Текст книги "Обручник. Книга вторая. Иззверец"

2

Гиблым мартом, когда приближающийся апрель и не намекал, что он предмайский месяц, возникала в природе какая-то пресная неопределенность, близкая к ощущению никчемности существования, и, тогда пробуждение природы задерживалось, сокодвижение у деревьев приостанавливалось, зверье, даже по отношению друг к другу, начинало оправдывать свое название. А людей охватывала гнетущая, как болезнь средней тяжести, хандра.

Тем, кто был привязан к кисти, не писалось.

Кто владел словом, оно не приходило на ум.

Даже молот не поднимался у кузнецов.

А крестьяне попросту волынили, скрашивая это свое состояние слезами дьявола, принятыми внутрь.

И только единственное предприятие, которое приняло вовнутрь себя и художников, и писателей, и кузнецов, и крестьян, – это разноплеменница и разномыслица – Государственная Дума, – ибо должна была безукоризненно, как ей велел устав, работать.

Поскольку она являлась первой, то рвение у нее еще не было пропорционально разочарованию. И она стонала от нетерпения доказать, что не зря была выстрадана двумя годами противостояния баррикад.

Слово «избранник» всегда стоит в ряду особо аристократичных. И когда это звучит на каком-то приеме или даже на штатном торжестве, на представителя подобной доли смотрят, как на новое, еще не до конца неизученное, явление природы.

Потом входит в обиход слово «собрание».

Оно уже менее аристократично.

И даже больше – тяготеет к вульгарному – «толпа».

Но и тут еще есть некая лазейка, сквозь которую может просочиться ручеек благородства, да и благочинства тоже, это если собрание ведет себя смирно.

То есть, не молчит, разумеется, а просто перебрасывается репликами и даже острит.

Но наступает период того, ради чего ее, собственно, и избрали.

И вот тогда…

Само название «Дума» какое-то больно уж шаловливо,

Вон «Круг» у казаков – это сугубо серьезно.

Ну у еще, Совет у масонов.

А то – «Дума».

Конечно, думать – это хорошо.

Но ведь не у всех соблюдается логическая последовательность, сперва думать, а потом говорить.

И вот тогда Дума превращается в сброд.

И начинаешь понимать царя, почему он вплоть до революции, не хотел делиться абсолютной властью.

У казаков на этот счет говорят так: «Власть можно украсть, да где ее потом прятать за пазухой или под мышкой»?

Эту власть не пришлось ни у кого воровать. Ее Государь пожаловал своим «Манифестом».

Отдал отчасти для того, чтобы посмотреть, что из этого получится.

Ведь к власти рвались буквально все, кому не лень было распинаться перед одураченной толпой, что коли ему попадут бразды правления, тогда простая гулянка каждый день будет кончаться всенародным пиром.

О работе в ту пору никто не говорил, поскольку она считалась делом сугубо подневольным, а потому и пагубным.

Василий Витальевич Шульгин, почти самый молодой из думцев, никак не мог понять одного довольно не красящего эту организацию

Почему никто не хотел друг друга слышать.

Не слушать, а именно слышать.

Создавалось впечатление, что собрались злейшие враги, чья злоба копилась годами, чтобы теперь – вот именно здесь – выплеснуться наружу, причинив друг другу как можно больше боли и скорби.

Ну ладно там бурлила бы молодежь, еще куда бы ни шло.

Но удивляло Василия, что как вдохновителями, так и продолжателями свар, были люди солидные по возрасту и положению.

Как-то, сидящий рядом с ним священник сказал:

– Это их дьявол на казанки ставит.

На «казанки», значит, на четвереньки.

И Василий однажды видел двоих, таким образом друг перед другом стоящих.

Там ____ вспомнил самое начало.

Все были какие-то присмирелые, даже, кажется, задумчивые.

Знакомились друг с другом кротко.

Никто ни над кем не давлел.

Его, еще не достигшего и тридцати, уважительно называли Василием Витальевичем, словно он уже был умудренным опытом человеком.

Встречаясь вне этого амфитеатра, где приходилось заседать, говорили вполголоса, чтили, как могли, достоинство.

Там встретил он донского писателя Федора Дмитриевича Крюкова.

И сразу они нашли о чем друг с другом говорить.

– Тяготеют на Дону к вольнице? – спросил Шульгин.

– Нет, – ответил Крюков. – Все тянутся к порядку. Да, и действительно, этого России явно не хватает.

Слишком настроена она на то, чтобы работать поменьше, а говорить как ей трудно, побольше.

Вон как обожают тех писателей, которые рыдают над горькой долей российского крестьянина.

Сначала ныли, что нет земли.

Реформа шестьдесят первого года этот пробел восполнила.

Ну и что?

Столыпина убили и дальше пошли рыдать.

Сегодня по поводу того, как кто-то сказал, что им: «жмут лапти».

Конечно, царизм – не подарок.

И правительство его – не сахар.

Но лад приходит тогда, когда стороны, что набычились друг на друга, разожмут, до хруста сжатые кулаки, и попробуют образовать из пальцев троеперстие, чтобы хотя бы перекреститься с молитвой.

Василию показалось, что разногласия в Думе возникли из-за пустяка.

Кто-то, усаживаясь в амфитеатре, сказал:

– Жоще сидеть только на колу.

На что второй ответил:

– Не сиди, а лежи дома на перине. Хотя, небось, так сюда рвался, что ногти свистели.

А у того действительно, оказался сорванным ноготь. И как он заорет дурнотой:

– А ты, Засядка, попал сюда за взятку.

То ли фамилия того депутата была другая, чем его соперником поименованная, то ли он в самом деле не очень честно оказался тут.

Словом, началась свара.

С выволочкой.

И это как бы послужило сигналом.

Как пошли потом все, сперва друг с другом сцепляться.

А когда им это, видимо, наскучило, теперь уже сообща, на правительство накинулись.

Сперва просто критиковали.

А потом потребовали отставки.

Василий же не мудрит.

Куда фракция, туда и он.

Но все равно на душе какая-то непонятная свербелость присутствует.

Спросил у Крюкова, как он себя в данной обстановке чувствует, тот ответил, что как грешник на майдане, которого не секут, а только голым спереди сквозь народ водят.

Да и министры тоже хороши.

Им бы поиграть в поддавки, а то и в прятки.

А они норовят лбом поезда останавливать.

И сегодня Шульгин решил напиться.

Втемную.

Один.

Вернее, с теми, кто окажется под рукой в трактире.

Пришел под самый вечер, а там такой муравейник, что локоть негде прислонить.

И тут к нему подошел интеллигентного вида старичок и предложил:

– Душу распаять решил?

– Да что-то наподобие этого.

– Тогда пошли ко мне.

И он уточнил:

– Тут недалеко.

– Вот меня спрашивают, – сказал хозяин дома, когда они переступили порог его жилища, – чего я пью? От скуки или с жиру?

– Ну и что вы отвечаете?

– По инерции, – говорю я. – И поясняю: дед мой пил, отец – тоже. А что я, хуже них, что ли?

И только тут Шульгин заметил, что старичок довольно солидно «подпил».

– Но у Гаврилы есть правило, – он протянул руку. – Это меня так величают, как Державина, – так вот я обычно, больше бадьи не пью.

И он хрипло засмеялся.

– А водка – это то, что характеризует русского человека.

Не пьет, значит, Бог ему подножку подставил.

А у непьющего чего на уме:

Показнить того, кто еще на это способен.

Он помолчал и добавил:

– Трезвенник – это, считай, что калека.

Гаврила сноровисто, чего от него Василий не ожидал, соорудил нехитрую закуску. Откупорил бутылку. Потом поднес ему полотенце.

– Завяжи мне глаза:

– Зачем? – спросил Шульгин.

– Я всегда наливаю вслепую.

Но вот что удивило Шульгина, старик разлил водку буквально поровну.

– И пьете вы тоже как-то по-особому? – спросил Шульгин.

– Естественно.

Он достал какую-то трубку, сперва погрузил в стакан, а потом вставил в ноздрю.

Кажется в левую.

И через мгновение – водка была им втянута внутрь.

– А я могу так попробовать? – спросил Василий, поскольку в нем вдруг заоживел тот, кем он никогда не был.

– Не стоит, – оставил его Гаврила.

– Почему?

– Потому что это мозги вышибнет. А они тебе нужны.

– Откуда это вы взяли?

– Да все оттуда же. Ты же – думец.

Шульгин опустил еще не выпитый стакан.

– И это вам известно? – воскликнул Василий.

– Естественно. Я в Думе полотером работаю, – объяснил старик. – Так что если когда подскользнешься, то это по моей милости.

Василий расслаблено выпил обреченно произнес:

– А поскользить нам придется еще долго и много.

3

Тихоня не привык жить в везении.

Потому, когда поплыл по Волге в Астрахань, то приготовился к разного рода неприятностям и даже бедам.

Но пароход сплывал вниз по течению и с ним решительно ничего не случалось.

Причем повезло с попутчиком.

Им был не очень складный молодой парень, помешанный на всем сверхъестественном.

Однажды, как уверяет Вадим, – так величали соседа Тихони по каюте, – ему приснился Бог и сказал:

– Отныне ты обладаешь системой «ДМИНЕЦ», которая выведет тебя на шесть уровней танграмм, которые и приведут к новым познаниям».

Сначала Вадим посмеялся над этим своим сном.

Но видение повторилось.

Только вместо Бога к нему явился паук – черный такой тарантул – и – телепатически – внушил, что Вадим должен взять шесть детских кубиков, расположить их на чем-то вертикальном, задача его, паука, соединить их между собой особыми, сообщающимися нитями.

Когда он сделал в точности так, как велел паук, ему внезапно пришла мысль: а что, если кубики заменить на рисованные квадратики?

Что и успешно сделал.

И теперь стал думать что же означает «ДМИНЕЦ»?

Посчитал буквы – шесть.

И квадратов получалось столько же.

Значит, каждый имеет свое буквальное обозначение?

Логично.

А всякая буква, видимо, подразумевает слово.

Но – какое?

Д…

Ну тут много думать не пришлось.

– Духовный это квадрат.

А следом, видимо, мыслительный.

Ура!

Кажется, тенденция обозначилась.

«И» – естественно, интеллект, связующее между слухом и мыслью.

А дальше – музыка.

Но буква-то стоит «Н».

И опять подсказ сверху – «нотный», наверно, этот квадрат.

А о двух других и думать было нечего – «слово» и «цифра».

Ну, кажется, расшифровка состоялась.

Но как будут «работать» эти «танграммы», ясно так и не было.

И ни Бог к нему не приходил во сне, ни паук.

Потом как-то попался ему на глаза кубик, с помощью которого играют в нарды.

Чем не паук?

Присовокупил он его с тем что было.

И стал дальше думать и размышлять.

И вдруг – без всякой связи или логики – разместил заглавные буквы поперек листа и, по инерции, бросил кубик.

Вышла цифра «пять».

Посчитал – «д» этой цифре соответствует.

Подставил ее уже под имеющуюся «Д».

С трудом, но Тихоня усвоил все, что трактовал ему новый знакомый, хотя все мысли у него были о другом, о Велемире Хлебникове – поэте и отчасти причуднике, которому тоже кажется, что владеет какими-то тайнами мира.

Еще в юности или сразу после нее, у Громогласа было желание проявить себя в чем-то таком, что недоступно другим людям.

И случай однажды припал.

Он неожиданно овладел тайной.

Один старик, умирая, попросил, чтобы к нему пришел бесгрешный юноша.

Бросили клич.

У порога дома старца образовалась целая толпа.

– Я пойду!

– Я…

Такое слышалось вокруг дома старика.

И тут распахнулось окно и монашка, что ухаживала за стариком, изрекла:

– Перед тем, как переступить этот порог, хорошо подумайте о чистоте своей души.

Всякий, кто говорит, что безгрешен, а на самом деле тут же умрет.

И толпа, сперва стала редеть, а потом и вовсе иссякла.

Так остался он только один.

Зашел.

Дед, вопреки ожиданию, лежал не на кровати и даже не на топчане, что стоял тут же.

А – на сундуке.

Причем, ноги у него свисали до пола.

А под голову был – на бок – уложен ларец.

– Как только я умру, – сказал старик, – откроешь этот ларец.

В нем ты обнаружишь двенадцать предметов.

Старик передохнул и повел речь дальше:

– Заглавная буква в названии предмета должна соответствовать реки, в которую ты должен бросить его с одним и тем же присловием: «Прими и это, течение, в свое утешение».

Он еще немного помолчал и заключил:

– На левом берегу каждой реки ты должен взять горсть земли, какую, воротясь, и рассыпать на моей могиле.

Он опять помолчал.

Потом добавил:

– Деньги на твои поездки в ларце.

Он умер в ту же ночь.

В ларце действительно оказалась определенная сумма.

Только в царских купюрах, которые уже давно и имели хождение и потому и утратили ценность.

И предметов оказалось не двенадцать, как он говорил, а на один больше.

Вот их перечень: 1) Плеть; 2) Трубка; 3) Гребень; 4) Манишка; 5) Свеча; 6) Нож; 7) Зеркало; 8) Щетка; 9) Шило; 10) Утюг; 11) Юла-волчок; 12) Чернильница и 13) Крест.

Теперь предстояло выстроить в таком же порядке название рек: 1) Припять; 2) Томь; 3) Г…

И дальше шел затор.

Он не мог найти на карте речку с названием на букву «Г».

И вот, когда Громослас решил никуда не ехать, как пошли ему сниться разные предметы из того ларца.

Сначала он увидел, как ему в рот лезет сапожная щетка.

И так он от нее ни уклонялся, и этак, пока не проснулся.

И еще, – из сна – долетела пошленькая песенка:

 
Девочка сучит ножками,
Сучка ли девочка.
Юноша машет рожками
Резкочко.
 

И только тут он окончательно вышел из сна.

Действительно вышел.

Через какую-то дверь.

Предположительно парадную.

И чей-то голос произнес:

– Теперь так и будешь мыкаться.

С того или нет, но понесло его на разные приключения.

До сих самых пор, которые сейчас испытывает.

Если бы Тихоне сказали, что это может произойти не во сне, он никогда бы не поверил.

Как-то утром он вышел на палубу парохода, которым плыл, и увидел человека с выструненной спиной, смотрящего в даль.

– Далеко еще до Астрахани? – спросил Тихоня.

– А какая вам разница? – ответил молодой человек. – Я же здесь.

– А кто вы? – поинтересовался Тихоня.

– Велимир Хлебников.

Громоглас еще не успел что-либо сообразить, как Хлебников сказал:

– Жаль Россию.

– Почему? – задал, вообщем-то глупый вопрос Громоглас.

– В семнадцатом двадцать пятого октября она сгорит в огне.

4

Кто-то, еще в России, сказал, Борису Кириченко, что год учебы в Италии равен пяти лет постижения наук где-нибудь в Санкт-Петербурге или в Москве.

И все оттого, что в том же Турине, всякий соблазн несет на себе печать неведомого.

Целый год, тот самый, который равен пяти, прошел для Бориса вроде бы без особых приключений, да и увлечений тоже.

Регулярно проскакивали какие-либо знакомства, летучая дружба и эфимерная любовь.

Все это, если оставляло в душе какой-либо след, так это в виде осадка, имя которому разочарование.

Юридические науки были серьезными, к ним надлежало готовиться самым тщательным образом, потому валять дурака в том объеме, который подразумевает в этом деле беспредел, не было.

Надолго куда-то исчез и Росси.

Правда, две или три почтовые открытки от него приходили. Но они напоминали послания, написанные не по адресу.

В одном было написано:

«Веление духа подчеркивает максимальные знания».

На что это был намек, Борис так и не разгадал.

Во втором письме были такие, тоже загадочные, фразы:

«Чтобы принять любое решение, надо отрешиться от того, что любо».

Во второй части послания были стихи.

Вот как они звучали:

 
Ударила в кость остуда,
Наотмашь и как-то еще.
И вышли на паперть люди
Все это познать горячо.
 
 
И удержать от повтора
Существованья вперед
Опаленного приговором,
Ушедшего в замкнутость рот».
 

Но двухсмысленней всего была подпись:

«Твой босс – Росс!»

Обязательно с восклицательным знаком.

Оба эти четверостишья были прочтены и поняты Борисом по-разному.

Если в первом речь явно шла о чем-то, только намекающем на трагичность.

То во втором содержалась как бы сама развязка.

Только не хватало какого-то, может даже грамматического согласования.

Но вот что было удивительным.

После посланий Росса, у Бориса появлялось желание: во-первых, сократить свое имя до трех букв и далее именоваться Бором.

В этом, коли приложить к природе, крылась какая-то дремучесть.

Второе – хотелось ответить Россу тоже какой-то зловредной умностью.

И он выдал такое:

«Если у тебя нет возможности сделать малое, не намекай на могущество того, что задумал».

Но все дело было еще и в другом.

Росс-босс не оставил адреса, по которому с ним можно было затеять переписку.

Ответил он ему и на стихи.

Естественно, тем же.

Только строф вышло, кажется больше.

Почему такая неуверенность?

Да просто строки у него оказывались чуть ли не бесконечными.

А вот и шапкозакидательства

 
И в переносном
И в прямом
Коварном смысле,
Из чудачество
Тихонько тянет сквозняком.
 
 
И все,
Что было и не сладилось,
Не сотворилось,
Не слилось,
Тихонько
На потом оставилось,
Без упования
На злость.
 

И опять отправки это избежало все по той банальной причине, что Росс не указал куда ему писать.

И кажется, в тот самый миг, когда Бор додумывал эту фразу, к нему в комнату, – без стука – кто-то вошел.

Он поднял голову.

Перед ним стоял Росс.

И он воскликнул стихами:

 
Еще одно библейское преданье,
Как розу жизни красит увяданье!
 

И облобызал растерявшегося Кириченко.

– Ну как ты живешь тут, Бор? – спросил он, и Борис чуть ли не лишился чувств.

Ведь он никому не говорил о сокращении своего имени.

Откуда это стало известно Россу?

– Что-то ты, – сказал гость, – как в воду опущенный, а за волосы не взятый.

Или не рад, что я к тебе заглянул?

Бор что-то невразумительно промямлил.

– Рискну перевести: я для тебя не в тягость.

Он прошелся по комнате, сорвал у какого-то цветка листок и заслонил им рот.

И в таком виде произнес:

– Еще двух двадцатников обнаружил.

– Где?

Вопрос содержал больше инерции, чем смысла.

– Одного в Женеве, другого в Париже.

– Чем они занимаются?

– Покамест холуйствуют у Ленина.

– Почему так?

– Да все потому же: Маркса по складам читают.

А он достоин только беглого просмотра.

– И как величают тех двоих?

– Это ты точно сказал – величают.

Один – в миру – Каменев. В самом деле Розенфельд.

Говорит, что учился в Тифлисе с Флоренским и Бурлюком.

Еще говорил о каком-то Сталине.

Но я толком не уразумел кто это такой.

– А второй? – подспросил Бор.

– Григорий Евгеньевич Зиновьев.

– Тоже в миру?

Росс всхохотнул:

– Ты делаешь определенные успехи.

По метрикам он Овсетирш Аронович Радомыльский – Анвельбаум.

– Да-а! – протянул Бор. – Сложная конструкция.

И задал следующий, тоже логичный вопрос:

– И что же они делают у Ленина?

– Как говорят в Малороссии: «Хрен редькой сдабривают».

Рассказывают европейцам, какой наступит в России рай, после того, как победит Ее Паскудство Революция.

Он вдруг резко захлопнул томик, что – раскрытым – лежал на столе у Бора.

– Всегда закрывай книгу, – поназидал он. – А то напрочь забудешь, что в ней вычитал.

И – почти без перехода – предложил:

– Надо тебе познакомиться с одним профессором.

– А может, я его уже знаю?

– Нет.

Его зовут Ломбирозо.

– И чем он знаменит?

– Тем, что гений всего человечества!

– Ну и заявка!

Но Росс шутки не принял.

– В этом ты убедишься завтра же.

И он, как всегда не прощаясь, ушел.

5

– А предвстречье было таким…

Сталин вслушивался в эту болтовню, которой, как он понимал убивалось время, и не мог сосредоточиться на чем-то своем.

Легко ли сказать, из полутора десятков делегатов на съезд от Тифлисской губернии, он до Стокгольма добрел только один.

Единственный!

Потому и мыслей столько разных водят его по шведской столице, то тут, то там притягивая к русской речи.

Вот эти две – он и она – говорят о предвстречье, которое удивило их больше, чем сама встреча, явно не делегаты.

Видимо, какие-нибудь департаментные служащие, вырвавшиеся за границу ради праздного любопытства.

Сталин шел за ними кварталов пять.

Как вдруг они, врезавшись к некую разношерстную толпу, как-то неожиданно смешались с ней.

И больше, наверно тем, что перешли на шведский.

И звуковая или словесная, а, уж совсем сказать точно, языковая связь с ними оборвалась.

Зато навстречу, чуть присутулясь, вышагнула еще одна, как ему понялось, тоже русскоязычная пара.

И молодой человек шепнул своей спутнице:

– Тут сплошные шпики.

И Сталин чуть не расхохотался на всю улицу.

Наверняка и те первые его повстречальцы, конечно же, увидели в нем шпиона.

Прошел кавказец.

В бурке.

При такой-то жаре.

Сталин его не окликнул.

Потому как с такой заметностью на съезд не ездят.

Какая-то девочка, тронув его за рукав, о чем-то бойко с ним заговорила.

Он завертел головой в знак того, что ничего из ее слов не понял.

Она посмотрела на него с сожалением.

И отошла.

И вдруг – голос.

Русский.

– Она хочет с вами сфотографироваться.

Говоривший в шляпе и усах.

Ну этот уже наверняка шпик.

И Сталин ломанулся от него прочь, как лось сквозь чащобу, буквально проламывая толпу.

Своих, то есть тех, кого знал, нашел где-то через час.

Они беспечно бродили по улицам. Громко болтали. Еще громче смеялись, и, главное, ни от кого не прятались.

– Здесь мы в безопасности, – объявил один из них. – И кстати, по довольно банальной причине. Каждая страна соседней стремится ежа под голову положить. Ради интереса, который никому не нужен.

А спохватятся все, когда полыхнет.

Сталин знал, что сейчас в России вроде бы идет революция.

Но она не напоминает ту, что «полыхнет».

Ну построили баррикады.

Попалили друг в друга.

Торжественно зарыли в землю погибших.

Правда, торжественно только со стороны революционеров.

– А вы знаете, – вдруг заговорил тот, что вольготно чувствует себя в Стокгольме, – я в восемьдесят девятом в Париже Плеханова слышал.

И он назвал где:

– На международном рабочем социалистическом конгрессе.

И знаете как он начал:

«Вам странно, наверно, – сказал, – видеть на этом рабочем конгрессе – представителей России, – России, где рабочее движение, к сожалению, слишком слабо».

– И вот… – говоривший поменял тональность голоса, продолжая дальше речь как бы от первого лица. – И вот мы уже не просто объединились в свой отдельный рабочий конгламерат, но и создали боеспособную наступательную партию.

Ведь Россия сейчас стонет под напором революционных сил.

Сталин промолчал.

Кто-то ему говорил, что эта революция дает бесценный опыт последующим выступлениям трудящихся.

Возможно.

Но пока это мало впечатляет.

Сталину было обидно, что съезд начался как-то буднично. Задавленный обязательными в таких случаях процедурами. И не обрел значимость ликующей манифестации. Хотя и Ленина встретил с пафосным восторгом.

Тот говорливый старичок, что в свое время видел Плеханова в Париже, и тут оказался рядом.

Ленин был легок как перышко, которое забыли предупредить, что веет на свете ветер.

Такими же летучими были страницы брошюры «Пересмотр аграрной программы рабочей партии».

Автор – Ленин.

И Сталин вспомнил, как расходились возражальцы, когда он завел речь о том, что пора отобрать землю у помещиков и разделить ее крестьянам.

– А еще Георгий Валентинович сказал: «Вам всем известна гнусная роль, которую русский абсолютизм играл до последнего времени в истории Западной Европы?»

– Кто это? – тихо спросил Сталин.

– Где?

– Ну этот Георгий?

– Ну Плеханов же!

Сталин сперва расслабился, потом построжел всем телом: он слушал Ленина.

– А вот и он, – вновь шепнул старик, и Сталин увидел Плеханова.

Нынче он тоже будет говорить.

А потом еще какой-то Джон.

Но главное – Ленин.

И хоть это была вторая встреча с Владимиром Ильичем, Сталину казалось, что видит он его впервые.

Таким вот легким – действительно впервые.

И вдруг в душе завязались какие-то стихи:

 
Ты – горный орел,
Ты паришь над землей
И твой ореол
Возгорится над тьмой.
 

Кажется «ореол», не в точности отразило то, что хотелось сказать.

Но это и не важно.

Главное, – внять.

Вобрать в себя все, что будет сказано Ильичем.

Пусть только об аграрном звене.

Но он умеет говорить так, что за каждой частностью лежит что-то общее и глобальное.

За этими размышлениями и чувствованиями Сталин не заметил, как съезд, словно балаганное колесо, сделал оборот, туда, куда долетают мусор и плевки катающихся.

Но он не чувствовал, чтобы от чугунных слов своих оппонентов Ленин затяжелел, утратил ту первоначальную легкость.

Главное, однако было в том, что позиции большевиков рушились одна за другой и не было аргументов чтобы оживить их.

– Вот и ваше поражение! – явно ликовал сосед. – А говорит, что он всегда Победоносец.

Они выстроились в струнку – победители – два еврея – Мартов и Аксельрод и русский – Плеханов.

А делегаты-большевики как бы откочевали в сторону, – вроде бы изготовились для прыжка.

Хотя где-то совсем рядом Сталин слышал:

– Нет, к такой жесткой борьбе мы еще не готовы.

Коли свои идут на своих.

– А кто тут свои? – весело спросил Ленин.

И как бы препарировал эту груду, которая сейчас составила большинство:

– Они, что ли?

Побеждает тот, чья правота выше.

– Не хныкать по случаю поражения! – произнес Ильич.

И Сталин вдруг сказал:

– За нами будущее!

И все же этот съезд занозой воссел в его душе.

Казалось, в чем-то был виноват и он.

Когда, скажем, смиренно выслушивал старика, поющего диферамбы Плеханову.

Одерни он его.

Да еще как-то себя более решительно поведи, может не вняли бы распинанию того же Мартова.

И вдруг он вспомнил знаменитого борца Ивана Поддубного.

Помнится, на арене цирка, где шли схватки, он в сложном поединке, уложил на лопатки какого-то белобрысого верзилу.

Кажется, немца.

А может, эстонца.

И тот прокусил себе ладонь и стал направо и налево отплевываться насосанной из раны кровью.

И тогда Поддубный, попросив у публики тишины сказал:

– Я отказываюсь от победы в пользу моего противника, поскольку в схватке нанес ему травму, запрещенным в борьбе приемом.

А ему процедил сквозь зубы:

– А проигрывать тоже надо с достоинством.

И вспомнив это, Сталин, кажется, произнес афоризм:

– Большевики в меньшинстве – это еще не поражение.