Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

– Он хотел увидеть, как состоится смерть того, кто каждый день рискует.

Зачем?

Ответа на это не даст даже Бог.

Мота спасло то, что он успел схватиться за поперечину перекладины, которую не успели убрать после выступления клоуна-эксцентрика, и, сделав немыслимый вираж, оказался притиснутым к балюстрадке, которая отделяла от манежа первые ряды.

И это так взволновало клоуна, который продолжал бубнить последнюю фразу: «А грушишки-то сладенькие».

Зато зал неистовствовал.

Ему казалось, что все это было так ловко и рискованно задумано.

И в это же время к Моту пришла какая-то, по всему видно, циркачка.

Она была всклокочена, словно ее вытащили из корявого сна.

Корявым был и почерк, которым она изложила какую-то просьбу в оставленной ей записке.

– Видишь, – кивнул Мот, – когда за ней закрылась дверь. – Никак в себя не придет.

Он углубился в чтение неожиданного послания.

– Ну, это уже плутография, – сказал, прочитав то, что было поведано в записке.

А там стояла только одна фраза: «Мот! Я от тебя забеременела».

– Да! – произнес Мот, однако, без улыбки. – Лучше бы мне вчера ни за что не цепляться. И в этот миг в его комнату вошла еще одна женщина.

Она – молча – показала на то место, где у людей двоятся ноги.

– Дай ей ножницы, – попросил Мот, все еще стоя на голове.

Так Макс узнал, что приходившая была глухонемой.

Теперь настала пора объяснить, почему Макс, собственно, оказался у Мота.

Именно здесь Макс сбывал свою заметность.

А все дело началось с того, что едва оказавшись в университете, он тут же включился в разного рода диспуты, споры, прочие какие-то проявления собственной гордыни и глупости.

А поскольку последней было еще предостаточно, он начал количеством мелькания перед очами, которые запоминают впрок не только то, что надо, то очень скоро был взят, как в то время кто-то сказал: «На замет, чтобы держал ответ».

И хотя за ним не водилось ничего такого, за что можно было бы по-хорошему угнетать, эта заметность всех и насторожила.

И – под шумок – стали на него списывать разные, другими учиненные бузотерства.

И тогда-то Макс повстречал Мота.

Его истинная фамилия была Мотолыгин.

И с ней бы он, ежели бы не взял себе какого-либо циркового псевдонима, и скончался бы.

Но однажды ему повстречалась молодая курсистка по фамилии Лыгина. И он ей, в порыве неведомых ему от рождения порывов, предложил:

– Раз ты истинная моя половина по фамилии, выходи за меня замуж.

И они поженились.

И вот тут-то и началось самое примечательное.

Вскоре Мот, тогда еще Мотолыгин, вдруг понял, что не способен быть мужем.

Нет, не в том смысле, что был несостоятелен как мужчина.

Тут все более чем в порядке.

Он уже через неделю или две понял, что жена ему просто не пара, она не та, на которую не только что уповать, а кивать более чем зазорно.

Она терпеть не могла цирк.

– Тогда зачем же ты за меня пошла? – спросил Мот в запале.

– Чтобы не огорчить, – просто ответила жена, обкусывая ногти.

Они развелись тихо.

Без слез и упреков.

– Ну а поскольку я теперь лишился своей половины, – патетически произнес тогда еще Мотолыгин, – то пусть она вберет в свою фамилию и половину моей.

Так он стал Мотом.

Конечно, злые языки утверждают, что кликуху эту он себе придумал оттого, что – в свое время – промотал имение своего батюшки, которое – опять же по словам знатоков ситуации, – было нешуточным.

И вот нынче, замазывая свои раны, Мот говорил Максу:

– Писатель или поэт не должен подстраиваться под общество. Общество должно дозреть до него.

Другое дело – актер. Его хлеб – это безумие умных.

Он обмакнул в снадобье квач и, продолжив свое занятие, повел дальше и речь:

– Лучшие в мире актеры – это умалишенные.

Был у нас один дурак. Так вот он, помазывая себя дегтем, бубнил: «Сколько ложек дегтя не пью, а сам все мед и мед».

Он отложил квач, отодвинул баночку, в которой было снадобье, и вдруг спросил:

– Хочешь, я тебе стихи почитаю.

Макс, блаженно его слушая, кивнул.

И тот начал:

 
Я не могу понять престижа,
Который мне мешает жить,
Который, вздувшись, словно грыжа,
Еще пытается смешить.
И пусть не я воспет стихами
И песнями не я воспет.
Поверьте: вместо с потрохами
Я верноподданный поэт.
 

Макс вяло поаплодировал.

– Что, плохо? – спросил Мот с таким напором, словно в случае, если Волошин его отвергнет, немедленно вызовет на дуэль.

– Нет, напротив, – ответил Макс. – Только как-то куцевато.

– Это я тоже заметил, – признался Мот.

А теперь послушай вот это.

И он встал с головы на ноги.

Другое стихотворение было совсем иное и по тематике, и по мастерству.

Да и по исполнению тоже.

Ведь он его читал в пору, когда голова у него, как и положено голове, находилась вверху.

 
Греши пока грешится!
Коль пьется – пей до дна.
И будь вольней, чем птица,
Пока в душе весна.
А если буря грянет
И ты поймешь на миг,
Что вдруг тебя не станет,
Иль станешь ты старик,
Тогда читай дотошно
Заношенный псалтырь,
Торя первопорошно
Дорогу в монастырь.
 

Эти стихи чем-то дернули.

В буквальном смысле.

Макс подался вперед и всмотрелся в исшрамленное лицо Мота. Вообразил его, одетого в монастырские тона, поскольку он все время носил что-то попугайское.

Вот и сейчас начал обряжаться в полосатые штаны и разноцветную куртку.

Кстати, где-то он читал об обманчивости тех, кто несет на себе крест покорства.

Он уже точно и не помнит – в Китае то было или в Японии, но случай произошел такой: повстречали в каком-то глухом месте двенадцать по азиатским меркам дюжих молодцов трех монашек-замухрышек и решили с ними повеселиться как с женщинами.

– Раздевайтесь! – приказали они.

Те покорно сняли с тебя верхнюю одежду.

– Дальше! – не унимались балагуры.

– Так тело наше, – возразила старшая из них, – принадлежит Всевышнему.

– Я тут Бог! – приблизил к ней свое лицо один, еще безбородый юнец.

А потом случилось то, что нападавшие меньше всего ожидали.

Монашки – в какой-то миг – обрели боевую стойку и – уже через минут все двенадцать богохульников лежали на земле и молили о пощаде.

Поскольку это описывал путешественник, который был свидетелем происшедшего, то у Макса нет оснований ему не верить.

И вот он сейчас представил себе Мота, который тоже бредет по дороге и какие-то…

– Не понравились тебе стихи? – вдруг спросил циркач.

– Да нет, наоборот. Они настолько откровенны, что хочется поверить во все, что в них утверждается.

6

Апрель давил на легкие.

Нечем было дышать.

И именно вдох-выдох и должен быть сейчас такой незаметный, чтобы никто не обнаружил, что ты еще жив.

Такие ощущения преследовали Кобу все то время, как он, после ареста Курнатовского, скрывался по разным углам.

Но находился он еще в обсерватории, хотя и был уволен накануне, упросив на это начальство.

И вот в комнатешке, что была на некоторое время его, сейчас скопилось несметнее количество того, за что и Сибирь покажется ближе Гоби.

А аресты все продолжаются. И он, как ему кажется, дышит через раз.

И, может, эта незаметность и не позволила обнаружить и обезвредить его.

А потом наступило Первое мая уже нового века…

Было жарко и душно.

Но именно такая погода, наверно, и должна была состояться в такой знаменательный день.

Если бы тифлисцы были более наблюдательными, они бы обратили внимание на горцев, которые неведомо откуда понахлынули, чтобы появиться именно в центре города.

О том, что это были горцы, можно судить по их наряду. Они были одеты в теплые пальто и бараньи шапки.

Но это, как оказалось, были те самые демонстранты, о которых давно поговаривали в Тифлисе.

А вырядились те так по простой банальной причине, чтобы нагайки, коль они пойдут в ход, нанесли им меньший ущерб при недоброй встрече с конниками.

А вскоре над толпой взвился плакат: «Долой самодержавие!».

Коба впервые наблюдал неуправляемую, жуткую в своем отвращении от всякого здравого смысла, власть толпы.

Он видел старика со съеденными зубами, который, отплевываясь неведомого от чего, кричал:

– Кровопийцы и византийцы, черт бы вам в аду помог!

А, может, это он пел.

Во всяком случае, слова ложились, кажется, в рифму.

Баба с подбитым глазом тоже пыталась из-за спин более рослых мужиков, что называется, взвиться над толпой, потому как в руках у нее был неопределенного цвета флаг.

Но более всего было молодежи.

И среди нее его вчерашние однокашники – семинаристы.

Они шли плотным строем и тоже бубнили какие-то складушки.

Конные налетели внезапно из какого-то переулка и, что называется, располовинили толпу.

Одну ее часть прижали к правой стороне улицы, вторую – к левой, и стали – нахлыстом – орудовать нагайками.

Вой, крики, визг.

Коба не дурак, чтобы подставлять голову, потому скрылся в подворотню. И оттуда наблюдает, как в две нагайки была свалена наземь баба с флагом. Как упал под ноги лошадям беззубый дед. Как прыснули в разные стороны семинаристы.

А на земле то там, то сям бурели кровавые пятна.

И в это самое время во двор, в который забежал Коба, влетела женщина.

Он с трудом узнал в ней Розу – племянницу Ханы.

– Вы что тут делаете? – спросил он.

– То, что и ты, – ответила она, – спасаюсь.

И тут же сюда вломились двое верховых.

Коба моментально перескочил через какую-то загородку и оказался в соседнем дворе.

За его спиной остался истошный визг Розы.

Угрызения преследовали его все то время, пока он добирался до своего дома в обсерватории.

Но переступить его порог ему в тот день было не суждено, так как оттуда вышло сразу несколько жандармов, волочивших литературу, которую не сумел Коба распространить перед демонстрацией.

А вечером он неожиданно встретился с мужем Ханы Иосифом Машиошвили.

– Живой? – спросил он Кобу, словно тот возвращался с какого-то циркового трюка под куполом «шапито».

– Как видите, – ответил Коба, даже не показывая того, что участвовал в демонстрации.

– А ты тут, случаем, – обратился еврей, – нашу Розу не видел?

Внутри Кобы что-то дрогнуло.

Наверно, это был тот орган, который заведует честностью. А может даже и раскаянием.

Но он сумел сконцентрировать волю и спокойно ответить:

– А чего ей здесь делать?

– Она ходила бастовать. Вернее, вдохновлять тех, кто слаб душой.

Слова ели словно блохи, и Коба стал почесываться.

Потом вдруг вспомнил наказ, данный партийцам Центральным комитетом: ни в коем случае не показывать свою явную принадлежность, не давая повода подозревать, что перед кем-либо истинный партиец.

И на этой расслабленности он произнес:

– Если бы я ее видел, то непременно оказался рядом с ней.

Она самая умна женщина на свете.

Иосиф, загребая башмаками землю, побрел дальше.

А Коба, как учили, тут же исчез.

7

Коба знал, что это существует, но никогда не испытывал сам.

Оно и звучит как-то полуотвеченно – «нелегальное положение».

Последнее время он стал, можно сказать, привязываться к словам. А все началось с одной встречи.

Как-то остановил его старый сапожник, давнишний друг отца, и сказал:

– Слышь, демонстрацию у нас учинить хотят?

Ну, естественно, Коба сделал вид, что вообще слышит об этом впервые.

И дед ему поведал:

– А ведь в этом слове-то что главное?

И тут не воспылал любопытством начинающий революционер.

– Демон, – вот что, – не стал томить старик.

Коба про себя усмехнулся.

Он много теперь должен делать потаясь, потому как разом утратил гласное упоминание не только своего имени, но и тех кличек, которые его сопровождали.

– «Демон», – повторил он про себя. – А что же значит «страция»? Может, страсть. Это тоже подходит. Многие на демонстрации видятся людьми, только что пережившие оргазм.

Если хочешь в Тифлисе потеряться, иди на базар. Вот именно так и шлялся Коба, больше чем уверенный, что жандармы ищут его в другом месте.

Но неожиданно заметилось, что какой-то взгляд чуть пристальней остановлен на нем.

И он тут же выхватывает у какого-то продавца курпяй и кричит:

– Покупайте смаху лучшую на Кавказе папаху!

Продавец смеется. Любопытствующие глазами увядают. А он идет дальше, вдыхая струистую вкусность достывающих на углях шашлыков.

Он, как бы из ручья в ручей, входит из чьего-то спора в мирную беседу.

Вот пожиловатый грузин говорит своему молодому собеседнику:

– И в результате этой скупой любви, скупых взаимоотношений, рождались – и тоже скупые – дети.

Этот разговор справа.

А слева некто почти шепчет:

– Это была тихая жизнь, в которой давно и надолго поселилась тайна.

– Не бывает жизни вне слухов, – назидает старичок, что справа.

– Люди чахли от одичания, – шепталось слева.

А впереди болезненно пухлые размышления о будущем.

И вдруг – встреча. Симон Тер-Петросян откуда-то вывернулся. Глянул на Кобу, как на обреченного.

– Ты что тут делаешь? – спросил полушепотом.

Коба – так же – ответил:

– Свободой торгую, а нищету так раздаю.

Но шутка не трогает Камо, как когда-то, тогда еще Сосо, прозвал своего друга из-за того, что тот именно так произносил слово «кого».

– И куда ты теперь?.. – по напряженности вроде бы простых вопросов Коба понял – Камо уже знает, что его всюду ищут жандармы.

И – как-то неожиданно – вспомнил одну особенность друга, когда тот, взяв в руки большую Библию, бойко читал любые псалмы. А как доходил до заповедей, тут же засыпал, причем самым натуральным образом.

И еще Камо умел как-то особенно искренне радоваться, забывая негодовать тогда, когда этого требовали обстоятельства.

Коба делил друзей на три, можно сказать, категории.

В первую, естественно, входили самые надежные. Как раз те, которым можно было доверять тайны и – запросто – принимать от них помощь и поддержку.

Во вторую он отряжал тех, которые большие желания только щекотами микроскопическими победами.

Это были, так сказать, парадные друзья. С ними хорошо иметь дело, когда рядом толпа и они преданно ждут твоей очередной, как правило, глупой выходки.

И муравьиное усердие делало их старание себя проявить почти нулевым.

Третий вид друзей можно сравнить с условно съедобными грибами. Эти дружат с тобой тогда, когда ты успешен или чем-то знаменит.

Выкинешь – не важно какой, – но фортель, и они тут как тут.

По-собачьи преданно смотрят в глаза. Особенно любят, когда он говорит. Или читает вслух. Не важно что.

Коба, понимая истинное значение всех, как-то ровно видит себя со всеми категориями друзей.

Но предпочтение, естественно, отдает первой из них.

И не потому, что они уж особо преданы и надежны. А что с ними интересно. А это, прямо скажем, очень важно во все времена.

– Ну как там? – спросил Камо, имея ввиду Гори.

– В смысле социального положения, – чуть отойдя от удивления, сказал Камо, – все стоит на прежнем месте.

Он еще думал, что их подслушивают.

– Психологическая же основа… – он чуть понизил голос: – «Тит, в глазах которого презрен отверженный…».

И Коба понял, что последняя фраза это ни что иное, как часть псалмы четырнадцатого, совершенного в изречении Давида. И что за этой цитатой стоит банальное: его ищут и в Гори. И, наверное, побывали у матери. И та теперь дрожит за его судьбу.

И, конечно, сейчас весь резон двинуться именно туда, в Гори. С одной стороны, успокоить мать, даже сделав ее своей соучастницей, с другой…

Тут очень заметны границы интеллигентности на фоне, в общем-то, хулиганской атмосферы.

Коба взглянул на своего друга.

Он уже добродушно освоился с тем, что диктовала неизбежность. И – улыбался. Одновременно как бы смеясь над своей одеждой.

Коба же носил обычно то, что подчеркивало, можно сказать, повышенную жалость к себе.

Как кто-то когда-то сказал, что Коба, а тогда еще Сосо, выпечаливал все вокруг. Даже трава, кажется, чахла, по которой только что проходила его стопа.

Но именно эта одежда делала его свойским, можно сказать, в любых обстоятельствах по банальной причине.

Оказавшись среди не в меру прилично одетой публики, он неотразимо острил, и печать пренебрежения медленно отходила на второй план.

Хохотно встретив его в затрапезье, те, кто одевались попроще, считали, что он хочет чуть опуститься ниже их, чтобы ни у кого язык не повернулся просить взаймы.

Ну а у «латников», как он звал тех, кто щеголял в залатанной одежде, были с ним, как сказал какой-то уличный дедок, «полюбительские отношения».

– Трудно осмыслить события, которых не было, – сказал Камо, и Коба понял, что кто-то посторонний пристроил ухо к их разговору.

– А я люблю смотреть, как пасутся кони, – опять же вроде бы никудышниной ответил, а скорее, констатировал Коба.

И вдруг Камо зашептал:

– Только честно. Ты чувствуешь свое предназначение?

И Коба положил ладонь ему на плечо:

– Пойдем, – сказал.

И они медленно покинули рынок.

Мать ахнула, но отстранилась от двери. Пропустила в дом.

– Что с тобой, сынок? – спросила.

Коба подошел к кувшину с водой, высоко воздев его над головой – пил.

– Меня будут искать, – сказал.

– Кто? – спросила Кэкэ.

– Все, – ответил он.

И мягко, как бы чувствуя себя на миг, но в безопасности, прошелся по комнате.

– Я уйду в пещеры, – сказал он.

– Но там… – было завозражала мать.

– Амирхан мне поможет, – перебил ее сын.

И он ушел. Но не в город духов.

Ему долго не открывали, все расспрашивали, кто он, да откуда, потом на пороге появился заспанный Юсиф.

– Ты? – удивленно отшатнулся он, увидев перед собой Кобу.

– Как видишь.

Пауза была длиннее Куры от истока до устья.

За это время успел выглянуть Мешкур.

И он удивился не меньше брата.

– Как ты тут оказался? – спросил.

– Почти как и ты – ногами вперед.

Затем на крыльце появился Акрам – последний из братьев Наибовых, и сказал неожиданное для всех:

– А я тебя ждал.

Они зашли в дом.

Кто-то из женщин уже принес вино.

– Как будет назваться революция, которую вы готовите? – уже после первого глотка спросил Юсиф.

– Социалистическая, – ответил Коба.

– Ну а после нее куда люди ринуться? – не унимался сапожник.

– К коммунизму, – был ответ Кобы.

– Значит, – резюмировал он, – подметок много износить придется. Поэтому моя профессия не учахнет.

– А бабы будут бабами при любой власти, – сказал Мешкур. – поэтому моя ювелиристика не пострадает.

Акрам же, долго не участвуя в разговоре, вдруг произнес:

– Все зовут меня Угрюмым Вором. Может, наконец, наступит для меня такое время, когда я развеселюсь.

Они попили вина, поболтали кто о чем, и – на заре – незаметно сопроводили Кобу к развалинам старого замка, к тому самому круглому камню, с которым, по легенде, забавляется, когда ему нечего делать, Амиран.

В полдень, неведомо какими путями узнав где он, мать принесла ему еду.

– Сынок! – сказала. – Покайся и покорись. Может, власти тебя простят и церковь не отлучит от своей обители.

Вот, сказывают…

– Мама! – остановил ее Коба. – Я не заслуживаю такого твоего сокрушения. Но вместе с тем я твой сын и тебе трудно пожелать мне чего-то иного, кроме добра. Поэтому самый важный для меня путь тут, который я сейчас выбрал.

Мать ударилась в слезы.

С ними и ушла.

Теперь до вечера.

Ибо даже отступники от веры или, как их зовут, изверцы, хотят есть.

Оставшись один, Коба нашел место поукромнее в одной из загогулин центральной пещеры, и обрел там позу Будды.

Успокоение долго не приходило.

– Я пришел к своим друзьям, – произнес он вслух, – и они не приняли меня.

И тут он был прав.

Но только, как говорится, отчасти. Потому как пришел не к друзьям, а к хорошим знакомым, то есть, к тем, с кем в свое время водился, если так можно это посчитать, на всякий случай.

Таковым был Самуил Хухашвили, которого все звали Жирняк.

Так вот Жирняк, завидев его, так растерялся, что Коба хохотнул ему в лицо:

– Да не с Того я Света, не бойся.

Тогда-то он направился прямиком к матери, еще не уверенный, что там его не ждали те, кого он избегал.

– Я пришел к своим врагам, – продолжил Коба молитвенный причит. – И враги раскрыли мне свои объятья.

Значит, часть негативной энергии я сбыл и начинается тотальная пора очищения.

Он вспомнил двух племянниц, той же Ханы Розу и Мардаса Нинель, проверяющего из Питера Мирунсина и Пану, ту самую, которая не дала ему остаться нецелованным.

Образы этих людей всплывали перед ним и гасли, как гаснут свечи, которым пламя пережимают не боящиеся огня пальцы.

Вот пошли какие-то складушки: «Сночевал не дома – не тобой мята в дому солома».

«Жутко подумать, что женка от тебя разны захажни сочинят. То есть, захаживает не туда, куда по чести надобно».

Потом попало в его сознание слово «распустилось», и он стал распускать его на некое, не совсем понятное прядево.

Потому и сказалось вроде бы и совсем некстати: «Распушка».

Непутевая дорога, которая ведет неведомо куда – тоже «распушка», тут уж от понятия распутничать.

Верба распустилась тоже…

А вот, почудилось, наступил тот вечер, который скупал у неба звезды. Только одна едва заярчит, он ее – раз и к себе в торбу.

Пустил в садок, что сочинен по руслу речной старицы, в куге-камышах там упрятал.

Отдышался от приневоленной работы.

И – опять же за бесценок – хвать еще одну звезду.

На этот раз, кажется, безымянную.

И вдруг – явился чей-то голос и изрек, что религия – это не заблуждение людей, фанатично верящих во что-то или в кого-то, а знания, которые в какое-то время народились из ничего, а может, наоборот, от чего-то, чтобы быть узнанным в более поздних цивилизациях.

Религиозные знания тем удивительны, что им никто не решается противостоять.

Потому – что противостоять можно действию, но не знаниям.

Поэтому следует заучивать те или иные явления и проявления развития общества.

Человеческое тело давно не представляет тайны для науки. А в бездну души даже заглянуть никто не удосужился.

Там – мрак.

И невозможно измерить и психическую энергию.

Все знают, что она существует. А вот какое количество и как ее оборотить на благо, пока толком никто не знает.

Вот возникли впереди два страдальческих глаза.

Коба их уже где-то видел. Кажется, в Тибете. В тот раз, когда…

Он не помнит, как тогда очутился в Китае.

И именно там узнал, кто такой Рама.

Оказалось, Рама не имел отношения к предыдущей цивилизации. Он просто был сыном Кришны, который прижил его с обыкновенной женщиной.

И еще – он только что побывал в городе под названием Амрисар, где встретил Мастера свами Дарам Радж Бхарти.

Он имеет неимоверные знания. И, кажется, прочитал более семисот книг.

Ну а раз так, то у него великие знания в овладении чужими языками.

Но особо гордится Дарам знанием санскрита.

Коба находит с Дарамом какой-то общий язык и любопытствует: в сомати человек бывает полумертвый или полуживой?

Кто-то – кажется, в кромешной дали – заливисто смеется.

И перед ним возникает карта, на которой, как земноводные, перепыхивают какими-то голубоватыми огнями два острова, вернее, семейство островов, и голос говорит:

– Все, что осталось от атлантов – это Азорские и Канарские острова.

Азорские озирают все вокруг и топят, если попадутся, корабли.

А Канарские – канаются, к кому применить кару.

А как они ведут себя по отношении друг к другу, вы видите.

Потом голос иссяк и пошло чисто внушение, посредством которого взошли новые, до того неведомые, знания.

Теперь он уже знал, что у атлантов было семь рас: рмоагали, травиатли, толтеки, пратуранцы, прасемиты, аккадкийцы, монголы.

О монголах Коба слышал. Они пытались завоевать весь мир.

Но что-то им помешало.

Лень было думать что именно и он, как гласил указатель, вошел в Святилище Психической Энергии.

Это ему как раз и надо. Ибо необходимо избавиться от негативизма, чтобы потом рискнуть побывать в сомати.

Он сделал еще несколько неведомых ему усилий и оказался возле Святилища Антигравитации.

Но ему ничего не надо поднимать.

Он хочет просто сам подняться, потому как затекли ноги. Но – не может.

Наконец вспомнил, почему исчезли голоса.

Тут уже давно для передачи мысли пользуются телепатией.

Но для этого надо иметь феноменальную память.

Но не злопамятство.

Этому всему – бой!

Если в Атлантическом океане уцелевшими от катастрофы прошлого считаются острова Азорские и Канарские, то в Тихом их чуть больше – это Цейлон, Мадагаскар, Суматра, Ява, острова Полинезии.

А оставшиеся от атлантов чудеса раскинуты по всему миру – это пирамиды в Египте, Корнаке, монументальный Начкон-Вот в Камбодже, развалины Паленке и Уксмала в Центральной Америке.

А какой удивительный цвет имеют краски Люксора! Или какой ослепляющей синевой украшены другие дворцы, о которых в мире мало кто знает. Он выхватил из ножен клинок Дамаска и свернул его, как улитку.

Но через минуту этот стальной друг превратился все в того же верного тебе служильца.

И тут Коба вспомнил, что он должен делать: это определить связь сознания с внешним миром и сконцентрироваться на обоих мизинцах рук.

Однако у него затекли ноги.

Потом кто-то пришел.

Зовет его каким-то незнакомым именем – Сосо.

Коба восстал из позы Будды и увидел мать.

– Сегодня мне было видение, сказала она, что ты прощен во всех грехах.

И он расслабленно выдохнул всю скопившуюся внутри истому.