Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

– Здорово, станичник! – произнес хозяин и подал руку.

– Слава Богу, – отбуркнулся Генералов, внутренне засмущавшись, что оказался тут с уличной девкой.

Он сроду – в ресторациях и им подобных заведениях – не пил с бабами.

Девка, однако, развязно полуприказала рестораццу:

– Нам что-нибудь из того, что…

И уже через минуту на их столике стояла вспотелая бутылка водки и какая-то неразборчивая закусь.

– За что пьем? – опять же нагло спросила девка. – За революцию?

Осколок опять чуть поддавил ему подреберье.

– А я, – приузила девка глаза, – одного золотопогонника на тот свет спровадила.

– Правду Дашка говорит, – встрял какой-то старичок с перстнем на указательном пальце. – Завела его к себе домой и…

– Не болтай, а то из хвоста обрубок домой унесешь, – предупредила девка, жеманно, однако, опрокинув рюмку в рот.

К закуске она прикасалась так брезгливо, словно ее извлекли из той самой бочки, что стояла возле питейки и исполняла неведомую Генералову доль.

Неведомую до поры.

После первой он не закусил.

Перед второй вздел в зубы самокрутку.

Дашке какой-то местный ухарь преподнес папиросу и она, как заправская курильщица, прижгла ее от жаринки из печки.

Курила она, однако, неумело.

– Знаешь, – сказала, облокотясь в сторону Генералова, – отныне и навсегда с милосердием покончено.

Генералов не спросил, что она имела ввиду, отчасти оттого, что уже знал. Дашка не из тех, что молчанье прячут под фартук.

– То у них размолвка, то раздрай, – продолжила она. – И каждого ублажь. И всякому угоди. Как вроде я сестра милосердия.

Старичок с перстнем подтвердил?

– Она всем в угоду в любую погоду.

После четвертой Генералов нашел, что Дашка чертовски привлекательна. Даже красива.

– А перед смертью офицер-то хоть с тобой согрешил? – спросил он.

– Да! – приузила глаза Дашка. – По полной программе. Даже сверх того. Но…

Осколок опять дал о себе знать.

– А за что ты его убила? – вдруг уставился на нее старик с перстнем.

Дашка глянула на него с пышущим гневом.

– Я твой язычок на жало змеи располовиню!

И в самом деле в ее руках оказался острый, с оплетенной рукояткой, нож.

Старик отстал.

– Плати и пошли! – полуприказала она Генералову.

– Куда? – спросил он.

– Ко мне.

– Мало тебе одного? – вопил старик, которого два верзилы вели к выходу.

Там они, с размаху, кинули его головой в ту самую мерзость, которая находилась внутри кадки.

– За что это они его? – спросил Генералов.

– Он отказался платить за выпитое, – объяснила Дашка.

15

Ночь знобилась тем, что – была.

Она плыла где-то высоко в небе. Гораздо выше облаков. В каком-то безвоздушном пространстве, куда не долетают даже орлы. И отлеживала себе бок на земле. И опять же в какой-то неведомости или даже в неизвестности.

Дашка прижалась к Генералову.

– Я в первый раз, – призналась она, – перевариваю сознанием казака.

И он насторожился. В ее теперешней речи не было той уличной шалавости, которую она тут успешно разыгрывала.

И Генералов, чуть отстранив ее, спросил:

– Так кто ты на самом деле?

Дашка напряглась так, что он понял: выстрел не был осечным.

– Долго рассказывать, – ответила она.

– А у меня есть время, – произнес он и уточнил: – До утра и дальше.

Он немного подхилил походку. По-лошажьи, заиноходил и попросил:

– Только про офицера мне не рассказывай.

– Почему? – остановилась она.

– Потому что ты его не убивала.

– А откуда вы знаете? – она моментально перешла на «вы».

– Глаза у тебя другие.

– Это какие же?

– Мудрые.

Они саженей десять прошли молча.

– Ко мне нельзя, – тихо произнесла она.

– Ко мне тоже.

– А почему?

– Мой приют там, где пляшут и поют.

– В кабаке?

– Нет, в психушке.

– А почему именно там?

– Товарищ один санитарствует в дурдоме. Вот я у него и остановился.

– Но это много хуже, чем у меня.

На этот раз они прошли молча не менее пятидесяти саженей, пока Дашка не сказала:

– Меня зовут Виолетта.

Она еще сделала несколько шагов и добавила.

– В девичестве Мараховская.

– А далее список большой?

– За такое любопытство до революции я давала по физиономии.

Поскольку это было сказано на полном серьезе, то Генералов ответил:

– Позволь списать это на мою казачью бестактность.

Она ничего не ответила.

– Даже если у вас не хватит мужества посчитать нашу встречу случайной, – наступленно начала она. – Давайте сделаем, чтобы она стала единственной.

– Даже без учета обоюдного любопытства? – спросил он.

– А ты самонадеян! – полузасмеялась она, опять перейдя на «ты».

Они еще прошли какое-то время молча. Потом он произнес:

– Ну что, будем прощаться?

– Да, логика на стороне этого, – ответила она.

– А что же ей противостоит? Любопытство?

– Пожалуй.

– Но кто-то расхожую шутку кинул: «Любопытство – не порок, но большое свинство».

– Пожалуй.

– Ну и что?

– Жалко сказку без морали.

– Вы имели ввиду басню.

Генералов не заметил, когда тоже перешел на «вы».

– Никогда не была на Дону, – сказала она.

– Но Дон не только географическое понятие.

– Скорее всего, не столько.

Она вскинула на него взор.

– А с вами легко.

– Слава Богу, хоть что-то косит в мою пользу!

– А подобные остроты вам явно не идут.

– Почему?

– Потому что вы тоньше.

Они остановились на углу мрачного дома.

Именно он отсекал те самые задворки, в которых только что побывал Генералов и где почерпнул массу впечатлений и вот это до конца не прописанное в сознании, как нужное, знакомство.

– И где же вы там спите? – спросила она.

– В дурдоме? – уточнил он.

– Нет, в психушке.

И она опять уточнила:

– И это слово не гармонирует с вами. Равно как и только что сказанное мною.

Она отступила на шаг и произнесла:

– Ну что ж, пора честь знать!

– Но так не хочется уходить, – как-то простецки признался он.

– Как бы что-то важное осталось в недосказе? – полулукаво спросила она.

– По сути – да. Но…

– Не по совести?

– Этот вопрос слишком больной.

– Именно?

– У меня никогда не было женщины, с которой было бы так легко.

– Можно это посчитать прологом к признанию в любви? – в ее голосе заоживела давешняя Дашка.

– Слава Богу! – через минуту сказала она. – Хоть что-то в вас проснулось из арсенала, которым пользуются все, или почти все, мужчины.

– Но я это сказал вполне искренне! – воскликнул Генералов. – Считай телешом по майдану прошел. Сроду не тянуло меня ни с кем на откровение. А тебе (он снова перешел на «ты») хочется рассказать все.

И она обняла его чуть пониже ребер.

Ниже того места, где был осколок.

И, что удивительно, он не подавал никаких признаков боли.

И Генералов ей об этом сказал.

– Интересно! – отстранилась она. – Значит, внутри вас есть индикатор благородства в виде куска немецкого металла?

Генералов опустил голову.

Ему действительно было с ней легко.

Вернее, свободно.

Словно он из ряски и других водных трав и удавок выплыл на простор реки и течение слабо понесло его, пусть в неведомое, но уже чем-то блаженное место.

– Я выполнил план своей жизни, – вдруг сказал Генералов.

– А встреча со мной уже идет перебором? – опять едуче поинтересовалась она.

– Пожалуй, – серьезно ответил он.

И, не прощаясь, сгинул в ночь.

16

Наверное, он увидел какой-то сон.

Но, скорее всего, эта была явь, которую Генералов воспринимал как сон.

Над ним склонилась какая-то усатая физиономия, за фуражкой которой замаячил до боли знакомый образ.

Он воспарил глазами.

Конечно же, это была она, попервам Дашка, а потом Виолетта Мараховская.

– Он? – не оборачиваясь, спросил усач.

Она, вместе с моргом глаз, кивнула.

– Прошу предъявить документы! – потребовал полицейский.

Отойдя в сторону, Дашка-Виолетта беззатяжно, но курила.

– По какому поводу оказались в Москве? – спросил страж порядка.

Тут Генералов вдруг понял, что перед ним вовсе не полицейский. И даже не военный. А просто усатый мужик с необъятным лицом.

– Извините! – сказал Генералов. – Но на всякий случай хочу узнать, с кем имею честь общаться.

Усач достал бумажку с угловым штампом и плоской печатью.

– Самим Лениным подписано, – по-детски похвастался блюститель революционного бедлама.

– А в каких чинах были на фронте? – помягшелым голосом спросил усач. – Фамилия-то обязывает дослужиться до самого верха.

– Один уже дослужился, – ответил он.

– Кто же?

– Василий Генералов.

– А он вам, случаем, не родственник?

– Представьте себе, да.

– И не притесняли вас царские сатрапы за это?

– Всяко было.

– А теперь вы мне скажите: правда ли, что вы с товарищем Лениным учились в Казани.

– И это верно.

– А почему бросили университет?

– Я там значился под другой фамилией и когда был разоблачен…

– А почему не под своей? – перебил усач.

– Потому что в казачестве, после покушения на царя Генераловым, запретили учить где-либо детей нижних чинов.

Он чуть перемолчал и добавил:

– А потом платить стало нечем…

– Ну а чем вы в Москве собираетесь заниматься?

– Пока не знаю.

– А может, пойдете к нам в вэчека?

– А что это?

– Карающий меч революции.

– И тут подошла Мараховская.

– Это я тебя рекомендовала, – сказала. И добавила с неким придавом, что ли: – Но ты можешь отказаться.

– Хорошо, – сказал Генералов. – Я подумаю.

И те двое ушли.

Он один остался на вокзале.

И так ему стало неуютно, так бездомно, что он, выйдя к перрону, зашел там в пристанционный шинок и, без закуски, выпил стакан водки.

– Пытаетесь, чтобы мысли обрели стройность? – послышался за его спиной голос.

Генералов обернулся.

За соседним столиком сидел пожиловатый мужчина с огромной, как аэродром, лысиной.

«Интересно, – подумал Генералов. – Что он принес под полой?»

Полы у мужика выглядели огрузлыми.

А в это время по полу питейки прополз бледный сквозняк.

Почему – бледный?

Да потому, что явился он из-под белого покрывала, стек по безжизненно зыбкому, тоже белому, подоконнику, попутно поиграв, висевшим на грядушке стула, естественно белым, полотенцем.

– Перебазируйтесь ко мне, – предложил сосед по столику. И аргументировал это обстоятельство весьма достойно:

– У меня закуски больше. Или – закусок, как правильно сказать?

Генералов – с полупустым стаканом – подъехал к нему на своем стуле.

– Как у вас это оригинально получилось! – завосхищался незнакомец. И тут же представился:

– Фома, но, извините, не Гордеев. А всего только Лаптев.

Он помолчал и добавил:

– Фамилия-то сугубо русская. А вас я не расслышал, как величают-то?

Генералов назвался.

– Ну что же, и это не плохо, – констатировал новый собутыльник.

Он чуть придвинулся к Генералову и зашептал:

– Давайте ваш стакан.

И – действительно – из-под полы достал бутылку, из которой налил коньяку.

– Не люблю, – пояснил он, – пить то, что проходит через загребущие руки.

Генералов снова скосил глаза на прилавок, на котором покоились руки хозяина питейки, и они действительно зело напоминали грабарки.

– Я и в третьем поколении брезгливец.

И он начал не зажимать, а, наоборот, отжимать сведенные в кулак пальцы:

– И прадед мой никогда не ел в харчевнях, и дед, и отец…

– Значит, уже в четвертом поколении, – уточнил Генералов, заметив, что еда у него тоже явно не местная.

– А вот один пить ну никак не могу, – сказал Лаптев. – Не лезет мне ничего в горло. А потом… – он понизил голос, – люблю при этом деле, – он указал на бутылку, – поговорить с хорошими людьми. Душа при этом как-то отдыхает.

А Генералова зажевали какие-то угрызения, что ли.

Второй день он проводит в питейных заведениях. Словно нет в городе, да еще ставшим столичным, никаких иных, более пристойных мест.

– Я по профессии геолог, – сказал Лаптев. – Моя стихия – горы и норы.

Он сам всхохотнул своей шутке.

– Поэтому, если я буду говорить какие-то дикие вещи, – продолжил он, – вы на меня особенно не обижайтесь.

– На обиду тоже надо иметь право, – простецки ответил Генералов.

И каким-то боковым зрением косил на дверь, ожидая, что вот-вот явится или Мараховская, а может, отдельно от нее и усач, если не сказать, что оба-двое сразу. Видимо, он по питейкам отлавливает разного рода болтунов и откровенников, чтобы – одним укоротить язык, а другим – удлинить руки.

Ему предложили быть во второй когорте.

Но у него есть полное право отказаться.

Даже возмутиться, что из него хотят сделать что-то в виде шпика или соглядатая.

Но необдуманных шагов ему делать сейчас нет резона.

И все оттого, что там на Дону, а, точнее, в Усть-Медведицкой, он, что называется, ссыпал соль и сахар в один ряд, подмешав ко всему этому чистопородную горчицу.

Словом, заказан ему путь домой.

И вроде особо он там ни кем не спорил и не скандалил. А озверелость по отношению к себе чувствовал на каждом шагу. И все из-за того обмана, когда учился под чужой фамилией. А потом и что знался с Ульяновым.

Правда, сейчас это вроде бы возведено даже в заслугу.

Но это только для видимости, не больше.

Глава пятая. 1905

1

Еще шествуя за гробом Антона Павловича, Горький думал, что вослед за смертью человека должно что-то случиться такое, что потом долго будут расхлебывать грядущие поколения.

А точнее все же сказать, он знал о том нечто, чему неминуемо откроет дорогу грядущий год.

Наступал новый век, и, как написал неведомый Горькому журналист, «он должен омыться, как и прошлый, свежей кровью».

В начале девятнадцатого кровь нам пустили французы. Кто же теперь еще?

Лукавство непонимания что творится в той же Москве, заключалось в том, что Горький в то время жил в доме четыре дробь семь на углу Моховой и Воздвиженки, и именно в этом его обиталище, в квартире двадцать не только находились его рукописи. Там легко можно было натолкнуться на винтовку или пистолет и, если не на вольную россыпь, но на целый ящик патронов.

И разговоры тут велись далеко не литературные.

Вернее, говорилось о слове, но только о том, которое способно бросать на баррикады, а, может, за них – это как посмотреть на будущую расстановку противоборствующих сил.

По утрам, при восходе солнца самой весомой комнатой в доме была та, что сплошь увешана клетками для птиц, и в них, кстати, обитавших.

Так вот в этой комнатке черные ангелы предстоящей революции изготовляли бомбы.

Иногда Горький ловил себя на ощущении, что причастен к чему-то пошлому, а оттого гадкому.

Но он быстро брал себя в руки, перенастраивался на обвинение царизма, который довел человека до крайности, до той точки, после которой любая фраза становится восклицательно-ядовитой, а всякая логика – фатальной.

Два гения того что будет – Карл Маркс и Фридрих Энгельс, – не сумели подобрать полноценных исполнителей того, что надо, и мир обессилел от ожидания того, чего не миновать.

И все сошлось клином, срослось, собиходилось сотворить вселенский взрыв не где-либо еще, а только в России.

Кто-то так и сказал:

– Русские умеют быстрее могилы копать, чем норы рыть.

В ту же пору, когда квартира двадцать набирала свою не только литературную значимость, кто-то резонно предложил:

– Господа! Давайте побудем хоть сколько-то товарищами.

Так – иносказательно – была закреплена за домом Горького полноценная боевая дружина.

А город уже замер от напряжения.

Еще миг и – начнется.

И Горький спешил не пропустить его.

Ведь, возможно, это ему в дальнейшем придется писать об этом свой вариант «Войны и мира».

И все же это была игра.

Кровавая, но игра.

И Москва стала грандиозной сценой этой игры.

Потому многим казалось, что и умирают там невсерьез.

У Сандуновских бань Горький видел, как парнишка заводских окраин, почти мальчик, лежал с простеленной грудью и, истекая «бессмертием», как нечаянно сказалось им, писателем революции, улыбался.

Сейчас пойдет занавес.

Боль исчезнет.

Актеры смоют грим…

Но выстрелы множились.

А для парнишки с заводской окраины действительно все кончилось.

Он уже у врат рая беседовал с апостолом Петром о бренности бытия и перспективах будущих революций.

Ибо еще не знал, что окончание чего-либо, это начало неведомо чего.

У Николаевского вокзала Горький встретил дедка, кажется никуда не раненого, но уже явно уходившего в разряд жертв революции.

Так вот он – через одышку – изрек:

– Человек, смирившийся со своей старостью, не достоин вечной жизни.

Судя по всему, он не смирился.

Но и перспективой бессмертия вряд ли сумеет воспользоваться, поскольку в глазах его виделась бездна между сказанного и чувствованного.

А вот на Смоленском рынке не до лирики.

Там всерьез воюют.

И вполне достоверно убивают.

И с той и с другой стороны.

Один дружинник, заметивший Горького шляющимся не там, где надо, крикнул:

– Не путайтесь в ногах истории?

– Что? – переспросил Алексей Максимович.

– Это так вы напишите о нас, когда мы все умрем.

Азарт боя не щадит ничьего самолюбия.

И Горький поискал глазами то, что могло бы выглядеть в его руках как оружие, чтобы с этим предметом, а не с голыми руками, показать, что он вовсе не трус, а активный свидетель, отличающийся от участников тем, что безусловно должен остаться жить.

Иначе кто же с такой ослепительной достоверностью опишет события, коим суждено остаться в памяти потомков навсегда.

В каком-то переулке он увидел юнкера и девушку.

Винтовка была прислонена к раненой пулей стене, а ее героический обладатель бубнил в извивающуюся от его дыхания шею курсистке:

– Часто любовь замещает не ненависть, а равнодушие.

Что по качеству разрушения личности еще пагубнее.

Над их головой цвинькнула пуля.

И, кажется, запорошило юнкеру глаз.

И он, закрыв его ладонью, произнес:

– Пардон! Я, кажется, ранен.

И побрел в глубь двора.

Девушка же, взяв его винтовку за ремень, неумело несла ее следом.

И было в этом что-то карикатурное.

И в сознании пронеслась ехидная подпись:

«Так революция сопровождает свою жертву».

Или что-то в ином плане:

«Он идет на верную гибель, а Бессмертие преследует его по пятам».

А вот встретилась стайка униженных растерзанной формой жандармов.

Их ведут под конвоем два рабочих.

Лица сосредоточены, словно уже позируют будущим ваятелям.

Свой кусок истории они уже отхватили шершавым ножом своей одержимости.

У самого дома Горького перехватил некий малый в студенческой куртке.

Послушайте! – почти взмолился он. И зашептал, почему-то на полувсхлипе:

 
Революция била в висок,
Революция била под дых.
И вовсю кровенила песок,
Чтоб на нем начинался мой стих.
 

Он отглотнул воздуха:

– Я это действительно написал на песке, едва пропитанным кровью.

– Поздравляю! – сказал Горький.

А студент тот вдруг спросил:

– А чем еще можно остаться в истории?

– Глупостью, – произнес Горький и двинулся в дом.

Кажется, он уже переел революции.

И отрыжка идет явно униженная.

2

Горький утер, как многим показалось, принужденную слезу, и сказал:

– Спасибо, товарищи!

И через вздох, который мог предвещать рыдания, пообещал:

– Оправдаю…

Рядом вскинулось несколько голосов, что он, мол, давно оправдал доверие партии, хотя в ней и не состоял.

Конечно, он хотел убедить себя, что вступление в партию большевиков обновит его несколько задряхлевший дух.

А все дело было в том, что многие из тех, с кем ему приходилось встречаться и особенно заговаривать о пожертвованиях на революцию, откровенно недоумевали зачем это ему нужно.

Один первогильдийный купец сказал:

– Тебя – озолочу.

А всякую сволочь кормить, чтобы она мне кишки на оглобли намотала, уволь и извини.

В другом же месте, правда, иностранец, поинтересовался:

– У вас дворец собственный в России есть?

Горький чуть не поперхнулся началом ответа.

На что иностранец заметил:

– На те средства, что набрали для партии, постройте себе дворец и живите в свое удовольствие и на радость тех, кто вас почитает.

Он переломил в пальцах спичку, которую держал и добавил:

– А потомки, ради кого вы стараетесь, читать-то вас будут через строчку, если не через абзац.

Как это у вас говорится: «Из хама не выйдет пана».

Но Горький был упорен.

Он – верил.

Или делал вид, что верит.

Как вот плачет сейчас театральными слезами.

В прошлом году он тоже плакал.

На похоронах Чехова.

Настоящими были тогда его слезы или нет, значения не имело, но горевал он по Антону Павловичу вполне искренне.

За многое было его жалко.

Даже за то, что женился не по-людски.

Актриса она и есть актриса.

Даже такая складовина есть:

Крикни «брысь» и не оберешься от актрис.

Он тоже у ног кое-кого из них «четвертил».

(Это так сказал один рабочий сцены).

А как без этого, когда твои пьесы идут одна за другой.

И по этому поводу как-то сущий болван сказал:

– Не будь пьес, да тех повес, каких мучает бес, и никто бы в России и не знал, что пить горькую и читать Горького – это не одно и тоже.

Хотя, отчасти, он прав.

Театр, как ничто другое, работает на авторитет, писателя.

Кто бы того же Чехова с его рассказами знал?

Ведь человек ни только не написал ни одного романа, даже какой-то захудалой повести.

А вот в пьесах – раскрылся.

Даже – распахнулся.

Хотя…

Уж эти скептики!

Как им только не ай-яй-яй?

Чехов шутил с серьезным лицом.

И наверно, поэтому, где-то близко после похорон, в одном литературном салоне, собравшемся в память о нем, одна дура прочитала:

 
Меж двумя Евгениями
Сижу.
За обоими гениями
Я слежу.
Ибо каждого из них
Кидает в стон:
Почему он –
Не Антон.
Но – на Антоне –
Мы отоспимся ноне,
Как на изжившем себя
Гондоне.
 

Если бы он был Пешковым, то набил бы ей морду.

А Горький, соответственно со своим псевдонимом, усмехнулся и – почти под улюлюканье – покинул это сборище.

Трудно быть гением.

Кто-то по этому поводу сказал:

– Гений – это тот, кто знает свое предназначение, но не делает из этого культ.

Чехов – делал.

И из этого следует вывод.

А – он?

Вопрос как перекладина над эшафотом. «Н» наклонился виселицей-одиночкой.

Но что это он думает о чем угодно, только не о торжестве, что его настигло.

Так и хотелось слукавить – случайно.

Нет, к партии он приглядывался как к девице, к которой намеревался заслать сватов.

Конечно, самой притягательной силой был Ульянов.

Правда, псевдоним он себе взял неудачный – Ленин.

Судя по трепу, что идет по этому поводу, в честь девки он так себя поименовал.

Была, вроде, такая Лена Ленина.

До какой степени близости дело доходило, теперь не узнать.

Крупская – бдит.

Из безобидной «миноги» в акулу превратилась.

Кроме этой версии есть еще две.

Одна, что вроде он назвался Лениным из-за одноименной с ним реки.

Частушка есть такая:

 
Сядь-ка, милка, на колени,
Прокачу тебя по Лене.
Но настолько ты строга,
Нам покажут берега.
 

И последняя версия такая.

Кто-то якобы сказал, что он дитя Вечного труда.

На что он ответил:

– Я скорее, сын Лени.

А, по русски сказать, Ленин сын.

Вот откуда якобы, и пошло.

А он – Горький.

Тут даже и гадать не надо почему.

Как бы сладко не зажил человек после революции, а он так и останется – Горьким.

Хотя о будущей власти, что заменит нынешнюю, кто-то сказал:

– Хрен редьки не слаще.

Ну что ж, убедиться в том времени осталось не так уж много.

Россия – бурлит.