Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

22

Она поцикнула на него, но не уняла, и кобелек, несколько дней как приблудившийся к обсерватории, снова принимался грызть ее башмак. Кэкэ – глазами – поискала, чем бы его огреть. Потом это же сделала на ощупь.

И тут наткнулась на острый, почти жалящий предмет. Это была некая стальная заточка.

– Что это? – спросила она сына, пишущего за столом.

– Гвоздодер, – ответил он, не поднимая головы. – Ящики вскрывать.

Она не спросила, какие именно ящики, но, увидев в этом что-то похожее на оружие, потаясь, сунула его в свою котомку, чтобы вынести и где-нибудь зарыть.

У нее была мания все то, что она считала никчемным или опасным, зарывать.

Разговор с сыном явно не получался.

С тех пор, как она узнала, что он покинул семинарию, у нее пошли тревожные дни.

И начались они с посещения ее подругой Ханой Мошашвили.

Вошла та и – с порога – произнесла:

– Все, Кэкэ, нет больше у тебя ангела, есть демон нестройства!

И она рассказал, что в Тифлисе побывал Силован и сказал, что видел там некоторых семинаристов из Гори и спросил у них, как себя чувствует Сосо.

Так они ему сказали, что тот давно уже не учится, а работает на каком-то месте, откуда ведут наблюдение за погодой и звездами.

Но если бы только это.

Говорили, что он организует всякого рода сборища, на которых – грех сказать – призывает не верить в Бога.

Ушла соседка и Кэкэ встретила водовоза Салакаури, рассудив, что со многими тот мудрыми людьми общается, потому спросила:

– Тамаз! Отдал бы ты сына, если бы он у тебя был, служить в обсерваторию?

Тот сделал несколько выщипов из бороды – признак того, что вопрос его не на шутку озадачил.

– Не знаю, чего там делают, на той самой обсерватории, – ответил водовоз. – Но головою там трогаются, это точно. Я читал, что один нормальный человек пообтирался там год или два, так знаешь чего удумал: на солнце взлететь без крыльев и прочего земного крепежа.

Словом, ничего толком не узнала у него Кэкэ.

Тогда она пошла к Якову Эгнаташвили.

Тот долго смотрел на нее умными еврейскими глазами, потом произнес:

– Не задавай Богу вопросов о Боге.

– Как это понять? – вопросила Кэкэ.

– Пословица такая есть. А привел я ее тебе затем, что в молодости тоже любил о звездах читать и даже глядел на них через увеличительное стекло. Так что ничего нет страшного, что Сосо работает в обсерватории.

Сказала она и то, о чем поведал соглядатай в отношении Сосо к Богу. На что Яков так ответил:

– Великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал: «Самый жизненный вопрос о мире – вопрос о существовании Бога». Пусть Сосо лично убедится, есть ли Всевышний, или это только сказка.

При этих словах Кэкэ пробил озноб. Она не могла и на минуту помыслить о безбожии.

А Эгнаташвили продолжил:

– В Библии сказано: «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас».

Яков вздохнул и продолжил:

– Хуже, если он найдет себе не лучшего из богов.

– Что ты имеешь ввиду?

– Известный немецкий гуманист Иоганенес Рехлин сказал: «Лишь евреи знают истинное имя Бога».

– Это он что… – было начала Кэтэ.

– Нет! – ответил Яков. – Он не был тем, кому нельзя не верить, потому что жил гораздо раньше нас.

– Когда же?

– В пятнадцатом веке.

Кэкэ ужаснулась.

– И такой умный?

Ей почему-то казалось, что между нынешними днями и библейским мудромыслием существовал гигантский провал, в который и произошло все худшее на земле.

– Поэтому, – заключил Эгнаташвили, – если Сосо не стал поклоняться какому-либо иному Богу, он вне опасности.

Это успокоило, но не обнадежило.

И она засобиралась в дорогу.

Обсерваторию, как оказалось, она видела и раньше, только не знала, что это такое.

К Сосо там уважительное отношение, тоже поняла она с первого же разговора, который затеяла с какой-то женщиной.

Та звала ее сына Иосифом Виссарионовичем, что конечно же, звучало не очень привычно.

– Приехала? – спросил Сосо, теперь уже Коба, и впустил ее в свою комнатенку.

– Вот хочу… – начала мать.

И он договорил фразу:

– Убедиться, чем же это сын занимается тут, если бросил служение Богу.

Хотя до этого, по существу, еще дело не дошло.

– Ну и почему ты бросил учебу? – спросила мать и взор ее медленно стал наливаться отчаянием.

– У меня появилось право выбора, – вдруг ответил Коба. И мать на минуту остолбенела:

– Между чем или кем? – поинтересовалась она.

– Между реальностью и сказкой.

– Что ты имеешь ввиду под сказкой? – Кэкэ смотрела ему прямо в глаза.

– Веру в Бога, – отважно ответил он. – И религию вообще. В ней нет того, на что можно опереться.

– Ну а где же ты нашел ту самую, о которой я уже где-то читала, точку опоры?

– В новом политическом учении.

– Кто же его сочинил?

– Карл Маркс.

– Еврей? – уточнила она.

– Нет, немец, – слукавил Коба, хотя отлично знал, что мать к евреям относится более почтительно.

– Ну и чему же он учит? – спросила мать.

– Тому, чтобы в мире не было ни бедных, ни богатых.

– Стало быть, чтобы не было жизни на земле?

– Как это так? – не понял сын.

– Просто. Сейчас Бог равняет всех только в одном…

– Ты хочешь сказать… – перебил он ее.

Она тоже в этом деле не осталось в долгу и довершила фразу так:

– Да, смерть. Вот главная уравнительница. Только беда в том, что смертью, как и жизнью, заведует Бог, а не какой-нибудь там Карл, да еще Маркс.

Она длинно вздохнула и заключила:

– Поэтому возвращайся к Богу. А бедные, сынок, будут всегда. Как и богатые тоже.

Кстати, все братья Наибовы возвернулись домой после какого-то там незначительного утеснения. И Юсиф мне уже пригрозил: «Мы, – говорит, еще придем!».

Эта весть всполошила Кобу.

Конечно же, он не верил, что азербайджанцы, после того, как были за что-то там обвинены и осуждены, захотят портить отношения с властями.

А с ним тем более, идущим против тех самых власти.

Тревожно же было оттого, что мать-то там была одна и совершенно беззащитна.

– Вот здесь где-то лежала, – сказал он, ища заточку, – такая штуковина, которой можно продырявить любое пузо.

Мать – незаметно – вернула на место то, что он искал.

– А! Вот где она! – воскликнул Коба.

– Если полезут, – подал он ей заточку, – коли по глазам и все тут!

Она опять засунула заточку в котомку, с которой пришла.

А разговор тем временем не ладился.

К тому же наступила ночь. И на небе означились звезды.

– Вот на каждой из них, – произнес Коба, – есть своя жизнь.

– Конечно, – просто согласилась Кэкэ. – Так Богу угодно.

– При чем тут Бог? – вззлел Сосо, ее Сосо, теперь превратившийся в Кобу, как червяк превращается в куколку.

– Давай с тобой договоримся так, – произнес Коба. – Я не вмешиваюсь в дела твои, а ты не мешай мне делать мои.

Мать вздохнула.

– Да если бы о делах шла речь. А то ведь о Боге.

И – заплакала.

23

Коба болезненно медленно привыкал к тому, что для него казалось необычным.

Когда тот же Эгнаташвили, еврей, вдруг вызвался оплачивать его учебу в семинарии, имело хоть какую-то зацепку, пусть за хилую, но все же логику – когда-то его мать работала у купца горничной и, может, прилежанием заслужила и дальнейшую о себе заботу.

Ну а сейчас как это понять? Опять же благополучный купец Петр Исаевич Багиров раскошеливался на газету социал-демократов «Брдзола», что означает «Борьба».

Так с кем же он собирался бороться? Похоже, с самим собой. Смешно.

Нет, скорее, все же грустно. Ибо все вокруг улыбаются в рукав, твердо зная, что ожидает этого купца, когда к власти придет так горячо им почитаемый народ.

Нынче Коба вместе с одногорцем Ладо Кецховели в «Ушне». Это так красиво названа типография. Детище того же купца первой гильдии Багирова.

Когда впервые Коба увидел этого «самоубийцу», как в открытую говорят о своем благодетеле наборщики, он не мог уловить в его интонации потока самодовольства, что ли. Своеобразный рисовки. Все это он делал с какой-то обреченной усталостью. Будто это вот его последний циничный шаг. А дальше…

Тут должен всякий додумать то, что будет дальше.

И вот во время их беседы из какой-то боковой комнаты, двигая впереди себя стул, появился мальчуган. Поклонившись присутствующим, он взобрался на тот самый стул и, вскинув вверх руку, продекламировал:

 
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Друзья! Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
 

Он – с ласковой помощью Багирова – слез со стула и стал удвигать его в ту же комнату, из которой чуть ранее появился.

А когда – в ходе беседы – о нем совершенно забыли, опять выдвинул стул на прежнее место и с пафосом прочел:

 
Товарищ! Верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
 

И Коба только теперь понял, что за дверью затаился свой режиссер. Ибо в руках у мальчика появились четыре листа, на которых крупно было написано «Миша». Ну это, наверное, имя карапуза. На трех остальных значились Петр Багиров, Ладо Кщховели и Иосиф Джугашвили. Почему-то не Сосо, не Коба, а именно Иосиф.

– Ну что же, – сказал хозяин, – имена написаны. Теперь настало время не уронить их достоинств.

24

– Они деньгами чагонули, – услышал Коба разговор двух молодых грузин. Интересно, подумал, как можно чагонуть деньгами, когда в его обиходе они у него всегда внатруску.

Причем, в очень негустую.

Баку дразнился парадным сентябрем.

И настроение было ему подстать.

И потому, наверное, витали стихи.

Которые он, конечно, тут же забывал.

Повторяя, как данность и – все.

Баку исходил пожеланием того, чтобы лето кончилось, а оно по-настоящему еще не началось. Каспий жил автономностью от суши. На нем возникали и ломались штилем локальные штормеца.

И только монотонно гвоздил в берег прибой, чем-то напоминая тщету упрямого, но уже отчаявшегося человек.

Кипарисы грозили небу своими перстами. Коба же казался себе сдвинутым, но еще не пущенным с горы камнем, способным повлечь за собой целую лавину. Но какая-то легкота мешала начать, в общем-то независящее от него движение. Поэтому требовалось что-то еще, до конца неведомое, чтобы сумела состояться смычка городов????????

Коба шестой или восьмой раз оказывался у причала. Почему четное число. Да потому, что в воспоминании жила детская игра, когда нечетность была как бы вне закона.

К морю до сих нор тянуло истинного горянина, не для того, чтобы возмечтать возле него о чем-то высоком, а то, что заметил он за собой, не сказать, что слежку, но что-то в этом роде. Какая-то невзрачная личность подозрительно часто стала попадать под надзор его внимания. И именно тут – на набережной – можно было попытаться избавиться, как в ту пору говорилось, «от хвоста».

Коба попетлял по припортовым закоулкам. А когда вышел из них, то столкнулся с тем, кто, как ему казалось, за ним следил.

– Ты кто? – в упор спросил его Коба.

– Эль дар, – ответил тот.

– А почему за мной шпионишь?

– Чтобы узнать, заметил ты это или нет.

И рассказал, что игра Багирова на мальчишке, выдвигающем стул, не окончилась. Он придумал что-то в виде собственной контрразведки. А Коба нужен был сейчас невредимым и свободным по той причине, что активно готовился к выпуску первого номера «Брдзолы».

После встречи с Эльдаром опять надолго поселилось недоумение в душе Кобы, зачем все это нужно купцу, и не простому, а элитному, аж первой гильдии?

Они вышли к небольшой долине, где было несколько кучновато от собравшихся. И среди них был Ладо Кецховели.

– Ну что, товарищи, – сказал он. – Я только что из «Нины». Нас всех можно поздравить…

И Коба увидел первый номер газеты, в которой была и его статья. И это, наверное, знали многие, потому как со всех сторон раздалось:

– Читай!

Он читал медленно, с остановками, чтобы текст, как его зовут в типографии, лег на душу живыми фразами, и его никто не торопил. Кончалась статья так: «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзолы», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Подпись твоя? – спросил кто-то.

– Нет, – ответил Коба, – это обращение от всей редакции.

– Ну что же, поздравляем! – понеслось со всех сторон.

– Первый блин и не комом! – сказал кто-то.

– А у нас еще одна радость, – произнес Эльдар.

– Какая же? – поинтересовался Коба.

– А вот у Сергея Аллилуева дочка родилась.

– Это хорошо, – сказал Коба. И поинтересовался: – А как же назвали?

– Надежда.

– Ну, надежда нам сейчас нужна как никогда.

– Ну повесите меня, – проговорил царь, – а дальше что? Объявите безработным палача.

– Нет! – вскричала толпа. – Вздернем всем министров.

– А когда и с ними покончите?

Народ умолк. И стало ясно, что ему тоже нужен был подсказчик. И тут слово взял Бог. И сказал с небес:

– Хоть я еще и не товарищ, а всего-навсего Господь, – то подскажу вам единственно верный путь. Прежде, чем казнить других, убейте Гордыню.

– Кто такая и где она есть?

– Она живет в каждом из вас и олицетворяет собой один из семи смертных грехов. Лишите ее жизни и вы обретете бессмертие.

И вдруг из толпы раздался картавый голос:

– А кто он такой, Бог, чтобы нам указывать. Ведь царь только что даровал нам свободу. Поэтому делаем, что хотим. Небо улыбнулось зарницей и умолкло.

– Так кого прикажете казнить? – спросил палач.

– Всех! – воскликнул взъерошенного вида товарищ в котелке.

– А ты кто? – спросили его.

– Дьявол, – ответил он.

– И почему ты решаешь за всех?

– Потому что все – это я.

Как вот сто рублей мелочью соединить в одну общую ассигнацию.

– Значит…

– Да. Все, что вы говорили – это были мои мысли.

– Значит, нам теперь нечего сказать?

– Почему? Тренируйтесь в поддакивании. И еще – в аплодисментах.

– А что это такое?

– Я знаю! – вскричал Ленин. – Это хлопанье в ладоши после очередной архиглупости.

– Ну что у вас дальше по сценарию? – спросил царь у Дьявола.

– Выбор героев будущей книги.

– Но меня вы хоть оставляете? – спросил Бог.

Ему никто не ответил.

– А меня? – поинтересовался царь.

– А…

– Владимир Ильич! Конечно же! – вскричал Дьявол. – Вам, как у нас в Преисподней говорится, и копыта в руки.

Дьявол немного подумал и сказал:

– Остальных героев книги подбирайте по своему образу и подобию и по усмотрению, которым располагаете. Мы не только на вас полагаемся, но и надеемся.

– А как же с Гордыней быть? – спросил Ленин.

– Пока отдайте ее замуж за Плеханова. А там видно будет. Но ни в коем случае не казнить. Она – наша Жанна д’ Арк.

На этом глава тысяча девятьсот первого года окончилась.

Много бы полиция дала, заранее узнав, что в доме преподавателя воскресной рабочей школы Е. С. Согоровой по Пушкинской улице, 13, проживает тот, за кем они должны вести непрерывную и неусыпную охоту.

Это в самом начале Коба позволил себе побаловать себя юной несдержанностью и не достигшим зрелости откровением.

Поэтому – без особого возражения – слушал высказывания других, пытающихся объяснить, почему чахнет общество и какую роль в этом играет наступление на малограмотность рабочих.

А предводимая никчемностью молодежь, естественно, теряла ориентиры.

Но вокруг еще ликовала жажда позерства. Оттого, видимо, на зеленом древе познания появилась первая прожелть.

Но уже многим было понятно, что разбитая дорога ведет к своей жуткой неминуемости.

И он, Коба, ушел в эти просмоленные сумерки, ушел, поверженный желанием как можно яснее представить себе картину неизбежности.

Иногда, утомленно глядя в лица не очень его понимающих людей, он впадал не сказать что в уныние, но в какое-то состояние прострации.

Ибо необъяснимая схема жизни и непонятные мотивы смерти героического характера прошлого не сказать, что не вдохновляли, скорее не наделяли какими-то ориентирами.

Марксизм был глыбой. Нетронутой, как все вечное.

А рядом, как обезумевшая муха о стекло, билась сиюминутность.

Коба не мог быть как все.

Точнее, не имел права.

Без объяснения обстоятельств.

Не очень решительные, но делая наскоки на Бога, он долго потом испытывал внутри себя пустоту, как ступа, у которой внезапно прохудилось днище.

Толчея гудит, а потолченного ничего.

Гений воскликнул бы: «Остановись, мгновение!».

Мгновение остановилось и превратилось в вечность.

И логика победы восторжествовала.

Но им провозглашенные лозунги чахли, как цветы, политые кипятком.

Он много знал, но, как ему казалось, не умел донести этого до страждущих, изводя свой интеллект на пустяки, бросаясь в какие-либо пустые доказательства и диспуты.

И вот ему однажды пришла вполне логичная мысль: «А не искушение ли это все Божье?».

Последняя ухмылка, которой отдарился Всевышний по поводу его истовости служению веры, которую сочинили иудеи.

Он вспомнил одного писателя, который о своем творчестве сказал: «Я – ремесленник. Но мое ремесло венценосного характера».

Но именно этот писатель не замечал в своих романах плоскостопия морали.

Кто-то даже назвал ее подкопытной.

И еще – действие у него тоже было каким-то застрялым, остановившимся в неизвестной позе.

И все это – к тому же – портила муравьиная кислота, только с виду казавшиеся острыми, суждений.

Тот раз, когда Коба прочитал: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма», что именно тот же ехидник воскликнул:

– Так этот же поэтическая строка! Давайте напишем совместное стихотворение на тему «Манифесты коммунистических партий».

Он сделал паузу и добавил:

– В соавторстве, конечно, с Марксом.

– Он богохульствует! – останавливал его рабочий Котэ Каландаров, и, обращаясь к словоблуду, добавил: – А если не интересно, то выметывайся отсюда вместе со своей хеврой.

Коба глянул на рабочего с благодарностью.

– Читайте дальше! – попросил Котэ.

И Коба начал:

– «Все силы старой Европы, объединенные для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».

Какое-то время передохнув, Коба пошел плодить вопрошания:

– «Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая, в свою очередь, не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?».

Коба опять сделал паузу.

– «Два вывода вытекают из этого факта, – продолжил он. – Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами. Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказке о призраке коммунизма противопоставить манифест своей партии.

Манифест составили и подписали – глухо закончил Коба, – вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс».

Кружковцы, без команды, поднялись.

А через несколько дней, под маркой встречи Нового, второго года двадцатого столетия, и была проведена в Батуме нелегальная конференция представителей социал-демократических кружков.

На этой конференции Кобу избрали руководителем Батумского комитета РСДРП.

25

Море не просто штормило, оно бесновалось. Утлые суденышки у набережной буквально не находили себе места.

И вдруг к одному из них – юркому и верткому ялику даже на вид – подошли двое.

Оба в дождевой одежде, потому спервоначалу лиц было не различить.

Но вот один из них ловко поймал ялик за цепь, подтащил почти вплотную к берегу и крикнул:

– Садись!

Второй, хоть не совсем ловко, но оказался в ялике, чинно, однако, усевшись на банку.

И тут на берегу без платка и чего-то сугревного на плечах, появилась женщина.

– Что вы удумали? – закричала. – Даже серьезные суда все в бухте. Куда это вас понесет?

Мужчины что-то ответили. Но ветер растерзал их фразы на отдельные слова, а то и четвертные части их.

Но намерений своих, судя по всему, не оставили. И тут женщина, ловчее их обоих, впрыгнула в ялик.

– Тогда я тоже с вами поплыву! – вскричала она и с неким торжеством села за весла.

И эта выходка погасила решимость мужчин.

– Ладно! – сказал один из них. – Мы подчинимся тебе, но спор остается в силе.

– О чем? – спросила женщина, которую укутал своим дождевиком один из несостоявшихся мореплавателей.

Они не ответили.

Потом Коба долго клял себя за эту, в общем-то, ребяческую выходку.

А произошла она после первой же его встречи с батумскими кружковцами.

Особенно Кобе понравился рабочий Котэ Каландаров.

Вопросы его были не только по существу, но и не содержали какого-либо подвоха, что свойственно начинающей чувствовать прилив всяческих сил молодежи.

Но один ехидник все же там был. У него на лице причудливо прикрепленная, полузатеняя его, находилась женская вуалька.

Рядом с ним находилась девка вызывающего толка, которая, кажется, снабжала его – в свою очередь – своим ехидством, подшептывая те вопросы, которые он должен был задать.

– Вы согласны с утверждением, – обратился малый к Кобе, – что обмануть можно всех, кроме себя?

Отвечая, Коба смотрел на девку и видел, что ее черты своей ломанностью напоминали силуэт какой-то близлежащей или, скорее, близстоящей горы.

И то ли это, то ли иное какое обстоятельство, но раскалило его душу.

И он стал говорить то, на что ранее у него не было физического, что ли, настроя.

– Да, – начал он, – мы обманываем себя, когда стоим у иконы, бубня молитву, хотя отлично знаем, что Бог еще никому не помог.

– Но есть он хоть?

Этот вопрос задала девка.

– Я считаю, что Бог – это человеческая совесть. Если она наличествует, значит, с верой у вас все в порядке.

Кто-то кинулся записывать это его изречение.

А девка, казалось, жглась о его раскалившуюся душу. Но, видимо, больше всего боялась его охлаждения, ибо тогда кончится кайф, который она ловила, что-то нашептывая одному, но одновременно слушая другого.

И тут вдруг, может именно по ее наущению, вскинулся ехидник и, обращаясь не столько к Кобе, сколько ко всем, кто находился вокруг, спросил:

– А позволите немому почитать стихи?

И тут же рядом с ним поднялся верзилного толка парень и стал плодить разного рода жесты.

– А-а, – сказал ехидник, – опять же, если вы не возражаете, переведу то, что он сочинил. И через какое-то время начал:

 
Сжимаясь больше для порядка
Чем от избытка честных грез,
Мой современник шел на блядки,
Без полбутылки и без роз.
 

Немовавший на мгновение остановил жесты, словно хотел, чтобы переводивший его ехидник точнее донес смысл всего, более смело насказанного.

И. может, по губам, не удостоверяясь, что тому это удалось, продолжил демонстрировать свои жесты. Да так, что переводчик, видимо, едва успевал за ним:

 
Он??? себя, куда б и черти
В другое время не несли.
С блохой единственной в конверте,
Как главным символом земли.
И на пороге ожиданья
Каких-то безнадежных благ,
Он стихотворные рыданья
Втемяшил в уши бедолаг.
 

Кажется, девка чуть подскульнула.

Словом, как-то высказала свое отношение ко всему, что читалось, а может даже происходило.

И ехидник, коротко глянув на нее, заключил:

 
А проститутки исходили
Почти безжизненной слюной,
Поскольку преданными были
И верили стране родной.
 
 
А современник мой покуда
Все медлил с пагубой своей,
Чтоб угорели бы без блуда
Немые полчища блядей.
 

Взойкнула девка.

Но восторга в исполнении других не последовало. И когда ехидник понял, что благодатная возможность, собственно, сорвать серьезный разговор не удалась, и, видимо, что открыл, что Коба не из тех, кто подстраивается под чью-либо оголтелость, и кинул тот самый вызов:

– Мы – сыны моря и гор, – поймем вас, почти равнинных жителей, когда переживем общий страх.

Голос ехидника был звонок и таил в себе предчувствия, что Коба или притворился непонимающим, о чем, собственно идет речь, или, чтобы снять с себя бремя обязанностей, скажет что-то типа: «Раз что-то удерживает, уступи».

Но услышав в образовавшейся тишине, как за окном беснуется ураган, а значит и злит до потери рассудка море, он твердо сказал:

– Я – готов!

И этим как бы подтвердил, что у него есть своя особая страсть, не сходная ни с чьей другой, а потому еще и неописуема.

И взор его – со стороны – казался гротом, внутри которого жил монах с пугающими глазами, которого, однако, никто не видел.

И тут пустяковый говорун понял, что нужен желанный отказ от затеи, которая еще не переросла в неуступчивую решимость.

– Давайте оставим наше испытание до воскресенья, – предложил он.

– В этот день Бог вряд ли возьмет мою душу, – смешковато бросил Коба. – Поэтому вполне подходит среда.

А уловка ехидника, естественно, была понятна всем.

До воскресения шторм на моря сгаснет и тогда спор попросту решится вничью.

А на второй, тот самый средний день, и произошло то, что описано было в начале. Только женина, что не дала этим упрямцам уплыть, явно была подговорена ехидником.

Но это, собственно, можно соотнести к деталям, которые украсили ситуацию.

Они – все трое – выбрались на берег.

И направились в ближайший кабак.

И там Коба увидел ту самую девку, которая на прошлом занятии, как ему казалось, вдохновляла ехидника на глупости.

Рядом с нею сидел немой.

Но, к удивлению Кобы, он разговаривал.

И тут в кабак не очень уверенно, как в хрустальный зал, вошел парень.

– Меня зовут Михаил Челидзе.

Он коротко оглянулся и предложил:

– Давайте дальнейший разговор продолжим на улице.

И интеллигентно пропустил вперед Кобу.

– Мы слышали, – сказал он, когда они оказались на морозном ветру, – чем у вас закончились вчерашние занятия.

И вдруг, просительно сморщась, заклинающе произнес:

– Не ходите к ним больше.

– Почему? – поинтересовался Коба.

– Это люди провокаторского толка.

Он захватил в легкие побольше воздуха и продолжил:

– Есть среди них, конечно, и рабочие. Но, в основном, всевозможные клерки, которые ходят на занятия ради ехидного увлечения.

Про себя Коба отметил, что так оно и было.

– А нам нужна серьезная учеба.

Так заключил Челидзе.

– Мы когда-то, – продолжил Михаил, – пытались объединится с ними, потому, что они как бы исповедуют программу общего развития.

Но – ничего подобного.

Сплошная пошлость.

Больше в кабак Коба не вернулся и, как он потом узнал, весь день простоял в него пустом стакане цветок, наверно воткнутый туда той самой девкой, которая вела перешепот с богопричинным ехидником.

Коба не мог однозначно ответить ни на один вопрос, который задавал себе сам.

Если бы судьба распорядилась, что он оказался богат и знатен, не тянуло бы его так на революционную борьбу?

С долей лукавства можно воскликнуть: «Конечно же! Дух бунтарства у меня в крови!».

Но так ли это, проверить не дано, поскольку Иосиф Джугашвили, сын сапожника, не богат и не знатен.

А вот тот, кто сидит сейчас перед ним, имеет и то, и другое.

Его имя Петр Исаевич Багиров.

И зовется он купцом первой гильдии.

– Нам нужна печать! – говорит.

И слово «нам» звучит как булыжник, брошенный в застекленную витрину.

Зачем все это ему, вообще-то богатому человеку?

К нему как-то в обсерваторию тоже приходил один купец.

Так тот был более понятен, ибо приценивался, сколько будет стоить, чтобы одну из вновь открытых звезд назвали его именем.

– Все превратиться со временем в прах, – откровенничал он, – и богатство ухнет неведомо куда или его растащат по себе наследники, не имеющие ко всему этому благоприобретению ни малейшего касательства. А звезда, она, знай себе, будет сиять. Звезда Автондила Гогнидзе.

Уходил тот купец из обсерватории в печали. Астрономы, как он считал, оказались людьми черствыми. Да и бескорыстными тоже. Словно помешали бы им лишние деньги.

Утешило его неожиданно другое.

– А может так быть, живу я, звезда под моим именем светит, а помру, ее другому какому-нибудь передадут.

Коба сказал:

– Все в высшей власти.

– Это ты здорово сказал! – заоживел глазами Гогнидзе. – Не под пятой у Бога, а в распоряжении той самой высшей власти. Интересно, сколько будет стоить, чтобы устроиться туда хоть рядовым приказчиком?

После ухода купца Коба долго размышлял о тщеславии.

И – по касательной – вспомнил одного горийского дурака, который – на базаре – тем и занимался, как – плевками – сгонял с арбузов мух.

Когда же его спрашивали, зачем он это делает, дурак отвечал:

– Чтобы яйца, более этих арбузов, не отложили.

А потом он ехидно прищурялся, довольный, что до этого никто не додумался.

Багиров не был дураком.

Но была у него непонятная, как и у горийского причудника, привычка.

Он везде с собой, заместо четок, носил пук искусственных цветов и, говоря, все время перебирал их.

Даже казалось, наиболее яркие использовал как знаки препинания.

Порой, замечал Коба, на Петра Исаевича нападала какая-то обреченность, и он не мог сказать, доживет ли до вечера, или…

Хотя, видимо, вот это «или» он и не мог вообразить в каких-либо достойных подробностях, тем более, ощутить неминуемый безысход.

Все он мог вообразить, кроме своей смерти.

И, может, все это и было поводом бросить свои деньги «в прорву неведомого», как кто-то назвал борьбу за лучшую долю неимущих.

Багиров перебирает цветы, а Коба ищет удобного случая, чтобы сказать, что они со своим товарищем Ладо Кецховели уже выпустили первый номер газеты, которую назвали «Брдзола» или, по-русски, «Борьба».

Но «Брдзола», как считает Коба, да и Ладо тоже, звучит романтичнее, что ли.

«Борьба» же воспринимается как нечто отрывочное.

В Баку все иначе, чем в Тифлисе.

Главное, тут еще не пронюхали, чем занимается купец Багиров, примолуя каких-то бездомных грузинят.

А там уже, как говорится, раздули кадило.

У всех на устах все та же демонстрация, которая всколыхнула весь Тифлис.

Искусственные цветы, – а они вырезаны из цельных веток – с призвоном потарахтывают в руках Багирова.

– Надо, чтобы печать охватила все Закавказье, – говорит купец.

На один из искусственных цветков села божья коровка, приобретя похожесть на капельку крови.

– Газеты должны получать, – продолжал свою мысль Багиров, – не только в том же Тифлисе, но и в Батуме, Кутаиси, да и в Чегатурах, наконец.

У Кобы щекочет где-то под сердцем.

На такой размах они с Ладо, если честно, не рассчитывали.

И вот когда разговор почти иссяк, и появился на пороге Ладо.

– Вот! – сказал он торжественно, и положил перед Багировым первый номер газеты.

Глаза Петра Исаевича дрогнули.

– Ты писал? – спросил он у Кобы, указав на статью с неопределенным названием «от редакции».

Коба опустил глаза.

– Это программная статья! – воскликнул Ладо. И – на запальчивости – стал читать:

– «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзола», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».

– Ну что ж, – сказал Багиров, – «Первый блин», вопреки русской поговорке, не стал у нас комом.

И он сдул с цветка, не думающую с него улетать, божью коровку.