Текст книги "Царские забавы"

Об убийстве кукушки монахи тотчас донесли Ивану Васильевичу.

Государь велел учинить строгий сыск и призвал чернецов к покаянию. Монахи молились в три смены, исповедовались в незатейливых грехах, а потом привели к царю хмельного послушника, уличенного в святотатстве.

– Ты порешил божьего вестника? – хмуро спросил самодержец.

– Спьяну, государь, – признался послушник. – Не знаю, как и вышло, за галку принял.

Подумав, лишать живота грешника государь не стал – чего омрачать великий праздник, – отправил неразумного отрока на вечное заточение в Соловецкий монастырь. Монахи сорвали с воспитанника рясу, скрутили ему за спиной руки, а потом, побросав на телегу осиновых прутьев, посадили на нее позорно и самого охальника и, отзвонив очистительный набат, спровадили злодея в северные края.

Тяжесть от свершенного святотатства начала понемногу ослабевать, и уже на третьи сутки Иван Васильевич повелел предупредить девиц, что после заутренней службы состоятся смотрины.

Боярышни и княгини облачились во все праздное: на головах кокошники с жемчугом, в косы вплели алые ленты, на шее бобровое ожерелье, только немногие девицы были в простом – не имели отцы нужного достатка, чтобы справить царским невестам по платью и по паре золотых серег. Многие мужи предпочитали хитрить – брали для дочерей наряды у зажиточных соседей за пяток серебряных монет и обязывались вернуть платье в срок и без пятен.

Глава 3

Государь еще не определился в своем выборе.

Все девицы походили одна на другую, и нелегко выбрать среди них лучшую. Все как одна тонконосые, с большими глазами, с румянами на щеках и толстыми косами, они напоминали государю молодую Анастасию Романовну. Не определил Иван Васильевич своего выбора даже во время подглядывания за переодеванием девиц – кожа у всех до одной бела и не ведала изъяна. Поразмыслив малость, царь решил определиться по разуму, чтобы девка в речах была смела и умом остра.

Государь ожидал девиц, восседая на троне. Боярышни и дворянки низко кланялись царю в ноги, и Иван в который раз убеждался в том, что выбор воевод сделан тщательно.

Государь был в палатах вместе с боярином Морозовым, которого приблизил к себе в последние годы.

Михаил Морозов заметно изменился: седая борода, плешина заползла на самый затылок, только живот прежний, огромадный.

Государь во время смотрин частенько оглядывался на боярина и с интересом вопрошал:

– Хороша девица?

В голосе Ивана Васильевича порой слышалось столько чувства, что можно было бы подумать о том, будто бы Михаил Морозов распоряжается государевой судьбой, произнеси боярин: «Мила, государь», и самодержец непременно побежит под венец.

Иногда Иван Васильевич поднимался с места и обходил красавицу со всех сторон, точно так же поступает разумный хозяин, подбирая для пахоты тягловую лошадь.

Причмокнет государь губами, покачает головой, а потом поинтересуется:

– Государя ублажить желаешь?

Девицы на откровенный государев вопрос обычно потупляли взор и вспыхивали так, как угольки на сильном ветру, и только одна из девиц осмелилась дерзко посмотреть на государя и отвечала уверенно:

– Ежели государь всея Руси моим мужем станет… так отчего же не ублажить?

– А смела-а-а! – по достоинству оценил девицу Иван Васильевич. – Чья ты такая будешь?

– Марфой меня величать. Дочь Собакина Василия, купца новгородского.

– Вот оно что… знаю я вас, Собакиных. У батюшки твоего мошна великая.

– Не бедствуем, государь. Котомка и нищенский посох – это не про нас, – не спешила опускать большущие серые глаза Марфа Собакина.

– Что верно, то верно. Может, твой батюшка побогаче будет, чем государь? – малость насупился самодержец.

– Ты государь всея Руси, хозяин земли русской, а мой батюшка только дюжиной купеческих судов владеет, – наконец опустила глазища девица.

– Умна ты, Марфа, – нестрого заметил государь, – и перед государем своим не умеешь робеть. Хм… а как жениха меня не страшишься?

– Но ведь пока, государь, я даже не невеста, вот как отберешь меня среди многих, тогда и робость одолеет, – призналась Марфа, едва улыбнувшись.

Иван Васильевич отвечать не стал. Махнул дланью и спровадил Собакину из горницы.

– А эта как тебе девица, приглянулась? – повернулся самодержец к Морозову.

Заморгал боярин, не ведая, что ответить Ивану. Всех баб государь награждал имениями, смеясь, кидал им платки на высокую грудь, а Марфе Собакиной досталась только ухмылка. Так и не пожелал разжать царь горсть, в которой прятался платок, расшитый серебряными нитями и унизанный жемчугом.

– Эта девица не самая прекрасная! – принял наконец решение боярин, в безразличии махнув рукой. – Вот Евдокия Богданова Сабурова – та действительно клад! Такие девицы, как она, государь, в росписи крестиком помечены. Всем взяла боярышня – и ликом хороша, и телом сыта.

– Так считаешь, боярин?

– А то как же! – приободрился Морозов, довольный государевым вниманием. – Я ее давеча на дворе повстречал, так она перед остальными девицами как павлин среди кур смотрится.

– Ишь ты!

– И статью удалась, и лик иконописный. А коса до самой щиколотки выросла. Родитель ее тоже из знатной породы, окольничим в Челобитном приказе служил. Воеводы среди Сабуровых были славные, послы разумные. Это тебе, государь, не какой-то там новгородский купчишка, у которого вся честь – мошна да кусок заморского сукна.

– Верно рассуждаешь, боярин, пусть Евдокию Сабурову покличут.

Рынды привели девицу. Замерла красавица у порога, а пройти далее в горницу духу не хватает.

– Что же ты, Евдокия Богданова, в избу не ступишь? – ласково спрашивал царь. – Или боишься меня?

– Как же не страшиться, коли к самому государю пришла? – совсем не робко отвечала девица.

– Царицей желаешь быть?

– Уж настолько велика честь, что как будто даже и не про меня. Мне бы что попроще, Иван Васильевич, – лукаво улыбнулась боярышня.

– Если я для тебя велик, Евдокия, так, может быть, за своего старшего сына отдать? Ему в самый раз, чтобы ожениться. Ивану такая красивая девица, как ты, нужна, чтобы он на других смотреть не смел. А то совсем опаршивел – всех мастериц во дворце перепортил! Ну как, пойдешь за царевича?

– Как же я смею противиться, государь, если ты наказываешь?

– Ишь ты! Так ты еще и умна, – улыбнулся Иван Васильевич. – Кто же тебя такому великому смирению учил, Евдокия? Такие красивые девицы, как ты, строптивы бывают. Кобылиц мне напоминают, не привыкших под седлом ходить.

– Смирению меня батюшка с матушкой учили.

– Вижу, что не прошла даром родительская наука. Добрая жена моему Ваньке достанется, – продолжал шутить Иван Васильевич.

Михаил Морозов, разгадав шутку государя, весело захихикал, жирок, собравшийся под массивным подбородком, задрожал веселым студнем.

– Спасибо, государь-батюшка.

– А теперь давай я тебя расцелую… как свою сноху. Эх, завидую я Ваньке, такая жена ему достанется.

Иван Васильевич поднялся, будто спрыгнул с норовистого коня, и трон, освободившись от царственного седалища, слегка качнулся. Самодержец обхватил девицу за плечи, и она младенцем спряталась в царском кафтане.

– Ой, какие же у тебя губки сладенькие! Поцеловал, будто бы меда липового испил. Чем же наградить такую красавицу? Чего ты еще желаешь, кроме царевича Ивана? Может, тебе именьице подарить?

– Как скажешь, батюшка, ежели пожелаешь, так отказываться не стану, – с улыбкой приняла Евдокия Сабурова игривый тон государя.

– Так и быть, забирай мое именьице Медведево, что под Коломной. Будет где твоему батюшке дни доживать. И вот этот платочек забери, – изловчившись, бросил государь шаль прямо на грудь девице, и она укрылась ею.

После недели смотрин монастырский двор почти обезлюдел. Из многих тысяч государь отобрал двенадцать красавиц, а вечером этого же дня объявил, что присмотрел царицу.

Отцы не скрывали волнения, без конца крестились на маковки соборов и вполголоса читали молитвы. Всем своим видом они напоминали кроликов, запертых в загон кровожадным поваром. А проходящие мимо мужи поглядывали на отцов со злорадством дежурных стольников, которые уже видели зверьков запеченными в печи и не могли дождаться, когда изысканное блюдо на золотых тарелках и в окружении зеленого лука и свежих помидоров будет выставлено на столы.

Девицы тоже заметно волновались, и в ожидании царского приговора в пустых углах монастыря была пролита не одна горькая слеза.

Царя Ивана совсем не заботило томление родителей, не беспокоило настороженное поведение девиц, – государь оставался по-прежнему безмятежен, будто в женихах ходил ближний боярин Михаил Морозов. Царь появлялся во дворе только затем, чтобы в окружении чернецов сходить в церковь помолиться, а на обратном пути ущипнуть за ляжку понравившуюся девицу.

Шел к концу второй день ожидания. Вторые сутки безызвестности.

Глядя на Ивана Васильевича, могло показаться, что он позабыл, для чего в монастырь понагнал со всей России огромное количество девиц и почему каждый из двенадцати папаш, оставшихся в монастыре, посматривал на него с шельмоватой улыбкой, какая свойственна разве что приказчикам на базаре, спихивающим доверчивому покупателю никудышный товар. Каждый из них видел в Иване Васильевиче будущего зятя и примеривался седалищем на лавку в Боярской думе; еще месяц назад никто из них не мог предположить, что винил за непослушание будущую царицу, а в сердцах мог выдрать ее за косы; каждый из них задумывался о том, что после введения дщери в царские терема обязан будет называть ее по имени и отчеству и кланяться дочери так же низенько, как подобает только матушке.

Наконец государь повелел собрать всех двенадцать девиц.

Девушки предстали перед Иваном Васильевичем в лучших нарядах, а кокошники были настолько высокими, что едва не упирались лучами в сводчатый потолок.

Отцы боязливо перешагнули порог избы и пошли вслед за дочерьми, которые теперь не выглядели робкими, какими предстали в первый день пребывания в слободе, и уже успели свыкнуться с честью первых красавиц Руси.

Перекрестились отцы и остались жаться у порога, бросив опасливый взгляд на возможного соперника.

Иван Васильевич был нетороплив, он словно врос в стул, ухватившись ладонями за резные подлокотники. Государь напоминал огромную черную ворону, зорко посматривающую по сторонам.

Тихо было в палате, не достаточно было Ивану склоненных голов, и он укреплял свое величие даже в молчании, к которому окружавшая его челядь прислушивалась так же трепетно, как к исполинскому гласу соборных колоколов.

Государь Иван Васильевич поднялся, еще ниже пала собравшаяся челядь, уткнувшись носами в дубовые полы.

Государь приблизился к девицам.

– Все вы, девоньки, красивы, – нараспев заговорил царь, – одна другой краше. И нарядами, и ликом своим государевых покоев не посрамили. Все вы достойны того, чтобы в московский дворец царицей войти. – Помолчал Иван Васильевич. – Но только одна из вас может быть русской государыней… и моей женой. – Слова царя распрямили дворовую челядь, а невест заставили потупиться. – Так вот… выбрал я среди вас жену, это дочь новгородского купца Марфа Васильевна Собакина, – остановился государь перед девицей. Девица Марфа вспыхнула кострищем, не смея взглянуть на господина. – Жалую я тебя, моя невестушка, платком вышитым, – протянул Иван Васильевич девушке рукоделие, – носи его и вспоминай своего государя… Есть у меня для тебя еще один подарочек, ты не смотри, что он мал, такой дар и большого имения стоит. – Подошел рында, в руках он держал золотой поднос, на самой середине которого лежало серебряное кольцо с камнем-самоцветом. Государь взял перстень и протянул его девице. – Вот тебе, Марфа Васильевна, как суженой моей. Покажи мне свои белые рученьки, дай я на пальчик перстенек тебе надену… Впору он тебе пришелся. А вас, девицы-красавицы, благодарю за все. Украсили вы мою избранницу, словно девичий хоровод стройную березу. Жалую я вас всех за вашу красоту имениями и землями, будет теперь у вас хорошее приданое. А ты, моя невестушка, жди скоро введения в царские терема. – Иван Васильевич глянул на Сабурову. Зарделась девка. – Для сына своего старшего, царевича Ивана, выбираю в жены девицу Евдокию Богданову Сабурову. – Поклонился Иван Васильевич родителям, стоявшим у порога. – Спасибо, господа, что чтите своего государя и не побрезговали показать своих дочерей. А теперь ступайте с миром. Не держу я вас более.

Глава 4

С введением в царские терема государь затягивать не стал.

Иван Васильевич повелел украсить хоромы, нарядить палаты в праздные покрывала и чтобы дворовая челядь ходила в золотых кафтанах и палила из пушек каждый час на радость молодым. Со дня смотрин раздавалась богатая милостыня, на базарах стольники каждый день выкатывали по дюжине стоведерных бочек с вином и брагой, и всякий житель и гость столицы мог выпить целую плошку.

Настал четверг – это был день государя.

Он был для Ивана так же почитаем и свят, как когда-то для язычников. Именно они придумали ему имя – Славный. В благословенный день язычник обязан был совокупиться с женщиной и испить хмельного пития в кругу единомышленников. Иван Васильевич, напротив, хранил непорочность до брачного ложа и давно отказался от вина. Именно в четверг государь сумел отринуть от себя греховное желание и, поглядывая на скорбящие иконы, подавил страсть. Если язычник в этот день ратоборец, носит на груди божественные символы – молнии и парящих соколов – и непременно должен вступить в поединок, то государь был тих и облачен в смиренную рясу.

Славный день принадлежал Марфе Васильевне.

Теперь она великая государыня, водиться ей теперь с царицыным чином, и верховные боярыни будут нести за царицей Марфой кику и держать над ее челом нарядный балдахин; боярышни будут нести впереди Марфы Васильевны свечи, будто путь государыни пролегает через мрак.

Более Марфа Собакина не принадлежала себе – отныне она государыня московская.

Славного дня нищие дожидались с большим нетерпением, с Лобного места было объявлено, что будет щедрая милостыня. Врата Москвы были распахнуты едва ли не всю ночь, и со всех дорог в столицу прибыли толпы бродяг в надежде откушать дармовое угощение и собрать медяков.

Марфа Васильевна, по традиции государевых невест, в сопровождении преизрядного числа боярынь и боярышень объезжала соборы и святые места, где ставила во множестве свечи и молилась. По всему пути за ней следовал длиннющий шлейф из бродяг и нищих, которые молчаливо дожидались подношений.

Марфа Собакина не готова была к такому вниманию. Слишком неожиданным было ее перерождение из купеческих дочерей в суженую государя. Случалось, что присматривался к ней на рынке смазливый хлопец, когда она у торговых рядов подсобляла батюшке, но, натолкнувшись на взгляд строгого родителя, молодец спешил идти дальше. Бывало, что уходила Марфа Собакина с девицами далеко в лес водить хороводы, где однажды едва не познала плотский грех с белокурым нахальным приказчиком. А коротая долгие зимние вечера в теплых избах своих подруг, она замечала внимание веселых парней, которые норовили подсесть к ней поближе и, не остерегаясь дурной молвы, терлись круглыми коленками о ее бедра.

Сейчас все смотрели на нее так, как будто она была мессией, и припадали к ее ногам с тем рвением, с каким неистовый верующий кладет поклоны перед образом Богородицы.

Марфа Собакина воплощала в себе смирение, неприкрытой робостью невеста государя напоминала Анастасию Милостивую. Первая жена государя была так же богобоязненна и без срама для себя могла поклониться досаждавшим ее юродивым.

Только царицу боярышни закрывали платками, спасая от дурного взгляда, а государевой невесте полагалось идти с открытым ликом, опущенными ресницами, чтобы ее смирение мог видеть всякий.

Марфа шествовала от храма к храму под пристальным вниманием многотысячной толпы, а москвичи, впервые видевшие невесту царя вблизи, хотели запечатлеть в своем сознании каждый пройденный ею шаг. Уже через неделю ее не так-то легко будет увидеть не только простому люду, но даже ближним боярам, Марфа будет так же далека от москвичей, как комнаты Грановитой палаты, как золотые купола Благовещенского собора. Упрячут волосья царевны под красный убрус, закроют от людского глаза за высокими стенами дворца, и даже выездные капраны будут напоминать небольшие крепости, где окошечки-бойницы затянут бычьим пузырем.

И потому каждое мгновение созерцания царской невесты было сладким, как глоток вина.

Следующий день Марфа пожелала провести в мыленке.

Да не в царской, где предбанник, разрисованный образами святых, походил на иконостас собора, а в домашней, которая топится по-черному, и чтобы дыму там было ровно столько, сколько под котлами у поварих на Сытном дворе.

Подивился государь такому желанию Марфы Васильевны, но противиться не стал.

Знатная на всю округу баня была у боярина Морозова, которую он выстроил на берегу Москвы-реки из огромных сосновых бревен, способных держать жар не хуже камня. И частенько, спросясь дозволения хозяина, бояре целыми семьями ходили полоскаться в его мыленке.

На сей раз был черед невесты государя.

Михаил Морозов для особого случая расстарался: повелел челяди соскрести черноту с пола и выскоблить со стен грязь. Через несколько часов старания баня стояла беленькая, как свежеструганый сруб, и если бы не здоровый сухой дух, который исходил из натопленной бани, ее можно было бы принять за теремок. Замечательна была баня у Морозова еще и тем, что до воды был всего лишь шаг, а после банного жару прохладная вода воспринималась как очистительная молитва. Дно в этом месте было песчаное, течение настолько слабое, что ласкало ступни, а пройтись нагишом по бережку и потянуться на просторе – одна радость.

Марфа Собакина пришла в мыленку в сопровождении ближних боярынь, которые походили на клушек, опекающих единственного цыпленка, и шагу не давали сделать без того, чтобы предостеречь от возможного падения, советовали прикрыть платочком голову и не застудить ноженьки, оберегать себя для государя.

Боярыни прислуживали за Марфой, как за государыней: помогли девице снять сапожки, приняли с ее рук золотную накладную шубку, а когда она стянула через голову исподнюю рубаху, ветхие старухи не сумели сдержать восторга:

– Матушка, какая же ты белая! Какие ноженьки у тебя стройные!

Марфа Васильевна грелась так, как будто явилась в баню не с солнечного зноя, а со стылого ветра, подставляла под копоть и чад лицо, руки, плечи, а когда чернота превратила ее в кусок угля, девица со смехом выбежала на безлюдный берег и смыла с себя густую сажу. Боярыни, поглядывая на веселье государевой невесты, справедливо полагали, что царю с девкой повезло и век им теперь поживать в радости.

На следующий день, в душистую июньскую теплынь, Марфу Васильевну вводили в царские терема. Девица была смущена до крайности, лицо покрылось румянцем, как будто тело не успело отойти от банного жару. Марфа Собакина шла достойно, уводя за собой в покои ближних боярынь.

Тесной стала для Марфы Васильевны опека верховных боярынь, она выросла ровно на те несколько шагов, на которые не смела к ней приблизиться даже ближайшая челядь.

У самых дверей Марфа Васильевна чуток приостановилась, посмотрела назад, словно хотела окинуть взором путь, который удалось пройти. Ее дорога начиналась далеко за оградой царского двора, в Великом Новом Граде, где она помогала тятеньке торговать лисьим мехом.

В середине палат царевну дожидался царь.

– Не робей, голубушка, ступай себе к государю Ивану Васильевичу.

Боярыни остались у порога и наблюдали за тем, как Марфа Собакина неторопливыми шажками ступала к своему венчанию. Волнующе присутствовать при рождении царицы, когда обыкновенная девица становится великой государыней.

Подле самодержца на красной бархатной тряпице лежал царский девичий венец – единственная вещица, которой она будет отличаться от иных боярышень.

Иван Васильевич взял венец, прочитал молитву и возложил его на голову Марфы Васильевны.

– Господи, помилуй тебя и спаси… Нарекаю тебя новым царственным именем… Анастасия. Был я счастлив с Анастасией Романовной, хотел бы не ведать лиха и с Анастасией Васильевной. А теперь, боярыни, целуйте крест на верность государыне московской.

Царицын чин, боярыни и дворовые люди, выстроившись рядком, один за другим подходили к ней. Первой была верховная боярыня Елизавета Морозова:

– Призываю в свидетели господа нашего и всех святых, что лиха никакого чинить государыне не посмею ни в питии, ни в ястве, кореньев дурных давать не стану, что не буду ведунов и колдунов на царицу наводить. Не стану ведовство по ветру насылать, а буду служить царице верно и на том целую крест! – приложилась верховная боярыня губами к распятию.

Следующей была постельничая боярыня.

Баба остановилась напротив царевны и, стараясь заполучить ее нечаянный взгляд, заговорила:

– Призываю в свидетели бога нашего Иисуса Христа, что не буду чинить никакого лиха ни в государском платье, ни в постелях, ни в изголовьях, ни в подушках, ни в одеялах и в ином всяком царицыном добре. Клянусь быть верной слугой Марфе Васильевне, я на том крест целую.

Малюта Скуратов зорко смотрел в лица боярынь, как будто уже сейчас ведал о крамоле и дожидался только окончания венчания, чтобы набросить на ноги бабам чугунные цепи и свезти в темницу.

Следующими были боярышни и дворовые девицы. Они громко повторяли вслед за боярынями страшные слова клятвы:

– Если нарушу клятву в том, то гореть мне в геенне огненной после смерти и не прожить мне после этого святотатства и дня. А внутренности мои пусть рассечет полымя возмездия, и сгинуть мне тотчас на месте, как задумаю лихое злодеяние.

Произнеся страшные слова, каждая из боярышень не сомневалась в том, что упадет замертво, если только задумает лихое дело.

– …Если кто захочет царицу лихим зельем и волшебством испортить, то сказать об этом царю или его боярам или ближним людям, которые донесут то слово до ушей великого государя.

Иван Васильевич слушал клятвы подле царевны, как будто челядь била челом на верность и ему, а когда последняя из девок коснулась губами Христова распятия, Иван Васильевич отпустил всех слуг с миром и решил остаться наедине с Марфой.

– Анастасьюшка, теперь все это твое! – плавно обвел дланью вокруг государь, показывая убранства. – Вот, возьми в подарок зеркальце английской работы, будет теперь во что тебе свою красоту разглядывать. Дай же я на тебя, царица, полюбуюсь, – Иван Васильевич бережно притронулся пальцами к лицу Марфы. – Жену-то я какую выбрал… Первая во всей Руси! – Иван Васильевич был огромен, он заполнял собой все пространство, а свечи, слушая слова самодержца, колыхнулись в почтении, едва не погаснув. Царевна напоминала воробушка, зажатого в угол дерзким котом. Зверь уже насытился игрой и, осознав свое могущество перед бессильной птахой, поднял лапу для удара, чтобы в одно мгновение вытянуть из жалкого тельца остатки жизни. – Ты меня не бойся, царица, – сказал Иван Васильевич неожиданно мягко, слегка касаясь ладонью плеча девушки. Эта ласка больше напоминала когтистую лапу, способную крепко царапнуть воробушка, – я тебя не трону. Свадебку сыграем, а уже потом и девство твое разрешу. Зря обо мне худое болтают, силком я баб не беру. К чему мне это? Если похоть приспичит, так мне стоит только кликнуть, как девицы сами понабегут. Я как-никак царь! Сил у меня подчас не хватает, чтобы баб от себя отпихнуть, вот ты мне в этом и поможешь. А?

– Помогу, государь, – пропищал воробушек, видно, из-за страха, чтобы не угодить в зубастый рот кота.

– Вот и славненько, – протянул Иван Васильевич.

Государь едва сдержался, чтобы не отбросить царский венец в сторону и не сорвать с царевны атласные одежды.

Но царь только слегка прикоснулся к ее одеждам и, почувствовав на кончиках пальцев девичье тепло, отпустил восвояси.

– Иди к себе, царица… Анастасия, боярышни тебе палаты приготовили.