Текст книги "Первая научная история войны 1812 года"

…18 сентября нужно было отпраздновать годовщину коронации. Обычай требовал, чтобы в этот день император с императорской фамилией показались народу и при торжественной обстановке проследовали в собор для присутствия на благодарственном молебствии. Приближенные царя страшно боялись за эту поездку. После усиленных просьб удалось убедить его отправиться в храм вместе с императрицами в карете, а не верхом, как он имел обыкновение это делать. Толпа присутствовала при проезде молча, без обычных приветствий. …Подъехав к церкви, высочайшие особы и свита вышли из экипажей и поднялись на паперть между двумя рядами народа, который почти касался их. Толпа не проронила ни одного звука, даже шепота не было. Тишина была такая, что ясно были слышны звон шпор и шуршанье длинных, тащившихся по мраморным ступеням шелковых платьев. Но вот религиозная церемония кончилась».[648]648
  Вандаль А. Указ. соч., 531–532.


[Закрыть]

А теперь рассмотрим, с какою помпой и важностью русский монарх отправлялся воевать (об этом не сообщают авторы-пропагандисты). 14 марта из столицы в поход выступил лейб-гвардии Егерский полк, Финляндский полк и Гвардейский экипаж; 17 марта – артиллерия Императорской гвардии, кавалергарды и лейб-гвардии Конный полк; 19 марта – лейб-гвардии Измайловский и лейб-гвардии Литовский полки; 21-го Петербург оставили Семеновцы и Преображенцы.[649]649
  Соколов О.В. Указ. соч., с. 653.


[Закрыть] Отбытие царя намечалось на 7 апреля, но доносы и необходимость отправить в отставку оклеветанного М.М. Сперанского (1772–1839) задержали царя.[650]650
  Там же, с. 653–656.


[Закрыть] Вскоре он картинно посетил молебен в Казанском соборе, причем митрополит благословил его, а толпа кричала «ура» – и 26 апреля (в Вербное воскресенье) Александр I и его огромная свита уже подъехали к Вильно. За шесть верст перед городом его встретил М.Б. Барклай де Толли и множество генералов. Далее любящий дешевые эффекты, но не имеющий военных способностей царь пересел на коня и въехал в Вильно под гром пушек и звон колоколов. На улицах были специально выстроены шеренги части гвардейцев.[651]651
  Там же, с. 656–657.


[Закрыть] Неужели подобный театральный выезд мог предшествовать плановому позорному бегству?! Если бы Александр желал осуществлять некий «скифский план», то он бы остался в Петербурге (куда он и был принужден вскоре сбежать) – а еще логичнее – уехал бы сразу, например, в Казань.

Чем же занимался царь в Вильно? Он приглашал на обеды представителей часто недружественной (по отношению к недавно присоединившей бывшие польские территории России) элиты: и старался обаять их, по всей видимости, объясняя, что нахождение Литвы в составе России – это залог сохранения феодальных порядков.[652]652
  Там же, 658.


[Закрыть] Все сие делалось, очевидно, не для того, чтобы тут же оставить владения упомянутых дворян.

Выдающийся русский историк А.С. Трачевский (1838–1906) уже на рубеже девятнадцатого и двадцатого века имел все документальные основания описать интенции русского царя в канун войны следующим образом: «Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, «покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю». В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. «Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!» – крикнул Наполеон нашему послу.

…В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрасе, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги и обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, тысяч 200, а пушек даже больше (1600). Багратион только шел с юга, а Чичагов с дунайской армией мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не исполнилось первоначальное приказание Александра Чичагову – «действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции».[653]653
  Ришелье. Оливер Кромвель. Наполеон I. Князь Бисмарк… с. 205.


[Закрыть]

«Действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции» – прекрасная мирная инициатива православного царя и (одновременно) «подтверждение» замысла глубокого отступления…

Наполеон не зря опасался вероломного нападения русских: и переход его армией Немана был вынужденным актом деятельной самообороны. Я процитирую собственноручное письмо командующего Второй западной армией П.И. Багратиона, написанное 20 июня 1812 г. (т. е. всего за 4 дня до переправы французов через Неман!): «Государь! От преданности доношу: не отнимайте у воинов твоих дух; прикажите нам собраться у Гродно и нанесть удар врагам. …Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь, а мы твои, великий государь! Чего опасаться? …Военная система, по-моему, та: кто рано встал и палку в руки взял, тот и капрал».[654]654
  Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников (1812–1815 гг.). М., 2006, с. 14–15. Обращу ваше внимание: автор сборника Н.Ф. Дубровин (1837–1904) посчитал нужным объединить в названии своей работы идеологическую фальшивку («Отечественная война») и суть единой войны-агрессии России против Франции в 1812–1815 гг.


[Закрыть] Что ж: всегда приятно читать вирши миролюбивых и рафинированных русских православных генералов – и сразу же замечу, что император Александр никак всерьез не отреагировал на это пламенное послание, т. к. для него не европейского происхождения генерал был, так сказать, человеком «второго сорта».

Одним из самых весомых свидетельств отсутствия в русском штабе конкретных планов «скифской» тактики представляется вывод Ивана Петровича Липранди (1790–1880): в 1812 г. он служил обер-квартирмейстером корпуса Д.С. Дохтурова, а затем написал ряд значительных исследований по истории той войны. Послушаем его мнение: «Я смею заключать, что, как до Смоленска, так и до самой Москвы, у нас не было определенного плана действия. Все происходило по обстоятельствам. Когда неприятель был далеко, показывали решительность к генеральной битве и, по всем соображениям и расчетам, думали наверное иметь поверхность (т. е. одержать верх – прим. мое, Е.П.), но едва неприятель сближался, как все изменялось, и опять отступали, основываясь также на верных расчетах. Вся огромная переписка Барклая и самого Кутузова доказывает ясно, что они не знали сами, что будут и что должны делать».[655]655
  Харкевич В. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Материалы Военно-ученого архива Главного штаба. Вильно, 1903, т. 2, с. 7.


[Закрыть]

Исследовав весь массив источников, мы можем сделать только один вывод: Россия планировала очередную агрессию – войну наступательную. Армии были расположены отнюдь не для глубокого отступления (иначе бы они не были так разделены, что давало возможность наступающему противнику вклиниться между ними). В своих позднейших мемуарах участники событий подтверждают данный вывод. Послушаем, к примеру, знаменитого генерала А.П. Ермолова:

«Мнения насчет образа войны были различны. Не смея взять на себя разбора о степени основательности их, я скажу только то, что мне случалось слышать.

Военный министр (т. е. М.Б. Барклай де Толли – прим. мое, Е.П.) предпочитал войну наступательную. Некоторые находили полезным занять Варшавское герцогство и, вступивши в Пруссию, дать королю благовидную причину присоединиться к нам, средство усилить армию и далее действовать сообразно с обстоятельствами (выделено мной, Е.П.). Если бы превосходные силы неприятеля заставили перейти в войну оборонительную, Пруссия представляет местность особенно для того удобную, средства, продовольствие изобильные, и война производилась бы вне границ наших, где приобретенные от Польши области не допускают большой степени к ним доверенности (действительно, в этом регионе русских рассматривали как оккупантов – прим. мое, Е.П.).

Несравненно большие могли предстоять выгоды, если бы годом ранее, заняв герцогство Варшавское, вступили мы в союз с королем прусским. Польская армия, с невероятною деятельностию формированная, не более имела тогда пятидесяти тысяч человек и не дерзнула бы противостать нам или могла быть уничтожена; французские войска в Германии под начальством маршала Даву не были многочисленны (выделено мной, Е.П.; именно так: Наполеон тогда еще и не планировал воевать с Россией! – прим. мое, Е.П.) и, в надежде на содействие Пруссии, на большом пространстве рассыпанные, не приспели бы к спасению ее. Гарнизоны по крепостям, из них составленные, были малолюдны и некоторые из крепостей совсем не заняты. Жестокая война с Гишпаниею, гибельная для французских ополчений, требовала беспрерывно значительных подкреплений, и только за год до начала войны с нами (1811) допустила заняться составлением громадных армий [ – ] французской и Рейнского союза. (…) Предположив, что Австрия, не смея решиться соединить оружие свое с нашим, будет упорствовать в сохранении нейтралитета, и тогда Наполеон в борьбе с армиями, нашею и прусскою, и понуждаемый сверх того разбросать немалое число войск для наблюдения за крепостьми и для удержания в повиновении занятых областей, лежащих в тылу армии, мог почитать вступление в наши границы небезопасным и способы его не довольно для того благонадежными.

В настоящее время (1812) казалось все приуготовленным со стороны нашей к войне наступательной (выделено мной, Е.П.): войска приближены к границам, магазины огромные заложены в Белостокской области, Гродненской и Виленской губерниях, почти на крайней черте наших пределов. В то самое время однако же, не отвергая возможности отвратить войну переговорами и демонстрациею, ожидали даже вторичного приезда присланного Наполеоном графа Нарбонна, но полученные наконец достоверные сведения о чрезвычайных силах, сосредоточиваемых в близком расстоянии от границ, решили отступление наших армий.

Некто бывшей прусской службы генерал Фуль, теперь в нашей генерал-лейтенантом, снискавший доверенность, которой весьма легко предаемся мы в отношении к иноземцам, готовы будучи почитать способности их всегда превосходными, между разными соображениями и проектами предложил, как многие утверждают, мысль о приуготовлении укрепленного лагеря на реке Двине близ местечка Дриссы. Направление, на котором устроен сей лагерь, при первом взгляде сообщает понятие о воинских соображениях господина Фуля. Ему же приписывают возражение против сближения 1-й армии со 2-ю армиею в том предположении, чтобы могла она действовать во фланге неприятеля, когда он устремится на нашу 1-ю армию.

Не только не смею верить, но готов даже возражать против неосновательного предположения, будто военный министр одобрял устроение укрепленного при Дриссе лагеря, и что еще менее вероятно, будто не казалось ему нелепым действие двух разобщенных армий на большом одна от другой расстоянии, и когда притом действующая во фланг армия не имела полных пятидесяти тысяч человек.

Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно не мог бы изобрести для себя выгоднейших.

Генерал от кавалерии барон Беннигсен, бывший главнокомандующий в последнюю войну с французами в Пруссии, всемерно старался склонить на сближение армий, так чтобы от нас зависело или стать на прямейшей дороге, идущей на Смоленск, или избрать такое положение, которое бы препятствовало неприятелю отклонить нас от оной; но при всей настойчивости успел только согласить на перемещение 2-й армии из окрестностей Луцка, что на Волыни, в местечко Пружаны.

Войска наши, приближенные к границе, охватывая большое пространство, могли казаться Наполеону готовыми возбранить переправу чрез Неман, и конечно трудно было предположить, чтобы такое размещение их сделано было для удобнейшего отступления, которое раздробление сделает необходимо затруднительным, подвергая опасности быть разрезанным по частям».[656]656
  Записки А.П. Ермолова. 1798–1826. М.: Высшая школа, 1991, с. 123–125.


[Закрыть]

Стоит отметить особо: даже российский генерал говорит о том, что у Наполеона были все основания полагать, что противник будет оборонять приграничную территорию – т. е. примет бой. Но вместо этого началось хаотическое отступление без плана.

Вероятно, о действительном положении дел знал не только генерал, но и самые обыкновенные унтер-офицеры. Вообще же, как гласит фраза, авторство которой прочно укрепилось за Анн-Луиз Жермен, баронессой де Сталь-Гольштейн (1766–1817): «В России все секрет, но ничто не тайна». Поэтому даже уничтожение документов при Николае I, его предшественниках и наследниках не сможет воспрепятствовать узнаванию истины. Относительно периода поспешного бегства русских из Вильно подпоручик 12-й легкой артиллерийской роты 6-го пехотного корпуса Д.С. Дохтурова Н.Е. Митаревский записал такое свидетельство: «Новости разносились с быстротой неимоверной, словно по телеграфу, особенно новости под именем «секретных». Если, бывало, кто из адъютантов или ординарцев прослышит что-нибудь в главной квартире, то уж непременно спешит сообщить по секрету своим приятелям; те, тоже по секрету, сообщают дальше, – почему секретные новости разносились скорее обыкновенных».[657]657
  Отечественная война 1812 г. в воспоминаниях современников. М., 2011, с. 290.


[Закрыть]

Генерал-фельдмаршал И.Ф. Паскевич в своих «Походных записках» прямо указывает на тот факт, что уже в 1811 году многим было ясно, что готовится война против Франции (в этом же отрывке можно наблюдать и описание нравственного облика и патриотизма войск…): «В январе 1811 я назначен шефом Орловского полка. Формирование с самого начала представляло затруднения неимоверные. Общие приготовления к войне были причиною, что для состава новых полков не могли дать хороших средств. Надлежало формировать полк из четырех гарнизонных батальонов, в которых солдаты и офицеры почти все были выписные за дурное поведение. Из других полков поступило только 3 майора и несколько обер-офицеров. К тому из дворянского корпуса прислали 20 молодых офицеров, только что умевших читать и писать.

С этими средствами надо было спешить с образованием полка, ибо война была неизбежна (хотя Наполеон тогда ни о каком походе в Россию и не помышлял! – прим. мое, Е.П.). Нравственности в полку не было. От дурного содержания и дурного обхождения офицеров начались побеги. В первый же месяц ушло до 70 чел. Почти половину офицеров я принужден был отослать обратно в гарнизон».[658]658
  Россия и Европа… с. 141.


[Закрыть]

Любопытно, что проницательный и, безусловно, начитанный Карл Маркс в статье, посвященной М.Б. Барклаю де Толли (написана в 1858 г. для «New American Cyclopedia»), выразил уверенность в том, что отступление русских армий летом 1812 г. оказалось «делом не свободного выбора, а суровой необходимости».[659]659
  На это в свое время уже обратил внимание такой известный «легальный марксист», как Е.В. Тарле, который и сам являлся убежденным сторонником мнения, что русские армии отступали без заранее продуманного плана: Тарле Е.В. Указ. соч., с. 71.


[Закрыть] Автор солидного исследования-хроники передвижений армий на начальном этапе войны (от Немана до Витебска), А.Г. Власенко, проведя анализ множества документов, уверенно заявляет: «Неустойчивость, которая с развитием военных действий могла усиливаться и перейти в критическую линию, не устраивала Александра. Чем больше сохранялась бы неопределенность, тем меньше оставалось бы у него поле для маневра, и резко возрастала проблема личной безопасности. Он хотел максимально сократить время нахождения под дамокловым мечом. Потому при выборе окончательного оборонительного варианта в связке пространство – время император сделал ставку на половинчатый вариант – отходить недолго и недалеко. Ни о каком скифском варианте завлечения вглубь государства речи не шло. Такой поворот событий государю мог привидеться только в кошмарном сне».[660]660
  Власенко А. 1812 год. От Немана до Витебска. Хроника. М., 2015, с. 528.


[Закрыть]

Стоит подчеркнуть: показательно, что идея созыва ополчения возникала не весной 1812 г. и даже не в первые часы после переправы Великой армии через Неман, а только когда началось быстрое и неконтролируемое русским командованием отступление от границ. Стремительно теряющий контроль над ситуацией царь пытается что-то предпринимать, но все тщетно. Среди прочего он посылает П.В. Чичагову предложение рассмотреть идею совместного действия его армии и армии А.П. Тормасова во фланг силам Наполеона (из этого тоже ничего не вышло).[661]661
  Там же.


[Закрыть]

Далее. Уже когда Наполеон своими грациозными бросками оказался на Немане, а русские в панике бросились бежать из Вильно, один из самых приближенных к Александру и осведомленных деятелей 1812 года – Государственный секретарь (в 1812–1814 гг.), автор всех идеологических манифестов-обращений царя к населению, Александр Семенович Шишкóв (1754–1841) – рассуждал (ввиду особой ценности и живописности этого документа, я должен привести весьма значительную по объему выдержку):

«Во время пребывания нашего в Вильне, многие вещи казались мне странными или, иначе сказать, такими, которых я понимать не мог. Упомянем здесь о некоторых.

Первое, – меня удивляло, что государь говорил о Барклае как бы о главном распорядителе войск; а Барклай отзывался, что он только исполнитель его повелений. Могло ли, думал я, такое разноречие между ими служить к благоустройству и пользе?

Второе, – меня удивляло, что мы с войсками зашли в Вильну и завезли запасы, предполагая оставить оную без всякого сопротивления неприятелю, отступая до Дриссы, где Фулю поручено было сделать укрепление, при котором надлежало остановиться и дать сражение. Зачем, думал я, идти в Вильну с намерением оставить ее и нести как бы на плечах своих неприятеля внутрь России, которая всю свою надежду полагала на войска и где никаких новых сил для обороны ее не было приготовлено? Разве бы неприятель, без отступления нашего, не пошел к нам? И к чему иному отступление сие, весьма похожее на бегство, могло служить, как не к тому, чтобы слухами о нем разливать повсюду страх и ужас (выделено мной, Е.П.)?

<…> Четвертое, меня удивляло, что присланному от Наполеона генералу показывали ученье наших войск. На что это? думал я, для того ли, чтоб похвастать перед ним благоустройством их? но то ли было время, чтобы сим его удивлять или устрашать? Затем ли, чтобы сделать ему почесть? Но согласно ли с величием российского двора такое уважение подданному идущего на нас с оружием врага? Могло ли это хотя малейше служить к отвращению войны?

Наконец пятое, – удивляло меня также и следующее. В один день позваны были мы (Балашов и я) к Румянцеву обедать. Тут нашли мы проезжавшего случайно через Вильну шведского генерала (выделено мной, Е.П.; это важнейший момент, на который не обращают внимания мои коллеги: речь, возможно, идет о том, что царь получал консультации от Ж.-Б. Бернадота – прим. мое, Е.П.), который между прочими разговорами сказал нам: «Какая необычайность, что морскому адмиралу Чичагову поручено начальство над сухопутными войсками». При сих словах вытаращили мы с Балашовым друг на друга глаза: тут только, от сего проезжего иностранца, узнали мы, окружающие государя, о сем как бы тайно сделанном и действительно необыкновенном обстоятельстве.

Все таковые дела и поступки погружали меня в печаль и безнадежность на успехи нашего оружия. Мы жили с такой беспечностью, что даже не слыхали о неприятеле, словно как он был за несколько тысяч верст от нас. Занимались веселостями. Строили галерею, или залу, чтобы дать в ней великолепный бал; но зала сия, еще не доконченная, дни за два или за три до назначенного в ней пиршества, повалилась; и строитель ее пропал без вести (выделено мной, Е.П.; этот случай – прекрасная метафора вообще всем планам и всему произошедшему в России в 1812 году – прим. мое, Е.П.). (…) В один день, проводя вечер с довольною приятностью, пришел я домой и, ни о чем не помышляя, лег спокойно спать; как вдруг в два часа пополуночи будят меня и говорят, что государь за мною прислал. Я с торопливостью вскочил, оделся и побежал к нему. Он был уже одет и сидел за письменным столиком, в своем кабинете. При входе моем сказал он мне: «Надобно теперь же написать приказ нашим армиям и к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в наши пределы». Я ту же минуту бросился домой и, как ни встревожен был сим неожиданно полученным известием, однако же сел и написал две вышеупомянутые бумаги. <…> принес к государю, прочитал ему, и он тут же их подписал.

От сего времени, пребывание наше в Вильне сделалось небезопасно: неприятель шел скорыми шагами; и для того мы немедленно выехали из нее, оставя без сопротивления как сей, так и многие другие города ему в добычу. Главная квартира (под сими словами разумелся государь с сопровождающими его), отъехав верст около двадцати пяти, остановилась в местечке, называемом Свенцияни. Число окружавших государя особ уменьшилось; многие из них, как-то: Румянцев, Кочубей, Армфельд и другие, разъехались по разным местечкам и деревням, то есть при главной квартире остались из докладчиков только мы, то есть граф Аракчеев, Балашов и я; да при иных должностях – то есть граф Толстой, Волхонский, Фуль, Нессельроде, Анстед и некоторые из генерал-адъютантов. После обеда государь позвал меня к себе и сказал: «Надобно бы собрать сведения и написать подробный манифест о начале и причинах нашей с французами войны». Я хотел приступить к исполнению повеления; но не было никакой возможности, потому что надлежало иметь время заняться сею трудною работою, сообразить все прошедшие политические сношения и деяния, отобрать от графа Румянцева многие касающиеся до сего сведения; а мы, почти ежедневно, переезжали из места в место; и притом граф Румянцев, с своею канцелярией, ездил и останавливался по отдаленным от нас местам, так что ни о чем нельзя было снестись с ним и справиться. Написать же такой манифест как-нибудь, без всяких справок и сведений, без ясного изложения справедливых причин, казалось мне, было бы нечто недостойное обнародования. По сим обстоятельствам, при всем моем желании исполнить волю его величества, не мог я к тому приступить.

Между тем, по недостатку хороших жилищ в Свенциянах, отвели мне ночлег в жидовском грязном и вонючем кабаке (выделено мной, Е.П.). Ввечеру государь прислал ко мне бумагу на немецком языке, с тем чтоб я, как можно скорее, перевел ее по-русски. Она была вся измарана, содержала в себе первые известия о бывших с неприятелем стычках, также о положении нашем и посылалась с курьером в Петербург, для напечатания в ведомостях. Сочинитель ее был вышеупомянутый пруссак Фуль. С трудом мог я разобрать худо написанную бумагу сию и нашел ее больше удобной произвесть в народе нашем уныние, нежели подать надежду и ободрение; ибо Наполеон изображался в ней непобедимым, сила его – непреодолимою, и что мы должны были впустить его в свои пределы, не имея никакой возможности воспрепятствовать ему в том, и проч. Похвала сия неприятелю и великим силам его, а особливо при начале с ним войны и для первого известия, показалась мне весьма несовместной и могущею породить худые толки. По сей причине решился я написать свое коротенькое известие и побежал тотчас к государю, чтоб объяснить ему мое мнение; но он взял сторону немецкой бумаги и настоял, чтоб скорее перевести ее: «Курьер, – примолвил он, – готов, и хотя скоро уже полночь, однако ж я стану дожидаться и не лягу спать, покуда его не отправлю». Не смея больше противоречить, возвратился я в свою корчму и принялся переводить бумагу. Читатель да простит мне маленькое описание тому состоянию, в каком я в это время находился. Корчма, или с земляным полом кабак, который отведен был для меня, состоял из двух горниц, одной большой и другой маленькой, где в углу стояла худая кровать с приставленным подле ней, к стене, деревянным столиком, едва могшим поместить на себе чернильницу, сальную свечу и мою бумагу. Тут, трудясь над неприятным переводом, сидел я на треножном стуле, против маленького окошка, к которому поминутно, один за другим, приходили солдаты стучать, чтоб им отперли двери кабака; так что я всякий раз принужден был вскакивать со стула и каждому из них во все горло кричать: «Поди прочь! здесь стоит генерал!» Мало сего: сверху беспрестанно падали на бумагу мою тараканы, которых я, пиша с торопливостью, каждый раз должен был отщелкивать (выделено мной, Е.П.; можно только удивляться непочтительности, проявленной тараканами в отношении создания великого православного Манифеста – прим. мое, Е.П.). К сим досадам присовокуплялась еще та, что хотя дом, где остановился государь, и недалеко отстоял от меня, – не более семидесяти или осмидесяти сажень, – однако ж надлежало туда ночью, в дождик, по грязной улице бегать. Я перевел кое-как немецкую данную мне бумагу: иное из нее выпустил, иное сократил, иное переменил и, оконча, спешил представить ее на утверждение. Я нашел государя, сидящего еще на том же месте, на котором его оставил. Я сказал ему, что сделал некоторые перемены, и прочитал бумагу. Он оставил ее у себя и меня отпустил.

Вскоре из Свенциян отправились мы далее внутрь России. На несколько дней остановились в Видзах. В промежутках сего времени видел я, что Анстед и Нессельроде ходили часто к государю и нечто ему читали. Скоро потом Нессельроде пришел ко мне с написанной по-французски (выделено мной, Е.П.), на нескольких листах, тетрадью, сказывая, что его величество приказал мне перевесть ее на русский язык. Это был тот манифест, о котором государь говорил мне прежде и к которому, по причине вышеобъясненных обстоятельств, не мог я приступить. Я удивился скорости сего сочинения; оставил у себя тетрадь и прочитал ее с вниманием; но, прочитав, удивился еще более необдуманности, с какой она была написана. Мне казалось, что она не только не послужит к оправданию и к чести наших поступков, но покажет их в виде, весьма для нас невыгодном. В ней хотели оправдать Тильзитский мир и другие наши унизительные с Бонапартом связи, которых лучше надлежало бы, по моему мнению, пройти молчанием. (…) Хотя не произошло еще ничего решительного, но сей вид бегства всей армии, при самом начале войны, сие быстрое стремление неприятеля и сие, без всякого сопротивления, уступание ему стольких городов, земель и селений – приводили всякого в уныние. Самая надежда на войска ослабевала; ибо они разделены были на главные части, из которых одной, в присутствии государя императора, предводительствовал Барклай-де-Толли, другой – князь Багратион: неприятель почти уже находился между ими, не допуская их до соединения. Третья часть, возвращавшаяся по окончании войны с турками, шла от границ их, под начальством недавно посланного туда морского адмирала Чичагова. Все сии обстоятельства представлялись в некоей устрашающей неблаговидности, тогда как с другой стороны грозный Наполеон, с силами всей Европы вломясь в пределы наши, тек надежно и беспрепятственно в самую грудь России».[662]662
  России двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года ее участников и очевидцев. М., 1988, с. 122–127.


[Закрыть]

В вышеприведенном тексте прекрасно всё: особенно честный рассказ о том вонючем «ж… кабаке» с падающими на голову и на документы тараканами, где из немецких записок-каракулей даже не сам ленивый и безыдейный царь, а его помощник клепал православную идеологию. «Когда б вы знали…», из каких кабаков растет «духовность», «не ведая…»? Шишкову приходилось на ходу выдумывать оправдание агрессии России, позорного бегства ее армии и необходимости простому народу все эти прелести защищать до последней капли крови. Затем немецкий источник дополнили листочком с французским текстом – и получилось сочинение для разжигания русского «патриотизма»: «шедевр» «русской» словесности… Отмечу, что создавал его тот самый А.С. Шишков, которого за приверженность к уродливым архаизмам русского языка А.С. Пушкин высмеял в «Евгении Онегине» («Шишков, прости: / Не знаю, как перевести»). Таким образом, главный Манифест 1812 года к русскому народу создавался не лишенным комизма (хотя и зорким наблюдателем) старцем, по приказу страдающего от импотенции царя, из записок иностранцев на немецком и на французском языках, причем в «ж… кабаке» во время бегства от кавалера ордена Святого апостола Андрея Первозванного – от Наполеона. Как говорится, деды манифесты по кабакам писали…

Этот же рассказ свидетельствует и о том, что перед началом кампании в русском штабе не были приготовлены идеологические тексты, необходимые для оправдания опаснейшей для режима вещи – оставления огромной территории. Вдумайтесь: если бы глубокое отступление планировалось всерьез и заранее, то правительство озаботилось бы о том, чтобы найти слова объяснения, успокоения и надежды для тех, кто неизбежно должен был вскоре лишиться всей собственности! Но нет – все решалось по воле внешних обстоятельств.

Стоит напомнить: развязывая войну, а затем призывая народ расплатиться жизнью (простые жители России, конечно, не знали все те подробности, которые я вам раскрыл выше), Александр I провел основную часть 1812 года в покоях, где не было практически ни одного русского предмета. Все элементы обстановки, убранства комнат, все декоративно-прикладное искусство, книги, часы, картины – все это было из Западной Европы и, прежде всего, из Франции. Равно как и духи, вино, деликатные ткани. Даже Библию Александр I использовал французскую и молился на французском языке (обо всем этом было подробно рассказано в главе, посвященной предвоенному состоянию России). Этот немец по крови презирал все русское и мечтал о славе Наполеона.

Продолжаем. Коротко о Дрисском лагере. Обычно эту идею ошибочно рассматривают как чисто отступательную, но это принципиально неверно: даже в официальных документах суть заключалась в том, чтобы силами 2-й Западной армии провести глубокое наступление во фланг и тыл армии Наполеона, в то время как 1-я Западная армия привлекла бы на себя его внимание. Более того, и здесь мы вспоминаем один из проектов наступления русских, можно предположить, что подобный лагерь был частью более сложного плана: вначале уничтожить провиант в герцогстве Варшавском, воспрепятствовать формированию польских полков, чем спровоцировать Наполеона на ответные действия – и уже после этого отступать в укрепленную позицию и атаковать противника с тыла. Напомню, что прусским (опять же не русским…) генералом Карлом Людвигом Августом Фридрихом фон Пфулем (другой устоявшийся вариант произношения – Фуль: 1756–1827) был разработан план по устройству укрепленного лагеря в Дриссе (излучина Западной Двины).[663]663
  Об этом подробнее: Wedel-Schwerin K. von. Aus dem bewegten Leben einer pommerschen Landfrau: Henriette von Pfuel, geborene von Wedel, aus Schwerin. In: Pommern. Zeitschrift für Kultur und Geschichte. Heft 1, 2011.


[Закрыть] Но, как известно, благодаря блестящим действиям Наполеона (вместе с бездарным исполнением технических инструкций автора плана самими русскими строителями и командующими…) уже в ходе кампании 1812 года план провалился: русская армия не смогла удержаться в лагере – и этот плод долгого и дорогостоящего труда пришлось отставить и вновь отступить. Среди важных причин провала – сильное ослабление 2-й армии, которая должна была действовать наступательно с фланга и тыла противника: подобная перегруппировка сил противоречила идее пруссака. На это не обратили внимание мои коллеги, но, исходя из имеющейся у нас информации, по всей видимости, идея укрепленного лагеря, которую начали разрабатывать в 1811 году, была весной 1812 г. практически забыта – и к ней снова вернулись лишь вынуждено, когда пришлось сменить план общего наступления (всеми армиями) на оборону в приграничной полосе (однако от активных действий пока не отказались). Но к этому времени изначальное соотношение двух Западных армий было изменено: и армия П.И. Багратиона не могла вести эффективной атаки в тыл наполеоновских сил. О том, что идея лагеря была почти забыта (хотя медленное строительство шло, так сказать, по инерции – как часто бывает в России, без особого толку) косвенно свидетельствует тот факт, что ни Александр, ни М.Б. Барклай де Толли, ни сам К.Л. Пфуль не посещали лагерь до того, как войска уже вынуждено там оказались. Таким образом, они не проверяли то, что должно было стать важнейшей частью оперативного плана: значит, как важное оно и не рассматривалось. И еще один нюанс: следует принимать во внимание, что в сознании большинства российского офицерства Литва еще не воспринималась в качестве исконно русской территории (об этом подробнее я расскажу далее), поэтому отступление в ее пределах психологически было чем-то вроде маневрирования почти за границей.