Текст книги "Лавр"

Среди ночи Арсений почувствовал, как по его животу перемещается что-то теплое. Он подумал, что это крыса, и дернулся, чтобы ее сбросить.

Тс-с, прошептала жена корчмаря. Главное, не шуми, я беру недорого, можно сказать, символически, я бы вообще не брала, но муж, ты же видел это животное, он считает, что во всяком деле должна быть экономическая составляющая, его, подлеца, не переубедишь, а тебе ведь хочется, ну хочется ведь…

Уйди, прошептал он еле слышно.

Она продолжала гладить Арсения по животу, и он чувствовал, как под рукой этой женщины, немолодой и некрасивой, теряет всякую волю. Он хотел сказать Устине, что сейчас может разбиться то, что создавалось все эти годы, но жена корчмаря прохрипела почти в голос:

Да я вашего брата знаю как облупленного…

Ее рука скользнула в низ живота, Арсений подскочил и ударился головой о что-то тяжелое и звонкое, что сорвалось со стены, покатилось, запрыгало и вылетело из комнаты вместе с женой корчмаря.

В соседней комнате затеплился огонь.

Нет, ну ты посмотри, ты посмотри, крикнула жена корчмаря, показав на Арсения. Начал ко мне приставать.

Воспользовавшись моей минутной расслабленностью, сказал корчмарь. Он был почти трезв и потому зол.

Он домогался меня, Черпак! В его руках осталась часть моей одежды. А я вырвалась.

Арсений протянул руки, и они были пусты:

Нет у меня ничьих одежд.

Жена корчмаря посмотрела на Арсения и крикнула уже спокойнее:

Ишь руки распустил, ты не у себя в Пскове. Плати золотой за бесчестие.

Это есть Великое княжество Литовское, сказал корчмарь, и я то есть никому не позволю…

Арсений заплакал.

Слушай, Черпак, сказал Амброджо, у меня есть грамота, которую я вручу вашим властям. Но устно (Амброджо подошел вплотную к корчмарю) я сообщу им и о том, как в Себеже принимают гостей. Не думаю, что они порадуются.

А я что, сказал корчмарь. Я ведь все только с ее слов знаю. Не хочешь, так не плати за бесчестие.

Жена корчмаря окинула его строгим взглядом:

Эх ты, Черпак. Сей же рече ми: наслажуся красоты твоея. Аз же ему возбраних. Если не золотой, дайте хоть что-нибудь.

За красоту ли твою платить тебе, спросил Амброджо.

Заплатим ей за то, что она меня отвергла, сказал Арсений. Ибо если она отвергает меня на словах, то способна совершить это и на деле. А во всем виноват я, и это мое падение. Прости меня, добрая женщина, прости и ты, Устина.

Не говоря ни слова, Амброджо достал дукат и протянул его жене корчмаря. Женщина стояла, опустив глаза. Корчмарь пожал плечами. Она посмотрела на мужа и, стесняясь, взяла дукат. За окном светало.

От Себежа до Полоцка двигались молча. Арсений выехал чуть вперед, и Амброджо его не догонял.

После стольких лет молчания, сказал Амброджо, трудно тебе опять привыкнуть к речи.

Арсений кивнул.

Когда они в очередной раз спешились, Амброджо сказал:

Я понимаю, почему ты взял вину на себя. Тот, кто включает в себя мир, отвечает за все. Но ты не подумал о том, что лишил чувства вины эту женщину. Благодаря тебе она убедилась, что ей все позволено.

Ты ошибаешься, сказал Арсений. Вот что я нашел в своем кармане.

Он достал руку из кармана и разжал кулак. На его ладони лежал дукат.

В Полоцке они спешились у Спасо-Евфросиниевского монастыря. Амброджо привязал коней к старому вязу. Арсений же прижался лбом к монастырской ограде и сказал:

Здравствуй, преподобная Евфросиние. Как ты, вероятно, знаешь, мы с моим спутником Амброджо (Амброджо склонил голову) едем в Иерусалим. Не нам тебе рассказывать, сколь сложен путь туда, ибо ты его проделала, а мы в самом его начале. И уж тем более неуместно нам будет рассказывать о том, сколь сложен путь обратно: мы его даже не начинали. Ты же, преподобная, вообще отказалась от него и милостью Божией упокоилась на Святой земле. Мы едем туда просить о двух женщинах и очень рассчитываем на твою помощь. Благослови нас, преподобная Евфросиние.

Паломники поклонились и отъехали.

На окраине Полоцка Амброджо обратился к прохожему:

Мы ищем дорогу на Оршу.

Орша стоит на Днепре, сказал прохожий. Днепр – большая река, и это открывает, соответственно, большие возможности.

Он показал направление на Оршу и отправился по своим делам.

Я заметил, сказал Амброджо, глядя вслед прохожему, что за негодностью дорог люди Древней Руси предпочитают водный путь. Они, кстати, еще не знают, что Русь – Древняя, но со временем разберутся. Определенные навыки предвидения позволяют мне это утверждать. Как, впрочем, и то, что положение с дорогами не изменится. Вообще говоря, история твоей земли будет развиваться довольно необычно.

Разве история моей земли – свиток, чтобы ей развиваться, спросил Арсений.

Всякая история до определенной степени – свиток в руках Всевышнего. Некоторым (например, мне) дано в него изредка заглядывать и видеть, что будет впереди. Одного лишь не знаю: не будет ли этот свиток внезапно выброшен.

Ты имеешь в виду конец света, спросил Арсений.

Да, конец света. А заодно и конец тьмы. В этом событии, знаешь ли, есть своя симметрия.

Несколько часов они ехали, не произнеся ни слова. Дорога шла вдоль Двины. Дорога следовала реке, петляла, глохла, иногда вообще терялась. Но неизменно отыскивалась где-то дальше. Они въехали в бор, и звук копыт стал звонче.

Арсений спросил:

Если история – свиток в руках Творца, значит ли, что все, что я думаю и делаю, – думаю и делаю не я, а мой Творец?

Нет, не значит, потому что Творец благ, ты же думаешь и делаешь не только благое. Ты создан по образу и подобию Божию, и подобие твое состоит, среди прочего, в свободе.

Но раз люди свободны в своих помыслах и поступках, получается, что история создается ими свободно.

Люди свободны, ответил Амброджо, но история несвободна. В ней столько, как ты говоришь, помыслов и поступков, что она не может свести их воедино и объемлется только Богом. Я бы даже сказал, что свободны не люди, а человек. Скрещение же человеческих воль уподоблю блохам в сосуде: их движение очевидно, но разве оно имеет общую направленность? Потому у истории нет цели, как нет ее и у человечества. Цель есть только у человека. И то не всегда.

Вдоль реки они ехали уже второй день. Проезжая лесом, увидели поляну и спуск к воде. Амброджо спешился, чтобы напоить коня. У самой реки поскользнулся на глине и упал в воду. Оказалось неожиданно глубоко, почти по горло. Выплевывая водоросли, Амброджо смеялся. Его длинные черные волосы также напоминали водоросли. Они струились по его смеющемуся лицу. Смех Амброджо плескался солнечными бликами на поверхности воды.

Сегодня теплый, почти жаркий день, сказал Арсений. Мы можем выстирать кое-что из одежды, и она до вечера высохнет.

Собрав березовой коры и веток, он начал разводить костер. Достал из мешка кресало и кремень. Достал трут, сделанный им из гриба-трутовика и замотанный в отдельную тряпку. Чиркал кремнем о кресало, пока одна из искр не подожгла трут. Он заметил это по маленькой струйке дыма. Затем на труте появилась едва различимая точка тления, которая стала расширяться. Арсений положил на нее тончайшие пластинки березовой коры и сухие сосновые иголки. Широким куском бересты стал раздувать пламя. Когда оно разгорелось, Арсений положил тонких веток. Затем веток потолще.

Теперь остается подождать, пока дерево превратится в золу, сказал Арсений. Зола нам нужна для стирки.

Амброджо все еще стоял в воде. Руки его чертили на ней два пенистых полукруга.

Прыгай сюда, крикнул он Арсению.

Поколебавшись, Арсений разделся и прыгнул в реку. Воду ощутил как чье-то прикосновение. Нежное прохладное прикосновение сразу ко всему его телу. Арсений почувствовал счастье и устыдился его, ибо Устина не могла войти с ним в воды Двины. Он вышел на берег. Стесняясь своей наготы, повязался широким поясом, который стирать не собирался.

Когда часть веток прогорела, Арсений отгреб золу в сторону и залил водой. Расстелив на земле тряпку, переложил на нее золу. Концы тряпки завязал. Попробовал – получилось туго. Заметил выступающий из воды камень и перенес к нему то, что предназначалось для стирки. Выйдя из воды, Амброджо с трудом снял мокрый кафтан. Прибавил к кафтану кое-что из платья и положил на кучу, собранную Арсением.

Намочив одежду и белье, Арсений тер их на камне узелком с золой. Сидел на корточках. От соприкосновения с камнем глухо стучали в кафтанах вшитые дукаты. Амброджо полоскал выстиранное и развешивал на нижних ветках деревьев. Развешивал на кустах шиповника и молодых сосенках, которые сгибались под тяжестью мокрых средневековых одежд.

Арсений лег недалеко от воды. Спиной он ощущал жар солнца, животом – мягкость травы. И то, и другое было целебно для его тела. Он сам становился травой. По его рукам ползали маленькие безымянные существа. Они преодолевали волоски на его коже, чистили лапки и задумчиво взлетали. По воде били крыльями утки. Выворачивая листья наизнанку, ветер шевелил верхушки дубов. Арсений заснул.

Проснувшись, обнаружил, что лежит уже в тени. Солнце обошло его сзади и спряталось за деревьями. Иногда, с порывами ветра, появлялось в просветах крон. Ветер подхватывал пепел от костра, на который Амброджо положил крест-накрест два рассохшихся березовых ствола. Стволы горели медленно, неярко, но надежно: ветер не мог их погасить. Амброджо успел снять с ветвей белье и теперь щупал кафтаны. Они все еще были влажными.

Я думаю, мы останемся здесь ночевать, сказал Амброджо.

Останемся, кивнул Арсений.

Ему хотелось остаться здесь навсегда, но он знал, что это невозможно.

В сумерках стало прохладно. Они принесли из леса сухих веток и сложили их возле костра. По небу поплыли тучи, и тогда окончательно стемнело. Не стало луны и звезд. Не стало леса и реки. Остался лишь костер и то немногое, что он освещал. Неправильная пирамида поленьев. Два сидящих странника. Многорукие тени на деревьях.

Правда ли, что есть многорукие чудовища, спросил Арсений.

О таковых не слышал, ответил Амброджо, но, путешествуя к востоку от Руси, один мой соотечественник видел чудовищ, у которых была только одна рука, да и та на середине груди. Плюс одна нога. Ввиду таких своих особенностей из одного лука стреляли двое. И перемещались они так быстро, что лошади не могли их догнать, несмотря на то, что те скакали на одной ноге. Когда они утомлялись, то ходили на руке и ноге, вертясь кругом. Представляешь?

Амброджо сидел запрокинув голову, и лица его не было видно. По голосу итальянца Арсению показалось, что тот улыбается. Арсений же был серьезен. Он поражался огромному черному миру, который раскинулся за их спинами. Этот мир заключал в себе много неизвестного, таил опасности, шелестел на ночном ветру листвой и мучительно скрипел ветками. Арсений уже не знал, существовал ли этот мир вообще или по крайней мере сейчас, в то зыбкое время, когда пребывал во мраке. Не отменялись ли на темное время суток леса, реки и города? Не отдыхала ли природа от своей упорядоченности, чтобы утром, собравшись с силами, из хаоса вновь превратиться в космос? Единственным, кто в это странное время не изменял себе, был Амброджо, и Арсений чувствовал к нему за это горячую признательность.

Через несколько дней они добрались до Орши. Выяснилось, что за время пути запасы их сильно уменьшились, и теперь они не нуждались во вьючных лошадях. Две лошади были проданы в Орше. С двумя оставшимися лошадьми думать о водном пути было проще. Через два дня они нашли судно, идущее в Киев, и погрузились на него.

Днепр в Орше еще не был широк. Был не шире Великой. Но Арсений и Амброджо догадывались, что он будет расширяться, потому что слышали, что, в отличие от псковской реки, Днепр действительно велик. Амброджо хотел было узнать об этой реке побольше, но корабельщики оказались мрачными и разговоров не поддерживали. Они отдавали себе отчет в том, что им платят за перевозку людей и грузов. И догадывались, видимо, что за разговоры не платят.

Они не разговаривали даже тогда, когда, собравшись тесным кругом, по вечерам распивали какой-то мутный напиток. Ни Арсений, ни Амброджо не знали, что именно пили эти люди, только напиток не делал их веселее. Спины их становились еще более сутулыми. Сидящие напоминали большой непривлекательный цветок, который закрывается на ночное время. Изредка они начинали что-то вполголоса петь. Песни их были столь же безрадостны и мутны, как то, что они пили.

Многие русские мрачны, поделился наблюдением Амброджо.

Климат, кивнул Арсений.

Через три дня причалили в Могилеве. Ни город, ни тем более его название не улучшили настроения корабельщиков. Вечером они выпили больше обычного, но спать не ложились. Около полуночи к пристани подъехала подвода. С нее свистнули. Корабельщики, переглянувшись, сошли на берег. Обратно они вернулись с туго завязанными мешками. Тащить мешки на корабль им помогали люди с подводы. С любопытством и открытостью иноземца Амброджо хотел было спросить у них, что в мешках, но Арсений приложил палец к губам.

Когда корабль отчалил, Арсений подошел к одному из корабельщиков. Он взял его двумя руками за шею и спросил:

Како ти имя, кораблениче?

Прокопий, ответил корабельщик.

У тебя, Прокопие, опухоль дыхательных путей. Положение твое опасно, но не безнадежно.

Если решишь просить помощи у Господа, избавься прежде от того, что тебя отягощает.

Корабельщик Прокопий ничего не ответил Арсению, но из глаз его потекли слезы.

В Рогачеве река стала значительно шире.

В Любече к Арсению подошел Прокопий и сказал:

Про мою болезнь еще никто не знает, но я уже начинаю задыхаться.

Ты задыхаешься от своих грехов, ответил Арсений.

Когда подходили к Киеву, корабельщик Прокопий сказал Арсению:

Уразумех реченное тобою и сотворю по словеси твоему.

Увидев по правому борту киевские горы, корабельщик Прокопий закричал:

Преподобнии печерстии, молите Бога о нас!

Товарищи мрачно смотрели на Прокопия. Его неожиданное благочестие их настораживало. Когда же судно зашло в реку Почайну, чтобы причалить у киевского Подола, Прокопий сказал им:

Бежите с корабля сего, яко хощю покаятися во гресех своих и предатися властем предержащим.

Если бы корабль стоял не у многолюдной киевской пристани, если бы на борту не находилось двое гостей, корабельщику Прокопию, возможно, не удалось бы покинуть корабль так легко. Вполне вероятно, ему вообще не удалось бы его покинуть. Но обстоятельства были на стороне Прокопия.

Он сошел на берег и последние наставления бывшим товарищам давал уже оттуда. Он советовал им не коснеть в грехе, а, покаявшись, идти вверх по течению Днепра до города Орши и там искать себе честных занятий. Корабельщики слушали молча, ибо что же они могли возразить на справедливые речи Прокопия. Следя за движением его губ, они в какой-то мере сожалели, что не свернули ему шею где-нибудь под Любечем и не бросили в полноводную реку Днепр.

К кораблю подошли портовые власти. Корабельщик Прокопий по доброй воле рассказал им, что, помимо паломников и их коней, льняных рубах и глиняной посуды, в город Киев судно доставило награбленное добро из Могилева. Он рассказал, что три недели назад в Могилеве был убит купец Савва Чигирь. Имущество Саввы, которое из-за опасности опознания нельзя было продать в Могилеве, было переправлено по воде в Киев. Таким же путем прежде переправляли имущество и других могилевских купцов, о чем корабельщик Прокопий, будучи взят на службу без особых объяснений, ничего не знал. Хотя и удивлялся, конечно, что погрузка осуществляется глубокой ночью с необычными для рубах и посуды предосторожностями. Когда же в этот раз вместо посуды в одном из мешков он обнаружил драгоценности, а также кубок убиенного Саввы (на серебряном кубке было выгравировано имя), Прокопий сразу заподозрил неладное. И то, что здоровье его ухудшилось, представляется ему не случайным, а в словах паломника Арсения он видит указание Божье и потому кается пред всеми. Прокопий выдохнул. И следующий вдох показался ему легче предыдущего.

Услышав признание корабельщика, портовые власти поднялись на борт, но уже не нашли там людей. Нашли несколько мешков, и впрямь набитых ценными вещами. Тогда они стали расспрашивать Прокопия о его товарищах, и он рассказал все, что знал. Говорил сдавленным голосом, потому что ему не хватало воздуха.

Подойдя к Прокопию, Арсений снова положил руки на его шею. Ощупал ее и сдавил лежащими на гортани большими пальцами. Корабельщик зашелся в кашле. Он согнулся пополам, и из его рта вышла кровавая слюна. Цепляясь за бороду Прокопия, она висела над землей тонкой розовой сосулькой.

Учитывая искреннее раскаяние корабельщика, его невовлеченность в дело, а также плачевное состояние здоровья, власти его отпустили.

Теперь причастись – и пойдешь на поправку, сказал ему Арсений. Верь мне, брате Прокопие, ты очень легко отделался.

У Арсения и Амброджо было письмо от псковского посадника Гавриила к киевскому воеводе Сергию. Гавриил просил Сергия споспешествовать паломникам и по возможности присоединить их к одному из купеческих караванов, время от времени отправлявшихся из Киева. Когда паломники стали расспрашивать, где им найти воеводу, местные жители указали им на Замок. Так называлась часть города, расположенная на небольшом плато и обнесенная стеной.

Замок был виден отовсюду. Взяв лошадей под уздцы, Арсений и Амброджо стали медленно подниматься по одной из улиц. Улица петляла, но путешественники знали, что не заблудятся. Замок нависал над ними обугленными бревнами стены.

Орда, сказал им прохожий, показав на потемневшую стену. Признав в вас странников, поясняю вам причину сей обугленности: орда Менгли-Гирея. Большая, прямо скажем, головная боль.

Он улыбнулся широкой беззубой улыбкой и пошел по своим делам.

Все же русские не так мрачны, как тебе кажется, сказал Арсений Амброджо. Иногда они пребывают и в хорошем настроении. Например, после ухода орды.

У входа в Замок их встретила стража. Когда они себя назвали, их впустили. В Замке располагались дома киевской знати и несколько церквей. Они подошли к дому воеводы Сергия и представились другим стражникам. Выслушав их, один из стражников исчез в доме. Через несколько минут вернулся и сделал знак, чтобы пришедших обыскали. После короткого похлопывания по одежде Арсения и Амброджо пустили внутрь.

Воевода Сергий был лыс и броваст. Его неинтересное лицо брови делали выразительным. Малейшее движение чувств, у всякого другого человека незаметное, у воеводы Сергия благодаря бровям становилось выражением лица. Встретив паломников (брови сдвинуты) сурово, воевода принял от них письмо посадника Гавриила. По мере погружения в письмо лицо читавшего разглаживалось, пока брови не вытянулись в один ровный и толстый шнурок. Дочитав письмо до конца, он положил его на стол и прижал рукой. Пальцы другой руки были пропущены под левый борт кафтана. Они находились в движении.

Я знаю посадника и помогу вам, сказал воевода Сергий. Отправлю вас с ближайшим караваном купцов. В ожидании же пребудьте в гостином доме.

Долго ли нам ожидать сего, спросил Амброджо.

Может, неделю, ответил воевода Сергий. А может, и месяц. Кто ж его знает. Он отпил из ковша-лебедя и провел ладонью по лбу. Жарко.

Было понятно, что аудиенция окончена. Уже в дверях Арсений сказал:

Знаешь, воевода, дело ведь не в твоем сердце. Дело в позвоночнике. От него вообще очень многое зависит. Гораздо больше, чем мы иногда склонны предполагать.

Брови воеводы Сергия поползли вверх.

Ты знаешь, что у меня болит сердце?

Повторяю, это не сердце, а позвоночник, ответил Арсений. У тебя защемило одну из сердечных жил, а ты думаешь, что это сердце. Раздевайся, воевода, и я посмотрю, что можно сделать.

Поколебавшись, воевода Сергий стал стаскивать с себя одежду. Плечи и грудь его были покрыты волосами. Сутулый, с большим животом, он сам напоминал ковш, из которого пил. Арсений показал на лавку:

Ложись, воевода, на живот.

Сергий лег на живот, как на что-то от него отдельное. Лавка под ним переливчато заскрипела. Пальцы Арсения погрузились в мохнатую спину воеводы. Они шли сверху вниз, ощупывая позвонок за позвонком. На одном из них остановились. Слегка помяли. Уступили место нижней части ладони. На ладонь Арсений положил другую ладонь и стал надавливать на позвоночник мощно и ритмично. Амброджо смотрел, как сотрясается жирный загривок пациента. Раздался легкий хруст, и воевода вскрикнул.

Порядок, сказал Арсений. Отныне отпустит тебя боль сердечная и всякая боль.

Воевода Сергий встал с лавки и потер спину. Распрямился. Ничего не болело. Спросил:

Что просиши за помощь твою, врачевателю?

Одного прошу: бойся сквозняков и поднятия тяжестей, ответил, подумав, Арсений. Они для тебя нож острый.

Воевода Сергий не дал им уйти в гостиный дом и разместил в своих палатах. В следующие три дня их посетило много людей.

Приходил тесть воеводы Феогност, давно не сгибавшийся. Он постоянно пребывал словно бы в полупоклоне и опирался на невысокую палку. Арсений уложил больного на лавку. Перебрав хребет Феогноста позвонок за позвонком, он нашел причину его несгибаемости. От Арсения Феогност ушел без палки.

Приходила беременная жена воеводы Фотинья, жалуясь на неспокойствие ребенка во чреве. Арсений положил ей руку на живот.

Месяц у тебя восьмой, сказал он ей, а родится мальчик. Что до неспокойствия его, то он ведь сын воеводы, как же ему быть спокойным?

Приходила теща воеводы Агафья, у которой после зимнего падения не срасталась поломанная в запястье кость. Арсений туго забинтовал запястье Агафьи холстиной и подержал его в своих руках.

Не печалься боле, Агафие, яко до рожения внука твоего будеши здрава.

Побывали у Арсения тиун Еремей с больными зубами, попадья Серафима с трясущейся головой, мещанин Михалко с гниющей раной на бедре и некоторые другие люди, прослышавшие об удивительной помощи от человека из Пскова. И приходивших к нему он излечил от недугов или дал облегчение тем, что укрепил их в противостоянии одолевающим болезням, ведь само общение с ним казалось целительным. Иные же искали коснуться его руки, потому что чувствовали, что из нее исходит жизненная сила. И тогда необъяснимым образом прилетело из Белозерья его первое прозвище – Рукинец. И все приходившие к Арсению знали, что он – Рукинец. А уже потом узнавали его главное прозвище – Врач.

В ночь на четвертый день пребывания в Киеве Арсений и Амброджо вышли за пределы города и направились к Печерскому монастырю. Они шли по заросшей лесом горе, а внизу темной громадой покоился Днепр. Его не было видно, но он дышал и чувствовался, как чувствуется море и всякое обилие воды. Когда Арсений и Амброджо подошли к монастырю, начинало светать. С вершины горы просматривался пологий левый берег. Взгляд на восток ничем не прерывался, он парил над равниной и достигал лежавшей в дальней дали Руси. Оттуда зримо и как бы даже толчками поднималось огромное красное солнце.

У ворот монастыря их долго расспрашивали о том, кто они. Когда узнали, что Амброджо католик, засомневались, пускать ли. Послали к игумену. Решив, что посещение монастыря может принести чужеземцу пользу, игумен благословил войти обоих.

Им дали по свече, и монах повел их в пещеры Антониевы и пещеры Феодосиевы. Они видели мощи преподобных Антония и Феодосия. Там было много и других святых, о которых Арсений знал, а порой, кажется, и не знал. Впереди шел сопровождавший их монах. На одном из поворотов он повернулся, и в его глазах загорелось по свече.

Евфросиния Полоцкая (монах показал на одну из рак). Вернулась оттуда, куда вы направляетесь. Во времена нестроений на Святой земле ее мощи были перенесены сюда.

Мир ти, Евфросиние, сказал Арсений. А мы ведь заезжали в Полоцк, но тебя, конечно, не застали.

Она вернется в Полоцк в 1910 году, предположил Амброджо. До Орши мощи будут доставлены по Днепру, а от Орши до Полоцка их понесут на руках.

Монах ничего не сказал и пошел дальше. Арсений и Амброджо двинулись вслед, ощупывая ногами неровный пол. Там, наверху, искрились рассвет и лето, а здесь лишь три свечи разрывали мрак. Мрак уходил от свечей, но как-то неуверенно и недалеко. Замирал под низкими сводами на расстоянии вытянутой руки и клубился, готовый вновь сомкнуться. В этот ранний час наверху было уже жарко, а здесь царила прохлада.

Здесь всегда так прохладно, спросил Амброджо.

Здесь не бывает ни мороза, ни жары, которые суть проявление крайностей, ответил монах. Вечность умиротворенна, и ей свойственна прохлада.

Арсений поднес свечу к надписи у одной из рак.

Здравствуй, возлюбленный Агапите, тихо произнес Арсений. Я так надеялся на встречу с тобой.

Кому здесь ты желаешь здоровья, спросил Амброджо.

Это преподобный Агапит, врач безмездный. Арсений опустился на колени и припал губами к руке Агапита. Знаешь, Агапит, мои исцеления – это такая странная история… Не могу тебе толком объяснить. Пока я лечил травами, все было более или менее ясно. Я лечил и знал, что помощь Божья приходит через травы. Ну вот. А теперь помощь Божья приходит через меня самого, понимаешь? А я меньше моих исцелений, гораздо меньше, сам я не стою их, и мне то ли страшно, то ли неловко.

Ты хочешь сказать, что ты хуже травы, спросил монах.

Арсений поднял глаза на монаха.

В определенном смысле хуже, ибо трава безгрешна.

Так ведь она оттого безгрешна, что не имеет сознания, сказал Амброджо. Разве есть в этом ее заслуга?

Значит, нужно сознательно избавляться от грехов, пожал плечами монах. Всего-то делов. Нужно, знаете ли, не рассуждать, а обожествляться.

Три человека шли дальше, а им встречались все новые и новые святые. Святые вроде бы не двигались и даже не говорили, но молчание и неподвижность умерших были не безусловны. Там, под землей, происходило не вполне обычное движение и раздавались особого рода голоса, не нарушавшие строгости и покоя. Святые говорили словами псалмов и строками из своих житий, памятных Арсению с детства. Тени от подносимых свечей перемещались по высохшим лицам и полусогнутым коричневым кистям. Казалось, что святые приподнимали головы, улыбались и едва заметно манили руками.

Город святых, прошептал Амброджо, следя за игрой теней. Они представляют нам иллюзию жизни.

Нет, также шепотом возразил Арсений. Они опровергают иллюзию смерти.

Через неделю из Киева отправился караван купцов в Венецию, и Арсений с Амброджо к нему примкнули. Отпуская их в дорогу, воевода Сергий испытывал грусть, которой не скрывал. Воеводе было жаль расставаться с таким замечательным врачом. Ему было жаль расставаться с хорошими собеседниками. За то недолгое время, что у него гостили паломники, он успел многое узнать о жизни в Пскове и в Италии, о всемирной истории и способах подсчета времени конца света. Воевода Сергий предпринял слабые попытки удержать своих гостей, но всерьез остановить их не пытался. Он знал, по какому поводу Арсений и Амброджо предприняли это путешествие.

Караван подобрался из сорока купцов, двух новгородских посланников и трех десятков человек охраны. Деньги на охрану были собраны со всех путешествующих, включая Арсения и Амброджо, с которых – учтя, что груза у них почти не было, – взяли четыре дуката. Каждый из купцов привел нескольких навьюченных лошадей, многие же везли свой груз на возах, запряженных волами. Собранный караван заполнил собой всю площадь перед храмом Святой Софии. Повсюду раздавались скрип возов, конское ржание, рев волов и ругань охранявших караван стражников. Как и положено стражникам, они были людьми сердитыми.

После двух часов построения и денежных расчетов караван тронулся с места. Достигнув Золотых ворот, он сжался и, будто сквозь бутылочное горлышко, стал тяжело просачиваться наружу. За выход из города с товарами следовало платить. Арсений с Амброджо ехали без товаров, и с них ничего не взяли. Из ценных вещей они имели только серебряную лампаду, но об этом никто не знал.

Купцы же везли меха, шапки, пояса, ножи, мечи, замки, плужное железо, полотно, седла, копья, луки, стрелы и украшения. С точки зрения стоявших в Золотых воротах, купцам было за что платить. Деньги взимались не за отдельные товары, а за возы. Потому на каждый воз накладывали столько, сколько он мог выдержать, порой даже больше. В таких случаях возы ломались, и их груз, согласно закону, становился собственностью киевского воеводы. Вещи упавшие (что с воза упало, то пропало) также безжалостно отбирались. Дорога в воротах была изрыта колдобинами. Если со временем колдобины сглаживались, их тщательно продалбливали вновь. В Средневековье, как и в более поздние времена, с путешествующими таможня работать умела.

Отъехав от городской стены на немалое расстояние, караван остановился. Здесь его ждал десяток возов, на которые предполагалось переложить часть вывезенного груза. В том виде, в каком товары проехали через ворота, до Венеции они бы не добрались, и это купцы понимали. Перераспределением товаров занимались несколько часов. Когда караван окончательно тронулся в путь, солнце стояло уже низко.

Заночевали недалеко от Киева. Караван был настолько велик, что пристанища пришлось искать сразу в нескольких деревнях. Когда разводили по деревням, к Амброджо и Арсению подошел стражник Власий. В руках его был кистень, на поясе – боевой топор.

Из Пскова, спросил стражник Власий.

Из Пскова, ответили путешественники.

Я тоже оттуда, а стражей деньги зарабатываю. Идемте, поселю вас в хорошем месте.

Арсений и Амброджо были размещены в одной хате с польским купцом Владиславом, который ехал в Краков. С собой он вез семь связок соболиных шкур, купленных в Новгороде. Все семь связок купец Владислав сложил у лавки, на которой ему постелили.

Шкуры были свежими и издавали резкий запах. Рассказывая о своем товаре, купец держался за мочки больших ушей – за каждую поочередно. От жары в хате уши его горели, и их необычный размер был от этого еще заметнее. На его толстых пальцах сияло несколько перстней. Время от времени он запускал пальцы в соболиный мех, как в траву, и драгоценные камни мерцали оттуда крупной несъедобной земляникой.

Отличные шкуры, подытожил купец Владислав.

В Кракове таких нет, спросил из вежливости Амброджо.

Почему нет – есть, обиделся купец. Просто по другим ценам. В королевстве Польском есть все.

Он говорил с заметным акцентом, и некоторые его слова разобрать удавалось с трудом.

Речь говорящих уже не так надежна, как в начале нашего путешествия, сказал Арсений Устине, ложась на лавку. Слова теперь все более и более зыбки. Кое-какие ускользают, не будучи опознанными. Честно говоря, любовь моя, это меня немного тревожит.

Через мгновение Арсений спал.

На рассвете караван вновь отправился в путь. Построение напоминало вчерашнее, но в точности его не повторяло. Окончательно строй установился за последним покинутым путешественниками селом. Движение каравана было медленным. Оно определялось скоростью волов, животных по природе своей неторопливых. Волы имели задумчивый вид, хотя на самом деле ни о чем не думали. Караван двигался, не оставляя следов, потому что дождя давно не было. За ним оставались лишь клубы пыли, носившиеся в сухом воздухе.