Текст книги "Оскар"

Оскар
Евгений Толкачев

© Евгений Толкачев, 2024

ISBN 978-5-0064-8844-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Один

1

Разрез получился неглубоким, крови вытекло мало.

Оскар снова взял скальпель.

Лезвие, блеснув хромом стали, погрузилось в запястье. На этот раз подкожные слои разошлись, рана раскрылась и набухла кровью. Скальпель нашел вену.

Пульсирующая боль в голове Оскара стала затихать.

Но Оскар знал, что просто выписал себе временную передышку. Рано или поздно, сучка вернется. Это было неизбежным, как счета за коммуналку.

Вероятно, следуя определенной программе, запущенной шлепком акушерки, чувство боли поселяется в человеке с первым глотком воздуха, чтобы жить с ним в горе и радости, пока смерть не разлучит. До определенного периода человек не понимает значения этого слова, поскольку, как известно, – девяносто процентов знаний мы получаем глазами, пять – ушами, и лишь остальное приходится на запахи и боль.

Боль.

Единственная родственница Оскара.

Об отце у него сохранилось всего несколько далеких и туманных воспоминаний.

Звонкая тишина морозной ночи, щербатая луна, опушенные снегом карнизы домов, он в плюшевой шубке, похожий на медвежонка, закутанный оренбургским платком, подался всем корпусом назад – это дернулись санки, и, легко, вызывая сосущее ощущение под ложечкой, помчались вперед: cтремительный воздух обжигал лицо, выжимал из глаз слезы, мелькали ноги, освещенные электричеством сугробы, инеистые стволы деревьев, скрипел снег, перчатка дергала веревку плавными, в такт бегу рывками (в детстве мы лучше видим руки взрослых, ибо эти знакомые руки, витают на уровне нашего роста) и, через мгновенье, картина другая; праздничный стол – пахло мандаринами и бором, запах уюта и тепла, разноцветно освещенная елка, синеглазый мужчина на потрескивающем стуле, закинув ногу на ногу, раскачивал малютку Оскара, держа его ручки в сильных пальцах.

Сын не мог вспомнить, как выглядел отец. Об отце он знал одно: у него были черные и скользкие ботинки.

Мама, еще привлекательная во всех смыслах женщина, после того, как ее бросил муж, забухала по полной программе.

Правда жизни оказалась неумолима и стегала по глазам каждый день.

Ночами было хуже. Мама металась в кровати до рассвета как больная горячкой, слезы душили и жгли лицо, или замерзала в белых сумерках постели одна – одинешенька, словно выброшенная за ненадобностью игрушка.

Кто-то сказал: у женщины два пути. Мать или блядь.

Матерью она не стала. В биологическом смысле – да, но не в образе заботливой, любящей, готовой на все ради ребенка мамы.

И что ее добивало, сын не походил на отца. Ни одной знакомой черточки.

Когда Оскар был совсем маленький, ночами орал как резаный (может, из-за температуры, или от страха), мама орала, чтобы он заткнулся. Конечно, Оскар ревел еще громче. Она собиралась сбросить его с балкона, лишь бы прекратились вопли. Спокойно лежала и обдумывала, как все произойдет: распахивала дверь и перекидывала сына через перила – с глаз долой. Конец реву и головной боли.

Живой ум, веселость, а с ними и теплота материнского отношения со временем испарились под воздействием страшного тандема: алкоголя и одиночества. Воспитывать ребенка мать оказалась физически неспособна.

По утрам Оскар просыпался в своей спартанской кроватке от запаха табачного дыма. Тер глаза, снимал очки (дужки скреплялись резинкой от трусов) с одной из стальных шишечек грядушки в изголовье и водружал на нос.

Процесс одевания носил хаотичный характер, не всегда удавался и носил название: «и так сойдет». Вывернутые наизнанку колготки отнимали массу времени и сил (в три года перед сном их также трудно было сдернуть, как и утром надеть).

Оскар выбегал в гостиную, бормоча на ходу: «пливет, сынок, вот и настал еще один хленовый день».

– Привет, сынок, вот и настал еще один хреновый день, – усталым, затертым голосом сообщала мама и затягивалась папиросой.

Из – за выпитого накануне, мама повязывала на голову мокрое полотенце, напоминающее тюрбан. Бледное лицо, под глазами темные круги.

Хмурость, молчание, пепел.

Мама бросала на сына взгляд, словно из-за оконной рамы с двойным стеклом и начинала плакать. Это означало, что она вновь очнулась в сумраке своего не приглушенного водкой «Я».

У Оскара сводило живот, перехватывало горло, и он принимался плакать тоже. Как большинство детей, сын чувствовал ее настроение и знал все его колебания.

Мама тушила окурок в горшке с чахлыми остатками герани и обнимала Оскара.

Ее слезы служили прелюдией, указывали на то, что события еще одного «хренового» дня будут развиваться так: наскоро приведя себя в порядок, мама исчезнет из квартиры.

«Пойду, гляну насчет работы», – скажет она себе и сразу поймет, что врет. Но осмысливать, откуда взялась ложь ей недосуг. Потому что обуревало единственное желание – поскорей забыться.

И тело знало проверенный способ.

ВЫПИТЬ.

Ощутить, как накрывает хмельной дурман: его мягкие серые тени помогут ожить, услышать дыханье жизни; почувствовать, что вернулись мечты, что она может вырваться из цепких лап безысходности. Да, черт возьми, она еще молода, у нее есть время.

Мама не верила, что стала алкоголичкой. «Только не я – я могу бросить в любой момент. Я в порядке».

Но все было далеко не в порядке. Чтобы встать с кровати, умыться, приготовить завтрак, требовалась доза. Сто грамм. Двести. Пятьсот. А потом надобность в жизненной активности отпадала.

Водка – мудрая. И умеет раскрывать секреты. Ведь, главный секрет прост: «Наливай да пей».

Круг мыслей мамы был ограничен, и она вечно возвращалась к тому, с чего начинался день – самобичевания, водки, хмельного забытья.

Так они и жили.

Все дни были одинаковы. Время не шло, оно стояло на месте. Где-то, в другой плоскости, продолжалась настоящая жизнь: наступала весна, приходило лето – смутные потоки, едва касавшиеся мальчика.

На заре 90-х, когда его поколение раскупорило тридцатник, Оскар посмотрел фильм «День сурка». Герой Билла Мюррея попал в странную ситуацию – проживал один и тот же день снова и снова. Неделю. Две. Три…

Оскар пришел к выводу, что первую пятилетку своей жизни, впрочем, как вторую и третью, можно было смело назвать «годами сурка».

Конечно, он встречался с реальным миром. На улице. Мама находилась в затяжном коматозном отпуске, а сын считался чемпионом района по гулянию. В любое время, даже ночью.

Детвора относилась к нему не то чтобы с презрением, но держала дистанцию и не принимала в большинство игр, тем самым, мстя Оскару за необычное имя к которому не рифмовались дразнилки и неограниченную свободу. Ведь у них она лимитировалась.

В самый разгар «войнушки» хлопала дверь балкона и на весь двор неслось:

– К-о-о-л-я-я! Домой!

– Ну, мам, еще не стемнело, – канючил Коля.

– А я сказала, марш домой, пока отца не позвала.

И Коля, бросив воображаемый автомат-палку, обреченно плелся домой, где его ждали мытье рук и шеи, ненавистный ужин, а на десерт – журнал «Веселые картинки». В общем, тоска смертная.

Оскару ни разу не пришлось сказать: мой папа самый сильный или самый умный, или самый лучший. Он молчал и слушал, как этим хвастались другие мальчишки. Он молчал, но уже с ужасом смотрел, как те же мальчишки топили в пожарной бочке кошку, привязав к ее шее кирпич. Смотрел, как они облили керосином двух белых мышей и подожгли, которые, горя, еще бегали словно метеоры, – ему казалось, что если сейчас – вот сейчас – не помочь, не пресечь чужой муки, то сам задохнется, умрет, не выдержит сердце – но, он молчал.

Для маленьких извергов это было любопытством, остроумными забавами, для Оскара – кошмарами, которые с тех пор толпились на задворках памяти, выпучив глаза, воняя паленой шерстью и скуля тихими скорбными голосами.

Когда двор пустел, Оскар любил смотреть на одинокое дерево, что росло на другой стороне улицы.

Особенно занимало ребенка, если ветер раскачивал ветви и шевелил листья; казалось, они рассказывали что-то. Небо плыло в вышине, солнце грело лицо, и Оскар c доверчивой нежностью чувствовал, не зная как, но чувствовал, что понимает этот ласковый шепот, черпает что-то хорошее и мудрое, созревшее в синем воздухе.

Ему нравилось стоять, прислонившись спиной к теплому стволу и наблюдать, как заканчивается день.

В одно ветреное и пасмурное утро в траве под деревом он нашел хрустящую трехрублевку. То было крупное, даже трагическое событие в его жизни. Оскар схватил бумажку и помчался домой, трепеща от возбуждения.

– Мама, смотри, что я нашел! – едва она открыла дверь, сообщил взволнованным, почти срывающимся на крик голоском Оскар и протянул зеленую купюру. Трешка еще пахла типографской краской.

Мама затянулась папиросой, прищурив глаз от поднимающегося вверх дыма, повернулась уйти, но, заметив «трояк», остановилась.

– О! Где взял?

– Нашел в траве, – с горячим приливом гордости сообщил Оскар.

– Молодец. Давай сюда, – мама положила деньги в карман короткого цветного халатика и заметно оживилась. – Я как раз в магазин собиралась.

– Мамочка, пожалуйста, купишь немного конфеточек? – с надеждой попросил Оскар. Он изголодался по конфетам, которые доставались ему по особо торжественным случаям, и его мучила тоска по сладкому.

– Куплю-куплю, только не ной.

Мама обулась, набросила поверх халатика болоньевый плащ, задержалась на секунду, послала сыну воздушный поцелуй.

Как ветер качнулась дверь, в пустой тишине коридора щелчок дверной собачки прозвучал, словно выстрел из пистолета, хрустнул ключ в замке. Оскар услышал удаляющийся цокот каблуков, эхом прыгающий по цементным ступеням.

Первый час прошел в лихорадочном ожидании. Оскар гадал: что за сорт принесет из магазина мама – «Кара-Кум», «Мишку на Севере» или «Белочку»? Он так размечтался, в мыслях разворачивая шуршащие обертки и пробуя их внутренности на вкус, что рот до отказа наполнился тягучей слюной.

Мама не спешила.

Он прождал ее целый день. Играл в свои незатейливые игры; вздремнул, играл снова, но все это время чутко прислушивался – не повернется ли ключ в замке.

Под вечер Оскар уже горько раскаивался в том, что так легко и безрассудно расстался с обнаруженным богатством. Сейчас он знал наверняка – мама пропивала денежки на чьей-нибудь грязной, заставленной бутылками кухне.

Это все теперь представилось Оскару возмездием свыше. Бог дал – бог забрал, видя, что мальчик не умеет распорядиться щедростью, посланной с небес (бабушка когда-то рассказывала внуку, что тот живет на небе).

– Господи, Бог, прости меня, – бормотал Оскар, стоя у окна, в надежде увидеть знакомый силуэт в наступивших сумерках.

Но Господь был глух к мольбам ребенка.

Пошел дождь.

С медленным мокрым гулом проезжали автобусы, унылые уличные фонари отбрасывали узкие тени. В лужах под фонарями рябило. Оскар стоял на коленкоровом диване, держась за спинку, и смотрел, как по стеклам сползали капли.

Через час он сдался: опустился на четвереньки, свернулся калачиком вокруг особо выпирающей пружины, пристроил голову на пахнущем пылью валике и заснул.

В ту ночь он снова ночевал один.

Против воли, Оскар приобретал навык терпеть одиночество, скуку, несбывшиеся мечты. Тот, кто слишком долго сидит взаперти, томясь ожиданием, в полной изоляции, – уже никогда не будет свободен. Некая часть души останется там навсегда.

Еще много раз он приходил к дереву и с замиранием сердца шевелил траву в поисках денег. Он был согласен на меньшую сумму, но к крайнему его огорчению, кроме муравьев, снующих по своим муравьиным делам, там ничего не было. Оскар ошалело брел дальше, вспоминая о богатстве; знай, он быстроту божьего возмездия, потратил бы все три рубля сразу, не заходя домой.

В их квартире регулярно ошивались «друзья» отца, выражая маме соболезнования.

Мамины стоны и скрип кровати, стали обычным звуковым фоном его детских игр; Оскар к ним привык и уже не реагировал, хотя поначалу ребенку казалось, что чужие дядьки ПЛОХО ПОСТУПАЮТ – ДЕЛАЮТ МАМЕ БОЛЬНО, и он как мог, пытался этому препятствовать.

Как-то раз, вытолкав за порог очередного «друга»: пошел ты на …, у тебя встает только на бутылку, мать допила остатки водки и отрубилась.

– Мамочка, я хочу пописать. Выпусти меня! – позвал мальчик.

Ребенок прислушался.

Отчетливый храп заставил его привычно вздохнуть.

Оскар завернул угол матраца и взял с сетки кровати столовую вилку. Вилка служила отмычкой. Оскар научился орудовать ею после того как посмотрел по телевизору одну из серий шпионского сериала «Банда Доминаса».

Навыки домушника, пусть и в таком юном возрасте пришлись кстати. Все замки в квартире держались на соплях. Ключи постоянно терялись или таинственным образом исчезали. Их периодически обворовывали – выносили все, что еще можно было продать и пропить. Ребенок поковырялся в замке, язычок щелкнул, дверь отпахнулась.

Мальчик сходил в туалет. Потом забежал в кухню, где всегда царил свинюшник. Среди чашек с грибковыми культурами нашелся кусок хлеба, а на дне консервной банки с глобусом на этикетке остатки томатного рассола.

Подкрепившись, Оскар вышел на балкон, чтобы завершить процедуру, проделываемую им несколько дней подряд. Мальчишки во дворе авторитетно заявляли: если плевать с балкона на землю в одно и то же место, вырастет гриб. Настоящий!

Оскар приступил к делу.

Он с усердием добывал из себя слюну и харкался сквозь железные прутья, как верблюд, но результатов пока не было. В конце – концов, слюни закончились, во рту пересохло, к тому же поднялся ветер, что мешало выполнять такую ювелирную работу. «Завтра попробую еще» – решил мальчик. Он втайне надеялся, что за ночь гриб может вырасти; представляя, как гордо он тогда будет расхаживать по двору, ловя завистливые взгляды и упиваться торжеством.

Оскар вернулся в гостиную, секунду помедлил, для собственного удовольствия пошевелил ушами – маленький талант, секрет которого подсмотрел у старшаков – пересек комнату и зашел в мамину спальню.

Лифчик, похожий на две панамки, висел на ручке двери. Оконные шторы развевались и тянулись к кровати, словно хотели потрогать маму. Ветерок с улицы через форточку доносил запах прошедшего в обед дождика. Закат отражался в стекле окна.

Она лежала на боку в одних трусиках, приоткрыв рот, с придыханием втягивая воздух; ее ноги перечеркивал яркий отсвет догоравшего солнца. Одеяло и простыни скомкались и сбились.

Благодаря вилке – отмычке, Оскар несколько раз прокрадывался в спальню к маме, чтобы посмотреть, из-за чего его запирали, когда приходили взрослые дядьки.

Посмотрел. Так, ничего интересного. Потные подскоки, влажная тряска и вскрики.

Мама спала, подперев щеку рукой. Струйка слюны стекала изо рта на ладошку. Из ее шиньона торчали шпильки. Припухшее лицо даже во сне выглядело усталым, но красивым.

Мама?

Оскар приблизился. Протянул руку и дотронулся до маминых губ, определяя крепость сна. Они были сухими и горячими, как нос ничейной собаки Пальмы. Вечно сонная дворняга подкармливалась во дворе их пятиэтажки, но под настроение могла с невероятной скоростью помчаться за проезжающим мимо велосипедом или автомобилем, с остервенением лая на колеса.

Он наклонился и чмокнул маму в губы, ударившись носом о ее нос (по-настоящему целоваться, Оскар научится через 12 лет, но первую попытку будет помнить всегда).

Почему ты это делаешь? Зачем пьешь?

Он знал: ни о чем подобном спрашивать нельзя.

Подрастешь и поймешь.

Оскар это слышал. Только не мог припомнить от кого.

Шторы взлетели вверх. Мама зашевелилась.

– Налейте мне тоже, – пробормотала она и в следующую секунду захрапела.

* * *

Он смутно слышал падение капель крови на пол – капель жизни с опущенной руки. Его лицо напоминало лицо манекена из витрины универсального магазина; глаза были пусты, но он не потерял сознания, а как бы медленно плыл по течению, дрейфовал в окружении странного, наэлектризованного спокойствия. Мысли тоже плыли, смешиваясь с восхитительным потоком облегчения.

Ее Величество Боль, ворча и огрызаясь – отступила.

За долгие годы они полностью переплелись, стали сиамскими близнецами со сросшимся позвоночником, но Оскар этого не понимал (или не хотел понять) и до сих пор не оставлял жалких попыток выгнать Королеву из дворца.

Да, ей приходилось подчиняться и исчезать в тайных коридорах, которые были прорыты после того, как она поселилась в голове Оскара; прятаться в «берлогу», где она наслаждалась страданиями человечка. Но, ты ошибаешься, Оскар. Нельзя изгнать Ее Величество из королевства безнаказанно. Вот посиди и подумай, кто здесь главный!

Он знал ответ, но предпочитал не углубляться в подробности. Одно дело – знать, а другое – вникать в скрытый смысл. Вникать не хотелось потому, что все казалось слишком мрачным.

Оскар пошевелил окровавленными пальцами.

Это началось в шесть лет.

Оскар сидел в своей комнате на кровати. Просто сидел, уперев локти в колени, уткнув подбородок в грязные ладошки, и смотрел, как за окошком танцевал и кружился снег. Глаза малыша были пустыми, как у человека, который вот-вот упадет в обморок: он находился между явью и сном, но соскользнуть в объятия Морфея мешали смех и вопли.

Орал телевизор. Играла радиола. Пьянка достигла апофеоза.

Множество вечеров мальчик лежал, накрыв лицо подушкой, и слушал затяжные концерты, пытаясь уснуть – иногда это помогало. Но сегодня яростные звуки доносились до его ушей и через нее.

Хриплый, скотский от выпитого голос прорычал:

– Сука. Сука, вонючая, сейчас ты огребешь!

Оcкар вскочил с кровати, подкрался к двери и приложил ухо. Его сердце колотилось как у кролика. Так и есть. Опять начинается.

Послышался шум борьбы и звон посуды.

Малыш выбежал из комнатки и, путаясь под ногами взрослых, попытался остановить побоище.

– Пожалуйста, перестаньте драться! – закричал он, похныкивая от страха. – Не надо. Не делайте этого!

Его призыв не услышали. Собутыльники, тяжело дыша и ругаясь, сцепились в клинче.

В пылу драки, Оскара случайно ударили. Мальчик отлетел к стене, больно треснулся затылком и потерял сознание.

В реальность он вернулся, лежа на полу.

Рядом валялся стул, раздернутые шторы вкривь и вкось свисали со сломанного карниза. Голова раскалывалась. Оскару показалось, что она стала больше. Он потрогал затылок – там выросла огромная шишка.

Он кое-как добрался до кладовки, что примыкала к спальне (надежный, дружеский мир, куда малыш проскользнул хорьком) и спрятался среди маминых пальто. Вдохнул грустный запах нафталина и блеванул. На свои коленки.

В чулане было темно и тесно как в гробу, зато, кроме нафталина, пахло мамиными духами, она душилась ими из гранатового флакончика и утешала полоска света под дверью.

Вскоре, возня и крики прекратились. Все что могло сломаться и разбиться, сломалось и разбилось. Силы противников иссякли и они, не сговариваясь, повалились в полной отключке. Под песню Николая Сличенко: « Сицилия моя – мой остров синий».

Оскар посидел в кладовке еще немного, слушая тупой звон в ушах, сквозь который пробивался шелест вращающейся вхолостую бобины магнитофона.

Теперь можно пробраться на кухню, где иногда кто-то из взрослых спал прямо за столом и поесть. Если удавалось что-то найти. Еда редко гостила в их доме. Водка с папиросами, – мама курила «Беломор» и сигареты «Дымок» – да, а кому нужен горячий суп или тонкие, вкусные до одурения блинчики?

Оскар с особой нежностью (и слюноотделением) вспоминал, как их готовила бабушка.

Чугунная сковородка, бабуля называла ее «артельной», раскалялась на печке и смазывалась топленым маслом. Инструментом для смазки служило куриное крылышко: Оскар играл с ним в индейцев. К блинам баба Тася подавала варенье в стеклянной вазочке и сметану из корчажки. Бабушка снимала ее остатки с горлышка крынки ловким движением пальца и облизывала.

А, еще был дивной пахучести мед. Оскар наматывал его золотистыми косами на ложку.

Видения из другого мира.

В ТОТ роковой вечер Оскар дождался тишины и прокрался в кухню. В животе урчало от голода. Группа тараканов при появлении ребенка даже не потрудилась изобразить испуг.

На полу среди мусора и пустых бутылок лежал кусок ливерной колбасы: кто-то наступил на него, превратив в коричневую массу, похожую на пластилин.

А потом его взгляд упал…

Знакомая рука. Мягкая, безвольная.

Нет, нет, нет…

Мама лежала за газовой плитой, там, где раньше стоял холодильник «Бирюса».

Месяц назад мама продала его за восемь бутылок водки.

В морозное, кружевное от инея на окошках утро она растолкала Оскара чуть свет и еще сонного, одела как на Северный полюс: гамаши, свитер, бурки, щипнула крючком шею, пока ставила цигейковый воротник пальто, сверху под горло повязала шарф.

Тетя Фая (подружака – алкашка) помогла спустить холодильник по лестнице с третьего этажа и прикрутить веревкой к санкам. Потом они – женщины шли впереди и тянули, как битюги, Оскар замыкал шествие и придерживал рефрижератор, – отправились в путь.

Он помнил скрип полозьев, ломавших жесткий наст. Ветер срезал шапки с сугробов и кидал в лицо секущей крупой. Холод стягивал кожу. Тетя Фая (единственный веселый член экспедиции, потому что пришел похмеленный), затянула: «У леса на опушке, жила зима в избушке, она снежки солила в березовой кадушке…».

Он, густо припорошенный снегом, оглянулся. Их следы уже почти занесло. Как же хотелось вернуться…

Оскар не был уверен, что заметил кровь в ее спутанных волосах на голове, это могло быть игрой воображения. Он очень надеялся, что так и есть. Ноги мамы раскинулись в стороны, платье задралось, и ребенок увидел треугольник темных волос, закрывающий щель, напоминающую плохо залеченный шрам.

– Мама! – голос прозвучал неуверенно и виновато. Это был голос мальчика, сломавшего дорогую вещь. Он откашлялся и снова позвал: – Мамочка!

Но она не ответила и не шевельнулась.

На ребенка накатило полуобморочное состояние, оно холодило как утренний туман.

– Мама! – в этот раз он громко крикнул. – Мама, проснись!

Звуки собственных рыданий в тишине повергли в новый приступ паники, и самым жутким во всем этом было молчание мамы.

Чудовищные алые бутоны стали распускаться перед широко открытыми глазами Оскара. Лепестки окружили, превратились в вулканы и принялись извергать лаву разноцветных красок, заслоняя все вокруг. Внезапно он ощутил огромное облегчение, как будто с него свалилась непосильная тяжесть, и потерял сознание…

Кто-то из жильцов заметил и вывел шестилетнего Оскара из-за контейнеров с мусором, где он прятался, сидя на корточках и засунув палец в рот.

Приехала милиция.

Его о чем-то спрашивали, он что-то отвечал. Соседи толпились в дверях. Маму накрыли стеганым одеялом.

Оскар смотрел на дырки от сигарет в ватине и думал: « разве одеяло согреет маму, ведь она голая, а пол холодный?». Вновь и вновь задавал он себе этот вопрос пока и сам не затрясся в лихорадке.

Говорят, что человеческий разум, особенно детский, реагирует на экстремальные ситуации так же, как кальмар в момент опасности выпускает облако черной маскирующей жидкости, называемой «чернилами». Якобы, шок все обволакивает пеленой беспамятства. Дети делают это лучше, чем взрослые, потому что у них есть удивительная способность приспосабливаться. Они сильные потому, что у них нет воспоминаний.

Так или иначе, но Оскар помнил все до мельчайших подробностей с момента, как обнаружил маму на кухне и до ее похорон.

Санитары подняли тело, еще податливое, неокостеневшее. Лишенное мускульной силы, оно прогнулось в их руках. Мальчик стоял на лестничной площадке и смотрел, как мужчины спускались по ступенькам с брезентовыми носилками, ругая строителей. Мама лавировала вместе с ними в тесном колодце подъезда. Голова покачивалась из стороны в сторону, словно она спала на полке вагона поезда. Та – Там – та – Там, та – Там – та – Там.

Оскару показалось, что мама смотрела прямо на него, печально и умиротворенно.

«Баю – бай», запело в голове, «баю – бай, поскорее засыпай… баю – баюшки – баю, знай, что я тебя люблю…».

В животе заныло, ноги подкосились и он сел на цементный пол, глядя в серое небо за пыльным окном. Мама переезжала в новый дом – морг (незнакомое, пугающее слово), оставляя Оскара одного на всем белом свете.

– Не бросай меня, мамочка, пожалуйста…, я больше не буду плакать по ночам, мешая тебе спать, не буду просить купить щеночка или котенка, чтобы было не так одиноко, когда ты исчезаешь, закрыв меня в квартире…

Оскар видел лицо матери, восковую кожу с пятном синяка на скуле и думал: «Мама, что ты наделала!».

Именно сейчас, в мрачном подъезде пятиэтажки он ощутил смерть, хотя до этого никогда с ней не встречался. Это не было возникшим в сознании образом; он ощущал смерть физически, как дуновение ветра. Он чувствовал ее… и чувствовал давно. Смерть почти каждое утро встречала малыша с мокрым полотенцем на голове, пребывая в дурном настроении и прячась за сигаретным дымом.

Примерно за неделю до этого ужасного события ребенку приснился самый страшный в жизни сон.

Кошмарное создание – полуразложившаяся, кривая на один глаз, горбатая старуха появилась в его комнате. «Твоя мамочка мертва, Оскар, – проквакала страшила. «Я пришла за ней. Ты мне тоже нравишься. Теперь я буду приходить каждую ночь. И однажды ты будешь совсем мой».

Ее единственный глаз мерцал янтарным сиянием.

Мальчик проснулся от собственного крика.

Глотая горячие слезы, он выскочил из комнаты и помчался к маме. «С ней ничего не случилось, ничего не случилось», – как заклинание твердил Оскар. Он стал колотить в дверь маминой спальни потной ладошкой, другой рукой сдавил некое место пониже живота и сжал коленки.

– Мама! Мамочка!

Нет ответа.

Оскар развернулся и побежал насколько позволял мочевой пузырь обратно. Пошарил под матрасом, схватил вилку и бросился назад. В квартире мелькали какие-то тени.

У двери мальчик облизнул соленые от слез губы. «Господи, Бог, пожалуйста, помоги мне». На ощупь отыскал замок и потихоньку всунул туда вилку.

Он дважды цеплял собачку, но оба раза вилка соскальзывала, и язычок защелкивался, прежде чем Оскар успевал открыть дверь.

– Прошу тебя, боженька, – шептал он, вставляя вилку снова, – пожалуйста – пожалуйста, ну что тебе стоит. Сжалься надо мной.

Оскар ухватился левой рукой за дверную ручку и, встав на цыпочки, правой рукой стал потихоньку давить на вилку. Еще чуть-чуть… еще немного. Вилка опять начала съезжать. Он почувствовал это и в отчаянии дернул так сильно, как только мог.

Раздался щелчок, замок открылся.

Лунного света, просачивающегося сквозь шторы, хватило, чтобы Оскар смог оглядеться.

В комнате воняло грязным бельем, окурками и перегаром. Пустая кровать выглядела как насмешка.

– Мама, ответь, пожалуйста, – всхлипнул мальчик и пошел к взъерошенной постели. Через несколько шагов Оскар наступил на что-то в темноте. Он с воплем отпрыгнул назад. Охваченный ужасом, малыш описался.

Послышалось легкое движение и в полосе лунного света появилось лицо мамы. Она лежала под окном: волосы разметались по полу, руки отброшены в стороны.

– Я здесь, мамочка, – прошептал сын, шмыгнув носом.

Изнеможенный, с ледяными пятками он подсунул ей под голову подушку, убрал с лица волосы, укрыл одеялом. Понизу тянул сквозняк. В щели между оконными рамами дуло.

Некоторое время малыш сидел рядом, бесцельно глядя перед собой. Белая весенняя луна поднялась высоко в небе. В соседнем дворе взлаяла собака, потом вернулась тишина. Малыш откинул одеяло, прижался к теплой, родной спине, и с облегчением смежил веки.

С мамой все в порядке.

«ПОКА в порядке», – прошептал протухший голос, и он вновь увидел страшную старуху. Может, голос был только собственным свистящим дыханием или воем ветра за окном – это было неважно.

– МОЯ мама! – выкрикнул Оскар и обхватил мать руками, защищая от кошмарного создания.

Он еще не научился ее ненавидеть. Ему казалось, что случится чудо и мама очнется, поправится, перестанет пить и будет такой же, как остальные мамы в их подъезде.

Оскар решил, что не уснет этой ночью. Может, он не уснет уже никогда. Но, вскоре, острота этой мысли стала сглаживаться, и ребенок, словно, соскользнув с пологого склона, погрузился в забытьё.

На лобовое стекло машины шмякнулся желтый лист клена.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, после чего лист исчез также внезапно, как и появился. Оскар уронил голову на руль. Его жизнь, судьба продолжала разматываться перед ним, словно бесконечная лента.

В день похорон с утра зарядил мелкий, нудный дождик. На деревьях уже набухли почки. Серое небо нависало над унылыми домами, липкая пелена заволокла все вокруг – казалось, сама природа оплакивала вместе с мальчиком его маму.

Моргом оказалось старое, с облупившейся штукатуркой строение, похожее на конюшню (это помещение когда-то и было конюшней).

Здание стояло рядом с кладбищем на пустыре. Входом служили большие деревянные ворота. Краска на досках облупилась и трепыхалась по ветру, как береста. Одну створку распахнули настежь и пристегнули к стене здоровенным крюком. Изнутри несло холодом и погребной сыростью.

Было тихо и нехорошо.

Оскар с детской внимательностью разглядывал кучку взрослых, топтавшихся перед входом. Мамины собутыльницы, соседи по площадке и две старушки – плакальщицы, ходившие на похороны и поминки подхарчиться.

Тетя Фая – этакая «…бабушка в плаще и синяках…» из песни Ю. Лозы, сегодня нарядилась в любимое платье мамы. Тете Фае оно шло, как корове седло, но ее логика была железной: «Не пропадать же добру, и, разве мертвым нужна красивая одежда?».

Он бродил между людей, стоящих под моросящим дождиком, стараясь найти укромное место.

Кто-то погладил его по голове, Оскар попятился и, не зная, что делать с собой, выбежал на кладбищенский дворик.

Там он увидел груду засохших цветов, сваленных возле забора. От них исходил густой запах гнили и разложения, который заставил его подумать о том, что произойдет с мамой под землей. О том, во что она превратится через месяц.

Когда маму уже в гробу вынесли из холода конюшни, народ засуетился, все как-то пришло в движение, старушки подали голос.

В похоронном бюро маму помыли и загримировали – Оскар не заметил синяка на лице, хотя стоял так близко, что мог бы сосчитать волоски в ее ноздрях. Мама лежала светлая и расслабленная, словно во сне, мирно сложив на животе руки. Под ногтями никаких следов грязи. Наверное, никому не хочется смотреть на труп с грязными ногтями.

– Умерла, – повторил Оскар за кем-то и внезапно его мозг заполнился удивительно живыми материнскими образами: как однажды подошла, взяла его лицо обеими руками и стала внимательно всматриваться в каждую черточку, пока на ее глазах не заблестели слезы. Странное чувство шевельнулось в Оскаре: он вдруг понял, что она видела в нем кого-то другого…