Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

6

А вот что было накануне съезда.

Крупская кротко порекомендовала:

– А может, не стоит сейчас проводить съезд, ведь…

Ленин порывисто поднялся.

– Ты думаешь я не понимаю, что истинное объединение с меньшевиками сейчас смерти подобно?

– Ну и что тебя толкает на этот шаг?

– Интуиция.

Я чувствую нутром…

Он – этак не смеховато – всхохотнул:

– Ногтями чувствую, что мы их введем в заблуждение.

– Чем?

– Вопросом, который поставим на съезде.

Она не спросила что он будет из себя представлять, но Ленин, пояснил:

– Мы поговорим о земле.

И – через мгновенье:

– Не смотри на меня так!

Да, речь поведем о том, что надо непременно конфисковать землю у помещиков и передать ее крестьянам.

Улавливаешь?

Не продать, а передать.

Безвозмездно.

Он пробежался по комнате и продолжил, размахивая руками:

– И поскольку эти чистюли меньшевики в этом деле ни дьявола не понимают, то безусловно клюнут на эту наживку.

Не только клюнут, но и заглотят.

Он схватил со стола какой-то листок.

– Потому съезд и назовем «Объединительным».

Чтобы дать понять, что наши разногласия несущественны.

Говорил Ленин все это, а его грызли сомнения.

Крысино, а потому беспощадно.

Почему меньшевистская организация оказалась более безуронной?

Да потому, что не очень много делала из того, за что полагались гонения.

И более искусно маскировалась.

Ведь что ни говори, а рабочие – народ беспардонный.

А отсюда и результат.

Почти все тюрьмы забиты большевиками.

А сколько отправлены в ссылки.

Но все равно Стокгольмский съезд нужен.

Именно на нем покажет он и свою широту, досканально зная крестьянский вопрос.

И не станет никому лезть на рожон, что с ним случалось ранее, как на съездах так и партконференциях.

А вообще-то надо показать свою исчерпанность.

То есть то, что обычно толкает человека на компромисс.

Если изобразить политику в виде шашечной доски, на которой играют все, кому не лень, то Крупская видится тут дамкой, снятой за фука.

То есть, не сумевшей вовремя сделать не то, что было бы правильней, а любой холл.

И ее это злило.

Только жена.

Только подруга.

Даже какая-то Арманд, и та для него больше значит, потому как ходит правильно по клеткам, которые для нее видятся одинаковыми.

Ее злили обстоятельства, которые никаким краем не касались политики.

Это отношение к ней со стороны тех же мужчин.

Появится та же Арманд, все вокруг нее то пляшут, то пританцовывают.

Как-то одна ей подруга сказала:

– Ты свой запах не дашь.

– Какой еще такой запах? – спросила она, чуть приморщившись от невкусности разговора.

– Ну мужу не поизменяла.

А те, кто собирают нектар на горьких цветах, это издают чуть ли не за версту.

Вгорячах, но не сказала тогда Крупская, что как изменишь, когда на тебя ни одна сволочь внимания не обращает.

Нет, когда она была еще Миногой, тогда проскакивали претенденты на ее благосклонность.

Даже в довольно оживленном порядке.

А сейчас…

Нет, зря она об этом думает.

Главное – в другом.

В чем?

Тут любую деталь, – как говорил Бабушкин, – надо не только общупать и обнюхать, но и взять на зуб.

Вот Бабушки вроде хоть куда и даже больше.

А на Владимира Ильича на него она не поменяет.

Он, если так можно сравнить, тень.

А Ленин – фигура.

И рано или поздно он так прогремит, что у многих, кто его недооценивали, полопаются ушные перепонки.

Тогда и о ней вспомнят.

И не просто так, что, мол, жена.

А будут говорить, что она – соратник, а не «постельный демократ», как обозвал ее однажды некий меньшевик, даже не зная, что они сроду не спали на одной кровати.

А если когда и приходилось, то сторожили самих себя, чтобы – упаси Бог – чем-то показать другому в самом низменном виде.

Иногда, уже познавшие плодоносность бабы, заводят с ней разговор о детях.

Мол, не плохо бы наследника организовать.

Но не такого чахлого, как у царя Николашки.

А крепыша-ульяновца.

Чтобы…

Вот в этом «чтобы», тьмы больше, чем в чащобе.

Ну царевичу ясно кем в конце концов быть.

А отпрыску вождя пролетариата?

Даже мирового?

Кто, скажем, знает детей того же Карла Маркса?

А гордыня-то, небось, в каждом горше редьки с хреном завязалась.

Отец – вон кто.

А ты – вон никто!

Тут как-то вроде и несправедливо.

Поэтому, совета особого не было.

А как-то – без обсуждения – но решили, сперва с детьми, повременить. А потом и вовсе снять с повестки жизни этот, явно не вписывающийся в их бытие, факт.

Думали, правда, взять приемыша.

Но люди рассоветовали.

Ответ за своего горек, но терпим.

А – за чужого?

Там неизвестно еще, каким из него чадо вырастет.

А то…

– И все же мы победим!

Это до нее донесся голос Владимира Ильича.

– Конечно! – подтвердила она убежденно. – Кто засомневается, тот дня не проживет.

И захохотали, вспомнив как при этих словах, у них грохнулась кем-то дареная ваза.

А любой съезд, – оживился Ленин. – Нас вряд ли съест.

И засмеялся.

На этот раз один.

7

Горький уже пережил то время, когда постоянно нужно было доказывать свою состоятельность.

Сейчас признание тенью ходило за ним и порой даже вредило, нежели помогало в чем-либо.

Но прошлое давило, даже угнетало, потому он страшно удивился, разговорившись с одной знатной дамой.

– А ведь вы знаете, – сказал она, – я раньше была проституткой.

Он чуть не захлебнулся пойлом, изображающим кофе. Поскольку разговор шел в дешевом дорожном трактире, где обычно обстоятельства всех более чем ровняют.

– А Алексей Митрофаныч, – так она повеличала своего мужа, гремел по всей России.

И вот однажды…

Горького чуть подмутило.

Он не хотел углубляться в ту банальность, которая сопровождает эти истории.

Но уйти не было повода и он обреченно – в который уже раз! – поник перед обстоятельствами.

– Не знаю, показалось мне тогда, – продолжила дама, – или это так и было, но лицо Алексея Митрофаныча показалось схожим с тем, которое художники всего мира выискивают в толпе, чтобы оборотить в лик пострадавшего за всех нас.

Горький хотел крикнуть, что не существует стандарта того, чего воочью никто не видел.

Но – не крикнул.

А смиренно ждал, что она скажет дальше.

– Я тайно от него, – призналась дама, – набросала образ его лица.

И мы расстались с ним на целых два года.

А потом…

«Ну уж эти истории, – про себя ныл он. – Как узнают, что писатель и буквально не дают проходу».

Но он вежливо подпер кулаком щеку, изобразив смирение.

– А потом, было вот это…

С этими словами дама сняла с себя диадемку и передала ему.

«Гулящая», – так называлась картинка, вправленная в драгоценный овал.

Композиция была такая: полуголая женщина смотрит в зеркало, где, вместо ее отражения, возникает страдальческий лик всепрощенца.

Видимо, он увидел в ней свою Магдалину.

Горький впервые о____рчил свой взгляд.

Заглянул ей в глаза.

Они были сугубо необычными.

Зелеными.

– Отверженность надо воспринять как болезнь, – продолжила она. – Но не ради того, чтобы вписаться в толпу жаждущих пережить страдания.

В своем творчестве Горький касался этой деликатной темы грехопадения.

Даже получалось из того, за что его хвалили.

Но только сейчас он понял, что существует что-то, способное создать нечто общее, отчего уже расползутся частности, породив пресную банальность.

Так в знаменитое озеро Байкал впадает множество рек.

А вытекает только одна.

И в ней сосредоточена энергия воды, ставшей эталоном.

– Я, на неком званстве, – продолжила дама, – подарила ему оригинал этой картины…

Она надолго умолкла.

И Горький попытался додумать сюжет их будущих отношений.

– Нет, он не стал искать меня.

Она, порывшись в своем ридикюле, достала пачку папирос.

Закурила.

– Он выставил «Гулящую» на аукцион.

У Горького забилось под горлом нетерпение.

Рассказ явно увлек.

– Работа ушла за баснословную сумму, – продолжила она. – И приобрел ее Великий князь, имя которого я не хотела бы оглашать.

– А потом? – подторопел Горький.

– Затем опять был званец.

И Алексей Максимович только теперь понял, что так дама величает светские вечера.

– И там Алексей Митрофанович увидел эту картину.

Гости смотрели на нее с восхищением.

А Великий князь сказал:

– Принадлежащая всем, женщина верит в того единственного, который поймет и простит.

Она загасила окурок о пудреницу и произнесла:

– Он нашел меня, – заключила она на задумчивости. – И мы – счастливы.

Но…

– Что? – вскинулся Горький.

– Остальное вы додумаете сами как великий художник слова.

И, что называется, убила наповал пикантной подробностью:

– Чехов тоже однажды был моим клиентом.

Ведь мы существуем для утехи заблудившегося одиночества.

И она, не прощаясь, ушла.

А когда он выскочил следом, помахала ему уже из кареты.

Горький вернулся в трактир.

К тому, собственно исходному, моменту, откуда и начался разговор с незнакомкой.

И почувствовал опустошающую размагниченность.

Ибо путь-то его нынче лежал не туда, где порхают дешевые сюжеты и просто летают легкие впечатления.

Он ехал на съезд РСДРП.

Направлялся к Ленину.

Торопился к будущему.

И пусть эта история достойна целого романа, но сейчас ему не до нее…

Но он – лукавил.

Отдельно взятая судьба оказывалась ближе того безликого множества, которым управляет неведомая сила безумия.

Это тайные идеалисты, распинающиеся на темы далекие от их истинных убеждений, могут заставить поверить, что некто готов пострадать на нечто.

Ибо жизнь сугубо конкретна.

И… безнравственна.

И не всякий, как тот же Иисус, или неведомый ему Алексей Митрофанович, готов переступить через себя и, действительно, искренне простить.

А – за что?

Ведь, если по-совести рассудить, грехопадение женщины – это еще больший изъян мужчины, не превратившегося в свое время в принца, и не встретившегося на ее пути.

Гордыня или что-то там еще, развели их в сугубо разные стороны.

Любит ли она своего благодетеля?

Вряд ли.

Он просто символ мечты и не более того.

А она всецело принадлежит тому, что осталось у нее в прошлом.

8

Статья называлась «Пожар».

И рассказывала о том, как на одном из Луганских заводов вспыхнул цех, внутри которого находились рабочие.

«За ходом тушения пожара следили…» – и автор начинал перечислять фамилии большевиков, которых уже хорошо знали в городе…

– Нет, эта статья не пойдет, – отложил писанину Климент Ворошилов.

– Почему? – изумился сотрудник газеты «Луганский колокол». – Ведь в ней – правда. Хозяева не заботятся…

Ворошилов – жестом – остановил не в меру ретивого журналиста.

– Мы только что стали легальной газетой, – сказал Климент. – Не какой-нибудь подпольной, а той, что у всех на виду.

– И в ней нельзя писать о пожаре? – не унимался сотрудник.

– Можно. И даже нужно. Но – как?..

Вот в чем вопрос.

Ворошилов подвинул к себе бумагу и чернильницу.

И стал писать.

Потом передал то, что вышло из под его пера, сотруднику.

Тот хмуро прочитал заметку, которая называлась «Отвага на пожаре».

В ней рассказывалось, как большевики, не просто наблюдали, за пожаром, а чуть ли не бросались в огонь, всячески помогая бороться с огнем.

И когда кто-то из пожарных спросил их, зачем они это делают, ведь горит-то хозяйское, ответили:

«Это горит наш труд.

И огонь общий враг всех».

– Но ведь ничего подобного не было! – вскричал сотрудник.

– Тогда зачем такой материал в газету? – вопросил Ворошилов. – Кому нужна эта басня без морали?

А через минуту Ворошилов продолжил наущение:

– Газета тогда чего-то значит, когда правильно ставит акценты. Высвечивает то, что должны увидеть все. А не только сообщает о фактах.

Для этого достаточно элементарных слухов.

Ворошилов гордился газетой, которая, собственно, была его детищем.

Следил, как та ходит по рукам, и, что называется, никем не остается непрочитанной.

И за то, что она стала таковой, опять же приходилось ему самым решительным образом бороться.

И все из-за того, что те, кто ее делали, были людьми честными, но ограниченными.

Им казалось, что авторитет газете делает констатация каких-то событий.

Один из них, кстати, тот, с кем Ворошилов разбирал заметку о пожаре, сказал:

– Мы должны статья ларем информации.

– Согласен! – вскричал Ворошилов. – Но только таким, который прогрызли мыши.

– Почему? – понедоумевал сотрудник.

– Чтобы означить свою бездонность.

А набрала авторитет газета еще и оттого, что в ней печатались не только материалы о работе местной большевистской организации, но и рассказывалось о движении в целом.

И вот в пору, когда в редакции шло обсуждение ее будущих номеров, у градоначальника на столе тоже была распята газета «Луганский колокол».

– Вам не кажется, – обратился градоначальник к своим сатрапам, – что мы выпустили Джина из бутылки?

– Но ведь они впрямую против нас не выступают, – сказал кто-то.

– Совершенно верно! – согласился градоначальник. – Они – через умно подобранные факты, выстроенные в нужном им порядке, – подчеркивают нашу никчемность.

– И политическую близорукость, – подсказал шеф жандармов. – В каждой статье содержится некая подначка, которую не распознать с первого раза.

Решение было единогласным.

– Легальный выпуск газеты прекратить.

– Три месяца порезвились и – хватит, – резюмировал свое решение градоначальник.

И, видимо, почувствовав угрозу, что вот-вот войдет на порог редакции, Ворошилов вновь созвал совещание с сотрудниками.

– Сегодня мы должны сработать на опережение, – сказал.

И никто не спросил, что он имеет в виду по той причине, поскольку знали прозорливость Климента.

– Во-первых, – сказал он, – должна исчезнуть типография.

План перехода на нелегальное положение у вас есть.

Во-вторых, усильте бдительность.

Он помолчал с минуту и добавил:

– Мы свою миссию, вообщем-то, уже выполнили.

Наша газета набрала авторитет и теперь многим читателям ее будет не хватать.

Сотрудники понуро слушали что он говорил.

И по их лицам можно было понять, что его предостережение они не воспринимают всерьез.

И потому, довольно искренне удивились, когда после ухода Ворошилова в редакцию нагрянули жандармы.

– Мы должны взять образцы ваших шрифтов, – сказал жандармский начальник с дотошным лицом и шарящими глазами.

– А у нас своей типографии сроду не было, – ответил редактор.

– А если я найду? – взблеснул глазами сыщик.

– Ваша будет!

Они перерыли весь дом.

Заодно и сарай, что стоял во дворе.

Типографии нигде не было.

– И еще, – произнес жандармский начальник, – мы должны конфисковать ваш последний номер.

– Поздно! – сказал редактор.

– В каком смысле?

– А в том, что газета уже ушла к читателям.

И жандармы удалились.

9

Апрель неумираемо юн.

Хотя и шел к своему истоку.

И молодые, как всегда, ___ к венцу.

Ибо май – не месяц для заключения браков.

Но этот апрель был явно жарче самого июня.

Он – знаковый.

Сегодня – двадцать седьмого числа произойдет то, отчего еще пять лет назад можно было сойти с ума.

Комары агрессивны и безнаказанны.

Как и газеты.

Что в них только не пишут!

Каких только карикатур не публикуют.

И народ все это воспринимает с восторгом.

Ему кажется, что действительно наступила новая эпоха.

Давайте просто походим среди депутатов.

Они заметнее всей другой публики.

Вон тот священник вроде бы до безумия обыкновенен.

А присмотришься – нет.

Явно не горожанин.

Из какой-нибудь лютой глубинки.

Обязательно многодетен.

И чуть-чуть либерален.

Как перец, который кладут рядом с мясным или рыбным блюдом.

Хочешь погорчить во рту все для этого у тебя под рукой.

Два депутата вкопано останавливаются.

И один другому шепчет:

– И он тоже выборщик.

Вопрошаемый кивает.

– Так это же Кузнецов.

– Ну и что? – Я – Кувалдин. И ничего – избрали.

– Он же известный бандит!

– Тогда не смотри в его сторону.

И депутаты поворачивают обратно.

Сейчас они спешат примкнуть к какой-то сваре.

Жандармы ущучили двоих – крестьянина и рабочего.

– Обыщите их! – кричат из толпы. – У них наверняка бомбы.

Рабочий с крестьянином сопротивляются.

Наконец, кто-то, видимо узнав обоих, кричит.

– Так это же выборщики!

Разобрались.

Так и есть – депутаты.

Еще двое между собой беседуют:

– А мы четверых не добрали.

– Как это? – не понял его спутник.

– Времени не хватило.

Уже созыв объявили.

Новое слово «созыв» звучит как-то особенно торжественно.

Зимний дворец мрачен, или, точнее, менее торжественен, поскольку пребывает в небывалой доступности.

Все рядом.

Все близко.

Можно потрогать руками.

И даже пнуть.

В зависимости от настроения.

Многие впервые томятся в ожидании царя.

И все уверены что он приедет.

Не может не приехать.

Поскольку именно сегодня, начнет работать Первая Государственная Дума.

Народ, – вернее, его избранники, – станут помогать царю управлять страной.

Звучит заманчиво и торжественно.

И надежда порхает как первая бабочка, проснувшаяся этой весной.

Однако комары немилосердны.

Два явных интеллигента остановились у колонны, и один, прислоняясь к ней, сказал:

– Вот ты прошлый раз интересовался, почему я пишу менее, чем говорю?

Так вот отвечаю тебе: в разговоре я щажу тот словарный запас, который предназначен для письма.

– Почему? – вопрошает второй.

– Да потому что расточительно говорить как по-писанному.

И второй произносит задумчиво:

– Вот для тебя тут будет раздолье.

Ведь каждый постарается переплюнуть друг друга в красноречии.

Мы исключили рассказ об этом по причине знаковости события.

Надо о нем поведать сугубо нейтрально, не делая акцентов в пользу тех или иных противоборцев.

А они тут – рядом.

Готовы разжечь даже мелкие противоречия до крупного скандала.

А вот и прошелестело приглашение занять свои места.

И разом достоинство было потеряно.

Все заторопились.

Даже засуетились.

Прокатились первые взаимные оскорбления.

Депутаты расположились по левую руку от царя.

Министры и всякая придворная челядь – по правую.

Смотрят глаза в глаза.

Хотя там, где выборщики, вряд ли чего можно увидеть стоящего.

А вот на противоположной стороне одних полуголых женщин чуть ли не столько, сколько депутатов.

И все – при малейшем движении – сверкают золотом и бриллиантами.

Двое, но не первые, которых мы видели, и не вторые тоже, – говорят в полголоса:

– Вот они главные враги народа.

Это произнес первый.

– На то мы и его представители, чтобы им противостоять.

– Да силы уж больно не равны.

На балконе расположились репортеры.

После «манифеста» они распоясались до безумия.

И сейчас ведут себя так, словно главные в этом зале.

Но трон еще пуст.

Только ниспадает с него царская мантия.

А вот и он государь.

Вид несколько испуган.

От непривычности, наверно, видеть так близко друзей и врагов трона одновременно.

Речь царя коротка и невыразительна.

Одна фраза о свободе.

____ о о том, что – при этом должен быть и порядок.

У царицы шляпа с огромными полями, кажется, под них и унырнуло все, что осталось в недосказе.

Бриллиантовая река утекла вослед за царем, по слухам, приплывшим сюда на моторной яхте.

Депутаты – вразнобой – хмуро покинули Зимний дворец.

Им предстоял путь в другое место.

Собственно и отведенное для постоянной работы Думы.

Большая часть депутатов направилась к Неве.

На пароход.

Остальные поехали на извозчиках.

И их путь лежал в Таврический дворец.

Собрались.

Объявили перовое заседание открытым.

У самого входа – опять те же двое – разошлись в разные стороны.

Сергей Муромцев направился в зал, наверно уже подозревая, что его выберут председателем Думы.

А Павел Милюков – истинный вождь кадетов – в буфет.

И сразу же заказал себе рюмочку горькой.

За пять копеек.

Это депутатам придется ужаснуться, когда простенький обед «потянет» на целый рубль.

Но все по справедливости.

Ибо отныне выборщики – люди не бедные.

Им – на мелкие расходы в день – полагался целый червонец.

То есть, десять целковых.

А вот и профессор Муромцев произносит первую фразу, которая жмет как неодеванные ботинки:

– На заседании остаются только одни депутаты.

Всех остальных, в том числе и чиновников, вежливо попросили покинуть зал.

И именно это обстоятельство, пусть на время, – но сблизило всех.

Хотя очень скоро перед кадетами и социал-демократами возникнет пропасть.

И в нее канут многие благие намерения, которыми были заряжены избранники в ту пору, когда были только кандидатами в депутаты.

А Милюков уже пил по третьей.

Он был уверен, что его сценарий работает без сбоев.

10

«Я ждал Вас с затаенным сердцем и полупарализованной душой, но, увы…».

Сталин отстранил от себя эту записку, явно – тоже вот так – неведомо ради чего, но придвинутую к нему кем-то из пассажиров.

Те, кто видели Сталина уезжающим в Стокгольм, не подозревали, что оттуда возвратится настоящий европеец – мало того, что при очень приличном костюме и фетровой шляпе, но еще и с трубкой в зубах.

И вот что его самого удивило.

Он вдруг понял другую, более глубинную суть пословицы «По одежке протягивай ножки».

А понимается она так: что, мол, в приличной одежде и вести надо подобающе, а не только показывать, что ты не какой-нибудь неряха.

– Заграница – развращает, – как-то сказал ему Мардас.

И сейчас Сталин убедился в этом в полной мере.

Побывал он в Швеции, и потянуло его заехать и в Германию. Благо там живет его друг Александр Сванидзе.

Суть их встречи не играла особой роли.

Захотелось пожить тем самым развратом, на который намекал Мардас: то есть себя показать, других посмотреть.

Сванидзе воспринял его приезд, можно сказать, двухсмысленно. С одной стороны вроде обрадовался. А – с другой, – словно бы даже огорчился.

Обрадовался тому, что видит друга.

А огорчился, что Коба стал каким-то другим что ли.

Что-то в нем произошло не в пользу их прежней дружбы.

А что именно, он сразу уловить не мог.

Может, виной этому аристократический вид, который его друг тут, за границей, обрел.

Но разговоры у них были самые приятельские.

– Ну как там, в России, погромство продолжается?

Сталин понял, что так он величает революцию.

Но возражать особо, тем более вступать в спор, не стал.

Пусть думает как ему удобно.

Хуже, конечно, что на съезде большевики выглядели не очень убедительно.

Но это тоже временное явление.

– Как мать? – спросил Сванидзе.

И у Сталина вдруг заболела душа.

В самом деле, уже много недель он и не вспоминает о своей многострадальной родительнице.

Сперва мысли о ней были где-то рядом.

А потом, как отставший от поезда человек, только обозначились в памяти и все.

И вдруг – вот этот вопрос в лоб.

– Не знаю как она там, – вразрядку произнес Сталин. – В суете да колготе и о близких забываем.

– Твоя мать, – начал Александр, – заслуживает того, чтобы ее помнили даже во сне.

И Кобе пришло на память, как в детстве поклялся кому-то:

– Я тебя и во сне буду помнить!

И вот Сашко сейчас ему об этом больше чем напомнил.

И вдруг Сванидзе произнес:

– Как ты думаешь, что будет с Россией через сто лет?

– О, куда замахнулся! – воскликнул Коба. – Я и на десяток лет ничего пока не вижу.

– А как же без этого? Ведь политика требует пространственного анализа?

И Коба посмотрел на друга с особым уважением.

Вот что значит пожить в Германии. И умность у него какая-то импортная появилась.

Порой Сталину казалось, что некоторые события вязли в его судьбе, как зубы в смоле.

Например, вроде бы все шло по нарастающей, открывались газеты «Светоч» и «Время», и в обеих он более, чем сотрудничал. Он был их организатором и ангелом-хранителем.

Но вместе с тем наступали вроде бы мелкие, но разочарования.

И часто касались они вроде бы впрямую и не имеющего к политике отношения.

Была задумана одна акция по добыванию денег для партии.

Где главным действующим лицом должен быть Камо.

И вот он наладился давить на Сталина, как пиво на мочевой пузырь.

Не может он, вишь ли, дождаться того самого момента, который и станет благоприятным.

– Или ты струсил? – спрашивал он Сталина.

И тот, естественно, злился.

И порой их отношения стояли на грани разрыва.

Потом Камо, не сказать что умнел, а, как бы смирялся с обстоятельствами.

Но через какое-то время все повторялось вновь.

Причем по уже известному сценарию.

И однажды, когда захват кассира банка откладывался еще на какое-то время, Камо крикнул:

– Вот уеду и будешь ты меня разыскивать, как собаку по объявлению.

И вдруг Сталин – тоже в сердцах – воскликнул:

– Ты знаешь, что со дня на день Котэ должна родить?

Камо обалдело посмотрел на Сталина, словно впервые узнал, что тот год как женился на Еватерине Сванидзе, писаной красавице, кажется, даже отбив ее у кого-то из своих друзей, и теперь собирался стать отцом.

– Ну и что? – по инерции спросил Камо.

– А то, что я хочу хотя бы один раз, но увидеть своего сына.

Он замолк и уже другим, более раздавленным постижимостью того, что может случиться, голосом произнес:

– Каторги боишься?

И этм – по инерции – как бы подказнил его.

– Я ничего не боюсь, – уже спокойно ответил Сталин. – Но только пуля, уверяю тебя, не очень разборчивая госпожа.

И вот нынче Сталин не находит себе места.

Переваливший за середину март разразился таким цветеньем, которого, кажется, не было никогда.

Иосиф подошел к Катэ, нежно погладил ее по животу, натолкнулся пальцами на ставший провальным пупок.

Вспомнил, где-то читал, что у женщин на сносях, пупок наоборот, старается как можно дальше выйти наружу.

Под давлением новой жизни.

Значит, в утробе тоже идет своеобразная революция.

Из прошлого прорезается будущее.

Эти мысли разжалобили другие, которые не касались их двоих, и относились к его умершим во младенчестве братьям.

Ведь их тоже надо было выстрадать.

А потом – похоронить.

Это каково сердцу матери?

Бесо, как Иосифу казалось, смерть своих детей переживал все в том же будничном хмельном угаре.

Да, водка действительно страшное зло.

Хуже эпидемии.

– Боишься рожать? – спросил Сталин жену.

И вдруг он услышал то, чего от нее никак не ожидал:

– А ты боишься победы революции?

И вдруг ее сразил румянец.

Безжалостный, как костер из сухих дров.

– Всему Бог сподвижник, – словно спохватившись, что сказала не то что надо, произнесла она.

Он погладил ее по голове.

И вдруг она, скривив губы, произнесла:

– Иди за повитухой, кажется, начинается.

И через два часа он уже был отцом.

В мир пришел ожидаемый обоими сын.

– Если я что-то не то говорила, – произнесла Катэ, когда он поздравил ее с материнством, – ты уж прости меня.

Ведь я так ужасно боялась.