Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

10

Беседа шла вяло. И все время на уме болталось пушкинское:

 
Не мог понять, как важный Гримм
Мог ногти чистить перед ним.
 

Швейцарский социалист Р. Гримм своих ногтей перед Лениным не чистил, он, переносно говоря, загонял иголки под ногти Владимиру Ильичу, в сотый раз говоря, что не может стать посредником по интернированию русских в Россию через Германию, в обмен на аналогично этого желающих немцев.

– В аду самоубийцы, – вдруг сказал он, – ездят верхом на тех, кто их к этому принудил.

Ленин усмехнулся не столько тому, что Гримм считает свою миссию самоубийственной, а что у него была привычка посещать похороны самоубийц.

Неведомо зачем, но делать снимки их лиц.

Но, может, этому можно найти, так сказать, географическое объяснение.

Гримм обретался в таком месте, где бездна жила буквально под окном. Где главенствовало расторопное напоминание о смерти. Шаг и ты – покойник. А жил он на чердаке с выходом на крышу.

– Ведь даже у Чернова ничего не вышло, – канючил Гримм.

Чернов был эсер. И, казалось, уж кому-кому, а ему-то самое время быть в мятежной России.

Хотя именно он сказал:

– Это иудейская похлебка и не более того.

Разговор Ленина с Гримом шел в небольшом кафе, примыкающем к бульвару, по которому гуляли девки с вышибленными мозгами, как бы являя собой материал для изучения нравственности будущего.

Наверно, все же по этому поводу он произнес:

– Между любознательностью и распущенностью – один шаг.

Ленин не спорил.

Вернее, не вникал во все это по той причине, что существовало нечто не только большее, но и глобальное.

Он видел бездрожные, как изваяния, лица солдат. Солдат революции. Ибо непоколебимость будет присуща только им.

А он тут речь ведет про шлюх.

Да не будет их в новой России!

Они станут растить детей и управлять страной.

Никакого бесправия женщин!

И ему показалось, что где-то рядом – выструненным шагом – прошли на смену часовые.

Часовые революции.

Они станут честно и безукоризненно охранять ее дух.

Именно дух, а не какой-нибудь символ.

Символ можно растоптать, как сейчас сделали с царским двуглавым орлом. А дух…

Ленин не заметил, как остался размышлять один.

Гримм, оказывается, ушел со своим прожектом туда, куда он его вынуждал пойти.

И ему оставалось только ждать вестей от правительства.

– Я люблю тут сидеть, когда над всем этим, – оказавшийся рядом с ним швейцар сделал округлый жест, – млел блистательный покров ночного неба.

Ленин подкивнул ему с ним рядом швейцарцу, на всякий случай спросив который час, чтобы этим дать понять, что досужее время у него не безгранично.

Видимо, Владимир Ильич провалился в иные, далекие от этих мест впечатления, поскольку совсем неожиданно открыл, что случайный сосед ему рассказывает что-то, если не забавное, то поучительное:

– Эта страна славилась однообразной красотой и вечно молодыми, поскольку онине имели возраста, заскоками. И одним из них было плодить птичью печать на камнях.

Он отхлебнул из заказанного им пития, и обратился к Ленину:

– А почему вы не спросите, почему я оживил «заскоки»?

– В самом деле любопытно, – отозвался Владимир Ильич.

– А все потому, – назидательно начал он, – что не следили за логикой моей линии.

Он еще отхлебнул своего пойла.

– Потому все камни были испудрены белой, а то и серой известковостью, характеризующей их непригодными для сидения на них в черном.

Ленин опять отвлекся на какое-то сугубо свое впечатление, когда услышал такое от своего неожиданного собеседника.

– А дальше шел хаос безвременья. Что-то совсем не соприкасающееся с понятностью. Но это давало понять, что в утробном мире тоже есть своя осознанная жизнь.

Владимира Ильича передернуло.

Но он не мог покидать этого места, потому что именно сюда придет Гримм с известием, как на их предложение отреагирует швейцарское правительство.

Говорун же продолжал:

– А он, – Ленин понятия не имел, что из себя представляла «она», а тут еще появилось новое действующее лицо, – так вот он, – подтвердил швейцарец, – почему-то считал ад высшей справедливостью. А расплату за грехи – главным мерилом за все, что способен натворить человек.

Потому им почти не воспринимались дикие имена предков.

И Ленин – про себя – произнес:

«А это гранитный ад моего одиночества».

Но пребывание тут не вмещалось в стройный порядок его мыслей.

Потому хотелось дураковать.

И он вдруг произнес:

– В корзине крупной вязки бился ритуальный ягненок. «Агнец», как его там все называли. Сама невинность.

А рядом – классический набор бездарности – выставка черепов уже съеденных ягнят.

Расчет оказался правильный.

Уже посередине второй фразы, его собеседник стал медленно подниматься. Потом – на полусогнутых ногах – двинулся к выходу.

И тут на пороге обрязчился Гримм.

И уже по его виду Ленин понял все.

– Да, – подтвердил тот его догадку, – правительство ни в какую не желает даже рассматривать наш вариант.

– Почему? – на всякий случай поинтересовался Владимир Ильич, хотя отлично знал суть ответа.

– Они, – подчеркнул он именно это слово, а не «оно», когда имел ввиду само правительство, – боятся нарушить суверенитет.

И вдруг сказал то, что от него Ленин ожидал меньше всего:

– А может, это и к лучшему.

И поскольку Ульянов не стал уточнять, каков его аргумент, пояснил:

– В России бы не поняли благо всей этой затеи.

И именно это взбесило Ленина.

– Да разве, – вскричал он, – важен метод? Во главе всякого дела стоит результат. То, что можно, как говориться, потрогать рукой. Когда мы придем к власти…

Он внезапно остановился.

Конечно же, горячность ему явно не шла. А потом она могла и навредить. Зачем говорить раньше времени о вещах, способных плеснуть влаги в бочку с порохом, чтобы тот отсырел.

Гримм же отрешенно молча.

Он слишком был видным деятелем, чтобы выслушивать подобное.

Однако посредничество или соучастие это подразумевало.

И он заказал себе целый бокал коньяка.

Однако пить его не стал, а медленно окунул в него палец, на котором, в последний момент заметил Владимир Ильич, была едва заметная ссадина.

11

Он застал себя на том, что у него промелькнули в сознании несостоявшиеся, а может, наоборот, настоявшиеся на долгом бесчувствии, мысли. И казали они то, о чем в последнее не было говорено и даже думано.

И вдруг из ресторана, мимо которого Ленин проходил, пахнуло незнакомой русской песней:

 
Порой, когда судьба хромает,
Как лошадь, сбившая копыта,
Как нам бывает не хватает
Почти безжизненного быта,
Того, в котором все зачтется
Тому, кто мир подслеповато
Увидит под бездомным солнцем
Судьбы несчастного солдата.
 

Потом был длинный музыкальный проигрыш, в который Владимиру Ильичу успелось подумать, что и песни-то сейчас, хоть каким-то боком, но терзает война.

– Мы прекратим все войны! – сказал он с той твердостью, которая не подразумевает дискуссии.

И тут же был оглушен концовкой сразившей его песни:

 
Дерзает память в вечном строе,
Куда – неведомо – шагая,
И откровение простое
Пьянит, как женщина нагая.
 

Захотелось тут же, без паузы, признаться, что женщины его не пьянят.

Кроме тех, которые носят скучные имена, такие, как Политика и Революция.

А Маши-Глаши – это не для него.

Надежда же Константиновна – больше друг. Минога. Товарищ по партии. Хотя и венчанная жена. Но обручальное кольцо-то из меди.

Копичная любовь.

На которую и затраты-то – два пятака.

И снова – у ресторана же – русская речь?

– О, халяш-хохляш! Чего так отдашь?

Ответ неразборчив.

– Но хоть гадани мне, – тот же голос.

– Как не гадаешь? А-а! Призабыла всю эту катавасию?

Голос, равно, как и песню, отдалила, видимо, захлопнувшаяся дверь.

Только музыка слегка доносилась.

Нылая, как зубная боль.

Ленин пошел прочь от этого ресторана. От всего того, что как бы опускало его с неба на землю. Во все вот это мелкое, ничтожное, не стоящее хоть какого-то, а не сугубо глобального внимания.

Пошел дождь.

Над многими прохожими расцвели зонты.

Запахло чуть прогорклыми цветами.

Наверное, кто-то рядом наступил на уже выброшенный букет успевших задолго до этого увять, роз.

Вспомнил статью, в которой говорилось о русской революции.

Называлась она «К востоку от совести».

И намекалось в ней на кары Господние.

Вроде царизм не был карой.

Да и вообще любая модель жизни подразумевает жесты, далекие от тех, с которыми гладят по головке.

Но это вопрос из другого ряда.

Сейчас главное, захватить пошатнувшуюся власть.

Не поддержать.

Даже не помочь упасть.

А именно – захватить.

Бескомпромиссно.

Так и положено тем, кто не привык церемонится с историей.

В прошлый раз Ленин ждал, своей, да и других тоже, судьбы в кафе.

Сейчас он бродит по улицам.

И не потому, что так легче ждется.

А что по-другому поставлен посыл того самого действа, которое пригвоздило душу к скрижалям неминуемости.

Раньше, то есть, в пору, когда в правительство Швейцарии обращался Гримм, было только желание, не подкрепленное решимостью.

Теперь все изменилось.

У него в кармане лежит постановление Заграничной коллегии ЦК РСДРП, которое предписывает немедленно ринуться в Россию, и именно через Германию.

Сегодня утром он написал Карпинскому:

«…считаю сорвавших общее дело меньшевиков мерзавцами первой степени, «боящихся» того, что скажет «общественное мнение», то есть социал-патриоты!!! Я еду… во всяком случае».

И вот теперь он этого случая ждет.

На этот раз со стороны швейцарского рабочего социалиста Фрица Платтека.

Этот товарищ оказался тоньше Гримма.

Он решил идти напрямую к германскому послу в Швейцарии.

Доводами его снабдил в том числе и он, Владимир Ильич.

И вот сейчас, как прошлый раз, Ленин загнанно ждал результата.

В голову била чужеродная речь, и он снова направился к ресторану, чтобы хоть как-то, но окунуться в русскость.

Он даже вошел вовнутрь этого питейного заведения. Но ни имен, ни речей на русском слышно не было.

Убивала монотонность однообразия.

И вдруг – мальчик.

Наверное, студент.

А может, еще и школьник.

– Все в порядке, – сказал.

И тут же сгинул в неизвестном направлении.

– Как он к тебе обратился? – спросила его дома Надежда Константиновна.

– Да никак. Тронул вот так за плечо и произнес эти долгожданные два слова.

– А может, – начала было Крупская, намекая, не шпик ли он.

– Только не это! – замахал на нее руками Ленин.

«Пьянит, как женщина нагая», – проструилось в голове.

12

Этот чернец возник, как показалось Ленину, из ниоткуда.

Минуту назад двор, в котором он ждал интересующего его человека, был пуст.

И вот это грубо сработанное явление.

– Вас не обескуражит, если я поведаю Вам то, что окажется не по вкусу?

Голос бархатист.

Но кое-где проскальзывает сукнецо властности.

Ленин не ответил.

Но в его молчании преобладал некий нервический настрой.

А от чернеца, кажется, прямо пышело ладаном.

– Есть люди, – начал он, – чья судьба сгорает в ежедневном пожаре славы.

Это – мировые правители.

Ленин насторожился, ибо во всем, что их окружало, паслись неведомые дотоле ощущения животного страха.

Чернец переждал, когда рядом пройдут какие-то любопытствующие, и повел свою речь дальше:

– Хотя страх – это одно из проявлений самосохранения.

И опять Ленин ничего не ответил.

И только после того, как тот произнес, что Россию можно любить только безоглядно, без объяснения причин, он заговорил:

– Вот вы чуть ранее упомянули о самых кровавых царях.

– О единственных, – уточнил монах, – которые знали толк в существе власти.

– А как же христианская мораль? – наступательно вопросил Ленин. – Непротивление злу?

– Вы выводите дискуссию в мир относительных понятий. А чтобы разобраться в существе какой-либо проблемы, нужны конкретные временные рамки. Иоанн Грозный сделал Россию сплоченной, Петр Великий – могущественной.

– И вы считаете, что это не под силу было самому народу?

– Конечно, нет.

– Но почему?

– По самой банальной причине. Простой народ мечтает о чем? О самом насущном: о счастье.

– Разве это плохо?

– Не то слово, просто – пагубно!

– Попробуйте пояснить вашу позицию.

– Охотно.

– Слово «счастье» вошло в обиход обозначения благополучия сравнительно недавно. Это «часть» от чего-то. Но – от чего?

Ранее люди пребывали в умиротворении и достатке. Но тяготели еще к одному излишеству – к удовольствию.

– Ну а чем вам это слово не угодно?

– «Уд» по-старославянски детородный мужской орган. Что-то сугубо интимно-телесное. Почему же ему отдавать все то, что обозначает комфорт?

– А вам не кажется, что все, о чем мы сейчас говорим, не ваша сфера толкования.

– Вот тут вы правы. Даже более, чем требуется. Но над человеком довлеет греховная власть ума. Которая и не дает спокойно смотреть на все, что говорится или исповедуется вокруг.

Чернец немного помолчал, потом произнес:

– Те два правителя, о которых я ранее упоминал, были способны создать систему управления.

Это она работала.

А они – царили.

Он усмехнулся:

– Чуть ли не парили.

Как это у Пушкина о Боге сказано:

 
Весь свет забыл,
Не правил он ничем.
И без него все шло
Своим порядком.
 

– И вы верите, что такое богохульство мог написать Пушкин? – спросил Ленин.

– Конечно, нет.

Но значения это не имеет.

– Почему?

– Ну тут я явно оговорился.

Конечно же, имеет.

Ибо почти все строки «Гаврилиады» таят в себе ожидательный смысл.

А Пушкин – неожиданен.

– Значит, вы считаете, что тут налицо информационная декорация?

– Пожалуй.

– Теперь ответьте мне честно: логика сознания всем подсказана религией?

– Позвольте не отвечать.

– Тогда скажите, все согласны с тем, что молитва – это сознание в действии?

– Духовный опыт многогранен. А сон разума рождает чудовищ.

– Каких, например?

– Таких, как Карл Маркс.

Ленина кинуло в жар.

– Да вы знаете, что говорите?

– Вполне.

Владимир Ильич, кажется, услыхал шорох собственной души, как прелюдию к действию.

– Да вы хоть прочитали «Капитал»? – на каком-то отчаянии вопросил он.

– Представьте себе!

Причем, дважды.

– А второй раз зачем?

– Чтобы найти хоть гран величия, за что вы, собственно, возносите его до небес.

И теперь я твердо знаю, что «Капитал» – это библия безумства. А сам автор этого труда – миф.

Ленин промокнул на лбу испарину.

Много раз ему приходилось иметь полемику с откровенными врагами марксизма. Но никто не отличался такой поразительной оголтелостью.

– Маркс, – продолжил чернец, – вложил в ваши руки древко знамени, которого нет.

Это вы уже потом сами начнете досочинять гимны и додошивать флаги будущего.

Но для начала вы утопите Россию в крови.

И в этот самый момент появился тот, кого Ленин ждал.

И он бросился к нему, чтобы вдвоем разнести в пух и прах неправоту чернеца.

Но его уже нигде не было.

13

– Ты знаешь, почему нам Гримм не помог? – лукаво спросила Надежда Константиновна, чтобы хоть этим сбить Владимира Ильича с того напряжения, в котором он пребывал в последнее время.

– Ну и каковы твои измышления на этот счет? – вопросом на вопрос поинтересовался он.

– Гримм в переводе – мрачный, зловещий. А плат – покрывало. Полотно будущего флага. Вот у Платтена все и получилось.

Ленин готовился к отъезду.

Оставалась самая малость.

– Последний мазок в неоконченной картине, – как удачно пошутил он.

Он сел к столу и размашисто написал:

«Прощальное письмо к швейцарским рабочим».

И вдруг остановился.

Как бы сказать, увял пером.

Столько мыслей теснилось в голове, и столько чувств кипело в душе, что тут бы больше пригодились не слова, а слезы.

Но от него ждали слов.

И он – короткими пробежками пера – стал посылать их на простор чистого листа.

И – через какое-то время – по-настоящему расписался.

А заключительный аккорд делал уже на привычной лихости:

– «Да здравствует начинающаяся пролетарская революция в Европе!».

14

Они не были родственниками. И не состояли в однофамильстве. Но по схожести величания могли бы сойти за братьев, поскольку разнила их фамилии единственная буква. Один был Водяпин, а другой Водянин.

Но отличие ходило за ними, как верная собака. Первого из них, помимо всего, прозывали еще Волохой, а второй оставался, если так можно выразиться, с голой фамилией.

И еще одно.

Опять же Водяпин – Волоха стал, как сам же пошутил, «пенсионерился», то есть, любил поговаривать, что пора, мол, на покой и все такое прочее.

А Водянин же, наоборот, этак молодился. Обзавелся довольно юной подружкой и вообще, как вполне серьезно заявлял, что замахнулся чуть ли не на бессмертие.

И это он всем рекомендовал рецепт собственного сочинения, предлагая семь столовых ложек боярышника залить семью же стаканами крутого кипятка, закутать на семь часов во что-то теплое и потом пить по семь глотков каждые семь часов утра.

«Осеменился», – оказал о нем Волоха.

Еще одно стоит сказать, что оба-два полуоднофамильца были одноименниками. «Елизарствовали», как кто-то «подколол» обоих сразу. Первый именовался Елизаром Петровичем, а второй – Елизаром Григорьевичем.

Далее пойдут только различия.

Водяпин, к примеру, любил охоту.

А Водянин – рыбалку.

Елизар Петрович страдал пристрастием к холодному оружию.

А Елизар Григорьевич – к горячему.

И вот теперь, когда знакомство состоялось, стоит назвать, то, что их объединяло без всяких условий и сносок на полях – оба они были чекистами. Причем не простого, массового, что ли, пошиба, а асы в своем деле, и превосходная степень не переставала за ними волочиться, как тень.

И обоих их пригласил работать в чека сам Дзержинский.

И если у других анкеты напоминали брод, который изувечило половодье и нельзя было гарантировать, что следующий шаг твой не станет последним, то у новых чекистов жизнь начиналась с чистого листа.

Только в уголке личного дела стояло одно-единственное слово «мост».

Что оно обозначало, однако, знали многие.

Хотя старались об этом меньше говорить. Поскольку оно раздражало ту часть чекистов, у которых анкета была незнамым бродом.

Это случилось в первую годовщину октября.

День в день.

Праздник давал только свой первый побег. Поэтому и не был грандиозным.

Хотя люди кучковались.

Сходились по интересам.

Вели, как правило, деликатные разговоры.

– Главное, войти в структуру мира, – говорил чахлого вида товарищ, явно совсем недавно бывший «господином».

– Но тут нужен доступный механизм, – не то согласившись, не то противореча ему, ответил его собеседник, явно «тянувший» на обредшего безделье рабочего.

– Кажется, здесь во всем видна конфигурация любви. Дух ее так и витает кругом.

Эти две фразы принадлежали женщине болезненного вида, у ног которой копошился ухоженный, как собачонка на выставке, малыш.

Кому это все дама говорила – тоже весьма ухоженная особь – ответила, кажется, невпопад:

– Все зависело от приближения дистанции.

Первым, уловив скуку в их разговоре, вышел из под бдительности обеих женщин мальчишка, и пошел разгуливать по мосту, ловя на маковку рядом оказавшиеся ладони.

А Дзержинский, когда малыш оказался возле него, прикрепил ему на грудь здоровущий красный бант.

И, подхватив роль главного внимателя, пацан начал выхаживать туда-сюда, побуждая даже угрюмцев, если не на смех, то на довольно сносную улыбку.

– Ничего не принимайте на веру, только опыт.

Это вклинился в разговор дам, уже явенный им господин в котелке.

– И пусть это дежурное понятие, – продолжил он, – но оно делается быстро и реально.

– Но тут уже срабатывала матричная система, – произнесла та дама, при которой был ребенок.

Со стороны вряд ли кто-то бы понял, что речь идет о магических свойствах моста, на котором собрался сейчас народ.

А все дело в том, что с этих перил, два или три раза в год, кидаются топиться именно девицы.

Ни один мужчина не свет здесь счеты с жизнью.

И вот сейчас об этом и идет толк.

И когда где-то рядом заухал оркестр, и лица многих празднично построжели. И раздался тот вопль, который взбудоражил разом всех.

И принадлежал он даме с ребенком, поскольку она – первой – увидела, как мальчик, даже кажется, кем-то подсаженный, перехилившись через перила, полетел вниз.

Наверно, в ту же секунду, с моста бросились вниз два солдата.

А мальчик-то уже пошел на дно.

Но те двое оказались проворнее смерти.

И выхватили у нее малыша.

Когда, уже на берегу, все бросились к спасенному, к ним подошел Дзержинский.

– Как ваши фамилии? – спросил он.

– Водяпин, – сказал один.

– Водянин, – как бы подтвердил другой.

– Так вы братья? – спросил Феликс Эдмундович.

– Нет, только на дне познакомились.

Это сказал Волоха.

– Запишите их, – крикнул кому-то Дзержинский. А для них добавил:

– Завтра я вас жду у себя.

Они и по сей день не признались, что в ту пору понятия не имели, с кем свела их судьба.

А на второй день они стали чекистами.

Без анкет.

Вернее, с чистыми листами бумаги, в углу которых было написано «мост».

Только много позднее Феликс Эдмундович скажет:

– Там (он имел ввиду на мосту) я пережил свой первый позор. Никто из моих сотрудников не бросился помочь терпящему бедствие маленькому человеку.

А ведь мы не только стражи революции, но и надежда всех, кто когда-либо попадет в беду.

Так подтвержден был статус героизма этих двоих.

На этот раз они опять оказались на том мосту.

Втроем.

С ними сын Феликса Эдмундовича Ян.

Только что не стало его оцта.

Дзержинский умер прямо на каким-то заседании.

Кто-то сказал, что сгорел на работе.

Яну – пятнадцать.

– А вы не пробовали найти того мальчишку, которого спасли?

– Чего-то об этом ни разу не подумалось, – ответил Водянин, видимо, посчитав, что вопрос больше адресован ему.

– А ведь он был, наверное, моим ровесником, – сказал Ян.

После смерти своего начальника, оба чекиста зачастили к Дзержинским.

– Софья Сигизмундовна! – обратились они к ней. – Мы всегда в вашем распоряжении.

Конкретно это сказал Водянин.

А Водяпин добавил:

– Ведь от хлопот никто не застрахован.

– А скажите, что означает «Внешняя система управления»? – спросил Ян, бросая в воду, неведомо как оказавшиеся в руке, камешки.

– А почему ты этим интересуешься? – в свою очередь полюбопытствовал Волоха.

– Да меня все спрашивают.

– Скажи, что не знаешь, – подсказал Водяпин.

– Ну так оно и есть.

Но все же и самому интересно.

– Это не связано с любознательностью, – сказал Волоха.

– А с чем же?

– Некоторые утверждают, что мышление – материально, – начал Водянин.

– И оно имеет, – подхватил Водяпин, – место действия, заключенную в энергию продолжительности. Вот это, – он поднял какую-то бумажку, – на первый взгляд обыкновенный листок. Но всмотрись повнимательней. Что на нем написано?

– «Пусть для тех дарит, кто дарит ласку, безразмерной станет сказка. И что б это утвердить, пили, пьем и будем пить».

– Что нас с этим объединяет? – спросил Водянин.

Ян неопределенно повел головой.

– Противоречие.

– Почему?

– Да потому, что случайность стала поводом для всех этих размышлений.

– А ведь за всем этим стоит конкретное действо, – подхватил Волоха.

– Которое разъяснит все, – продолжил Водянин, и добавил: и оно дает человеку понять, что он исчерпал себя.

– Мудрено, – буркнул Ян.

Водянин повернул лист другой – пропечатанной – стороной.

И стал читать:

 
«Да и девки позабыты,
Вдруг напомнил ком по быту».
 

– Ну и дальше, наверное, женская партия:

 
«Мы хотим скорей в царицы,
Истомленные девицы».
 

– А дальше чего-то не пойму.

Он передал листок Волохе.

И тот продолжил чтение:

 
«Царь бровями бьет чечетку,
Глядом не глядит на водку».
 

– Тут следует читать «взглядом», наверное.

 
«Даже этим умность лечит,
И готов позвать на вече.
Чтоб сказать незнакомым лицам:
В его царстве – все царицы».
 

– А то, что мы прочитали вперед, наверное, должно быть концовкой.

– А что там написано поперек? – поинтересовался Водянин.

– «Духовный опыт беспределен».

– Вот тебе и ответ! – воскликнул Водянин.

Проводив Яна домой, друзья выразительно переглянулись.

Так их озадачил вопрос молодого Дзержинского о «Внешней системе управления».

Ибо это была как раз их разработка.

И, как им казалось, сугубо тайная чуть ли не от всего мира.

Во всяком случае, Феликс Эдмундович на этот счет беседовал с ними только наедине. И, как он выражался, на нейтральной земле.

Что представляла из себя эта система?

Ну, во-первых, она подразумевала внутри себя организовать некий костяк такой структуры, которая будет извне не только прогнозировать какие-либо зарубежные вылазки против Советской власти, но и предупреждать их, направляя на ложный, а стало быть, и на пагубный след.

– Тут, – говорил Дзержинский, – все позиции хороши, кроме тех, которые нам не под силу.

А один раз сказал такое:

– Стратегия богохульного поведения более обязывает быть раскованным, чем просто жить во грехе.

Вас должны все проклинать и вместе с тем вам завидовать.

И вот теперь, как им показалось, все рухнуло.

Правда, они по-прежнему заняты чем-то, многим непонятным.

Но их никуда не вызывают. Ни о чем не беседуют. Потому и разные отставочные и пенсионные мысли стали ходить.

Хотя до этого тот же Волоха говорил, что возраст чекиста определяет необходимость его работы.

Но откуда, – так они ума не приложили, – мог о существовании «Внешней системы управления» знать Ян?

Ведь вряд ли – дома – об этом мог разглагольствовать Феликс Эдмундович.

Это не в его манере.

Тогда кто вообще мог об этом что-либо знать?

А, может, почувствовав себя плохо, Дзержинский кому-то все же говорил о своем детище?

Но – кому?

И почему их до сих пор никто не вызывает, чтобы выяснить, как у них идут в том числе и зарубежные дела.

И вот вдруг – вопрос Яна.

* * *

Москва млела от ощущения, что стала столицей. И слово «вновь», как-то вроде не рассматривалось: столица и – все. Главный город государства. И не того, затхлого, прошлого. А нового. Как бы вновь испеченного.

Наркоматы перебрались вроде бы даже быстро. Только что были в Петрограде и вот уже – в Москве. В Первопрестольной, как ее когда-то величали. Теперь она первопостная. И не потому, что именно тут будет, так сказать, первый пост. А что есть в новой столице почти нечего. Потому и брызнули разным торговым неряшеством всевозможные ларьки и палатки.

Народ ходит по Москве по-разному.

Буржуи, унырнувшие в простенькую одеженку, никак не могут отникнуть от презрительного прищура, коим они глядят на все, что пытается сотворить новая власть. Бывшие же «ухлюстики», как о них сказал, подвозивший Генералова лихач, наоборот, вырядились в барские шубы, взором занаглели по самое некуда, всем своим видом подчеркивают, что дорвались до своей власти и теперь творят в той же Москве все, что им только вздумается.

Генералов еще по-настоящему не осознал как относится к революции.

С одной стороны она вроде бы вдавила откуда-то извне сквозняк, который все летуче обозвали «свободой». С другой же позиции, повеяло каким-то дымным, этаким сладимым, настоем. Словно где-то в прикладке сена сгорела какая-то животина.

На самом же Дону стало как-то неуютно, что ли. Так было всегда, когда где-то за горами, как у местных говорят, «стоит война».

И Генералову она всегда казалась чем-то высоким и пустынным, как горница, из которой вынесли всю мебель.

С последней войны он пришел с «привеском», как пошутил кто-то на встревальном вечере. Под ребрами у нег так и остался невынутым осколок от снаряда.

Иногда, то ли к дурной погоде, то ли еще к какому ущемлению личности, осколок начинал вести себя вожно, то есть, беспокойно. И не то, чтобы там покалывал-поширивал, а создавал длинное, почти до самых пят пространственное нытье.

Тогда Генералов, почти без передыху, глушил самогонку.

Но последнее время осколок его не замает.

Присмирел как-то. Прижух. Словно тоже, стервец, ждет, какая же оказия случится после революции. Куда поворотятся оглобли и куда дышло.

Если честно, хочется Генералову встретить Ульянова, потеперешнему Ленина. Так просто, без всякой корысти или умысла. Посмотреть, при какой задатности при власти он выглядит. Ведь под его пятой-то сейчас, считай, оказалась вся Россия.

Подумать и то жутко.

Как к Генералову относились на позициях?

Да по-разному.

Одни, узнав, что он родич Василия, говорили:

– Ну Бог и послал метлу – ни на фронте, ни в тылу.

Намекали, что дюже его род ненадежный по части государственной службы и воинского усердия.

Другие, наоборот, поближе к нему держать себя сподабливали: личность-то из мировейских.

Генералов свернул в какой-то незнакомый переулок, и на него пахнуло одуревающим стилем прошлого.

К тому же отсюда было заметнее, как мгла надежно покрывает окрайности.

– Господин казак!

Голос был въедливо кроток, и уже по этому можно судить, что его обладательница давно следила за Генераловым.

Но тут же детскую пискотню смял этакий жеваный бас:

– Ты куда суешь свою толстобрюхую морду?

– Меня один казак, – оказавшись рядом с его плечом, заверещала девка-приблудница, – когда-то пытался извести своей умностью.

– Чего же он, стишки тебе читал? – полуотчужденно поинтересовался Генералов.

– Не без этого, – сказала девка. – Но больше по музыкальной части забавлял.

– Песни, что ли, играл?

– Не без этого, – опять повторила она, видимо, ставшую присказкой фразу. – И на гитаре вальсовал. И на барабане бубенивал. Все, чего в руки не возьмет, у него или поет или играет.

«Вот служба где!» – про себя воскликнул Генералов, знающий цену казацкой устали, когда ты в строю. А тут, видимо, все в слабосильных командах пребывают. Хоть не столица, но явное место для привилегий.

Они шли по переулку и Генералов уже присмотрелся к той, которая спервоначалу казалось такой бесприглядницей. И видно было, что в разрыве между облаками были тоже облака, только более прозрачные, едва заметные, словно пережеванные космосом и выплюнутые вместе с небесной слюной.

– А ты неразговорчивый, – произнесла девка и – так летуче – потерлась щекой о его плечо.

В подреберье чуть взныл осколок.

Они свернули в какую-то улочку и увидели беспалисадный домик, где на свету – делало гримасы одно-единственное окно.

– Зайдем? – пригласила девка.

Он ничего не ответил, потому как в эту самую минут, лупато выглянула из-за туч луна, и он увидел, как в полукудрявом дубке, ерошенном ветром, пухло жило гнездо какой-то большой птицы.

А чуть подалее этого дубка, прихотливо корявилась бывшая когда-то лугом, кулига.

И перед этим, равно как дубком, так и кулигой, стоял какой-то человек в распокрытом виде и, казалось, глядя вдаль, сращивал вместе мысли и чувства.

– Местный поэт, – шепнула девка. – Вся изозлишься, пока допросишься, чтобы он чего-нибудь изобразил в стихотворной форме.

Возле питейки стояла какая-то бочка, заполненная чем-то таким непотребным, что от этого места хотелось уйти как можно скорее, до неприличия ускорив ход.

Однако рядом с этой мерзостью, тем не менее, довольно степенно проходил разный праздный люд.

Питейка была, прямо скажем, нетрадиционной.

Посередине ее стояла печка, которая пышела жаром, какой, однако, не был способен побороть прильнувший к ней холод. И только возле творила печки была, так сказать, устойчивая ничья.