Текст книги "Лечение водой"

– Слушай, а может, завтра встретимся? Тебе приходило письмо от Уртицкого?

– Приглашение?

– Да. На поэтическое биеннале – завтра в субботу.

– Приходило.

– Сходим? – предлагает Костя; и вдруг ехидно рассмеивается. – Чтобы он еще разок меня полил! Хотя он вряд ли станет теперь уж… Никакого резона. Да ему и не до того будет… на свои критические статейки набираться впечатлений – вот что он будет делать. Собирать их в мешок, как монеты.

– Что? Статейки или впечатления? – озорно спрашивает Оля.

– Да и то и другое, Господи, Боже мой!

Они оба заливисто смеются.

– Ну что? Идем?

– Нет-нет, я завтра никак не смогу. В воскресенье встречаемся, завтра – точно нет. Уйма дел, Кость. Отчеты надо писать в лабу.

– У меня такое впечатление, что ты сидишь в лаборатории с утра до вечера…

– Так и есть.

– Да, я знаю, в принципе… – говоря, он чувствует тайную, радостную смешинку от ее ответа. – Ну что ты, даже ради меня не бросишь отчеты?

– Нет-нет, их я не брошу ни-за-что! – нараспев произносит Оля. – Но и не больно-то мне хочется идти к Уртицкому. Скучно, понимаешь?

– Скучно? Да уж, ты неоднократно говорила… Или как ты там сказала? Неинтересно? Знаешь, когда ты сказала это слово – «неинтересно» – я тогда так удивился ему.

– Чему?

– Ну… не только этому слову. Ты тогда так это сказала ну… Будто за твоими словами что-то еще стояло. И «неинтересно» – какое странное слово.

– Завтра я никак не смогу прийти, – произносит Оля.

– Хорошо. Но мне придется… Чтобы быть на виду до… вручения премии.

– Да, это разумно, Кость.

После она прибавляет: «Пока тогда. До встречи в воскресенье».

Они прощаются, Левашов кладет трубку.

«Воскресенье, да… нужно дождаться воскресенья».

Тут вдруг он видит, что дисплей мобильного засветился – Оля написала ему смс.

Открывает сообщение…

«Эх, Игорь говорит, что будет завтра читать стихи на биеннале, так что мне все-таки придется туда прийти. Я никогда не пропускаю, когда он выступает. Так что все же увидимся».

У Кости все испуганно екает, обиженно сжимаясь, затаивается внутри… Не то даже слово, ка-а-ак!!.

…но он буднично отвечает Оле: «Хорошо! Я и сам буду рад услышать его…» — так, будто ничего особенного не случилось. И представляет себе, как это же бормочет в телефонную трубку. Буднично, сухо.

Ав душе…

«Вот как! Вот тебе и раз… Меркалов с ней, они встречаются! А я-то думал, ты только с мышами возишься в лаборатории… Но ты же никуда не ходишь вроде… Ты только приходишь домой и со мной разговариваешь… А вот, значит, что на самом деле… Конечно, Меркалов существует. А я сомневался! И с чего я думал иначе?.. Но ведь она изображала и… – он осекает себя. – Ладно, больше это не имеет никакого значения……………………………………………

Все плохо, черт дери. Везде одни тяготы и боль! В премии тоже ничего не сложится и в журнале отказ напишут… сколько черноты разом навалилось отовсюду! – почему, почему?

Я ничего не могу узнать про журнал – Молдунов раскритиковал роман. И теперь только намеки, я лишь чувствую, что Уртицкий замолвил слово… и все завернет назад, конечно.

Но ведь мне позвонили с премии! Все, наверное, еще будет хорошо! Конечно!..»

* * *

Потом уже ночью Костя еще раз прочитывает ее смс. Она никогда не пропускает… когда Игорь читает стихи.

За ее словами чувствуется оттенок… намеренно показного, ложного пафоса. А еще точнее – фальшивый гонор. Да, эти нотки улавливаются. Оля «чрезвычайно почитает своего молодого человека, поклоняется ему. Он для нее – всё».

«Она «специально создает мужчинам ложные почести» – так выходит?»

Глава 21

I

Биеннале проходит в одном из московских литературных кафе, довольно внушительном, двухэтажном. В широком зале расставлен солидный фуршет, и все забито литературной общественностью.

Этот серый пасмурный свет, льющийся в верхние квадратные форточки… но блюда сияют очень привлекательно – у Кости, как только пришел, сразу появляется аппетит, почти против воли…

Он понимает: Уртицкий так настойчиво звал всех студийцев именно из-за фуршета. (Фуршеты – слабость маэстро, – в нем всегда просыпается «солидарно голодающий писатель»). Левашов пока не видит никого из студийцев, вообще только несколько знакомых лиц и… Уртицкого. В одной из группок (тарелки на весу тоже притиснуты друг к другу).

Костя не ошибся, говоря Оле, что Уртицкий попритихнет по отношению к нему. Так и есть. Ведет себя совершенно как всегда, кивнул Косте… И скулы как всегда чуть окислены улыбочкой – ничего необычного. Он что-то рассказывает – видно перетирает косточки знакомым писателям. Манерно крутит в воздухе указательным пальцем, а потом слышен его пронзительный, шкодливый, почти детский смех.

Меркалов не выступает в тот вечер. Костя пришел, когда чтения уже кончились, но Меркалов в них не участвовал, он появится еще позже, а Оля наоборот пришла почти в одно время с Костей. Она подошла со спины и игриво ущипнула Левашова за локоть, когда он накладывал себе еды.

Он улыбается и коротко здоровается – «привет». Внутри у него все напряжено, но он чувствует, что опять поставил стену внутри себя – на сей раз, по поводу Оли. И… перекидывается с ней фразами.

Об Уртицком вообще почти не думает.

– Как дела? – говорит Оля. Она стоит рядом и высматривает жульены и персиковый сок. На ней однотонная синяя кофта и светлые джинсы.

– Да все хорошо, – отвечает Костя. Как ни в чем не бывало.

– Давай потом поговорим, – тотчас просит Оля. – Я сейчас буду занята.

Занята… Ага! Меркалов. «Я должен вести себя будто ничего не случилось… буднично». Ледяной, онемелый холод внутри – это все какая-то игра. Обиженная, холодная игра, опустошение. Но ему даже чуть забавно внутри… или наоборот снаружи? – эта непроницаемая улыбка, которую он держит на лице – а что еще остается? Словно вчерашнее Олино смс вообще ни на чем не отразилось.

Оля уходит.

«Что еще остается? Я больше ничего не могу».

……………………………………………………………………………………….

«Я больше ни о чем не хочу говорить, – гнобил и гнобил себя он, пока ехал сюда на поезде. – Меня обидели… нет, я не обижен. Я просто устал и мне очень плохо». А когда он подходил к кафе – «что же там будет? Что же будет?.. Все, теперь все… откуда ж появился Меркалов?.. Как откуда? Оля сказала, что встречается с ним – и вот он появился. У меня есть молодой человек! Мы до сих пор встречаемся.

Но ведь она говорила это с оттенком…

Нет. Раз она действительно с ним, теперь все. Теперь точно все… – Костя произносит это про себя с какой-то смешливой, разочарованной неизбежностью. – Но почему же так вышло? Они просто помирились?.. А я что? Я, выходит, ничего не стою?»

Но здесь, в кафе он запрятал все это глубоко внутрь.

Точного момента, когда появился Меркалов, Костя не заметил. Он видит его только когда спускается в подвальный зал. (Там столики и громадные книжные шкафы). Меркалов сидит за одним из столиков. Оля рядом.

«Я слишком пошел на сближение. Я сказал ей…»

Деточка, как же можно тебя не любить…

«…и вот появился Меркалов. Так, выходит, она из-за этого… Нет, теперь все. Ничего больше не будет. Все – это же очевидно. Он ведь здесь».

Они разговаривают с еще одним парнем – армянином. Левашов видел его до этого всего один раз или два, но знает, что это друг Меркалова. Зовут его, кажется, Вартан.

Костя не сразу проходит к ним, медлит… «Нет уж. Раз я тут, то пойду до конца. Сяду вместе с ними… А ведь это даже прикольно».

Так он и делает.

В какую-то секунду он ощущает себя человеком, который хотел что-то стянуть, но его накрыли – вот пришел хозяин. «Но ведь меня совершенно не влечет к Оле физически… она мне приятна как друг… что же происходит?» Сейчас ему неприятно, зыбко, нервно, холодно внутри.

В следующие полчаса… говорит только друг Меркалова. Его просто не остановить! Левашов слушает микс-рассуждения: буддийская философия, современная российская политика и древняя астрология… и, разумеется, поэзия – и все это друг с другом очень тесно взаимосвязано. «Меня это все очень интересует», – непрестанно повторяет армянин с характерным акцентом, и потом прилепляет новые фразы. А Меркалов на каждое излияние только кивает и еще произносит иногда одно и то же: «Да. Ты верно говоришь».

– Но послушай! Я вот только не понял… – вступает Костя в один момент, обращаясь к армянину.

– Не-не, подожди… – тотчас обрывает Меркалов. – Продолжай. Ты очень интересно говоришь.

И друг Меркалова продолжает.

Оля сидит рядом с Игорем и просто слушает. Ни разу ни слова не проронила.

«За руку они не держатся. И даже не прикоснулись друг к другу», – отмечает про себя Костя несколько раз. Будто это что-то меняет.

Только однажды Оля чуть наклонилась к Меркалову поближе, и распущенные белокурые волосы задели его плечо.

Левашов вдруг думает:

«Эта черная кожаная куртка Меркалова… он так свободен в ней. И у него с собой ни пакета, ни сумки. Это как ни одной привязанности. Но он владеет Олей… и как ему, наверное, хорошо быть таким свободным в этой черной куртке. И у него есть девушка». И давит, давит эта секундная обреченность: насколько же Меркалов взрослее, увереннее… «А я просто подросток. Общаюсь с его девушкой».

«И я все время только отягощен творческой… Но нет, это-то так и должно быть».

Когда Меркалов достает из кармана дорогой ай-фон, Левашов вдруг вспоминает: «Меркалов же работать пошел. Как закончил Литинститут, так пошел…»

В какой-то момент Костя смотрит на Олю… как любовно очарованным взглядом: словно чуть-чуть не видя ее. «Какой же на ней прелестный синий свитерок… Да, я смотрю на нее этим взглядом… так, словно ничего не произошло. Но я не могу… не посмотреть им. Как же мне хорошо общаться с ней… было. Как же мне хорошо с ней! Какая она хорошая!»

Постепенно от «рассуждений» Меркаловского друга… У Кости и так ежеминутно гудит голова все месяцы. Он встает и, подавленный, поднимается в фуршетный зал. Людей уже стало поменьше. И еды. Он подходит к столу, чтобы взять персикового сока… и тут вдруг видит… Левченко. Тот стоит посреди зала один, с полупустой тарелкой.

Левченко поднимает взгляд, замечает Костю… и тотчас по-доброму и насмешливо расплывается улыбкой – в сторону.

И Левашов толи из-за ревности, которая грызет его весь вечер, толи из-за… «Там ведь ничего неизвестно, Бог мой! Они все контролируют!» – эта мысль на секунду напрочь заменила все-е-е… и Костя быстро трусит к Левченко. Униженность и покорность. И на одном шаге у него дергается икра.

Он подходит к Левченко, но не говорит ни слова. Юра смотрит на него, не убирая улыбки.

– Привет, Костя… ты чё не здороваешься со мной?

У Кости все слабо и просяще ноет внутри… вот он и не здоровается.

– Слушай… по поводу прошлой субботы… – выдавливает.

– Если ты эгоист, то мне мозги-то не парь, ладно? – тотчас произносит Левченко и опять поворачивается в сторону. Улыбаясь по-доброму – и Левашов сразу чувствует интонацию… переводится она так: «ты прощен и, если неизменим в своем эгоизме, то… что уж тут поделать, ей-богу?»

И вдруг Левченко спрашивает:

– Тебе ведь звонили с премии, так?

Костя обомлевает, уставляется на него.

– Да.

– Ну… вот.

– Но ведь там… жюри, еще неизвестно.

– Слушай, не парь мне… лучше принеси мне вина вон того, а? – Левченко кивает ему за плечо.

Костя оборачивается. Метрах в трех позади – бокалов пятьдесят красного вина на столе. Он идет и слышит, как где-то сбоку Уртицкий в кучке литераторов говорит о поэзии Есенина и Маяковского. Плотоядно скривив губы, насмешливо растягивая слова и ерничая.

– Это же закон советских времен такой. Раз поэт все же совершил самоубийство… или его убили… значит, он себя оправдал. Значит, в нем есть какая-то маленькая трагедия и смысл. Раз его советская власть раздавила, которую он всю жизнь облизывал… значит, он все же знак эпохи. Маяковский как бы так и оправдался – что не полностью бездарен.

– А Есенин?

– Есенин безусловно талантливее, – тотчас замечает Уртицкий; и серьезно-степенно поднимает вверх палец. – Хотя, конечно, сегодня мы прекрасно понимаем, что ни то, ни другое уже совершенно не поэзия. Да и кто их всех помнит.

Костя с бокалом вина возвращается к Левченко.

– Спасибо, – тот берет бокал у него из рук, поворачивается и отходит на диваны у дальней стены – там распласталось и курит еще несколько литераторов.

«Он знает, он все знает о премии – Боже мой!.. Что мне звонили. Они все контролируют – я так и знал, так и знал! Оля… все, теперь все загублено! Ничего больше не будет. Все убито. Я больше ничего не хочу».

Чуть позже Костя замечает, что Оля тоже поднялась в зал. Одна. Завидев его, подняла руку и подмигнула. «Надо подойти и поговорить… этот тип армянин… как его зовут? Да уж, надо напоследок показать Оле, что наши разговоры имели гораздо больше смысла».

Он подходит.

– Слушай, я тебе хотел сказать. Этот тип… – и вдруг он чувствует – почти против воли – что надо наморщиться и изобразить слишком манерно. – Я уже его видел как-то – у меня от него голова болит, честно. Я просто хотел тебе сказать, что все, что он говорит… – Костя по-актерски разводит руки. – Это совершенно не в кассу. Это все не об искусстве, Оль.

Вроде как если он какой-нибудь оценщик или критик, да. Вывести негативную оценку произведению или высказыванию.

– Слушай, давай до завтра, оке?

– Как… мы завтра встречаемся?

– Как договорились. Мы по воскресеньям вроде всегда. Я свободна весь день.

– Э-э… хорошо, конечно.

Оля смотрит на него серебристыми глазами. Снизу вверх. Только сейчас он вдруг понимает, какие они серебристые.

Через час они выходят из клуба, вчетвером – Костя, Левченко, Оля и Меркалов. (А друг Меркалова куда-то исчез). Оля уцепляется за Игоря – Левашов видит боковым зрением, хотя идет впереди, вместе с Левченко.

– Послушай… – осторожно, вполголоса обращается Костя к Юре. – Еще… по поводу журнала. Ну, публикации-то. Я ведь обсуждался у Молдунова, на выездном семинаре…

– Ну что?

– Я думаю… – еще понижает голос; и опять ощущает этот щенячий ной внутри и подмывание. – Надо вроде, наверное, как… позвонить недели через две, может, в журнал.

– Ну вот и позвони через две.

Да, действительно. Зачем спрашивать про сроки? Он ведь и так прекрасно знает, надо позвонить, если хочешь выяснить… так всегда и делается. Однако зависимое положение, которое он чует… как бы провисает в его душе – и Левашов сам выставляет себя дураком. Понимая, что не может иначе – не задавать этих вопросов… Дураком, который…

«У нас очень солидный журнал, в нем печатались классики, – опять возникают в голове слова Молдунова. – А вам, Костя, еще только двадцать четыре…»

Зеленым дурачком. Которому еще рано в литературу.

– Позвони, позвони через две. Но только не раньше… – произносит Левченко.

– Почему? – спрашивает Костя.

Хотя прекрасно уловил интонацию Юры: «а то ты уж, мол, не утерпишь».

Потом Левашов слегка оборачивается.

Меркалов и Оля идут под руку. Игорь смотрит на Костю очень серьезно и многозначительно. Взгляд уверенный и, что называется, говорящий. А еще точнее, удостоверяющий.

Костя поворачивается к Левченко.

– Я и не собирался…

Страх и придавленность в душе. Левашов вдруг думает: «А чем-то даже приятно быть таким униженным перед всеми. Такая безысходность, да… Я должен спросить, что в журнале происходит. Я должен поговорить о премии и об Ур…»

Но он опять понимает, что не в силах вымолвить ни слова – больше того, что спросил. Потому что Уртицкий «ничем помочь не может». «Нигде не имеет влияния».

И вдруг Левченко говорит:

– Просто позвони через две недели – все, – как-то делано-устало. Костя, мол, совсем ему мозг затуманил.

– Через две?

– Ну ты сам сказал, разве нет?

II

«Когда я на биеннале подошел к Оле и, играя, наморщился… как имитировал критика, оценщика. Да-да, я изображал, делал слишком манерно, – мысленно отмечает Костя потом. – Будто я и правда хотел только выразить недовольство – тому, что говорил этот армянин Вартан. Ничего больше. Будто дело совсем не в Меркалове. Будто я не чувствовал никакой ревности и дрожи от его появления, а просто мне не понравились все эти рассуждения про политику и астрологию. Я изображал, вел себя как ни в чем не бывало… как друг».

Никогда еще с Костей такого не было. Чтобы он изображал и как бы даже верил в то, что ничего не происходит. Но в тот момент, когда подошел к Оле… ничего не мог с собой поделать. Только изобразить. У него само собой получилось.

Еще потом… он снова вспоминает, как Оля ругалась с Меркаловым по телефону.

А потом…

– Деточка, как же можно тебя не любить… – фраза чуть выбилась из общего дружеского трепа…

Дерганый взмах белокурых волос. – Вроде подскакивания со стула. – Оля идет с Меркаловым под ручку. Деточка.

Притаившись смотрит Косте в спину.

Чик-дерг.

Подкорректировала.

Ill

На следующий день, когда он встречается с Олей… вышли из метро и идут по улице, Костя так и продолжает… опять то же чувство, как неделю назад, когда они встретились, а потом сидели в кофейне…

– Что я тебе еще хотел сказа-а-ать… – нервический спазм. Горло перехватило. Он старается выйти из страшной скованности… – по поводу этого армянина, который… говорил вчера о… он же нес просто ахинею! – его поднятая рука нервно дрожит. Специально поднятая – покачивает ладонью.

– Ты о Вартане? – спрашивает Оля. Идет рядом с ним. На шаг позади.

– Да-да, его так зовут? Все эти его рассуждения о связи буддизма и поэзии… Господи, да это же немыслимый бред… он говорил. Пойми, то, что говорит этот человек, не имеет никакого отношения… ну я не знаю, как объяснить тебе. И дело не в том, что это не связано…

– Я согласна, ты в чем-то прав, да.

– Согласна?

– Но все-таки это любопытные вещи.

– И чем же они любопытные? Что он умеет приклеивать фразы одну к другой?.. Поверь мне, Оль… – Они идут по улице, Костя все старается выговорить что-то содержательное, но у него не получается. – Ну понимаешь… это все не литература.

Он не смотрит на Олю.

Вчерашнее появление Игоря Меркалова – оно будто сковало его ударом, теперь. Полное онемение, страх, парализация…

Деточка, как же можно тебя не люби-и-ить… – сказал Костя. – ЧИК! Меркалов появился.

«Подкорректировала меня».

– Ты о чем-то задумался?

– Да так, немного… ты что-то сказала?

– Да. Я сказала: главное, как этот человек пишет.

– А-а… – усмехается Костя. – Так он еще и пишет! Этот армянин – я имею в виду…

– Не знаю.

– А ты, кстати, часто его видишь, Оль?

«А как часто она видится с Меркаловым?»

– Нет, не очень… Слушай, давай не будем о нем. Я тут знаю одно отличное местечко.

– Ха! Ты и в прошлый раз знала… и мы ничего особо не нашли.

– Нет, что ты. «Новокузнецкая» – мои любимые места. Когда-нибудь был в «Граблях»?

«Грабли»… это удивительное место. Никогда еще Костя не видел такой колоритной, оживленной искусственности в таком тесном просторе.

Просто поразительно!

Они с Олей стоят на дне высоченной полукапсулы, выложенной салатовой и желтой плиткой, с двумя широкими балконами по периметру. На балконах – деревянные столы и одежные вешалки. Костя будто оказался в просторе зеленой искусственности! Восковые травы и папоротники спускаются с перил; потрескавшиеся деревянные полуставни на окнах и обширный выбор разноцветной еды, которая разносится по этажам на пластмассовых подносах.

Три этажа. Он едва видит своды далекого потолка, за наслоениями листовых гирлянд с прикрепленной цветочной бутафорией. На купольной крыше, кажется, изображен зеленый ромб внутри желтой окружности, а третий этаж «Граблей» плотно закован в лиловый гранит. Он смотрит туда, высоко запрокинув голову… кажется, там, на третьем этаже на несколько часов позже, а люди за столами замедлены в какой-то обособленной улыбчивости. И все очень счастливы…

Очень свежо, но до слуха все время доносится шипение раскаленного масла – тяжелое, постоянное, яркое. Кажется, это жарятся блестки в глиттерных лампах.

Здесь, на первом этаже в широком зальном овале – теснота неимоверная. Между рядами шведского стола и двумя вживленными кассами тянется огромная очередь. Мимо нее протискиваются официанты в соломенных шляпах и запятнанных фартуках. Самые настоящие фермеры!

Костя просто-таки заворожен тем, что видит. Он уже блуждает взглядом – примерно как всегда с ним происходит, если в голову пришел новый сюжет… но сейчас это… просто так? Нет. Он только поражен, что именно от искусственности «Граблей» на него вдруг нашло такое озарение.

Он смотрит наверх… Третий этаж. «Да! Там позже, позже на несколько часов!» – у него это мелькает как светозарная догадка.

И вдруг… снова представляет людей, лежащих в воздухе над солнечным лугом. Отдыхают на невидимых постелях. В просторных белых одеждах. Улыбаются… Заливной луг, солнечный свет и бесконечность. Но где это находится? В некоем верхнем мире, где только восхитительная зелень, и никуда не хочется торопиться………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

– Здесь еще дешевле, чем в «Му-Му», – сообщает Оля и заботливо берет Костю за локоть. – Можешь навалить себе всего-всего, а заплатишь чуть больше стольника… могу тебе даже дать стольник, хочешь?

– Нет, спасибо, я сам справлюсь, – произносит Костя – сухо от неожиданности.

«Это еще что значит? Она собралась платить за меня?»

– Здесь есть чай?

– Конечно, – отвечает Оля. – Он стоит двадцатку. В отдельном углу – вон там, – она указывает на небольшой столик с огромным электросамоваром и столпившимися грубыми чашками.

Они садятся за столик на втором этаже. Оля теперь сидит против Кости. Выпрямив спину и смотрит на него.

– Никогда не видел такого места! – он все таращит глаза по сторонам.

– Мне тоже нравится. Мое любимое.

– Знаешь, они, кажется, все там так счастливы!

– Кто?

У Кости горят глаза.

– На третьем этаже! Там что-то… счастливое… – медленно прозревает он. И все украдкой посматривает наверх. – Это с первого этажа особенно чувствуется. Но даже когда мы ближе, на втором… не уходит.

– Даже когда мы ближе? – повторяет Оля. И улыбается едва заметно. Бледное, сфинксовое лицо.

На Костю и впрямь нашла завороженность… «Или я делаю это специально? Немного искусственно, да… Чтобы заинтересовать Олю, больше ей понравиться и тогда…»

– Ты вчера разговаривал с Левченко…

Костя вскидывается.

– О чем? – заканчивает Оля.

Серебристые глаза.

– Ну… – он отводит взгляд. – Не о том же, о чем раньше, хотя косвенно… в общем, мы говорили о… – спотыкается и умолкает.

– Ты что, завел с ним разговор после всего, что было? – резко спрашивает Оля; но не слишком удивленно.

– Я… – он вспоминает, что всю дорогу, пока ехал сюда, думал, что нужно держать себя с Олей прохладно. И многого ей не поверять. «Я должен уважать себя!» Но теперь ему хочется рассказать ей все от и до. И он слышит свой голос: – Знаешь, я соврал бы тебе… но у нас с тобой такие искренние, доверительные отношения… я не буду врать.

И думает:

«Лучше уж я наоборот преувеличу».

– Понимаешь, я зарекался, что ни в коем случае не буду общаться с Левченко. Но увидев его… ну… да, пошел с ним разговаривать. Но понимаешь… вот неделю назад ты мне сказала, мол… что «не думала, что я такой слабый».

– Да, я этого не люблю, – признает Оля и качает головой.

– Ты тогда о другом говорила, но… я почувствовал, ты этого не приемлешь во всем. Но… то, что я так обещал себе и не выполнил… не думаю, что все-таки дело в какой-то слабости. И в общем-то я Левченко ничего и не сказал. И не стал бы после всего, что ты! Но он сам заговорил о премии. Представляешь, он знает, что мне звонили оттуда! Они все знают. Ну а потом… да, я сказал ему, что волнуюсь. И о публикации в журнале стал говорить.

– В самом деле? Это плохо. Что ты так прокололся.

Костя облизывает губы.

– Да знаю я, знаю… они, может, и сами что-то хотели выведать. Но, может, они вообще все знают.

– Ладно, теперь уже поздно, – говорит Оля. – Что он тебе сказал?

Левашов пересказывает и еще приплюсовывает, что вертелось у него в голове этой ночью: с одной стороны, раз Левченко все знает, это означает, что они все контролируют и теперь прокатят его. А с другой, Левченко ведь вел себя так дружелюбно – будто все уже хорошо и все будет; и чтобы Костя не парился. Так может… ну а вдруг это искренне? А вдруг? Может, действительно проснулась у них совесть, и они решили помочь?

– Но зачем им создавать эту видимость?

– Ну… наверное, чтобы потом, когда придет положительный результат, я чувствовал благодарность и помирился со всеми ними… Но ты только не подумай, что я к нему хорошо отношусь, ладно? – говорит Костя. – И к Уртицкому. Или как-то сблизился. Конечно, нет! Пойми, я это только к тому… нужно, чтобы меня пропустили, понимаешь? Чтобы они мне помогли. Ну… заслуженно. Не притесняли. А плохо или хорошо я к ним отношусь – это не имеет никакого значения, – Костя молчит некоторое время, а потом прибавляет. – Я, на самом деле, к ним никак не отношусь. У меня с Уртицким были всегда отношения чисто деловые – я говорил тебе это. А вот они хотят других… но может, теперь и не хотят уже, – благоразумно отмечает. – Хорошо, если так.

– В общем-то ты прав…

– В чем я прав?

– Что они контролировали это. Или контролируют. Но это до конца непонятно. Остается только ждать… слушай, ты уже допил чай? – она подается вперед и смотрит в его чашку.

– Нет, я почти не пил, а что?

– Принеси мне тоже, я забыла себе взять.

Он спускается вниз, к самовару…

«Откуда она узнала о Левченко? Так мы же уходили все вчетвером! Я шел с Левченко, а она позади…

С Меркаловым.

Я говорю ей по телефону: «деточка, как же можно тебя не лю…» Удостоверяющий взгляд Меркалова. «Я с ней встречаюсь Кость».

«Оля это как-то специально сделала.

Деточка, как же можно тебя не лю…» – Меркалов появился.

«Корректировка – чтоб я ни на толику не переступал черту. Подкорректировала».

Костя начинает набирать воду из самовара в чашку. Душой – он абсолютно обездвижен… как жертва скорпиона – ему вдруг приходит такая аналогия. Резкий удар: у меня есть молодой человек. Будто отрубили за спиной. И теперь в его руки, ноги проникает холодное, немеющее серебро.

Олиных глаз.

Он действительно ощущает полную парализацию.

«Обездвиженная жертва…

Меркалов лишь средство…

Как он смотрел на меня, когда я обернулся вчера? – опять думает Костя. – Когда шел с ней под ручку… Это была опаска? Что я покусился на… нет не опаска. Уверенность и… удостоверение. Удостоверяющий взгляд. Это, мол, моя собственность – ты сомневался?

Деточка как же можно тебя не любить — прикоснуться пойти на сближение прикоснуться к Оле

– «Вот я появился. Я с ней встречаюсь, Кость».

Как же ювелирно она сделала!»

Он медленно идет с чаем и становится в очередь.

Холодное серебро — словно проникло в руки и ноги. «Подкорректировала – чтобы я общался с ней только по-дружески, не сближался…

Возможно, она сказала ему нечто, вроде…» Во что бы мог поверить Меркалов, который считает Костю ребенком?

Костя Левашов притягивается ко мне. Я ему нравлюсь – ты же знаешь, он такой глупенький и несчастный. Совсем мальчик. Но ни в коем случае не надо ему звонить и вообще как-то разговаривать с ним – ему и так сейчас тяжело. Он так расстроен, что его роман накрыли. Мне его так жалко, я хочу его поддержать. Мне просто нужно, Игорь, чтобы он понял, что мы с тобой действительно встречаемся и никаких других отношений, кроме дружбы у него и у меня быть не может…

«Да, да, она могла сказать так Меркалову! Но не потому, что так считает. А чтобы это отвечало его мнению насчет меня – и тогда он сразу же прибежит показывать, что он с ней. Тогда он поверит…»

Левченко.

Левашов стоит в очереди – вертятся мысли – инерция – он не может остановить.

«…А может, она видела нас с Левченко, когда мы были в зале… ты вчера говорил с Левченко… о чем? Наверное если бы она видела нас только на улице она бы так не спросила! Она действительно не знала о чем мы говорили только догадывалась. А на улице мы шли совсем близко – так что она могла и слышать. Так что этот ее вопрос – о разговоре в зале! Когда я только его увидел! И точно она сказала так будто увидела что я с Левченко тогда когда я думал ее нет поблизости… А может действительно она видела нас только на улице? И все слышала. Тогда она может хочет проверить скажу ли я всю правду.

Тогда это хорошо – я ей все выложил она поняла что я говорю правду…

Но если она увидела, как я на цырлах потрусил к Левченко в зале…………»

Наконец, Костя расплачивается с «фермером» на кассе. Идет по лестнице на второй этаж.

«На Оле ведь сегодня другой свитер! Светло-коричневый! Значит, она была дома! Значит, она не поехала к Меркалову… после того, как вчера шла с ним под ручку! Ага! Значит, не поехала! Сейчас слишком рано, чтобы она уже сегодня успела заехать домой, переодеться и приехать сюда!»

Усталое, воспаленное сознание Кости по инерции анализирует все наблюдения.

Он садится к Оле за стол.

– Я тут принесла тебе одну книжицу… – говорит она, роясь в сумочке. – Взяла сегодня из дома… у мамы одолжила.

«Из дома!..» – у него все проклинивается внутри.

– A-а, это Роб-Грийе… – Костя берет книгу. – Уртицкий так кисло морщился, когда о нем вспоминал. Говорит, это не удовлетворяет его критериям хорошего произведения.

– И что же это за критерии? – с заводной насмешкой спрашивает Оля. И ее глаза на бледном лице превращаются в курьезные ромбики – уж хихикать над Уртицким она превосходно готова.

Костя улыбается.

– Главный из них – «доставляет ли мне радость это произведение», – Левашов старается копировать Уртицкого, но получается, скорее, фальшиво…

Оля покатывается со смеху.

Костя тоже смеется – слегка.

А Оля все не унимается, ее зубки сверкают. Потом говорит:

– Нет, мне на самом деле реально интересно узнать, что ты об этом думаешь. Здесь нет такой страсти, которая бушует в тебе. Никакого субъективизма. Но зато…

– С чего ты взяла, что во мне страсть?

– К литературе.

– А-а…

– Ты же только и прокручиваешь в голове, что нужно работать, творить, наступать, а то время потеряешь…

– Ну… – медленно произносит Костя. – В том, как я занимаюсь своим делом… в этом же нет фанатизма – это совершенно точно. Кроме того, возможно, скоро все изменится.

– Возможно, – признает Оля.

Снова он понимает, что совершенно не может приблизиться к ней. А ведь она сидит так близко. За столиком против него. В простом светло-коричневом свитере. Прикоснуться? Резкий обрубающий удар – как за спиной. Парализация. «Мое тело как в анестезии».

И только в душе все время мучительные прокруты, волнение…

– Так вот, насчет Роб-Грийе… – продолжает Оля. – Ты «Ревность» не читал?

– Нет.

– Вот, почитай. Мне очень любопытно, что ты скажешь.

– Хорошо.

Пауза.

– Ты… так мало рассказываешь о себе, Оль, – он вдруг понимает… что повторяет фразу недельной давности.

– Ну… так бывает. Что ты хочешь услышать?