Текст книги "Translit"

Но Санкт-Паули наплевать, сколько он здесь не был: Санкт-Паули вообще наплевать, кто и сколько здесь не был, у Санкт-Паули, как всегда, с вечера еще голова болит… так что хорошо бы здесь и в данный момент никого не было, ближе к ночи приходите или вовсе не приходите никогда, без вас проходимцев хватает. Гуляйте по остальному Гамбургу: вон, по «Тропе Здоровья» семь километров отмахайте – и будьте, так сказать, живы и здоровы на веки вечные, привет.

Ну-ну, увещевал он, не бурчи, дорогой Святой Павел… сам ведь не без греха, прости, конечно, за напоминание, только не случайно ведь ни вокруг церкви Святого Петра, ни, скажем, Святого Георга не возник такой вот славный, такой вот преисподний городок… смотри, что с Санкт-Георгом случилось, уж до чего чинный стал район – это после всего-то! А ты бурчишь, дорогой Святой Павел… Хотя и ты, говорят, видел лучшие времена: одни свои бывали здесь, все знали друг друга – обнимали, целовали… обували, убивали, красота! Теперь многовато, конечно, лишнего – ци-ви-ли-за-ци-я, но я другого-то и не застал, дорогой Святой Павел.

Где-то тут, в «Индре» и «Кайзеркеллере», совсем рядом с Рипербаном, начинали свои выступления «Битлз»… надо сходить на «пластинку», площадь Битлз, он всегда туда заходит… all-you-need-is-love, как много для него это тогда значило!

Я узнал с небес, что у древнейших жителей земли было непосредственное откровение, ибо тогда внутренние их начала были обращены к небесам, и вследствие того Господь мог соединяться с родом человеческим, но что впоследствии такое непосредственное откровение прекратилось, а настало другое, посредственное откровение через соответствия; что из них состояло все Богослужение тогдашних жителей и что поэтому и церкви того времени были названы церквями прообразовательными, ибо тогда было известно, что такое соответствие и прообразование (repraesentativum) и что все существующее на земле соответствует чему-либо духовному на небесах и в церкви, или, что то же, прообразует это. Таким образом, внешние обряды, принадлежавшие природному Богослужению тех людей, служили им средствами для мышления духовного, т. е. согласного с ангелами. С утратой науки соответствий и прообразований было написано Слово, в котором все слова и обороты речи суть соответствия и, следовательно, заключают в себе духовный, или внутренний, смысл, постигаемый ангелами. Поэтому, когда человек читает Слово и понимает только буквальный, или внешний, смысл его, ангелы постигают его духовный, или внутренний, смысл, ибо всякая мысль ангельская духовна, а человеческая природна. Эти мысли хотя и кажутся разными, но в сущности составляют одно целое, потому что они одна другой соответствуют. Вот почему, когда человек отдалился от небес и разорвал соединявшую его с ними связь, Господом усмотрено было другое посредничество (medium) для соединения небес с человеком, т. е. Слово{21}21
  Emanuel Swedenborg. Om himmelen och dess underbara ting och om helvetet på grund af hvad som blifvit hördt och sedt. Ett verk af Emanuel Swedenborg. Stockholm, Nykyrkliga Bokförlaget, 1911.
  Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде. СПб: Амфора, 2006.


[Закрыть].

Джинсов негде было взять вообще, но джинсы были нужны – иначе вся жизнь казалась неправильной. Откуда-то у него появились одни – чуть ли не купленные в обычном магазине, назывались «техасы», но напоминали джинсы… первый шаг был сделан. Длинные волосы оказались не проблемой, они росли да росли себе потихоньку – и родители не замечали, что волосы становятся все длиннее… так и выросли – докуда тогда надо было, и основными противниками не родители были, а соседи, тетя Лида с мужем и так далее. Потом, из Дании, все увиделось совсем не так, но это потом, сильно потом: вдруг понялось, что западные хиппи действительно были и нищими, и грязными, и обкуренными, что, осваивая нормы коллективного общежития в английском Вудстоке или датском Тю, они на самом деле ходили по лагерю в чем мать родила, спали с кем попало, глушили себя тяжелыми наркотиками, топтали капиталистические ценности… И что make-love-not-war было всерьез – как тогда, у Белого Дома в России, он помнит: на него ехал танк – и он, с гвоздикой в руке, не знал, чужой танк или свой, и никто не знал, и все приготовились умереть, но танки, как выяснилось, были свои… а не свои – на Садовом кольце, где действительно людей давили, но кто бы мог подумать, что главное там произойдет, а не здесь, где эпицентр! Это у Белого Дома было make-love-not-war, это там надо было быть хиппи, а не в Твери в шестидесятые, где джинсами, длинными волосами и гитарой, разбитой потом там же, на вокзале (упала на платформу), и исчерпывался весь «бунт солидарности» – солидарности с теми, кто и сам хорошо стоял за себя на далеком-Западе! А вот они, советские-хиппи, тогда уж точно за себя постоять не могли, их в КГБ таскали – из-за причесок, из-за рваных джинсов… смех. В Москве уничтожали и ссылали диссидентов, но они, советские-хиппи, почему-то не имели к диссидентам отношения, странно.

Он один из тех, кто – джинсы-длинные-волосы-гитара… зачем – спросите что полегче. Надо было! Ибо мир един – и если что-нибудь происходит там, требовалось, чтобы здесь – тоже. А что именно – потом разберемся. Но никогда потом уже не разобрались. От всего этого остались длинные волосы – на-веки-веков-аминь: поздний протест против чего-то, чего давно и след простыл. В Дании он из-за них напоминал бродягу: приличные люди здесь стриглись. В местах скопления замызганных субъектов, обычно безработных, его – случайно проходившего мимо – принимали за своего: «Эй, браток, присядь пива выпить!»… тут он солидарности, правда, не проявлял. Пару раз даже постригся у хорошего парикмахера, но выглядел после этого как яппи, так что стричься все равно перестал, хотя, стоило только волосам распуститься по воротнику, приглашения на пиво немедленно возобновились.

Но вообще говоря, хорошая пора была… пусть и странная, если посмотреть на нее глазами настоящих западных хиппи. Да и запоздала сильно – по сравнению с Западом-то… впрочем, все равно! Отца, в основном, жалко было: как-то больно уж всерьез беспокоил его внешний вид сына, знакомые опять приставали, как в период Робертино, расспрашивали, здоров ли мальчик и все такое. Напрямую с ним отец на эти разговоры, однако, не выходил – перепоручал маме, а мама – что, мама? – свой человек… Не-пора-постричься-тебе? – …постричься? ты-о-чем? – да-нет-я-так-отца-сослуживцы-затюкали-но-ты-не-переживай-я-разберусь. И – всегда разбиралась, всегда отстаивала его «идеалы»… знала бы еще, что там отстаивать нечего было! Ибо это опять – ветер-с-той-стороны, только ветер-с-той-стороны… с этой, значит, стороны, на которой он сейчас. Черносливовый ветер, круживший голову, а больше ни-че-го. От-тебя-пахнет-сухофруктами.

Они были и собой, и другими, умирая за свою инаковость и по отношению к комсомольско-партийной молодежи, и по отношению к фарце, ошивавшейся у гостиниц «Интурист»… презирая оба фланга и строго блюдя свой «центр», над которым летали и жужжали англоязычные жуки и дирижабли, им подпевали польские трубадуры и скальды, Польша, как всегда, не сдавалась – сурсум-корда-Полония!.. Они наперебой читали Норвида, Тувима и особенно Галчинского: Вы-Польши-хотели-так-вот-вам-нате-скумбрия-в-томате-лещ! А еще – «Заговоренные дрожки», в переводе, разумеется, Бродского – от «Заговоренных дрожек» он, помнится, навсегда сошел с ума… даже влюбился в некую Марию Магдалену из Кракова, с улицы Будущего, Przysziości… – Пшышлосьци, по-польски, извините, – причем, кажется, не столько даже за имя Мария Магдалена, сколько чтобы быть ближе к «Заговоренным дрожкам». Но оказалось, что от «Заговоренных дрожек» дальше Марии Магдалены просто уже совсем никого не было… жаль. Дело кончилось маминой поездкой с дружественным визитом в Польшу – бедная мама: это оттуда у нее маниакальное знание расписания поездов, отправляющихся с Белорусского вокзала… профессиональная травма.

Когда он потом, уже гораздо позднее, был в Кракове, он даже издалека не посмотрел на улицу Пшышлосьци: ни одни заговоренные дрожки не ездили в том направлении. Но Марию Магдалену все равно вспоминал с благодарностью – за сиюминутные ценности в виде настоящих джинсов и громких сабо на деревяшках (вся Тверь и даже вся Москва зачарованно смотрели ему вслед, можете не сомневаться) в обмен на вечные ценности в виде золотых персьцёнкув, до которых польские красотки охочи и которые без проблем покупались в любом ювелирном магазине Союза. Златы-персьцёнэк… на-мое-счастье-на-счастье-каждой-дивчины. Счастье Мария Магдалена нашла потом где-то в эмиратах – в правильном месте, где как раз навалом счастья и персьцёнкув.

В то время как сам он так и сидит, где сидел… вблизи от Площади Битлз – площади в виде пластинки. Он еще наведается туда – не сейчас, потому что хочется подольше побыть на Гроссе Фрайхайт – улице Большой Свободы. Он ничего на свете не любит так, как большую свободу. Эх, была не была: ein grosser Kaffee mit Sahne und zwei Croissant, bitte!

– Noch einmal? – спрашивает Святой Павел.

– Noch einmal, Danke, all-I-need-is-it.

– Not love? – уточняет Святой Павел.

– Nein, Danke!

Not love. Not now. Maybe sometime later… one day.

Он, вообще говоря, не соврал никому, сказав, что пишет: может быть, он все это действительно пишет – пишет так или иначе, неким имеющимся в его сознании, как это там… когда-то давно ему очень понравилось словосочетание «самописец осциллографа» – вот хоть и имеющимся в его сознании самописцем-осциллографа. Работает, значит, такой загадочный самописец, регистрируя отношения между двумя или несколькими быстро меняющимися величинами – кажется, для того осциллографы и существуют, а вот куда сдает написанное, этого я тебе, Торульф, не скажу: не знаю, – но куда-то сдает, небось… невозможно ведь такие массивы текста в голове держать.

Конечно, он пишет, и не надо выворачивать руки ладонями вверх, показывая, что у него ни карандаша, ни записной книжки, не надо предъявлять выключенный мобильный, объясняя, что блокнот недоступен, не надо ссылаться на отсутствие компьютера… ничего ему не надо для того, чтобы писать, – ни того, на чем пишут, ни того, чем. Давно прошли времена зависимости от орудий труда, времена любви к дорогостоящим ручкам, к элегантным блокнотикам… ко всей этой ерунде, когда-то так увлекавшей его (умел, умел ты быть пижоном!), что он всерьез подумывал об открытии магазина дорогих писчебумажных принадлежностей где-нибудь в Вестербро… смешной человек! Теперь он обходится-без и пишет в сердце своем, пишет все время, ни на миг не останавливаясь… так что, Кит, глупо спрашивать: пишешь?… потому что – да, где бы он ни был и что бы ни делал, постоянно слагается и слагается в нем его текст, так было с Франциском Ассизским, всю свою жизнь писавшим одно-единственное бесконечное стихотворение, в которое заглянули и брат Солнце, и брат Ветер, а под конец жизни – и сестра Смерть… Целая жизнь, забывшая себя в стихотворении, жизнь – как стихотворение.

Так что он, конечно, пишет, чего уж…

То есть самописец осциллографа, летописец часов и дней его, знает свое дело, знает, что его дело писать, а уж кому читать и читать ли – не его дело! Ибо слова «писать» и «читать» суть другая пара, как бы ни напоминала она прочие пары – «спать» и «бодрствовать», «смеяться» и «плакать», «жить» и «умирать»… осторожнее с «читать» и «писать»! Тут ловушка: «читать» не значит «не писать», а «писать» не значит «не читать» – и нету здесь взаимоисключения значений.

Так что – вперед, самописец-осциллографа: всякий пишущий читает, а всякий читающий пишет… пишет по чужой истории свою, это и есть чтение, другого не бывает. Но о таких-то вещах что ж может знать самописец-осциллографа, колеблющийся между двумя подвижными величинами и не касаюшийся ни одной из них! В то время как и сами эти подвижные величины колеблются между Хельсинки и Берлином, Стокгольмом и Гамбургом, не пристанут никуда. И получается, что в Гамбурге все говорят по-шведски…

Правда (обещано – так обещано!), он пока больше не пишет про Кит, но смешная она, Кит, в самом деле: как будто он может контролировать, про кого пишет, про кого – нет. Как будто в его власти регулировать это постоянно происходящее в нем безорудийное письмо (самописец-осциллографа, конечно, не в счет, он метафора)… автоматическое письмо, светлой памяти Андре Бретона, как будто – не называя, например, имени Кит – он действительно тем самым не пишет про нее, не имеет ее в виду, как будто нет ничего от Кит в Манон, в Лауре… да вот хоть и в Стине, давно уже забытой где-то в самом начале! Смешная Кит… Утром он опять получил от нее смс-ку: Кит редко пишет – вот, разве, цитату какую-нибудь пришлет, из того, что читает в данный момент, его телефон полон цитатами, и он не стирает их, спасибо тебе, Nokia, за такой объем памяти – но чаще всего Кит просто присылает розу… уродливую такую, из старой версии Nokia, графическую еще – вроде облачка на стебельке: это значит, что, мол, привет тебе и все такое. Они давно договорились, что ему не нужно отвечать розой – что свою розу он может просто послать когда захочет… но он почти не посылает розу, потому как не его это идея и у каждого свои знаки, Кит, не сердись, – впрочем, она и не сердится, Кит понимает все. И он не писал бы о ней, видит Бог, но он не следит за собой, он не успевает следить за собой.

Пора бы включить телефон: кто-нибудь уже определенно честит его на чем свет стоит… какой-смысл-выключать-телефон-если-он-так-и-так-у-тебя-просто-вибрирует? А пусть не вибрирует! У человека есть право быть недоступным… абонент-недоступен, абонента-нет, абонент-умер-в-прошлом-веке. На улице Большой Свободы мобильным телефонам не место.

Впрочем, он уже не на улице Большой Свободы, он на углу Репербана, где поют Битлз, где ему восемнадцать лет и где он сожалеет о сегодня в пользу yesterday, когда все его troubles seemed so far away… помилуй Бог, какие troubles, когда тебе восемнадцать, какое yesterday? А ведь пелось с таким чувством, словно и правда ничего, кроме yesterday, не было в тогдашней его жизни! Теперь он редко поет эту песню, хотя с тех пор накопил уже такое yesterday, что оно массой своей безжалостно теснит его коротенькое tomorrow!

Tomorrow он будет уже в Ютландии, если верить маме, и в Копенгагене, если верить себе… Но когда же он верил себе!

В телефоне – ни одного входящего звонка, никто не звонил ему за два часа, а вот что касается его самого… В папке «Исходящие» четыре звонка: опять Торульфу, опять маме, дважды, и один раз – Тильде, самый ранний. Торульф и мама – это ладно, но вот интересно, о чем они поговорили с Тильдой… небось, о том, когда он прибывает, чтобы Тильда встретила его на машине, поскольку иначе до Тильды не добраться: в ее богатый пригород, где в каждой семье по несколько машин, автобусы не ходят.

А если, вот, просто взять и хватить мобильный об асфальт – о пластинку Битлз… со всего размаха? Пусть тогда они попробуют звонить с его телефона! Нет никакого телефона – разбился, как та гитара о платформу вокзала в Твери, шестиструнная гитара, на которой он играл года три, а потом даже не прикоснулся никогда – во все оставшиеся, да, почти сорок лет.

Телефон вздрогнул… не от страха, конечно, а просто смс-ка пришла.

Чертов транслит.

«Ту ne pozvonish?»

Номер отправителя был его собственный.

I. Snurre <…> [snor.] (ранее тж. писавшееся Snorre <…>, мн. -r тж. ст. – датск. <…>, шв. snurra, нижн. – нем. snurre, выс. нем. schnurre <…> ср. snurrig). 1) (cр. гл. Snurre 1.1) собств.: нечто, производящее стрекочущий звук, как будто быстро крутясь; тж. <…> о чем-то, что крутится или раскручивается кем-л., не производя звука; спец. в употр. 1.1) тело, которое может вращаться с большой скоростью (как бы) вокруг оси, при том, что масса тела равномерно распределена относительно оси <…>, особ. (физ.): приспособление, состоящее из тяжелого, плоского, круглого диска с длинной ручкой, проходящей осью через центр диска <…> || <…> об игрушках разл. рода, которые могут быстро крутиться, производя стрекочущий звук; напр., о в о л ч к е или в е р т у ш к е <…> или <…> п р я л к е <…> и под. 1.2) (в наст. вр. неупотребит.) приспособление, с помощью которого можно производить громкий раскатистый звук, когда его раскачивают; г р о х о т а т ь, <…> г р е м е т ь. <…> 1.3) (в наст. вр. малоупотребит.) оградительное приспособление (например, на ж/д переездах), состоящее из вертикального столба с горизонтальной крестовиной из дерева, которая может вращаться; в р а щ а ю щ а я с я к р е с т о в и н а; крестовидный шлагбаум, <…> 1.4) (устар.) вращающаяся вокруг оси большая клетка, куда для всеобщего осуждения помещали человека, приговоренного к этому наказанию <…>. 1.5) (рыболовецк., малоупотребит.) вращающееся приспособление, которое, будучи прикрепленным к удилищу (используется особенно при ловле на наживку или блесну), заставляет вращаться и искусственную рыбку или блесну, препятствует скручиванию лески, к а т у ш к а. 2) <…> особенно во мн.ч., о неупорядоченных перекрученных линиях и под.; и з в и л и н ы. 3) в словосочет. i en snurre <…> быстро и непрерывно.{22}22
  Ordbog over det danske sprog udgivet af Det Danske Sprog оg Litteraturselskab. København, Gyldendal, 1995, 20. Bind.
  Словарь датского языка, изданный Датским обществом языка и литературы. Копенгаген, Гюлендаль, 1995, т. 20.


[Закрыть]

В общем, пресловутое «снип-снап-снурре» в начале шварцевской «Снежной Королевы», видимо, было там не совсем на месте, да и звучало не совсем точно. И вообще, в исходном варианте – исходном датском, потому что исходный вообще был не датским, а на тот момент, во всяком случае, непонятно чьим (маячили в голове, давно уже, не то английские, не то, скорее, немецкие какие-то тени), – представляло собой это «снип-снап-снурре» устойчивую сказочную формулу, типа русской «жили-были»… только совсем наоборот: не зачин, «жили-были», а концовка, «тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец». Потому что исходный датский вариант обычно звучал, выяснялось, даже и не как снип-снап-снурре, а как снип-снап-сну(д)е: «Snip, snap, snude – sa er historien ude»… стало быть, «Снип, снап, сну(д)е – тут и истории конец»… с характерным датским «д», которое даже не «д», а призрак «д», почти отсутствующее в реальности «д». Так, значит, завершались датские народные сказки, а еще гуляла некая синтетическая формула в андерсеновской сказке «Лён» – самой любимой его сказке: о том, что ничего никогда не кончается… совершенно буддистская история, о реинкарнациях. Вообще говоря, у него было две любимых сказки Андерсена: эта и «О том, как буря перевесила вывески». Вторая потому, наверное, что очень уж она напоминала его собственную жизнь, в которой то одна, то другая буря без конца перевешивала вывески: перевесит вывески – и жизнь уже не узнать. И непонятно больше, где что… и как пользоваться жизнью теперь – тоже непонятно. Одна буря перевесила даже вывески непосредственно над ним самим, разместив на прежнем месте новые. Вывески с названием города и страны. Вывеску с номером дома. Вывеску с именем.

Бури, бури… с запахом чернослива.

Нет, не то чтобы снип-снап-снурре и так далее были совсем уж лишены смысла – каждое слово по отдельности что-то значило, даже много чего значило… даже больше, чем хотелось бы, значило! Смысла была лишена сама цепочка, и когда он пытался приделать значения одного слова к значениям других, целого не получалось – причем никакого целого, не говоря уже о целом, способном использоваться в качестве зачина сказки.

Скажем, snip – кончик! – вполне годилось как завершение сказки, но совершенно не годилось как начало: шварцевская «Снежная Королева», сразу после монолога Сказочника, открывалась, выходит что, «кончиком»… а какой же там, извините, кончик, когда сказка еще и не началась – просто Кай и Герда сидят на лавочке, держат друг друга за руки и ногами выписывают по полу кренделя! И поют, и песенка начинается словом, которое завершает, так сказать, не начатое…

Snap, оказавшееся чем-то вроде русского «хвать» – он-хвать-его-за-грудки – никак не желало монтироваться со snip, «кончиком». Между тем «кончик-хвать» – ну, или, ладно: «хвать-за-кончик» было еще полбеды, беда начиналась дальше… впереди маячили снурре и пурре-базелюрре, грозившие разрушить и без того опасно-хрупкий симбиоз.

Из всех значений существительного snurre, чаще бессовестно оказывавшегося глаголом в неопределенной форме, хоть в какой-то степени подходящим выглядел «волчок»… хотя, куда тут девать «волчок» после «кончика» и «хвать», составляло серьезную семантическую проблему: «волчок» не годился в ряд с двумя другими неизвестными – цепочка слов начинала угрожающе натягиваться и вырывалась из рук. Неопределенный этот «волчок» хотелось определенно заменить на какое-нибудь «круть» – кончик-хвать-круть, – но никакой «крути» не было в русском языке, да если бы и была – не особенно помогла бы, ибо звенья цепочки к этому моменту уже рассыпались окончательно и оставалось только собирать их по полу…

Насчет «пурре» все и вообще получалось странно: «пурре» – в силу сумасшедшей датской фонетики – оказывалось, скорее, «бурре» (и даже иногда «борре»), чем «пурре», но дело было не в этом: к беспорядочным датским оглушениям и озвончениям согласных он тогда уже привык. Дело было в семантике: это самое «пурре-бурре-борре», как выяснялось, имело отношение, прежде всего, к растительному миру…

«Базелюрре» пока приходилось отставить: его не поддерживали ни речевая практика, ни даже сказки Андерсена – за исключением один раз ни с того ни с сего мелькнувшего-таки в речи Маленькой Разбойницы из «Снежной Королевы», почти к концу истории, «снип-снап-снурре-базелюрре», но мелькнувшего неотрефлектированно – ни сама Маленькая Разбойница, ни кто-либо из присутствовавших никак не отнесся к этому крохотному фонетическому скандалу.

А «пурре», значит, было лишнее – эдакое никому не нужное пятое колесо, притом что всего в мире, тут уж никто не мог его разубедить – по четыре! Четыре колеса, четыре элемента, четыре времени года, четыре карточных масти… Олам Ацилут, Олам Бриа, Олам Йецира, Олам Ассиа – четыре мира каббалы. Четыре «я», которыми, в соответствии с кабаллой, каждый из нас обладает – гм, «четыре аспекта нормально функционирующей души»… где он это читал?

И четыре стороны света. Благословляю-вас-на-все-четыре-стороны.

Откуда же, помилуйте, «пурре»?

В любом случае сообщение, посланное ему в детстве, так и оставалось непрочитанным – и то и дело мучило его, причем тем сильнее, чем больше датского оказывалось в его распоряжении. Опрашивавшиеся им время от времени аборигены пожимали плечами и говорили: это просто набор звуков, он ничего не значит, не заморочивайся, в каждой культуре есть свои «трали-вали», чего ты привязался? А объяснить, чего он привязался, никак не получалось… не рассказывать же о том, что нет случайных слов в его жизни, не может быть… что угодно другое случайное – люди, события, обстоятельства – это пожалуйста, это сколько угодно, но не слова, ибо, если слово прозвучало, что-то оно, стало быть, для него значит, пусть даже оно ровным счетом ничего не значит для всех остальных.

А Интернета тогда еще не было… или был, но совсем мало.

Однажды Курт, видя его муки, проникся наконец состраданием и нашел в своей немецкой голове маленький клад, который был закопан лет эдак шестьдесят назад… смущаясь, Курт предъявил ему запыленный этот клад, сказав ни с того ни с сего:

– Тут, видишь ли, у меня вот что: Schnipp, Schnapp, Schnorrum, Rex Basilorum…

Так вот зачем в его жизни был Курт! Посредник. Перевозчик на ту сторону смысла… лодочник.

– Что все это значит, Курт… по-немецки что значит? Schnipp-schnapp я, правда, и сам понимаю, это… ммм… как бы чик-чик ножничками… но – Schnorrum, а особенно Rex Basilorum… последнее и вообще латынь!

– Игра такая была, – наморщив лоб, сказал Курт. – Что-то надо было делать – и это все говорить…

– Что делать, Курт?

– Я не помню…

Лодочка пошла ко дну. Rex Basilorum – Рекс Базилорум… Царь Базилорум? – оказался слишком тяжелым для утлого суденышка.

– Ты топишь меня, Курт! – с отчаянием сказал он.

– Я же тебя и спасу, – пообещал тот.

Если я говорю: «Моя метла стоит в углу», то является ли это высказыванием о рукоятке и щетке? Во всяком случае, ведь можно было бы заменить это высказывание некоторым высказыванием, сообщающим о положении рукоятки и о положении щетки. А ведь это высказывание есть лишь результат дальнейшего анализа формы первого высказывания. – Но почему я называю его результатом «дальнейшего анализа»? – Ведь если метла находится там, то это же означает, что там должны быть рукоятка и щетка, занимающие относительно друг друга определенное положение; и ранее это было как бы спрятано в смысле предложения, а в проанализированном предложении оно выражается. Тогда тот, кто говорит, что метла стоит в углу, на самом деле имеет в виду, что там находится рукоятка, и там находится щетка, и рукоятка вставлена в щетку? – Если бы мы спросили кого-нибудь, имеет ли он это в виду, он бы, скорее всего, сказал, что он не думал отдельно о рукоятке или отдельно о щетке. И это был быправильный ответ, потому что он не хотел говорить ни о рукоятке отдельно, ни о щетке отдельно. Подумай, что мы сказали кому-то вместо Принеси мне метлу! – Принеси мне рукоятку и щетку которая к ней прикреплена! Разве ответ на это не такой: Тебе нужна метла? А почему ты так странно выражаешься? – Поймет ли он результат дальнейшего анализа предложения? – Это предложение, можно сказать, достигает того же самого, но более подробным (обстоятельным) образом. – Представь себе языковую игру, в которой кому-то даются приказы приносить, двигать и т. п. определенные вещи, состоящие из нескольких частей. И два способа игры в нее: при способе (а) составные вещи (метлы, стулья, столы и т. д.) получают имена; <…> при другом способе (б) имена даются лишь частям, а целое описывается с их помощью. – В каком же смысле приказ во второй игре представляет собой результат аналитического разложения формы приказа в первой игре? В том ли, что первый содержится во втором и извлекается с помощью анализа? – Да, метла разлагается, если разъединить щетку и рукоятку; но разве из этого следует, что приказ принести метлу тоже состоит из соответствующих частей?{23}23
  Ludwig Wittgenstein. Philosophische Untersuchungen. Oxford, Blackwell, 1956.
  Людвиг Витгенштейн. Философские исследования. – В кн.: Новое в зарубежной лингвистике. Лингвистическая прагматика. М, Прогресс, 1985.


[Закрыть]

Получив на мобильный розу – пусть и не такую же, как в ее телефоне, – в ответ на только что посланную свою, Кит озадачилась. Это был не его почерк. За все годы знакомства она никогда не получала от него мобильной розы в ответ… иногда – очень редко – роза могла, конечно, прийти, но не в ответ. Не в ответ, да и вообще неправильно: он не понимал, что розам положено приходить ни с того ни с сего – и сам посылал розу вместо слов. Например, вместо «доброе утро» или «спокойной ночи»… его розы всегда были с-у-б-с-т-и-т-у-т-а-м-и совершенно определенных слов, так он ей когда-то объяснил. Она смирилась: у него все было субститутами слов. Время от времени Кит с испугом думала, что и сама она для него – субститут слова «Кит» и что вся их не очень совместная, но все-таки общая жизнь – тоже субститут каких-то слов… слов, которые она даже не всегда знала. «Ты человек слова», – говорила она ему, отлично понимая, что у него нет оснований отнестись к этой характеристике как к характеристике «честный человек», но есть все основания считать себя человеком, живущим в мире слов.

Так вот, она получила розу – и озадачилась. Кит была из тех, кто сразу же посылал в ответ на розу еще одну розу, но тут… тут что-то смущало ее, останавливало ее, мешало ей нажать на «ответить». Она смотрела на эту розу и тихонько говорила себе: роза… сама по себе роза… роза как роза… и не роза вовсе… не его роза… Вот в чем, значит, дело: это не его роза. Данная роза не была субститутом – никаких слов за ней не читалось. Данная роза была просто роза, без смысла, в то время как без смысла – это могла только она, Кит, а он не мог без смысла, без проклятого своего смысла. Ей бы, вроде как, и возрадоваться: ну вот, дескать, хоть раз – без смысла, но как-то не радовалось ей, как-то ей тревожилось.

Впрочем, тут же он и сам позвонил:

– Розу получила?

– Что с тобой?

…потому что он не мог задать ей этого вопроса. Даже если допустить, что в какой-то одинокий, беспризорный момент жизни ему и пришла в голову блаженная эта мысль – ни с того, ни с сего, значит, послать розу, то уточнять, получена ли она – это уже слишком. Это выходит за рамки его личности! Это не он.

– Со мной полный порядок… – ответил абонент, – а что? Я гуляю по городу.

– Какому – теперь?

– Кит, ты… это с тобой что-то случилось, а я по Стокгольму гуляю.

Все правильно, он гуляет по Стокгольму. Но откуда в ней эта паника?

– Не путаешь? Не по Гамбургу? – с глупым смешком спросила она.

– Не путаю.

А должен путать! Он всегда все путает. Он никогда не знает, где он в данный момент, особенно сейчас, в этой поездке.

– Ты гуляешь по Стокгольму и звонишь, чтобы спросить, получила ли я розу? – уточнила Кит.

– Что-то я не узнаю тебя, Кит… ох.

Это не ты меня не узнаешь! Это я тебя не узнаю… Ты в один миг нарушил сразу два своих правила и делаешь вид, что не нарушил ни одного.

– Да нет… прости, я, правда, как-то вдруг странно реагирую на твой звонок – сама удивляюсь.

Теперь он должен сказать что-нибудь вроде: да реагируй ты как хочешь, всяко бывает, я пошел дальше гулять.

– М-да… реагируешь ты странно. Я просто хотел рассказать тебе кое-о-чем. Я просто хотел рассказать тебе о Манон.

– О Манон Леско?

– Нет, о другой, я встречался с ней в Берлине, в одну из поездок. Она артистка. А сейчас Манон в Стокгольме: я стою перед афишей. Я пойду на ее выступление.

– И – что? Пойди, конечно!

– Я встречался с ней в Берлине… понимаешь? И что-то еще было тогда – да, между Манон и мной – в Берлине, я не говорил тебе, и я хотел никогда не говорить, но теперь говорю.

– Зачем?

– Просто… лучше, чтоб ты это знала. Меня тяготило, что ты все эти годы ничего не знала. Ну и… вот.

– Тебя ничего не тяготило все эти годы. Если бы тяготило, я бы поняла: тебя что-то тяготит… Но сейчас-το ты мне всем этим хочешь сказать – что? Мне какие-нибудь выводы надо сделать?

– Нет-нет, ни в коем случае! То, что тогда было у нас с Манон, ничего для нас не значит.

– Тут какие-то два разные «нас»…

С-в-е-т-о-п-р-е-с-т-а-в-л-е-н-и-е.

Он не может так строить предложение: чтобы одно и то же слово «нас» в одном и том же высказывании относилось и к нему с Манон и к нему с Кит! Он не может быть так невнимателен… к языку.

– Но я все-таки схожу на ее выступление сегодня в восемь. Я не могу не пойти.

– Конечно, сходи, если «не можешь не». Только ты, видимо, напрасно это говоришь: я же никогда не просила тебя говорить мне правду. И у тебя это неловко получается – когда правду. Отчет – не твой жанр. Так что, если в остальном все в порядке, то и… до следующего звонка, угу?

И они распрощались.

Положив трубку, Кит закурила. Его сигареты, оставшиеся с их прошлой встречи. Она курила в совсем редких случаях, точнее сказать – никогда. Да и тут закурила просто потому, что сигареты на глаза попались. Она курила, плача от дыма, и думала.