Текст книги "Translit"

В детстве люди вокруг Тильды говорили на двух языках, принадлежащих к разным языковым группам, одна из которых была славянской: немецком и чешском. У самой Тильды освоить чешский как-то не получилось… острой необходимости не было – вот и не получилось. А между тем жил и пел в ней чешский – все ее шестьдесят с лишним лет жизни жил и пел. Только тихо жил и пел – в тайне от всех, поскольку… ах, да поскольку не язык это был – так, десять слов да полтора предложения! И Тильда все ждала какого-нибудь спокойного периода в жизни своей, чтобы вот-наконец-вздохнуть и – взяться за чешский. Спокойный период, хоть и поздновато, но наступил, только чешского языка в Южной Ютландии, где она прожила почти сорок лет, было днем с огнем не найти. Случайно нашелся русский – и с этого все началось. А продолжалось совсем не по программе и закончилось той самой великолепной дружбой, которую оба они, учитель и ученица, довольно скоро стали считать одним из главных подарков, сделанных им жизнью.

И вот дорогой гость приезжал.

Тильда узнала об этом случайно: позвонила его маме, чтобы поздравить ее с днем рождения, узнала, что он из-за вулкана добирается из России на перекладных и что будет проездом в Ютландии. Он не каждый раз навещал ее, когда был проездом в Ютландии, – не каждый раз навещала его и она, оказываясь в Копенгагене, только это ровным счетом ничего не значило: и он, и она знали, что всегда – добро пожаловать. Однако пожаловать или не пожаловать – это, конечно, каждый решал сам.

Мама за них решала впервые.

Она смущенно сказала Тильде: «Вы уж последите там за ним». В ответ на это Тильда, которая время от времени наведывалась в Россию и была хорошо знакома с мамой (а стало быть, точно знала, что мама не способна вложить в слово «последить» тот смысл, который один, к сожалению, и был известен Тильде, и мог при других обстоятельствах испугать ее до смерти), сказала да-да-конечно. Причем совершенно не подумав о том, что неплохо было бы все-таки спросить самого прибывающего, является ли посещение Тильды целью его прибытия… странно, кстати: подобных промахов Тильда не делала никогда, ибо свобода самостоятельного выбора – понятие святое, кто бы спорил!

А тут – на тебе…

Заглянув в словарь уже после разговора с мамой, Тильда – не без трепета все-таки – прочитала, что «последить» по-русски действительно, слава Богу, не означаетспрятавшись-в-кустах-понаблюдать-за-чьим-либо-поведением, а означает всего-навсего «позаботиться»(!), и сразу же принялась готовиться к описываемому глаголом действию, причем готовиться усиленно, то есть не одна, а вместе с мужем, тоже весьма обрадованным предстоящей встречей: для Гюнтера это был ничуть не менее дорогой гость, и они с гостем совершенно определенно симпатизировали друг другу.

Наконец позвонил и сам гость, сразу после приветствия одним махом попытавшись снять с Тильды все приятные заботы, но Тильда была непреклонна: «Я обещала маме». Иными словами, встреча оказывалась неминуемой – к радости если и не гостя, то, во всяком случае, Тильды и Гюнтера. Осталось только уточнить по телефону время прибытия поезда: все расписания на время бесчинств вулканического облака, понятно, были отменены.

Тильда встретила его на маленьком вокзальчик Рёдекро – как в те далекие дни, когда он, уже работая в Копенгагене, все еще часто наведывался в Ютландию.

– Здравствуйте, кожа да кости! – подготовленно блеснула она устойчивым при любых, как ей показалось, обстоятельствах русским оборотом, и они перешли на общий для них немецкий.

– Ты налегке, – Тильда удивлялась отсутствию багажа. – Из Копенгагена, помню, и то обычно был с поклажей…

– Разве?

– Что значит – «разве»? Каждый раз с чемоданом, а то и с двумя! Кстати, мама сказала, что ты и сейчас с чемоданом, причем тяжелым…

– Ну, если мама сказала… – он не дал Тильде договорить, – …если сама мама сказала, тогда делать нечего, будем поддерживать для мамы эту версию: я с тяжелым чемоданом!

– А… а зачем маме такая версия? – с большим трудом вмешиваясь не в свое дело, спросила Тильда.

Он пожал плечами:

– Наверное, так ей спокойней. Но сама-το подумай: ехать на перекладных с тяжелым чемоданом… нет уж, увольте: я не самоубийца.

«Маме опять наврал, – подумала Тильда. – И опять, небось, думает, что – во спасение».

А вслух сказала:

– Ладно, будем поддерживать версию. У меня просто мелькнула мысль, что чемодан украли.

– Да кому он нужен, Тильда! Он и мне самому не нужен. Мне всего и требуется, что расческа да зубная щетка. Omnia mea…

– Ой, маме-το позвонить бы – что мы встретились и все такое, – на полпредложении перебила его Тильда, молча удивляясь тому, как много своих же собственных правил коммуникации она за такую короткую встречу уже успела нарушить.

Он, не сопротивляясь, позвонил – это и сказав: «Мама, мы с Тильдой встретились и все такое». Ну и еще что-то сказав, Тильда не вслушивалась: ее это не касалось.

Их все-таки ужасно много чего роднило. Она, например, не могла нарадоваться тому, что вот и сегодня они встретились так, как встречаются совсем близкие люди: не вываливая друг на друга последние новости, но просто – едучи и болтая… шуточками перекидываясь.

– Я ничего не узнаю, Тильда… словно не был здесь раньше.

– Ты и не был здесь раньше, – поддела его Тильда. – Ты никогда не бываешь там, где находишься.

Как будто она не знала его! Как будто ей не было известно, что в окружающей их всех действительности он регистрирует только слова… но все слова давно уже изменились – только название станции и осталось прежним. Другие вывески, другие афиши, другая реклама – при том, что он ведь только по словам и ориентируется. А тут, вон, даже вместо цирка Бальдони, обычно гастролирующего в Ютландии весной, – теперь цирк Ринальди. Хотя, небось, тот самый и есть…

– Ну не до такой же степени… – ответил он с опозданием. – Иногда я довольно наблюдательный! Есть и у меня свои хорошие мгновения…

– Вот эта вот последняя фраза… – она не немецкая, она чистая калька с датского. Кстати, в немецком ты стал озвончать начальные «с», ты знаешь об этом?

– У меня датский акцент в немецком? – чуть ли не с ужасом спросил он. – Это ты хочешь сказать?

Ужас ей пришлось игнорировать и – кротко кивнуть:

– Угу.

– Плохо-то как…

– Я уж не говорю о том, что у тебя иногда причастия не на месте… не на немецком, то есть, месте. Впрочем, в немецком датский акцент не беда: он не такой чтобы совсем агрессивный. А что датский всюду лезет – так чего ж тут ужасаться: ты ведь в последнее время никаким другим и не пользуешься в повседневности, один датский в организме – или… как?

– Я теперь и не знаю, что у меня в организме. Я теперь растерянная языковая личность. Но оно все равно печально, что в немецком датский акцент появляется… вроде бы, более поздний язык не должен оказывать влияния на более ранний. В русском бы у меня, не ровен час, датский акцент не появился…

– Как там Берлин, стоит? – Тильда гуманно свернула в сторону от эмоционально неблагоприятной темы. – Ich hab’ noch einen Koffer in Berlin…

Они дуэтом запели про einen Koffer in Berlin и дуэтом вздохнули – допев.

– Второй день Хильдегард Кнеф, – сказал он. – В Гамбурге я все «Der Mann mit der Harmonika» распевал… чего-то ради!

– Так… где ж еще «Der Mann mit der Harmonika» распевать, когда это про Санкт-Паули! По Санкт-Паули гулял, искатель приключений?

– Гулял, пообещав маме, что не буду.

– Да кто б сомневался! Но забавно, знаешь: у меня тоже с утра Кнеф в голове – одна песня, я даже не подозревала, кстати, что знаю такую… ну, «знаю» – это, конечно, сильно сказано, но пару строчек, оказывается, вполне могу напевать. «Er hiess nicht von Oerzen…» – помнишь?

Он помнил, из-за вот этого: «Und das Schloss, von dem er sprach, war ein Vorhängeschloss / In dem Keller, in dem er sich erschoss…»

Тильда усмехнулась: понятное дело, из-за этого… да и пассаж веселенький.

Они спели von Oerzen’a… – доставая из рукавов все новые и новые строки.

Тильду давно уже перестало удивлять, сколько у них общего: песенки, стишки, шутки-прибаутки… словно она с ним выросла в одном дворе. Однако ее пока еще удивляло, сколько этого всего задержалось в голове у нее самой: прежде ей казалось, что она сто лет как это все растеряла, a von Oerzen’a, например, и просто выбросила из памяти, за ненадобностью. Ан – смотри-ка: пожалуйста, вот вам von Oerzen… чудеса, да и только!

В общем, так и доехали, с песнями.

Гюнтер встречал на пороге.

– Привет путешественнику!

За поздним обедом говорили о Витгенштейне. Тильда почти не участвовала, поскольку обещала маме «позаботиться», – ну и заботилась, значит, изо всех сил, непрестанно крутясь по кухне маленьким волчком: горячее сразу? десерт сразу? кофе сразу? фрукты сразу?

И на все ведь было – «да, спасибо», и на все ведь – «сразу»! Нет, она, конечно, пару раз присела к столу и сама, но за спорщиками не следила, а уж за Витгенштейном – и подавно. Что-то там опять было про числа: дорогой гость чертовски умело дразнил Гюнтера – не Гюнтера как Гюнтера, понятно, а Гюнтера как математика… все ссылался на Витгенштейна, который якобы говорил где-то о трудности и почти невозможности объяснить языковое значение чисел – конкретно числа «пять» на примере про пять красных яблок… Тильда только краем уха слушала, но, кажется, узнала пример – не то вспомнилось, не то показалось, что вспомнила.

Гостя, как всегда, поселили в детской, с традиционной шуткой «все остальные тут давно повзрослели» – он опять смеялся шутке, словно в первый раз, а потом опять не мог найти ванную комнату без провожатых… После того как гость отшумел душем, а потом прошелся по саду, Тильда отвезла его в город. Времени было семь вечера, чем заниматься в вымирающем к семи вечера Обенро – непонятно, но дело, конечно, его. Забрать его оттуда он попросил часа через три.

Гюнтера Тильда нашла на кухне – ходившим взад-вперед.

– У нас уже есть один маятник, – напомнила она мужу.

– Я не маятник, я, по-моему, с ума схожу, – без всякого юмора отозвался Гюнтер.

– И сумасшествие проявляется в…

– В déjà-vu! – Голос, между прочим, раздраженный, а это редко бывает – так редко, что, можно сказать, не бывает вовсе. – Ты разве ничего не заметила?

– Ммм… а что я должна была заметить – или что могла бы заметить? – Тильда, честно, вообще не понимала, о чем он.

– Я бы, скорее, сказал: не могла не заметить! Не могла же ты не заметить, что этот разговор – о Витгенштейне, я имею в виду, – он уже велся однажды!

– Все разговоры однажды велись, – попыталась выскользнуть из почему-то казавшейся ей опасной речевой ситуации Тильда. – А уж тем более – все разговоры о Витгенштейне!

– Но это был разговор о Витгенштейне, который я опять плавно перевел в разговор о Мандельброте!

– И… зачем ты опять это сделал?

– Нет, ты не понимаешь, Тильда. Я к тому, что… что разговор этот однажды уже имел место – год назад имел место, а теперь вот повторился, причем мало того, что повторился – слово в слово повторился…

– Как ты можешь это помнить – что слово в слово?

– Я и не помнил! Я только стал вдруг узнавать слова… И я не о том сейчас!

Гюнтер говорил теперь уже очень громко – и голос его, не привыкший к такому режиму громкости, то и дело дребезжал… подребезживал.

Тильда покачала головой и присела к столу.

– Так… Тогда скажи мне, ради Бога, но только понятно как-нибудь: ты о чем сейчас, Гюнтер?

– О-бо-всем!

Гюнтер прокричал это так, что почти проорал: он и сам испугался своего голоса, не знал за собой такого.

Тильда поежилась:

– Жутковато получилось… а, Гюнтер?

Тот развел руками и тоже присел к столу, но, просидев от силы секунд пять, вскочил и принялся расхаживать по кухне, хватая предметы, крутя их в руках и снова ставя – чаще всего куда попало.

– Тут дело вот в чем… – как могла осторожно начала Тильда, – я ведь, честно говоря, ни того, старого, разговора не помню, ни сегодняшнего толком не слышала. Но как-то тебя это все… слишком уж сильно взбудоражило, нет? А ты не ошибаешься?

Вместо того чтобы снова закричать, Гюнтер вздохнул и сказал совсем глухо:

– Я не ошибаюсь, Тильда. Я математик.

– Помню-помню, – улыбнулась Тильда. – Только при чем…

– А при том, что тут перед нами не подобие – тождество тут перед нами. Аб-со-лют-но-е тождество. Абсолютное тождество двух разговоров. В первый-το раз все было очень и очень забавно, мы потом еще – тоже забыла? – посылочками обменялись: он мне Витгенштейна по-датски прислал, а я ему – Мандельброта по-немецки. Ты ведь и тогда присутствовала: дивная получилась такая беседа за столом – из тех, что помнятся… хорошо помнятся. Но то, что сегодня происходило, – Гюнтер уже просто носился по кухне, – оно было невыносимо. Н-е-в-ы-н-о-с-и-м-о, Тильда, и – страшно. Я узнавал просто каждое его возражение, но при этом сам, как дурак, повторял свои позапрошлогодние доводы… я словно под гипнозом был и вместо того, чтобы сопротивляться – хотя бы внутренне, сам постоянно соскальзывал в прежнее русло, понимаешь?

– Нет. – Она сказала это так твердо, что Гюнтер поверил ее лжи – вопиющей, по мнению самой Тильды.

– Ну как мне еще сказать… – снова подсел к ней Гюнтер. – Ощущение было такое, что запись беседы поставили и – крутили. Нет, не так… я же ведь главное сказать забыл, самое-то сюрреалистическое в чем: он не помнил, что однажды уже говорил все это! Я помнил, а он – нет! Так что под конец я просто угадывал, какие слова – дальше, и совпадало все…

– Тебя трясет, – сказала Тильда и отодвинула друг от друга мелко позванивавшие на столе стаканы.

– Трясет, – покорно ответил Гюнтер. – А тебя?

– Нет. – И ее ответ опять сильно напоминал правду, таковою опять не будучи.

– Пойду пройдусь с Бустером, – махнул рукой Гюнтер, но уже у двери, спиной ощутив взгляд Тильды, обернулся.

Они смотрели друг на друга глазами инопланетян, способных к телепатическому общению.

За только что прошедшие два часа Бустер не дал о себе знать ни разу, это Бустер-то, который обычно был без ума от дорогого гостя: за день чувствовал его приближение, улучал момент забраться в машину и не покидал сиденья, требуя взять его с собой на вокзал, а на вокзале начинал скулить, когда о прибытии поезда еще даже не было объявлено!

Сегодня Бустер просто не вышел в прихожую – и потом, во время ужина, его не было ни видно, ни слышно… как же они не заметили, как же могли ни разу не вспомнить о нем?

Тильда и Гюнтер в один голос крикнули: «Бустер!» – и почти бегом кинулись на поиски по бескрайнему своему дому. Бустера нашли на втором этаже, в спальне. Он, похоже, был жив и здоров, только лежал на необычном месте, под кроватью.

Когда Тильда и Гюнтер вошли, Бустер зарычал.

– Ты – что, Бустер? – остановился у кровати Гюнтер.

Бустер нехотя вылез наружу и понюхал штанину Гюнтера. А потом, глядя Гюнтеру прямо в глаза, поднял ногу и вдруг начал писать на его брюки и домашние туфли…

– Да что ж ты делаешь-το, Бустер! – всплеснула руками Тильда. – Был ведь на улице перед тем, как мне ехать… Гюнтер, отойди от него, что ты стал как вкопанный!

Гюнтер, не двигаясь, переводил глаза с Тильды на Бустера, а когда Бустер закончил свое нехорошее дело и понуро сел у кровати, сказал:

– Ну вот, теперь ничего дурного с нами, даст Бог, не случится.

После этого он наклонился к съежившемуся Бустеру, потрепал по холке и спросил: «Пойдем гулять?» Бустер опасливо поднял глаза, но с места не стронулся.

– Дурного? Ты имеешь в виду конкретно…

– Я не знаю, что я имею в виду конкретно. Пока, Тильда, мы скоро придем.

Бустер, не дождавшись вполне и вполне заслуженного нагоняя и не сводя с Гюнтера глаз, полных мольбы и любви, осторожно смещался к двери.

– Ты не переоденешься? – спросила Тильда, с омерзением глядя на испорченные брюки Гюнтера и не то чтобы не понимая, но отказываясь, отказываясь, отказываясь понимать происходящее.

– Нет-нет, это нельзя, – поспешно сказал Гюнтер, – надо пока так походить, а то вдруг…

Тильда махнула рукой.

Вышла из спальни, даже не взглянув на них.

На лестнице тихо сказала себе: «Всё в порядке» – и спустилась в кухню.

В окно было видно, как Гюнтер и Бустер, медленно идя по гравию, ведут серьезный разговор, причем Бустер явно объяснял Гюнтеру что-то важное, а тот только кивал или качал головой.

Тильда отошла от окна, чтобы загрузить посуду в посудомоечную машину, но оказалась на пути в детскую: двигалась медленно, отгоняя от себя мысль… даже не столько мысль, сколько просто полуготовую фразу: не-надо-наверное-было-его-в детскую-то.

На пороге детской остановилась, словно боясь войти и увидеть что-нибудь… что-нибудь такое – она не знала что. Но увидеть оказалось нечего, сколько Тильда ни старалась: ни единого признака чьего бы то ни было присутствия. Ни какой-нибудь мелочи вроде оброненной зажигалки или смятого фантика в пепельнице, ни складки на покрывале кровати, ни стула, отодвинутого от стола – ничего, словно никто и не заходил сюда, а ведь… заходил! Заходил и оставался здесь минут двадцать-тридцать как минимум – что ж, он и не прилег с дороги? И не присел?

Не прилег. И не присел. И забирать у библиотеки – некого.

Тильда поняла это внезапно. Если бы не разговор с Гюнтером, она бы усомнилась и в том, что дорогой гость вообще был здесь. Впрочем, разговор с Гюнтером подтверждал, скорее, факт отсутствия, чем факт присутствия.

Иллюзия.

А чашки и тарелки на столе… сейчас она составит их в посудомоечную машину, закроет дверцу – и никаких следов позднего обеда.

Тильда принялась за грязную посуду.

И поймала себя на том, что опять напевает:

 
Da sah ich die Wahrheit,
Da hatte ich Klarheit:
Er hat mich belogen —
Und das nicht zu knapp…
 

Von Oerzen продолжал, стало быть, крутиться на языке… причем отдельными строчками, даже уже и не складывавшимися в строфы…»Er war ein Ganove, und das nicht mal gut», «Er hiess nicht von Oetzen, doch das war mir gleich», «Er hat mir im Leben so vieles gegeben, doch dann kam der grosse Zapfenstreich»… Откуда это все в ее голове – Хильдегард Кнеф, которую она обычно не напевает!

Что-то не так было в этом вечере… что-то не так.

Можно, конечно, еще в ванную зайти: она ведь своими ушами слышала шум душа.

Зашла в ванну, потрогала полотенце. Сухое.

А Гюнтер все не возвращался.

Играют от двух до восьми человек обычными игральными картами. Кто сдает, не имеет значения. Карты раздаются одна за другой до тех пор, пока не будут розданы все, причем неважно, поровну ли их достанется каждому игроку.

Игра заключается в том, чтобы первым сбросить все свои карты.

Первый игрок кладет перед собой одну из карт, по собственному выбору, картинкой вверх. Играют справа налево, и каждый игрок, в руках которого оказались одна или несколько карт того же достоинства, что и у карты, положенной первым игроком, должен сбросить их. Сбрасывающий первую карту говорит снип, сбрасывающий вторую – снап, а сбрасывающий третью – снурре. Сбросивший снурре, то есть четвертую карту соответствующего достоинства, продолжает игру с новой карты.

Пример: Марие, первый игрок, выкладывает восьмерку. Слева от нее сидит Оле, у которого нет восьмерок, и потому он пропускает ход. У Гуннара, сидящего слева от Оле, наоборот, на руках две восьмерки. Он сбрасывает их, произнося снип и снап. Четвертая восьмерка у Йенса, который, сбрасывая ее, говорит снурре и выкладывает пятерку, начиная новый круг игры.

Таким образом игра продолжается до тех пор, пока у кого-нибудь из игроков не останется на руках ни одной карты: он и выигрывает{31}31
  Snip-snap-snurre. – Spillefuglen. København, Politikens forlag, 1964.
  Снип-снап-снурре. – B кн.: Картежник. Копенгаген, Политикен, 1964.


[Закрыть].

Мотаясь по каким-то неузнаваемым затхлым переулкам Стокгольма (ему раньше и в голову не приходило, что этот разбросанный по островам город в сущности – всего лишь не очень удачная попытка обуздать природный хаос), он постепенно отчаивался: никогда не найти ему того ресторанчика, откуда таксист увез его на вокзал. До начала выступления Манон оставались минуты: двадцать минут, пятнадцать…

Когда до выступления осталось десять минут, а он так и не узнавал ничего вокруг себя, в сердце, как шальная, ворвалась сильно запоздавшая мысль: паспорт тоже лежал в чемодане… в кармашке сбоку, под молнией!

Так что теперь и паспорта у него нет.

Правда, ни сейчас, в Швеции, ни потом, в Дании, паспорт предъявлять не придется: в Дании, например, паспорт за пятнадцать лет не потребовался ни разу – в жизни просто отсутствовали ситуации, где наличие или отсутствие паспорта имело бы значение. И отнюдь не потому, что никогда не возникала необходимость удостоверять личность: удостоверять личность надо, увы, везде – в том числе и в Дании. Просто там эту проблему решили иначе: взяли и поголовно пронумеровали все население страны – конечно, не проставив номерки на теле и не повесив на шею каждому табличку с цифрами, упаси Господь, не лагерь же… люди свободные, цивилизованные! Собрали имена (народу-то всего ничего!), внесли в государственный регистр, распределили номера и сказали их обладателям: вот твой номер, запомни его навсегда – живи с ним, и будешь даже еще свободнее и цивилизованнее, чем прежде.

Так и стали жить: номер свой назовешь – и достаточно. Наплевать нам, что ты Йенс Йенсен, – и на паспорт твой наплевать: подумаешь, документ! Нам достаточно десять цифр в любой базе данных набрать – и вот ты: весь как на ладони… на что живешь, с кем живешь, зачем живешь и сколько еще жить будешь – и как жить, дорогой ты наш свободный и цивилизованный человек.

А когда время придет и скомандуют «по порядку номеров рас-считааайсь!» – ты рассчитаешься, и тебя отведут в сторону… в сторонку, и в сторонке скажут: видишь ли, такой вот конфуз, все десятизначные комбинации исчерпаны, в то время как с одиннадцатизначными комбинациями системы наши работать не могут, так что ты извини, конечно, но номер, как ты понимаешь – дело святое… в общем, попользовался сам – уступи другому.

И не станет тебя, потому что кому ж ты такой нужен-то – без персонального номера?

Впрочем, пока его в сторону – в сторонку – не отвели и номера не отняли, бояться нечего. Но предстоящая теперь беспаспортная жизнь его все-таки почему-то беспокоила: не то советская закалка, не то немецкая родословная… уж одна из этих двух причин – точно. Да и в целом ситуация с багажом – чего тут греха таить! – беспокоила тоже: как-то уж больно легко он поверил, что багаж его по праву унесен неким, так сказать, alter ego. Багаж ведь преспокойно мог быть и украден… причем украден кем угодно, в том числе – тем, у кого в датском государственном регистре и номера-то никакого нет!

По-хорошему надо было бы, конечно, обратиться куда следует… выяснив предварительно, куда – следует, но на это все равно сейчас нет времени… да и как он стал бы объясняться там, где находится это куда-следует? Правда, можно, в принципе, и не объясняться – можно просто сделать заявление: восемь часов назад был багаж – сейчас нет багажа, ищите… да только ведь при расследовании рано или поздно обнаружится… обнаружится, что он – всего-навсего один-из-них… или, по крайней мере, один из двоих! Не хватало ему только еще этой путаницы… ему, любимая тактика которого – махнуть рукой, не думать, оставить как есть… авось, само разрешится – неким чудесным способом. Именно так ведь он обычно поступает – вероятно, потому-то ему все и сходит с рук… сходило с рук до последней, вот, минуты. Сделай-вид-что-ничего-не-произошло, сделай-вид-что-все-в-порядке.

Вот когда его обокрали в Москве и он вдруг остался вообще безо всего в центре зала на Таганской-кольцевой, – тогда, конечно, было смертельно страшно, хотя потом оказалось, что не смертельно все-таки. Стоило только назвать в датском посольстве персональный номер (о небо, спасибо тебе за мою свободу и цивилизованность!) и некоторые подробности своей жизни, о коих спрашивавшая его дама была осведомлена не хуже его самого (адрес и домашний телефон, место работы и служебный телефон, семейное положение, марка и номер машины) – ему тут же выдали временный паспорт. Денег – даже больше, чем было в портмоне, – одолжил, ясное дело, Борька. Обратный билет без лишних вопросов восстановили в Аэрофлоте. А что самое интересное – никто даже попытки не сделал замочить его в сортире в Шереметьеве. Позднее, уже в Копенгагене, всего за восемьсот крон соорудили новый паспорт… но и по старому паспорту, небось, тоже кто-то живет не тужит – очередной какой-нибудь он: с теми же адресом и домашним телефоном, местом работы и служебным телефоном, семейным положением, маркой и номером машины… даже с персональным номером, поскольку персональный номер – вот где недосмотр-то! – указывается в паспорте. Зря, между прочим, указывается: вытатуировывали бы его на теле – ни за что не узнать бы тебе, глубокоуважаемый вор, десяти заветных цифр, ибо я и под пытками не выдал бы никому своего порядкового номера в Королевстве Дания!

Так что черт с ним со всем: с паспортом, с чемоданом, а уж тем более – с содержимым чемодана. Оно все опять появится – когда нужно будет. То есть, нет, не так: не когда нужно будет, а если нужно будет. Что, вообще говоря, вилами по воде писано.

Но – сделай-вид-что-все-в-порядке.

Он сделал вид, что все в порядке, и позвонил маме – сказать, стало быть, что все в порядке. Лишний раз обрадованная порядком и порядком обрадованная мама удовлетворилась трехминутным разговором: никаких подробностей не просила, голос звучал спокойно… слава Богу, слава Богу.

Сразу после разговора с мамой пришла смс-ка.

«Му ved’ ne vragi, pravda?»

Телефон, с которого отправлено сообщение, – его собственный, разумеется! Чей же еще…

Над вопросом следовало, между прочим, задуматься весьма и весьма основательно.

Потому как… потому как с чего он действительно взял, что тот – или те – кто в данный момент действует от его имени, непременно против него? Уроки дона Исидоро? Исторически один из двойников, мол, всегда носитель добра, в то время как второй – зла? Пра-а-авильно, но так получалось у дона Исидоро, причем ис-то-ри-че-ски, а вот достаточно ли этого, чтобы и у него самого получалось – так? Дон Исидоро ему кто? Он ему просто старый начитанный человек из университетской копенгагенской библиотеки, который подошел как-то к столу, бросил взгляд на книжки и потом, проехавшись лукавыми глазами по полоскам его шарфика, спросил: мы не знакомы, молодой человек? меня Исидоро зовут – да как же не знакомы, когда тут вылитый Сальвадор Дали: чуть ли не двухметрового роста и с теми же оптимистичными усами… конечно, знакомы!

Это он сам решил называть его дон Исидоро – отчасти по причине валенсийского происхождения Исидоро, отчасти чтобы сгладить фамильярность всегда неизбежного датского «ты».

Вот, значит, кто ему дон Исидоро… дон Исидоро ему просто старый начитанный человек – даже не специалист ни в какой области («Определенной специальности у меня нет – я просто знаю всё»… ну и заявочки, подумалось тогда), собиратель знаний и, в конце концов, блистательный верхогляд, которому самое место в программах для эрудитов – где деньги за поверхностную эрудицию лопатами гребут… Жалко, что дон Исидоро подобных программ на дух не переносит, даже и не смотрит ничего такого по телевизору, не только сам туда не просится – а то ведь был бы, чудак-человек, богатым дядей, это кому же когда мешало? «Мне бы мешало», – однажды признался, впрочем, дон Исидоро.

Ладно, хватит про дона Исидоро, даже если и полностью он прав – то есть, не он, конечно, прав, а цитируемые им источники, где про близнецов… хватит про все это, поскольку не факт, что носитель добра – именно этот вот жалкий индивид, заблудившийся в старом Стокгольме!

Может быть, из них двоих сам-το он как раз и есть «черный близнец»! Ну и, кроме того, совершенно ведь не обязательно, чтобы в данный момент он – хоть черный, хоть белый – представлял подлинного его: подлинным ведь может быть как белый, так и черный! Подлинность не в цвете, а в документации: подлинным является тот, кто может предъявить доказательства подлинности, – какие доказательства может предъявить он?

Тогда, ограбленный на Таганке, он, значит, предъявил в датском посольстве набор цифр… весьма вероятно, что того же набора цифр может хватить и теперь, – гм, если он, конечно, окажется первым там, куда едет… нет, куда прибудет, ибо на данный момент следует ни на минуту не упускать из поля зрения, что то, куда он едет, и то, куда прибудет, тоже ведь не непременно совпадут!

Но в любом случае враждовать – нелепо, а уж особенно – если задуматься о том, с чьей подачи разгуливает под вулканическим облаком его двойник… или двойники, или… ммм… тройники-четверники! Так что определенно лучше быть друзьями: ты-мой-друг-и-я-твой-друг-старый-верный-друг, ну хорошо не друг, а этот, как его… спутник, или попутчик, или одним словом (немецким словом, датским – в данном случае без разницы) – райзекамерат. Едем, значит, смс-ками перебрасываемся: у тебя как, порядок? И у меня порядок! Пока-пока.

Он снова вынул мобильный телефон: на экране оказывается, так до сих пор и висело «Му ved’ ne vragi, pravda?»

Написать, что ли, ответ?

Нет, Торульф не велит.

Зато Курт велит… говорит: разбегайся в разные стороны!

Кого слушать – непонятно: насквозь ли вербального Торульфа, страшащегося отголосков слов в реальности, или насквозь реального Курта, подчинителя-себе-слов…

Он нажал на «Svar», собираясь ответить – себе? Нет, собираясь просто-напросто окончательно развести себя и не-себя – развести… разнести по разным колонкам: неважно, кто тут черный, кто белый, только не путайтесь, стойте каждый на своем месте, если уж так случилось, что пришлось разъединиться, да, всяк-сверчок-знай-свой-шесток!

Впрочем, ответить на досадную смс-ку оказалось вдруг как-то и нечего. Даже не столько потому, что он понятия не имел, кто они друг другу, сколько потому, что… ах, да чего уж тут вертеться! – потому что не желал он узаконивать присутствия в мире самозванства, вот и все. Нет, мы не враги, но вопрос не в том, враги ли мы, – вопрос в том, существует ли вообще некое «мы» там, где два дня назад имело место лишь «я»!

И… пошел ты со своими смс-ками с моего личного номера, знаешь, куда?

Телефон вернулся было в карман куртки, но карман оказался насквозь промокшим… не загубить бы дорогостоящую технику! – и телефон проследовал в потайной, к самому сердцу. Пришлось даже усмехнуться: не опасно ли, дескать, к самому-то сердцу? Один маленький звонок в сердце – и… прости-прощай, дорогое-оригинальное-издание, настало время дешевых копий, так ведь и все в мире кончается, а?

Между тем Манон уже выступает, и вот это – проблема. Манон выступает, пока он ищет ее в этих узких улочках, которые так любит, но которые так коварны… паутинка, паутина. Если Хельсинки, мстя ему за Берлин, не пускал его в себя, то Стокгольм, тоже мстя, только за Гамбург, наоборот, засасывал: этакое болотце, безопасное на вид… лужица, а оступился – и поминай как звали, вспомнить бы еще, как – звали, потому что и звали ведь по-разному. Вот и паспорта теперь уже нет: поди докажи, что вообще хоть как-нибудь звали!