Текст книги "Translit"

Парсонс <…> усматривал решение проблемы в допущении (на самом деле весьма неявном) о ценностном консенсусе, в согласованной нормативной ориентации, в «общей символической системе» (shared symbolic system), имеющей, подобно «коду», нормативный характер. <…> В еще неясной ситуации Alter определяет свое поведение методом проб. Он начинает с приветливого взгляда, жеста, подарка – и ждет, примет ли и как примет Ego предлагаемое определение ситуации. В свете этого начала каждый последующий шаг является действием с определяющим эффектом – позитивным либо негативным, – уменьшающим контингентность. <…>

Посредством такого расширения рамок решения проблемы, лежащей в основе теории Парсонса, теория становится более открытой случайностям. Мы можем непосредственно следовать принципу «order from noise» (буквально с англ. – «порядок из шума») общей теории систем. Теперь не нужно допущения о ценностном консенсусе, проблема двойной контингентности (т. е. пустая, закрытая, неопределимая самореференция) прямо-таки всасывает случайности, она становится чувствительной к ним, и если бы ценностного консенсуса не было, то его следовало бы создать. Система возникает, etsi non daretur Deus (буквально с лат.: «Даже если бы не было Бога»).

Такая переориентация требует дальнейших корректив исходных положений теории Парсонса. Парсонс размышлял о субъектах действия (в нестрогом смысле), выступающих друг перед другом не только с естественными, но и с самостоятельно сформулированными потребностями, удовлетворение которых зависит друг от друга. Такая формулировка проблемы все-таки имеет неприкрытые фланги. Возникает вопрос, что это за субъекты действия (агенты, акторы), названные Ego и Alter, если то, что является в них «организмом» (позднее: «поведенческой системой») и «личностью», выделяется только в системе действия, а не предзадано ей. И еще: как понимать контингентность, если любой определенный порядок возникает лишь на основе проблемы двойной контингентности.

Чтобы получить ответ, мы переносим проблему двойной контингентности на более общий теоретический уровень, на котором рассматриваются конституция и непрерывный процесс осуществления смысла. Тогда об Ego и Alter, как уже отмечено в предыдущей главе, следует говорить лишь как об открытых возможностях определения смысла, которые даны переживающему их или другому всякий раз как определение горизонта. Проблема двойной контингентности существует виртуально, если дана психическая система, переживающая смысл. Она диффузно сопутствует всякому переживанию, пока не сталкивается с другой личностью или социальной системой, обладающей свободным выбором.

Тогда она актуализируется в форме проблемы согласования поведения. Повод для актуализации дают конкретные реальные психические или социальные системы или следы, оставленные ими (например, письменность). Однако голой фактичности встречи все-таки недостаточно для того, чтобы проблема двойной контингентности обострилась; эта проблема приобретает мотивирующее значение (и тем самым конституирующее значение для социальных систем) лишь в том случае, если системы переживаются и рассматриваются друг другом специфическим образом, а именно как бесконечно открытые возможности определения смысла, в своей основе недоступные постороннему вмешательству. Отсюда – специальная терминология Ego и Alter, соответственно alter Ego. Следовательно, понятия Ego и Alter должны оставлять открытым вопрос о том, идет речь о психических или о социальных системах; и о том, допускают ли они тот или иной процесс осуществления смысла.

Соответственно мы должны расширить понятие контингентности, а именно привести его к изначальной формулировке в теории модальности. Понятие образуется благодаря исключению необходимости и невозможности. Контингентное есть нечто, не являющееся ни необходимым, ни невозможным; таким образом, оно может быть таким, каково есть (было, будет), но может быть и иным. Следовательно, понятие обозначает нечто данное (испытанное, ожидаемое, помысленное, пофантазированное) в виду возможности иного бытия; оно обозначает предметы в горизонте возможных изменений. Понятие предполагает данный мир и, таким образом, обозначает не возможное вообще, а лишь то, что с точки зрения реальности возможно иначе.

В этом смысле с недавних пор говорят также о «возможных мирах» относительно реального жизненного мира… Таким образом, в понятии контингентности предполагается реальность этого мира как первое и незаменимое условие возможности бытия{34}34
  Niklas Luhmann. Soziale Systeme. Grundriß einer allgemeinen Theorie. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 2006.
  Н. Луман, Социальные системы. Очерк общей теории. СПб: Наука, 2007.


[Закрыть].

На экране вибрирующего телефона светилось имя Лаура. «Да святится имя…» – вспомнил он и покачал головой: нельзя позволять себе некоторых ассоциаций.

А судьбу Рольфи все-таки основательно закоротило на этом вот телефоне… ну что ж, спасем теперь еще и Рольфи – поверим на слово незнакомому Гвидо!

– Hallo, Laura…

– Ты почему телефон не берешь? Я уже раз сто тебе звонила!

Блеф на блеф равняется блеф.

– Не преувеличивай. Я видел все твои звонки: сто раз ты не звонила.

– Видел, а трубку не брал? Странно…

Минус на минус равняется плюс.

– Видел-а-трубку-не-брал-странно.

– Что у тебя с голосом?

Плюс на плюс равняется плюс.

– Ничего с голосом. Все нормально с голосом. Тебе просто кажется, что… что ненормально.

– Ты болен?

Ноль на ноль равняется ноль.

– Да, я болен.

– Почему ты так разговариваешь?

И он рассказал ей почему.

Он рассказал ей чистую правду. Что любил ее, что любовь-еще-быть-может… и далее по Пушкину, просто по ходу дела переводя его на немецкий.

Инокультурную Лауру пушкинское признание особенно не тронуло – она только посопела в трубку секунд десять и поинтересовалась:

– «Любимой быть другим»… ты кого-то определенного в виду имеешь – под «другим»?

Свежо обидевшись за непонятого в очередной раз великого русского поэта, он ответил:

– Я много кого в виду имею. Там обобщение было, в последней строке.

– Строке? – не поняла Лаура.

– Это я так образно выразился…

– Выразись точнее, – послала косвенный упрек Пушкину инокультурная Лаура.

И он выразился – на всякий случай, совсем точно. Такая большая точность Лауре тоже не понравилась.

– Тебе не угодишь, – вздохнул он и добавил, чтобы вообще уже не было недоразумений: – Не оставить ли тебе меня в покое, Лаура? Я же оставил тебя в покое.

Лаура начала плакать в телефон, а он, слушая всхлипы, думал.

Он думал о том, на кой вообще сдался Лауре этот старый дурак Рольф и почему ей надо плакать, теряя его. Интересно, кстати, чем занимается Рольф. Небось, скучный какой-нибудь функционер – вроде свена-очей-его, – скучный функционер, каких везде навалом… Но тут приходилось вдруг представить функционером и себя – с учетом того, что они, Рольф и он – один и тот же человек.

Ай, чего ж тут особенно пижонить: были и в его жизни периоды функционерства – так, должности мелко-административного масштаба, на работе с девяти до пяти, телефонные звонки, мэйлы, личные встречи, унылые перепалки со стайкой подчиненных, не очень понимающих, почему это он отдает им распоряжения, а не наоборот. Вроде, образ, для лаур не самый привлекательный, а смотри-ка…

– Ты отчего плачешь-το, Лаура?

– Как «от чего», непонятно разве?

– Непонятно… тут, душа моя, и самой-то тебе ничего непонятно, а ты хочешь, чтобы я понимал! Вот возьми прямо сейчас и задумайся: с какой это я стати плачу? Чего мне конкретно, так сказать, жаль?

– А мне уже должно быть жаль?

– Уже должно быть. Мы расстались, Лаура. Допускаю, что ты этого пока не заметила.

– Мне жаль… мне жаль, что… – Лаура, видимо, честно старалась найти слова, – мне жаль, что меня так любили, а больше не будут.

Неплохо. Эгоистично, но неплохо, черт возьми! Может быть, она и не безнадежна? Может быть, может быть…

– Вот и нехорошо, Лаура, когда тебя «так» любят, а ты любишь не так.

– Об этом ты ничего не знаешь, – всхлипнула она. – А я знаю… – я знаю, что сначала правда любила тебя не так. Ты просто был эдакий прикольный дед, который смотрел на меня все время, а сам стыдился, когда смотрел, мне даже смешно было немножко, но почему-то все равно приятно. И когда потом, во время date в ресторане этом рыбном, куда ты меня пригласил, «Нордзее» называется, помнишь? – я чуть со смеху не померла: Вы-какую-рыбу-предпочитаете, не-хотите-ли-немного-колы, а-как-насчет-кофе… Кофе в рыбном ресторане! Странно, что ты меня там же, в рыбном ресторане, на вальс не пригласил, – ох, Рольфи, ты такой был нелепый, такой допотопный, такой… классный. The best date in my life, чем хочешь клянусь. И тогда все началось, Рольфи! Именно тогда все и началось: что жизнь вдруг стала другой совсем… я не знаю какой, но не такой, как у всех. А уже понятно было, что меня… как это… засасывает, при том, что у тебя семья, и я не должна… и разница в возрасте… такая. Я пыталась! Честное слово, я пыталась остановиться: я переспала с кем-то из сверстников, я несколько раз вдугаря напивалась, я даже гнусного какого-то папика подцепила просто на улице и к нему домой пошла… там, правда, ничего не было… но, что бы я ни делала, я рыбного твоего ресторана не могла забыть – и влюблялась в тебя все сильнее, пока совсем страшно не стало: кошмар, мания. Нет, если мы уже расстались, это ничего, это, может быть, даже и хорошо… я, может быть, когда оклемаюсь, то… Да, да, правильно все, Рольфи. Ты не думай, я же не для того говорю, чтобы тебя вернуть, а чтобы просто ты знал: я уже давно люблю тебя так – и даже больше, чем так. Чтобы ты не заблуждался и не думал: ей что-то от меня надо. Мне от тебя не надо ничего, да у тебя и нет ничего, кроме картин твоих… мне, кстати, непонятных, ты прости, да и в самом тебе нет ничего, почти ничего, есть только истории немножко – твоей, там, личной или общей, не знаю, но этот кусочек времени, минувшего времени, который есть в тебе, он теплый, и его нет ни у кого из моих знакомых… я так люблю тебя, Рольфи! Нет-нет, я понимаю, что уже потеряла тебя, но я так боюсь тебя потерять!

И она замолчала.

Теперь еле сдерживал слезы он. Он не имел права этого заканчивать. Этого никто не имел права заканчивать. И неважно, что будет, да будь что будет – все равно.

На том конце ждали. Приговора.

– Деточка, – сказал он и поморщился от этого слова, – ты только не всхлипывай так горестно, не надо. И… и прости меня, дурака старого: ну, что я позволил тебе так ко мне привыкнуть, что ты даже решила, будто любишь меня… хорошо-хорошо, не «решила», ты действительно меня любишь, только ведь дело тут совсем не во мне. И не в семье моей, кстати… потому что ни по какому нельзя жить с кем бы то ни было из жалости, это для всех унизительно, а я из жалости с ними живу. Дело в тебе… зачем же тебе строить судьбу с прицелом на меня? Прицел не тот, и я тебе, так сказать, не спутник… Но даже если сейчас и спутник, то потом – как? Тут все неправильно, Лаура… прежде всего для тебя неправильно. Ты не бойся, я помогу тебе. Я помогу тебе медленно отвыкнуть от меня, сколько бы времени на это ни потребовалось – и ты отвыкнешь. Я подарю тебе кусочек истории, про который ты говоришь, и ты возьмешь его с собой, да… в другую, в новую твою жизнь, без меня. У тебя должна быть хорошая жизнь без меня, я все сделаю очень осторожно, ты даже не будешь замечать, что я исчезаю… м-да, как запах кофе. А пока… пока мы будем продолжать любить друг друга и встречаться, встречаться, встречаться – вот уже, например, завтра. Завтра… ммм…

в рыбном ресторане, в р-р-роковом этом рыбном ресторане, ты ведь придешь? Вечером, в семь?

– Спасибо, – совсем тихо отозвалась Лаура. – Я приду. Я пойду туда прямо сейчас и буду ждать тебя: всю ночь, все утро, весь день. Спасибо.

Он даже не успел больше ничего сказать: имя Лауры исчезло с экрана – словно и не было там никогда. Он посмотрел во «Входящие»: белым по синему – Laura Mariendorff. Пошел в «Адреса»… понятное дело, никакой Лауры: его телефон определял любые номера, даже не занесенные в адресную книгу!

Но вот как теперь раздобыть телефон Рольфа… можно, конечно, позвонить Гвидо… – и что сказать? Что он забыл свой собственный номер? Попросить продиктовать? Гвидо-я-впадаю-в-маразм? Ну, положим, даст Гвидо телефон… тогда-то что? Сверить номер со своим, убедиться, что никакой разницы, позвонить самому себе и сообщить себе же о завтрашней встрече в рыбном ресторане?

«Ты чертов придурок, – обратился он к себе самому. – Чертов придурок, который вечно ставит себя в безвыходное положение».

И услышал в ответ:

– Сам ты придурок.

Ответ показался ему интересным.

Вспомнился Пра: зачем ты все время с собой враждуешь? Тогда он сказал Пра: я западный человек, Пра, и как всякий западный человек – главный свой оппонент. На том стоит демократия – понимаешь ли ты, что такое демократия, Пра?

И что-то говорил ему Пра в ответ… Сейчас очень важно было поточнее вспомнить, что говорил ему Пра. Не про демократию, нет, Бог с ней сейчас, с демократией… про другое, про что-то совсем другое.

Про воспринимающего и воспринимаемое, вот про что! Воспринимающий и воспринимаемое суть европейские выдумки, говорил Пра и улыбался никчемной улыбкой. Афоризма Ницше, говорил Пра, насчет бездны, которая начинает всматриваться в тебя, если ты слишком долго всматриваешься в нее, индийское сознание просто не слышит, ибо не слышишь того, что хорошо знаешь. А Индия, говорил Пра, знала это тысячелетиями. Даже не то чтобы знала… – афоризм этот всегда был одним из столпов индийского способа мышления. Ибо нет ведь в реальности, говорил Пра, ни воспринимающего, ни воспринимаемого – и даже самого восприятия нет: точно так же, как ты смотришь на дерево, дерево смотрит на тебя – вот и все, а больше – ничего: никакой тонкости, никакой глубины, никакой философии, ни-че-го. Невозможно возвести философское сооружение на пустом месте или, если хочешь, – на очевидности факта.

– И потому лучшая на свете философия – это философия абсурда, – блеснул он, помнится, демонстрируя Пра один из своих свежих тогда еще заскоков. – Ибо как раз философия абсурда отрицает очевидность факта. И, между прочим, Витгенштейн…

– Абсурд – это вообще не философия, – нахально перебил Витгенштейна непочтительный Пра. И – поднял руку навстречу уже летящему в него аргументу, посланному сразить его насмерть и улететь в небеса. – Абсурд не философия, абсурд – это просто правда.

Ах, Пра, Пра, и угораздило же тебя на тот свет! Такая голова пропала…

– Ты бы не умирал пока, Пра, – все канючил он незадолго до ужасного этого события. – Поехал бы куда-нибудь за новыми впечатлениями, вон хоть… в Тироль, ты ведь мало где был, а есть красивые места!

Пра качал головой и улыбался своей никчемной улыбкой:

– Нет движения и нет покоя, нет новых впечатлений и нет старых впечатлений, нет красивых мест и нет некрасивых мест, ибо нет двойственности. Двойственность – китайский наркотик, контрабандно ввезенный в Европу по Большому Шелковому Пути. Без китайцев тут у вас не было бы прекрасного и безобразного, светлого и темного, жизни и смерти. Без китайцев была бы легкая материя бытия…

– Ну уж, положим! – автоматически обиделся он за европейскую цивилизацию. – Антонимы в любом языке есть, а значит, двойственность и до китайцев зарегистрировали уже, иначе как могли возникнуть антонимы?

– Да и антонимов нет никаких, – улыбался Пра. – Есть слова, которым людьми назначены функции антонимов! На месте этих слов легко могли оказаться другие слова, а могло бы и не оказаться никаких: ведь разницы между названным и неназванным тоже нет.

– Постой, Пра, – упорствовал он, – тогда для чего же вообще слова?

– Только для того, чтобы порождать другие слова, – терпеливо разглагольствовал Пра. – А для чего порождать другие слова? Чтобы ими подтверждать уже имеющиеся слова и чтобы отрицать ими уже имеющиеся слова. Это не мы с тобой ведем сейчас диалог – это слова ведут его между собой, и диалог сей не остановим, ибо последние слова произнесены никогда не будут. Некоторые из слов могут оказаться последними, но никто из нас не знает, какие именно, ибо любые слова способны стать последними. Последними для тебя. Я научу тебя умирать.

Так или приблизительно так говорил Пра. И сейчас из этого почему-то следовало, что не надо искать телефон Рольфа, не надо звонить Гвидо, не надо говорить самому с собой… ничего не надо. Поскольку нет никаких сомнений в том, что Рольф придет завтра в рыбный ресторан, ибо не кто иной, как Рольф, и договорился с Лаурой о встрече.

А вот, черт возьми, интересно, похожа ли Рольфова Лаура на его – Ассизскую.

Тут-то и вмешалось некое возражение: что он никогда не был в Италии – какая ж Лаура?

Если нет двойственности, то нет и двойников.

Даже и подобий, может быть, нет – это если к вопросу о его Лауре, Лауре Ассизской, ибо пора, наконец, признаться себе в том, что не был он никогда в Ассизи, а воспоминание об Ассизи – ммм, не его оно, воспоминание это. Оно неизвестно чье, оно чужое – одно из тех воспоминаний, о которых так любил распространяться Пра: начнешь, дескать, вспоминать и довспоминаешься… до того довспоминаешься, что кусок чужой жизни вспомнишь – как будто своей. Вот и он вспомнил – никогда не имевшую места в его жизни поездку в Ассизи и никогда не имевшую места в его жизни Лауру… С чего он тогда начал? Теперь уже и не вернешься туда… впрочем, вот: у каждого в жизни была Лаура! Ну конечно, это и есть та ловушка – вечная его ловушка, которой он к почтенному своему возрасту так и не научился избегать: ловушка имени Сёрена Кьеркегора. Он улыбнулся: Stadier paa Livets Vej… именно здесь Кьеркегор настаивал на необходимости различать термины «воспоминание» и «память». И, разумеется, все это проделки воспоминаний, сбивающие память с толку, ибо вспоминаем мы не что иное, как идею – общую идею, имеющую корни в судьбе всего человечества, под которую и подстраивается бедная наша память, глупая наша память! «У каждого в жизни была Лаура» – только идея и ничего больше: ничья… или Божья. Он просто увлекся Божьей идеей, парящей над миром, витавшей в облаках, – и послушная память оживила ее, превратив в одну из стадий-жизненного-пути, всего-то навсего!

Ну и сколько же у него наберется таких не своих воспоминаний?

Малютку Герасима, например, взять – это точно его воспоминание? Или, вот, пожар… пожар и вообще мамино воспоминание: ему же самому полтора года тогда было, никто не помнит своей жизни в полтора года!

А уж что касается пения-под-Робертино… – и чтобы целыми днями, несколько лет? Да быть такого не может! Он, конечно, странным мальчиком рос, но не до такой ведь патологической степени – чтобы целыми днями и несколько лет… Это все моторика письма, дорогой, моторика письма и ничего больше: берется некое событие, неважно, имевшее место или нет, и – коготок увяз, теперь уже всей птичке пропасть, ибо дальше все само собой происходит, дальше не ты уже ведешь, дальше тебя уже ведут, немножко оттуда по пути ухватишь, немножко отсюда, поди разберись, что было, чего не было, а главное – что с тобой было, что не с тобой!

Так зачем рассказывать сказку об Ассизи, если ты на юг Европы дальше Мюнхена ведь и не заезжал никогда? Во всяком случае, тот ты, который сейчас находится… находится – где? Ах, Боже мой, да какая же разница! Мир ведь и сотворен всего пять минут назад – не так ли, старый скептик Рассел? А до этого ничего не было!

Он осмотрелся по сторонам: всего, что он видел, не было здесь пять минут назад – пять минут назад земля была безвидна и пуста… и Дух Божий носился над водою. А сейчас – стокгольмский вокзал, готовящийся к ночи. Бездомные пассажиры, захваченные врасплох чудом сотворения мира.

На этой мысли в помещение вошел – вот уж действительно важной персоной – его вечный, теперь уже получалось, спутник… или вечный его страж: восточный человек с компьютером. А ему-το казалось, что и след стража давно простыл… он ведь так и не спросил, каков конечный пункт назначения занятого этого восточного человека. Вечный спутник остановился непосредственно около него, уселся, рассеянно взглянув ему прямо в глаза, за соседний столик, включил компьютер – и давай опять барабанить по клавишам. Время от времени взгляды их встречались, но словно бы не узнавал его старый знакомец, словно бы впервые в жизни видел. Сделалось не по себе. Опять обознаточки-перепряточки? Да быть такого не может. Улыбнуться, спросить, как дела? Напомнить, что вместе ехали в поезде, вместе на пароме плыли?

С подошедшей официанткой забывчивый спутник говорил на том самом грамматически стерильном английском, который, вот уж точно, ни с чем не спутаешь! Would-you-mind-madam… и все такое. Так – улыбнуться? Да на черта он ему сдался! Не узнаёт или не хочет узнавать – и слава Тебе, Господи. Он и сам бы поспешил на другую сторону улицы, встреться они, не дай Бог, где-нибудь в Стокгольме!

В общем, сунул телефон в карман (пока, Гвидо!) и налил себе кофе. В зале для пассажиров бизнес-класса угощали бесплатно. Тут вообще все было бесплатно, включая Wi-Fi, которым, вообще говоря, имело бы смысл воспользоваться: он не видел своего почтового ящика почти две недели. Бесстрашно поднялся и, даже не взглянув на соседа, направился к противоположной стене: там стояли компьютеры.

И ящик оказался-таки полон мэйлов, судя по черноте строк – новых. Новых на первой странице, на второй… на третьей, да сколько же их, новых-то? За пять минут после сотворения мира? Три с половиной страницы… он никогда не переписывался с таким количеством людей – ив растерянности смотрел на имена, в большинстве своем ничего ему не говорившие. Это было похоже на атаку спама. Открыв один из мэйлов наугад, прочитал: «Tut obeshannyje mnoj linki k teoriji igr, celuju, Lika». Лика у него была только одна: никогда не обещавшая ему линков к теории игр, никогда не имевшая электронного адреса и никогда бы не ставшая писать транслитом. Плюс тот факт, что линками к теории игр он до сих пор не интересовался.

Потом он открыл – один за другим – мэйлы от цветка: их оказалось около десяти. Углубляться не решился, но уже по тому, что увидел, понял: цветок тоже сошел с ума, ибо содержались в мэйлах какие-то не имеющие отношения к нему вещи – например, длинные перечни лекарств от болезней, у него отсутствующих, подробные тесты на определение уровня либидо, серия рисунков неизвестного ему двенадцатилетнего ребенка из Непала, обильные фотографии сада при доме в каком-то городе на севере России, устрашающие длиною строк линки к нескольким средневековым мелодиям на YouTube, безумные игрушки типа сколько-вращающихся-шестеренок-вращаются-вправо… одним словом, все то, что «пригодится в пути».

Пара мэйлов была от людей, которых он в разное время попросил не писать ему, а те все равно писали как ни в чем не бывало, еще несколько – с адресов, просто ему неизвестных. В один такой мэйл – с темой «Увидимся на казахской земле» – он заглянул: обращались по имени-отчеству, по его имени-отчеству, упоминали неизвестные ему события, в которых он якобы участвовал… забавность ситуации состояла в том, что в Казахстане он никогда не был, а события помнил как случившиеся в Питере лет десять назад – при том, что в Питере он не бывал двадцать с лишним лет. Впрочем, какие там двадцать с лишним лет, когда миру вокруг него – пять минут?

Он осторожно ушел из почты, боясь заглянуть еще в какой-нибудь мэйл… Отхлебнул чуть уже теплого кофе и сказал себе норвежским голосом – понятное дело, Торульфа: «Det er deg, som har åpnet denne døra». А значит… что ж, добро пожаловать в жизнь мою – в эту жизнь мою, в эти жизни мои! Он ведь и так давно уже знал: не случится в будущем никаких реинкарнаций, ибо все реинкарнации происходят синхронно, и все они уже здесь. Жизнь – как датский язык – не знает сослагательного наклонения: любое движение интеллекта и воли реализуется мгновенно – мгновенно, но невидимо, поскольку миры не пересекаются.

Они не пересекаются до тех пор, пока ты не открыл дверь. И когда он уже собрался покидать зал ожидания для особо важных персон, так и не взглянув больше на старого знакомца, зазвонил непонятным звонком («Dancing Queen») телефон… и зачем только он нажал на «соединить»!

– Ты где? – спросил голос Манон.

Ответить – не хватило духу.

– …я просто только что выяснила: пиццу можно прямо в номер заказать – и через пятнадцать минут она здесь. Так что кончай там свои поиски: не умрем голодной смертью!

– Иду-иду, – сказал он, боясь разрушить чужое сооружение жизни. – Иду-иду…

 
Мне говорят, он был при ней,
Назвав меня тебе;
Она, ценя меня сильней,
Сказала: «Слаб в стрельбе».
 
 
Он сообщил им обо мне,
Что жив (простим его),
Но если верить ей вполне,
То вам-το что с того?
 
 
Я дал им раз, они вам два,
Он дал нам три с лихвой,
Но к ней вернулась вся лихва,
Хотя почин был мой.
 
 
И, если я или она
Вовлечены в бедлам,
Клянется он, что вам дана
Свобода, как и нам.
 
 
Вы были главной из причин
(Пока мы тут грешим)
Помехи, что вошла, как клин,
Меж мной, «оно» и им.
 
 
А то, что он был ей их друг,
Оставим про запас
В секрете ото всех вокруг —
Меж мною и меж вас.{35}35
  Lewis Carroll. Alice’s Adventures in Wonderland. London, Folio Society, 1961.
  Перевод стихотворения в кн.: Renyxa. М., ЛУЧ, 2004.


[Закрыть]
 

Лет сорок-сорок пять – не с детства ли? – он постоянно носил с собой разные блокноты, но не потому, что очень уж часто записывал туда всякие нужные вещи, а так… пусть, дескать, под рукой будут. Ситуации «не на чем записать» боялся как огня. Словно все время ждал некоего сообщения – получить, занести в блокнот и действовать по обстоятельствам.

Сообщения не приходило – или, может быть, он снова и снова пропускал его – а блокноты… от них в конце концов оставались только обложки, поскольку уже довольно рано обнаружилась у него скверная привычка: сделав ту или иную запись, вырывать из блокнота листок и совать в карман. Будто пугали его переплеты – или… м-да, собранность всех вещественных доказательств мышления в одном месте.

Вырванные из блокнотов листки потом обязательно разносило по свету.

Пустые обложки, разумеется, выбрасывались – ив конце концов от него, который только и делал, что осуществлял процесс письма, не оставалось не только блокнота – обложки, и той не оставалось… смешно.

Он перестал носить с собой блокноты лишь после того, как умер Пра, незадолго перед этим произнеся одну из замечательных своих максим: «Забавный ты… со своими блокнотиками, ручками, карандашиками – словно первобытный человек, повсюду ходивший с дубиной на случай пригвоздить кого-нибудь к месту! Как будто те или другие слова могут иметь особую ценность и должны быть пригвождены…»

С Пра они познакомились, когда тот занимался самым грустным на свете занятием: с сосредоточенным лицом сметал небольшой метелкой узоры огромного ковра, только что им же самим и другими монахами выложенного из цветного песка на одной из площадей Копенгагена. Потом, когда ковер был уничтожен, Пра, словно очнувшись, посмотрел вокруг – и глаза их встретились.

– It’s sad, – сказал он Пра.

– No, it is not, – ответил Пра и подарил ему ослепительную улыбку – даже более ослепительную, чем лысина, куда уж ослепительнее сверкавшая на солнце. – You are always welcome to make it again.

Пришлось подружиться.

Пра жил при небольшом буддистском центре в пригороде Копенгагена. Он приехал в Данию лет за пять до их знакомства и умудрился не выучить ни слова по-датски.

«Я уже знаю английский» – с удивлением ответил Пра на его предложение помощи в освоении датского. – Разве не все равно, на каком языке говорить?»

Английский у Пра, кстати, был беглым… вполне и вполне допустимо обойтись, какие проблемы! Вот уж кто-то, а сам он никогда не был культуртрегером: обходится человек без датского – и, слава Богу, одним мучеником меньше. Да Пра много и не разговаривал.

А лет Пра было, видимо, сколько-нибудь за шестьдесят, хотя выглядел он старше. Когда они вместе гуляли по Копенгагену, прохожие суетились уступить Пра дорогу, принимая его – одетого в лиловый хитон с широким оранжевым кантом – за патриарха, хоть и был он, по его словам, простым монахом. Верилось в это, правда, с трудом, тем более если Пра оказывался в обществе других простых монахов, терявших в его присутствии голову и чуть ли не готовых валиться на колени, но – «это просто мой возраст», объяснял Пра и улыбался, хотя сколько-нибудь за шестьдесят… какой уж такой особенный возраст?

«Я научу тебя умирать».

Сначала его испугало это обещание Пра, но время шло, а уроки не начинались – и как-то забылось обещанное. Обычно они просто ходили по парку вокруг Розенборга, изредка перекидываясь словом-другим, но в основном молча. Поняв, что ему никогда не вывести Пра ни на какой основательный разговор, он довольно быстро сдался – и ждал, когда Пра что-нибудь скажет сам. Тогда можно было подхватить несколько слов в полете и приделать к ним два-три своих: если повезет, с этого могла начаться беседа, правда, всегда короткая. Но и короткая беседа – беседа.

Несмотря на застарелый свой интерес к буддизму, он не расспрашивал Пра о буддистском центре: в конце концов, можно было и самому прийти туда или в любой другой подобный центр и на все посмотреть, никакого посредничества не требовалось, каждый буддистский сайт приглашал всех желающих. Только в данном случае дело было не в буддизме, дело было в Пра: понять, для чего Пра послан в его жизнь – причем уже в датскую жизнь, большого отношения к буддизму не имевшую. Неужели и правда – «научить умирать»? Так рано умирать? А Пра, улыбаясь, говорил, что какое там «послан» – вовсе, дескать, и не послан, да и вообще это сплошное заблуждение: «В реальности меня просто нету – я кажусь тебе».

Может, и правда казался… – теперь, после смерти Пра, в это как-то особенно сильно хотелось верить.

День своего ухода из жизни Пра выбирал сам, а выбрав, поставил кружочек в календаре и написал: «День моей смерти». Смерть должна была произойти в мае, 23-го. Готовиться начал месяца за два, хоть и усмехался: зачем мне, мол, готовиться? Имущества нет, архива нет, семьи и наследников – тем более нет, а братьев и тебя я уже предупредил… так что остались одни формальности: объяснить организму, что скоро от него ничего больше не потребуется. Да и организму особенно долго объяснять не придется – достаточно просто назначить дату.

– Это будет… самоубийство? – собрав себя в кулак, спросил он Пра еще в марте.

– Да нет же, – расхохотался Пра, – зачем мне самоубийство? Только самоубийства и не хватало.

И надолго замолчал, время от времени освещаясь тихой своей никчемной улыбкой. Потом, видимо, сжалившись, подмигнул ему и сказал:

– Это будет глубокая медитация, из которой я не стану возвращаться. Я, видишь ли, и так давно уже с трудом возвращаюсь из медитаций.

– Из глубокой медитации о чем? О смерти? – спросил он, зная, что нелепый… ох, нелепый вопрос.