана месяц назад, и миллионами других солдат, которые погибли, чтобы он, Иван Соловьев, мог вот так радостно наслаждаться окружающим его прекрасным миром. И грусть накатила на него, но эта грусть была светлой.

Иван свесился с камня и отломил веточку доросшего за пять лет, которые он здесь служил, вровень с камнем орешника. У него на родине, на севере Сибири, фундук, как называют на Дальнем Востоке орешник, не растет, и Иван стал рассматривать сережки, покрытые обильной пыльцой, набухшие почки, из которых после цветения появятся нежные, похожие на березовые, зеленые листочки, и скромный, похожий на полураскрытую почку, только розоватый женский цветок, из которого к осени созреет такой вкусный кругло-коричневый орех, который даст пищу и птице, и зверю, которые, в свою очередь, разнесут и обронят их по округе, дав жизнь новым росткам.

«Но только с этой сломленной веточкой уже ничего не произойдет, как и с теми молодыми, не успевшими родить детей, солдатами, которые полегли на войне». – И сердце у Ивана горестно сжалось – он вспомнил своих младших братьев Кольку, Петьку и Сережку, которые пали смертью храбрых, не успев сделать в жизни ничего. Как они были между собой погодками – так и гибли: Колька – в сорок втором, Петька – в сорок третьем, Сережка – в сорок четвертом. И узнал о их гибели Иван в один день лишь в январе этого года – в пополнение прибыл земляк-новобранец – друг младшего, Сережки, – Игнашка Лошкарев. Иван, услышав рассказ Игнашки, никак не мог поверить в это, и даже не потому, что на одной войне могут погибнуть три родных брата, а из-за того, что отец – мама была неграмотной – не написал ему об этом. Лишь потом он понял, почему отец так поступил…

4

День безоговорочной капитуляции фашистской Германии на батарее отмечали радостно, но действительно со слезами на глазах. Сержант Соловьев в новенькой форме, выданной накануне, алюминиевой кружкой со спиртом чокнулся по очереди с тремя, стоявшими на столе наполненными спиртом кружками, накрытыми сверху кусочками хлеба:

– С победой, братцы! – Глотнул обжигающее зелье и, глуша подступающие слезы, неожиданно запел:

 
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан!
 

А вскоре на батарею начало поступать подкрепление. Но прибывали не зеленые необстрелянные ничего не умеющие новобранцы, а повоевавшие на западном фронте бойцы из госпиталей, не попавшие по той или иной причине в свои части. Практически все они имели награды. И на батарею зачастили разного рода начальники.

Командир батареи Накрутов как будто сдурел: перед начальством стелился, а своих подчиненных совсем перестал считать за людей. За малейшее, на его взгляд, нарушение формы одежды, распорядка дня кричал, хватался за пистолет, грозя расстрелять по законам военного времени, или отправлял на полковую гауптвахту. Но со старослужащим сержантом и командиром минометного расчета Соловьевым он в конфликт не вступал. И вообще как бы обходил его стороной.

Но однажды, в воскресный день начала июня, когда привычный ритм армейской службы становился менее напряженным и солдат мог заняться собой и даже пощеголять в новенькой форме, выданной в канун победы над Германией, вдруг позвонили из штаба полка и по секрету – не зря Накрутов туда часто наведывался – «свой» человек звонил – сообщил, что на батарею направился командир полка с внезапной проверкой. Накрутов дал команду срочно гнать личный состав в сопки для проведения марш-броска и обучению бойцов скрытному передвижению в условиях пересеченной местности. Руководить этими занятиями он поручил младшим командирам, а сам остался на батарее – встречать начальство.

Вместе с командиром полка на батарею прибыли начальник штаба сто одиннадцатого укрепрайона, в который входили и полк, и батарея тяжелых минометов, начальник штаба полка, несколько штабных офицеров и малоразговорчивый майор с холодным цепким взглядом, с которым почтительно разговаривал даже сам начальник штаба укрепрайона. Накрутов встретил проверяющих при полном параде, в начищенных до блеска хромовых сапогах. Начальство, выслушав рапорт командира батареи, доброжелательно жало ему руку. Майор, пропустив всех вперед, тоже пожал руку Накрутову, но, задержав ладонь комбата в своей жесткой сухощавой руке, представился:

– Майор Сухарев.

Накрутов невольно вздрогнул – до него просачивались слухи, что некий майор то ли из Смерша, то ли из контрразведки занимается личным составом укрепрайона.

– Это ваш отец застрелился в мае сорокового? – тихо спросил Сухарев.

У Накрутова, казалось, зашевелились волосы под фуражкой – этот факт своей биографии он скрыл даже при поступлении в военное училище, указав в анкете, что его отец умер.

Майор Сухарев, не давая опомниться, так же тихо спросил:

– Кто сообщил о нашем приезде? Фамилию?

– Филимонкин, – еле слышно произнес Накрутов, и липкий пот заструился у него по спине, стекая в кальсоны.

Майор Сухарев убрал, как показалось Накрутову, брезгливо руку и с безразличным выражением лица присоединился к группе приехавших офицеров.

– Лейтенант, показывай свое хозяйство, – окликнул оцепеневшего Накрутова командир полка…

Сержант Соловьев добросовестно исполнил первую часть приказа – во главе расчета пробежал весь маршрут, по которому они часто совершали марш-броски, а вот над исполнением второй части приказа задумался. И было это впервые. Нет, он никогда не выполнял бездумно любые приказы командира, не считая тех действий, которые были отработаны до автоматизма. Он всегда обдумывал приказы командира, но это обдумывание всегда было направлено на то, как лучше и быстрее выполнить порученное. А сейчас, впервые за пять лет службы, глядя на новенькую красивую форму солдат, засомневался в целесообразности того, что называлось – скрытного передвижения в условиях пересеченной местности, а проще говоря – где на четвереньках, а где и по-пластунски преодолеть подъем на сопку, а потом, так же незаметно для предполагаемого противника, спуститься с нее.

Сержант Соловьев даже не брал во внимание то, что сейчас во влажных низинах цвел вечнозеленый багульник с сильным одурманивающим запахом, от которого потом у многих солдат будет тошнота. Тошнота – не пуля, пройдет. А вот форму новую вряд ли скоро выдадут. И Иван решился:

– Снять гимнастерки и галифе, – скомандовал он и сам стянул гимнастерку. – Рядовой Лошкарев, сторожите форму. Расчет, за мной!

Зрелище, конечно, было необычным: солдаты в нижнем белье и сапогах, где ползком, где пригнувшись, вперебежку продвигались к вершине сопки. Сержант Соловьев, возглавлявший это необычное продвижение и первый добравшийся до вершины, наблюдая эту идиотскую картину, на какое-то время засомневался, правильно ли он поступил, отдав такой приказ, но, увидев, во что превратилось нижнее белье, когда бойцы добрались до вершины, подумал, что он, наверное, все-таки прав – лишь бы на глаза бойцам другого расчета не попасться – засмеют.

Соловьев, прежде чем начать спуск с сопки, приподнялся на ноги, глянул вокруг, да так и замер на некоторое время: от батареи к месту проведения занятий двигалась группа офицеров, которую вел за собой Накрутов. Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем Иван начал что-либо соображать:

– Лежать! – крикнул он солдатам. – Ждать меня! – И, словно ящерица, извиваясь и прижимаясь всем телом к земле, он ринулся назад, со склона сопки, к рядовому Лошкареву, охраняющему форму личного состава минометного расчета.

Изорвав в клочья кальсоны на коленях и взмокнув от пота, Иван в считанные минуты дополз до часового, из укрытия, которым послужил куст орешника, позвал Лошкарева.

– Игнат, спрячься здесь, а когда появится Накрутов с офицерами, скомандуй: «Стой, кто идет?» Одним словом, задержи их, а я с формой наверх, оденемся, спустимся с другой стороны сопки, – Иван вывернул свою гимнастерку наизнанку, затолкал в нее форму личного состава и опять ящерицей, но уже медленнее – все-таки в гору, да набитая гимнастерка в руке – поднялся на сопку.

Когда личный состав минометного расчета во главе с сержантом Соловьевым прибыл на исходный рубеж, где перед офицерами по стойке «смирно» стоял рядовой Лошкарев, лишь по красным вспотевшим лицам да грязным сапогам было видно, что солдаты занимались учениями. После доклада сержанта майор Сухарев, взглянув на командира батареи, усмехнувшись, негромко и ни к кому вроде бы не обращаясь, сказал:

– Молодцы, проползли на брюхе сопку и не испачкались.

Накрутов побагровел:

– Сержант Соловьев, вы не выполнили мой приказ?!

– Никак нет. Выполнил! – вытянувшись, сказал Иван.

– Почему тогда… Почему?.. – От волнения Накрутов не мог связно говорить.

Сержант Соловьев стянул гимнастерку.

Начштаба укрепрайона засмеялся. Засмеялся командир полка, засмеялись другие офицеры. Даже майор Сухарев улыбнулся. Потом офицеры двинулись по тропке, по которой столько лет ходил Иван к большому камню.

– Сгною, – прошипел Накрутов и пошел вслед за проверяющими.