Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

Глава первая. 1901

1

– Давайте начнем с того, с чего приличные люди кончают.

Говоривший ждет естественного. В этом случае вопроса. Но его не следует.

– Вы спросите с чего начнем именно? – краснобай явно хочет расшевелить своего не очень разговорчивого собеседника и, видимо, поняв, что ему это не удастся, говорит то, что можно сформулировать менее витиевато:

– Давайте прощаться. – И уточняет: – До следующего раза.

– Чего от тебя ему было нужно? – спросил, подойдя, Курнатовский.

– Пока это знает он один, – ответил Коба. – А догадываемся мы оба.

– Шпик – не унимался Виктор Константиныч.

– Не будем так категоричны.

– Однако именно накануне нашего большого дела надо быть особенно осторожными.

– Так я ему даже не подарил своего голоса.

Уже дома, лежа в постели, «гоняясь», – как он шутил, за сном, Курнатовский несколько раз повторил последнюю фразу Кобы: «Я ему даже не подарил своего голоса».

Именно многословие загоняет настоящее дело на позиции, с которых не атакуют.

И в разговоре об этом Коба как-то сказал:

– Это в книгах надо писать, что после того, как наступил рассвет, заголосили птицы и загомонили люди, а в серьезных речах достаточно одной фразы, что день настал.

Курнатовскому все больше и больше нравится Джугашвили.

В походке стремительный, почти летящий, в суждениях он вдруг превращается в мудреца.

Когда же уже поверишь, что он являет собой умудренную годами основательную личность, он выкинет что-то такое юношеское, что несостоявшийся поп по дерзости явно тянет на дьявола.

Сейчас для Кобы, да и для него, Виктора Константиновича Курнатовского, наступает самый ответственный период, если не всей жизни, то того отрезка, который пал на революционную борьбу.

Они с Кобой должны ознаменовать начало нового века грандиозной по меркам Тифлиса демонстрацией рабочих.

Провожая его в Питер на партийную работу, Ленин говорил:

– Нам важно не только политически зарядить трудящихся идеей бороться за свои права, но и доказать, что иного пути просто нет.

Коба это понимает без слов. И еще кое-кто.

А остальным пока просто интересно, во что это выльется и обернется.

Тем не менее, идею, что на первомайскую демонстрацию надо придти в теплых пальто и зимних шапках, восприняли без смеха.

Ибо многие уже знали, чем нагайка отличается от шерстяного пояса.

По касательной вспомнил нынешнюю неожиданную встречу.

С однокашником.

– Говорят, – сказал тот, – ты с самим Лениным ссылку отбывал.

– Зря не скажут, – отшутился Виктор. И для уточнения адреса добавил: – Это доподлинно один господин Енисей знает.

И вдруг однокашник, чуть притушив голос, сказал:

– Ведь ты успешным человеком мог быть.

– А разве я сейчас безнадежен? – уточнил Курнатовский.

– Ну сознайся, разве гоже человеку, получившему высшее образование за границей, тратить жизнь на ту российскую, на ту русскую утопию, от которой Россия не избавится никогда.

– Это какую же?

– Что можно без царя, в том числе в голове, править такой непредсказуемой страной.

– Да, – просто ответил Виктор Константинович, – власть надо отдать народу. А он, уверяю, распорядится ею не хуже царя.

– Вся беда, – не унимался однокашник, – что рая на земле для всех не будет никогда, сколь бы вы его не декларировали.

– А рай нам и не нужен. Была бы сносной жизнь. У всех.

Говоря с однокашником, он мучительно пытался вспомнить его имя.

Фамилия всплыла сразу. А вот имя ускользало из памяти – то ли Федор, то ли Федот, а может, Феофан.

Что на «ф» – это точно.

Но однокашника звали Пантелеймон. И в Тифлисе он работал при цирке.

– Что же ты там делаешь? – поинтересовался Курнатовский.

– Диких зверей дрессирую.

– Но ведь ты тоже инженер! – вскричал Виктор Константинович.

– В какой-то мере, – согласился с ним Пантелеймон.

– Почему так скромно?

– Ты же учился в Цюрихе, а я в Берлине. Так вот меня выперли с третьего курса.

– Любовная интрижка.

– Нет, болтать слишком много любил.

– А ты по-прежнему неуловим.

Курнатовский знал, еще по школе, что Пантелеймон славился своими иносказаниями.

– И кого же ты дрессируешь зверей? – спросил Виктор Константиныч.

– Львов.

– И – успешно?

– Ну раз жив, то да.

– И какие же трюки самые опасные?

– Когда кладешь голову льву в пасть.

Курнатовский вообразил себе эту картину и поинтересовался:

– Страшно, да?

Сон съел ответ Пантелеймона.

Тем более, что увел он его в родную Ригу, на побережье моря. На яхту, которую он так и оставил без призора.

Стук не был интеллигентным, но и не громким. Средним был стук.

И голос не очень скромным:

– Откройте! Полиция.

Он недолго соображал, чего от него хотят.

Неспешно стал собираться.

Вопрос: «Кто предал?» – не стоял.

Потому как вспомнился ответ Пантелеймона, страшно ли держать голову в пасти у льва.

– А ты свою-то и не вынимаешь. Потому по ощущениям мы квиты.

Были квиты.

А теперь «моток выходит на новый виток».

Так когда-то сказал Пантелеймон на уроке физики про закон Ома.

Обыск был тщательным и доскональным.

Ночь за окном иссякла.

А Виктора Константиновича ела только одна мысль – уцелел ли Коба.

Неужели все, на что они столько потратили времени, потерпит крах?

Тактичность полицейских окончилась сразу же, как только они вышли из дому.

– Если хочешь хоть как-то облегчить свою участь, – начал офицер, – покажи, где проживает рябой грузин.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите, – заученно произнес Курнатовский, а сам возрадовался: кажется, Коба уцелел.

И вдруг – чуть ли не со смехом вспомнил, что??? один подпольщик назвал «Красный крокодил».

А когда у него поинтересовались, не почему крокодил, а почему именно красный, он ответил:

– В детстве мне как-то приснился красный крокодил. И вот с тех пор я – по выражению глаз и чего-то там еще – подыскиваю аналог среди людей. И как на Кобу глянул: «Вот он! Только хвоста нет!».

Но «хвост» был.

Только Коба его раньше, чем тому хотелось, заметил.

И, как это почти всегда делал, мастерски исчез.

Повезло ему и на этот раз.

– Сколь на долго? – как любит говорить он.

2

Коба не думал, что душой управляет ветер.

Вот он подул с предгорья и принес с собой запах конского пота, следом увиделись и сами лошади, на которых стеклярусом зыбились фигуры седоков.

Вдруг молниево вспыхнуло солнце, выхватило триколор всадников, умноженный неведомо насколько, и в жилах остановилась кровь.

Сейчас произойдет то, чего опасались и вместе с тем ждали.

Это должно произойти.

Это должно случится.

Коба – вкосую бросил взгляд на колонну демонстрантов.

Она не дрогнула.

Только сплотилась почти до непроницаемости.

Кажется, она так спрессовалась – ужу не проползти.

Кто-то запел неведомо что.

И голос его утонул в нестройности чего-то гортанного, лишенного смысла и слаженности.

«У-е-и-и, У-о-и-и» – вот все, что можно было, при хорошем слуховом восприятии, услышать.

Цокот копыт приближался.

– Со-от-н-яа! – раздалось, казалось оде-то много дальше, нежели где были кони.

И тут какой-то жеребец споткнулся.

Дебелая кобыла, в свою очередь, налетев на него, рухнула рядом.

«Уе-ии, – доносилось по-прежнему. – И-о-и-и!».

И первый всадник поравнялся с колонной демонстрантов.

Короткий взмах разрубил пространство между нагайкой и ссутулившейся спиной, и треск как бы распустил по швам рядно.

Сеченый качнулся, но не упал, только ссыпал с рядом идущего пуговицы, видимо, повторяя жест казака.

– Не тронь старика! – крикнул какой-то казак, и Коба узнал в нем Степана.

Но видел он его всего мгновение.

Ибо в следующее уже вжимался внутрь того квадрата, где раненым пламенем металось знамя.

То самое, которое в прошлую маёвку поклялись отстаивать до конца.

Под ногу попал камень.

Коба поднял его и швырнул в морду лошади.

И не потому, что она была важнее всадника. А оттого, что лошадь заведовала устремлениями казака.

Потому она и рванулась в сторону.

И открыла нахальную усатую морду, в ухмыле готовую на очередное безрассудство.

И Коба и в эту морду швырнул камень.

И – попал!

Конь рванулся в сторону и казак рухнул и тут же был затоптан двумя гневно дышащими кобылицами.

Свистели нагайки и плетки.

Метались голоса, подожженные болью и ужасом.

А звук несостоявшейся песни все еще плавал в воздухе.

«У-о-и-и! У-о-и-и!»

Вдруг хлопнул выстрел.

Потом второй.

– Ложись! – команда не подмяла, но подогнула ноги многим.

Кое-кто упал в пыль.

А Коба рванулся в сторону.

Споткнулся о раненого.

– Беги! – посоветовал тот, и откуда-то взятой ватой стал утихомиривать кровь в ране.

А казаки уже разломили колонну демонстрантов пополам.

Одну погнали к горам. Другую – к лесу, который тоже кишел конями.

Коба скатился в расселину, посшибав себе локти и колени.

И только здесь вспомнил про клятву держаться друг подле друга до конца.

Но какая-то неподвластная ему сила кинула его совершенно в другую сторону. И тут, на дне расселины, на траве, подпорченной его кувырканием, он вдруг отрезвел. И закарабкался вверх.

Туда, где кромсали тишину крики и стоны. Кажется, сейчас он вскарабкается в чью-то тень.

Поднял глаза.

Перед ним, держа коня на поводу, стоял Степан.

– Не ходи туда, – сказал он тоном, не обожженным горячностью. И добавил самое главное: – Уже все кончено.

И пока Коба соображал, что на это сказать, уточнил:

– Четырнадцать раненых.

– С чьей стороны? – спросил Коба.

– С вашей.

Степан убрал плеть.

– И с полсотни арестовано, – добавил Степан.

И когда Коба хотел спросить, что будет с ним, Степан всхохотнул:

– А здорово ты сотнику в морду чмокнул!

И, повернувшись вместе с конем, стал удалятся.

Через минуту ринулся отсюда прочь и Коба.

4

Век истлел, как незатушенная папироса.

Остались – дым и пепел.

Пепел вот-вот развеется по ветру.

А дым давно растаял.

Так что же тогда осталось?

Ах, Маркс!

Тифлис безбожно бликовал огнями: шел дождь.

А Сосо под надзором тьмы двигался навстречу с агентом «Искры» Виктором Курнатовским.

Эта газета, особенно ее интригующее название и сразу же возникший, потому, видимо, что слишком близко лежал, лозунг, что из искры разгорится пламя, заставляла замирать душу.

Но сейчас время сжигало век девятнадцатый.

В том, что недавние марксисты-эмигранты, во главе с Плехановым и Аксельродом создали рабочую партию, было что-то символичное.

Оба понятия не имеющие что такое рабочий класс, начинают заигрыш именно с могильщиком капитализма.

Ульянов же с некоторыми другими товарищами печется вокруг другой – Российской социал-демократической рабочей партии. Куда, под покров того самого «социал», можно вогнать все на свете, вплоть до массой гнилой интеллигенции.

Рабочая же партия приняла в свои объятья Всеобщий еврейский рабочий союз, который возник в Литве и в Польше и частично в России. Буе Бунд – тоже еврейское движение, в которое вошли антисионисты и марксисты.

Все это кипело, ворочалось и отрыгало огонь.

В девяносто восьмом в Минске состоялось то событие, ради которого стоило и дальше жить мечте. Там прошел подпольный учредительный съезд РСДРП.

Курнатовский ждал Сосо в условленном месте. Он был энергичен за счет своей худобы.

– Как вас дальше звать? – спросил он Сосо.

– Коба, – ответил тот.

– Не от слова «кабы»? – на всхохоте спросил Курнатовский.

Уже не Сосо, а Коба взогневел глазами.

И тогда Виктор понял, что перед ним довольно серьезный «кадр» из тех азиатов, которые отреклись от религии предков и не вошли в веру едва состоявшейся утопии.

Его можно лепить как воск.

Вот он сейчас и начнет.

– Вы знаете, – произнес Курнатовский, – какое главное условие строительства нашей партии?

– Полная конспирация, – вяло ответил Коба.

– Вам кто-то об этом говорил? – удивился Виктор.

– Нет, сам догадался.

Если кричать на базаре, что ты сейчас пойдешь грабить банк, то не стоит удивляться, что в нем не окажется денег.

– Логично, – произнес Курнатовский. – Поэтому…

– Слишком шлепать языком, что такая партия существует, а тем паче и ставить какие-либо цели и идеи, совершенно должно быть запрещено.

Курнатовский про себя отметил, что все шло так, как будто не он, агент «Искры», был на инструктаже у Ульянова, а вот этот небольшой, но знойного типа кавказец, придумавший себе смешную кличку или прозвище.

Только одно Курнатовского немного успокоило: не до конца Коба просчитал все то, о чем говорил Владимир Ильич.

– А как насчет свободы говорить что хочешь?.. – начал он.

– Тут, я думаю, не может быть ограничений.

– И вот как раз нет! – вскричал Виктор. – Ульянов предостерег: никакой свободы мнений в партии!

– А как же тогда, на пальцах, что ли, показывать?

Они стояли под стеной дома и дождь сюда не достигал. Зато у ног, в лужице, капли пузырились, едва видные из-за жидкого, почти безжизненного света, падавшего из соседнего окна.

– Организация быть должна близкой к боевой, – сказал Курнатовский. – Приказы из центра – закон, обжалованию не подлежащий. Если мы погрязнем в дискуссиях, то конец!

– И какой же главный сюрприз этой конспиративной партии? – не очень обрадованный всем тем, что услышал, поинтересовался Коба.

– Ибо понял, все было куда проще, чем казалось на первый взгляд.

Он привык к разного рода дискуссиям, диспутам, беседам, короче говоря, к бесконечной болтовне, которая и представляла из себя суть инакомыслия.

Разного рода краснобаи буквально наводнили все присутственные, да и укромные тоже места, и там точали кто во что горазд, как говорится, без перерыва на туалет.

И вот сейчас сразу все обретает другой, более таинственный, а может быть, и зловещий смысл.

– Наша партия будет готовить революции, – со значительным нажимом на последнее слово, произнес Курнатовский.

И глаза Кобы вновь заогневели.

Конечно, это здорово, когда последует какое-либо свержение! Именно при нем можно сделать то, что пошло зовется сейчас карьерой. Нет, он просто будет реализовывать себя. А уже в какой роли и на каком участке, по-военному говоря, фронта, это покажут обстоятельства, которые в судьбе, как он давно убедился, играют не последнюю роль.

– Дисциплина должна быть жесткой, – продолжил Курнатовский. – Вплоть…

Коба не стал уточнять.

Ибо ему было все ясно.

Как и то, что в партию должны приходить люди, фанатично преданные марксизму.

Каждый, кто вознамерится критиковать великое учение, может квалифицироваться как враг цивилизации.

Если честно, вторая часть требований Центрального комитета и партии в целом ему была более чем по душе.

Коба не очень понимал, что такое «исторический фон», на который намекал агент «Искры». И ему непонятно было, откуда – при открытых дискуссиях – появляются взаимные иски у тех, кто понятия не имеет о какой-либо ценности суждений.

Ему почему-то вспомнился один собутыльник отца, которого звали Илья.

Так тот с тараканами боролся очень своеобразным методом.

Он мочил в пиво тряпку и клал ее в то место, которое те облюбовали для своих утех и сходок.

А потом хохотал до потери памяти, когда тараканы, так же, как и люди, не могли устоять на ногах и валились набок.

Почему-то это свое действо он звал «гуманитарной трагедией».

Так и говорил:

– А давайте-ка сотворим гуманитарную трагедию.

С собой дед Илья почему-то носил ржавые подузники и несколько ухналей, которые все время пересчитывал, боясь, что хоть один из них пропадет.

В проплесках же его глаз постоянно имелось место слезе.

Потому никто не удивлялся, что Илья вдруг начинал, сперва мокреть носом, а потом и глазами и говорил непонятности типа:

– Ты не человек, а технически изощренный культурный расизм.

Благо, что половина, а то и более того, слушателей не понимали его речи, потому ему сходили всякие подобные выходки с рук, и он продолжал кого-то донимать разным изощренным способом.

А вспомнил его Коба по трем причинам.

Во-первых, часто хмельных тараканов напоминали теперешние сборища, на которые ему приходилось ходить, чтобы увидеть там тех, с кем можно войти в единомыслие.

Второе, что позволило вспомнить Илью, была та цветастость речи, которую демонстрировали почти все интеллигенты, в какие прорезался талант учить уму-разуму рабочий класс.

В-третьих, Курнатовский напоминал Илью своей суетливостью.

Он постоянно – и, что удивительно, – подозрительно глядел на тех, с кем его сводил Коба, и делал разного рода ухищрительные ходы, которые со стороны выглядели смешными.

– Зачем тебе все это надо? – спросил его Коба, когда они перешли на «ты».

– Я вырабатываю стиль, – ответил он.

И объяснил, что революционные вожди, – а он себя уже таковые считал, – не должны походить один на другого. Поэтому важно сейчас поймать особый стиль поведения.

Ему, считал он, к лицу была суета.

В ней он черпает, как признался, явно противоположное – успокоение.

И все же он по отношению к Кобе человек «оттуда», и ему, как велит партийная дисциплина, надо подчиняться более чем беспрекословно.

В этот дождливый вечер они шли на одно сборище, которое, вроде бы, не имело политической окраски, но и там назревала возможностью высказать какое-то свое мнение, а то и спровоцировать спор.

Они вошли в ту пору, когда по залу застенчиво бродили покашливания, а оратор, не замечая этого, «шпарил» по писаному.

– Новый век открыл нам глаза, – кричал хиленький косошеий паренек, перебирая ножками так, словно готовился к прыжку. – И мы должны ими видеть больше, чем можно.

Коба тронули «искровца» за рукав и сказал:

– Сейчас будут дискутировать, может ли муха зачать от комара.

Но Виктору оратор почему-то понравился.

И он сказал:

– Шелуху с него смести можно просто. Но не пропадет ли вместе с этим колорит?

А потом они – втроем – долго шли по дождливому Тифлису и «искровец» рассказывал о самой газете, о том, кто в ней сотрудничает. И как трудно быть агентом такого замечательного издания.

Они постояли возле одного питейного заведения. Посмотрели, как увозом гостей занимается вышибала, и Виктор произнес:

– Каждый должен заниматься своим делом. Тогда не будет ничего разнотычного, что порой не дает нам возможности вникнуть в какую-либо суть.

И он сказал, главное, что человек никак не может простить себе подобного, ибо считает, что в хоть в чем-то, но лучше.

И чем больше говорил Курнатовский, тем больше Коба убеждался, что за таким люди не пойдут.

Нет в нем той вождистской, в его понимании, основательности. И судьба у него, как вздувшаяся вена, была как бы на поверхности. И вместе с тем, где-то внутри ее, тихо постанывал пульс, пропуская необходимое количество не очень гордой крови.

– Надо крепить существующие связи, – наставлял Виктор. – Добиваться, чтобы они имели военный смысл. А меняющиеся вкусы не должны отражать вот это…

Он – увертливым жестом – изобразил многоточия уроненных на клавиши пальцев.

– Итак, – сказал он, – будем держать друг друга в поле зрения.

А когда тот, кто так и остался безымянным, сгинул, произнес:

– Это переодевшийся под рабочего шпик.

И, что удивительно, оказался прав.

5

– Если в тебе ничего не сломано, то это еще не говорит, что ты способен жить дальше.

Тишина под корень подъедает это утверждение Мота – первого московского знакомого Макса – акробата, иллюзиониста, еще там какого-то циркового привереды, как он говорит о себе сам.

– У человека, – продолжает Мот, – не должна обрываться связь с землей, с теми соками, которые питают ту предположительную сломанность.

Он чуть-чуть подколупывает ногтем свою заживленность на левой руке и говорит:

– Так на чем я остановился?

А-а! На способности жить дальше.

Интересно!

Нет, не жить.

Он низует одно понятие на другое, а сам готовится к новому трюку, которым, как ему кажется, оправдается его неминуемая гибель.

Мот научился взбираться по отвесной стене с помощью каких-то присосок.

А на дворе умирающая драма зимы заняла слишком много времени. Она сумела осопливить март, морозом ввести в поджарость разомлевший было апрель. И оттого, наверно, едва начавший оживать май, дышал холодным настоем прошлогодней прели.

Мот не первый человек, с которым Волошин пожелал свести дружбу.

Первым был тоже студент по фамилии Чудин. Который, как мог, оправдывал свою фамилию. Но дочудить до конца ему не удалось, его арестовали.

При этом он выкрикивал что-то из классики, типа: «Тираны мира, трепещите».

Но трепетал сам в полуобъятьях двух полицейских, которые волокли его, как он когда-то определил название арестантского фургона, к «карете вечности».

Почти что помелом, обмели вокруг Чудина тех, кто разделял его мысли, но Волошина не тронули. Больше, наверно, оттого, что он до конца еще не успел раскутать прелесть студенческой жизни.

Только как-то раз один из университетских доброхотов ему сказал:

– Вы хотите юридическую науку сделать семейной традицией, так научитесь, для начала, уважать закон.

Омываемый же его глупостью остров, – почему-то именно так назывался совершенно материковый кусок суши, – именовался Смысловским.

Об этом сокрушалась молочница, которая у их подъезда оказывалась каждое утро:

– Ведь надо такое нагадать или придумать.

На «острове», как утверждал ему один персонаж двора – истопник бани Федосыч, жили почти одни дураки.

Но это еще подлежало проверке.

В подпитии про себя Федосыч говорил, что он был мастером по «шальному делу» и несколько раз находился там, где, по его словам, «бог даже в командировке не бывал».

У Федосыча была внучка.

Как ее было настоящее имя, Макс так и не узнал, а истопник ее величал Муркалюшка, что-то все же, видимо, от Марии, Мурки, как некоторые звали, и рюшки, которые она любила, как и все створчатое и плессированное.

Родителей своих Муркалюшка не знала.

Даже не предполагала, что они когда-либо были.

Правда, Федосыч намекал, что мать, может, где-то и имеется, а про отца сказал так:

– Одуванчиковой был породы. На него дунули, а он плюнул. И вот – Муркалюшка.

И Макс долго недоумевал, внучка-то она ему по сыну или по дочери.

С Муркалюшкой у него сочинилось любовное приключение.

Но это еще по первоприездью.

То есть, когда он едва появился в этом дворе на предмет организации тут жительства.

Он не сразу понял, что в ней погибла великая актриса. Ибо Муркалюшка так мастерски разыграла подвернутость ноги с последующей, почти безнадежной на какое-либо выздоровление хромотой, что этого дива хватило бы до окончания учебы в институте.

Но Муркалюшка, когда он ее пыхтя и отдуваясь, доволок до дома, вдруг выпорхнула из его объятий, прошлась как ни в чем ни бывало туда-сюда и сказала:

– Ну что ж, ты мне подходишь.

– В каком смысле? – поинтересовался он.

– В том, что я уже было разочаровалась в мужчинах, что уже исчезли способные носить девушек на руках. Оказывается, нет. И я рада такому своему заблуждению.

И протянула руку для знакомства.

А на второй день – это было воскресенье – они оказались в лесу.

Роща, соскелетенная еще по осени, обезлиственными тоще смотрелась на фоне двух роскошных барских усадеб, обсадивших себя со всех сторон хвойными напушами.

– Ты единственный на моей памяти Безрукий Демон, – смеясь, называла она его, намекая, что за все время, что они были в уединении, он ни разу не попытался исследовать ее на ощупь, пользуясь только пустыми, как намеки на что-то значительное, жестами.

Макс смущался, но продолжал вести себя с прежней застенчивостью.

Хотя в обыкновенной, светской, можно сказать, общительности, он поднаторел, и мог войти в любой дом без особого мондража.

Но лесное уединение… Где к тому же все просматривается на многие метры в разные стороны…

Так они не спарились, как могло быть подумано спервоначалу.

Больше того, Муркалюшка неожиданно спросила:

– А ты знаешь, что такое сомати?

– В общих чертах, – соврал он, поскольку понятия не имел о чем, собственно, речь.

Про себя же он отметил, что лжи способствуют три обстоятельства.

Первое – уединение с женщиной.

Второе – природа, не умеющая скрывать своего превосходства над человеком.

И третье – запах хвои.

Да, да! Элементарной хвои.

В нем улавливается дух каких-то раскованных пространств.

– Так вот сомати, – назидательно начала Муркалюшка, – это состояние, в котором человек оказывается перед смертью.

– Клиническая смерть? – вновь фальшиво понаивничал он.

– Нет, это как бы остановка перед тем, как оказаться на Том Свете, и чем окончается пребывание на этом.

– Интересно! – опять же полукавил Макс.

И вдруг открыл еще одну закономерность. К вранью лучше всего располагают женщины-проститутки. Ежели бы перед ним была бы, скажем, та же Александра Михайловна, которую за глаза он звал Сашук. Так вот при Сашук ничего подобного не пришло бы и в голову. Надо было все воспринимать серьезно и обстоятельно.

Однако, здесь есть смысл доиграть спектакль до конца.

– А, может, это летаргический сон, – не унимался Волошин.

– Нет! – тряхнула головой Муркалюшка так, что из прически вылетела заколка, которую они – почти одновременно нагнувшись, – стали искать в палой хвое.

И тут их головы сперва, вроде бы ненароком, а потом с намерением, но шутливо, столкнулись.

И после несложного маневра губы отыскали губы.

Поцелуй получился, если так можно выразится, под углом.

Нетрудно вообразить себе две склоненные почти до земли головы, которые, однако, еще и целуются.

Выпрямившись, они на вполне приличном серьезе – отпрянули друг от друга, и она стала тараторно объяснять, что при летаргическом сне работает сердце, мозг и…

Он, как пощечину, залепил ей поцелуй куда-то между ухом и скулой.

– В состоянии сомати люди спят, – произнесла она.

– Как муж с женой?

Этот вопрос хоть и можно было посчитать наивным или лукавым, но родился у него он от вполне конкретных ощущении.

– Энергия души имеет вполне неимоверную силу, – продолжила Муркалюшка, однако, разгораясь щеками.

Он – опять же шутейно – попытался подставить ей ножку.

Точкой опоры она предпочла его шею.

– Ка-кую же? – на дрожи – он снова захотел присовокупить к прихлынувшему желанию и ее губы.

– Если же энергию нескольких душ объединить в одну… – начала она.

– Я знаю, что получится, – ответил Макс и, подхватив ее на руки, понес.

Но кругом были голенастые, безлистные деревья.

И – ни одного куста.

Тем более, что невдалеке какие-то ребятишки забавлялись с собакой, которая несколько раз, несмотря на их окрики, намеревалась подбежать к ним.

Покружив с нею на одном месте, он осторожно поставил ее на землю и заявил:

– Победила негативная энергия.

– Так ты обо всем этом знаешь? – спросила Муркалюшка, уставившись на него своими круглыми матрешечными глазами.

– В общих чертах, – ответил он почти что правду, потому как в пору изучения черной магии, только мельком касался учения Елены Блаватской.

– И вы во все это верите? – неожиданно она перешла на «вы».

– А почему бы и нет?

Он попробовал ее обнять.

Но она отстранила его руку.

И вообще, как-то почужела, что ли.

Видимо, ей хотелось, если не царить над ним своим превосходством, то хотя бы не казаться такой наивной и глупой.

И вдруг выяснилось, что он все это давно постиг. И наверняка знает про «Торсионные поля», поля кручения. Недаром он так вращал ее вокруг себя.

И о тонком мире, видимо, имеет полное представление. И об антигравитации.

– Землетрясения и другие катаклизмы, – тем временем начал Макс, – происходят во время разных конфликтов и войн. Это идет душевное противостояние чему-то.

От отломил клювик веточки, доверчиво протянувшей ему свой побег.

– Сначала, по всей видимости, – начала девушка, – возник тонкий, а потом уже и физический мир. В??? мире материя уплотнилась, возникли звезды и планеты…

– Но ведь это все создал Бог!

Его восклицание было настолько фальшивым, что краска бросилась в раковины ушей.

Ей хотелось доказать этому увальню, что она тоже что-то смыслит и не только в том, чего он от нее – так легко – но хотел добиться.

И это подтвердило очередное поползновение.

Когда, под стрекот сороки, притворившейся, что только что их обнаружившей и начавшей перепархивать с дерева на дерево, истошно вереща, он попробовал ее обнять, Муркалюшка так решительно увернулась, что ему стало совестно за свою настойчивость.

А она продолжала говорить:

– Души на земле постоянно уплотнялись и начали обретать физическое тело.

А вокруг них образовалось то, что можно назвать оболочкой.

– Народу же, – в тон ей начал Макс, – достался образный рассказ о том сложном, что Бог отрядил для познания непознанного.

– Так вот уплотненный тонкий мир и есть душа.

Она это сказала с той мечтательностью во взоре, что Макс Волошин абсолютно точно мог предположить, что прочитав книги Блаватской, Муркалюшка, конечно же, решила стать ее последовательницей. И, может, не один раз пробовала ввести себя в состояние сомати.

Только как она пыталась избавиться от отрицательной энергии, которая окружала ее, что называется, на каждом шагу.

А она – на задумчивости – продолжала говорить:

– У человека есть несколько стадий изнурений.

Макс не уточнил какие именно, она же об этом далее не обмолвилась, зато сказала нечто другое:

– Многообразие всегда бросает в удивление.

И еще одной мыслью возгорелись ее уши.

Да, именно уши!

Он замечал, что когда она начинала говорить длинную фразу, у нее пламенели раковины ушей.

– Вспыльчивость – не только признак неправоты или сомнительности. Это признак поверхностного понимания истины, от которой происходит та или иная зависимость.

Макс чуть не присел от удивления.

Такой умности, если она ее, конечно, не вычитана из книг, он от нее не ожидал.

А она продолжила:

– Где-то в глубине нашего бессознания бьется аритмия исчерпанности сущего, существующего вовне ощущения, а тем более понимания. И именно оно нами управляет. И когда нам кажется, что это мы хитрим или притворяемся, то решительно заблуждаемся. Все это проделано вот тем нечто, от которого мы, в силу своего невежества, стараемся откреститься, думая, что способны на что-то если не великое, то путное.

Волошин немного поежился.

Странным ему казались не только поцелуи, которыми он, как ему думалось, проложил дорогу и к чему-то более значительному, но и сами взаимоотношения на грани превосходства, которые он себе позволил.

И он тоже, как то самой разумеющее, назвал ее на «вы».

А она тем временем произнесла:

– Порою мне жалко планету как маленькую девочку, которую хочется погладить по голове. Она как бы находится вне внушаемости, то есть, ощущения глобальности.

Они расстались уважительно и навсегда.

Макс переехал на другую квартиру.

Вот что вспомнилось ему в затхлой комнате Мота в пору, когда тот обрабатывал каким-то снадобьем полученные накануне поранки и ссадины.

Окончив свое, как он выражался, «дурнодело», Мот, на руках, прошелся по комнате, потом произнес, медленно встав на голову:

– Если бы люди понимали самую простую истину, что без мира не бывает жизни, они бы не враждовали.

Мне кажется, существует какая-то изначальная неприязнь в человеке, заквашенная на его сути.

И он рассказал, как один страховщик, когда он работал под куполом цирка, отпустил веревку, чтобы…