Текст книги "Лавр"

Брат Гуго встал на ноги. Молча обвел всех взглядом. Сделал несколько шагов к пропасти, и стоявшие были уже готовы схватить его, думая, что он обезумел. Но брат Гуго упал на колени. Было непонятно, молится ли он, или его просто не держат ноги. Когда же он встал, в руке его был клочок ослиной шерсти. Он держал клочок перед всеми, и из глаз его текли слезы.

Брат Гуго проплакал весь спуск с перевала. Вместе с другими он придерживал один из возов, чтобы тот не катился слишком быстро, и слезы текли по его лицу ручьями. То и дело он доставал из-за пазухи подобранный клочок и прикладывал его к глазам. На равнинной местности два киевских купца посадили брата Гуго на воз с мехами, поскольку от быстрой ходьбы у него начиналась одышка. Горюя о своем погибшем товарище, он неожиданно для себя отметил, что его больше никто не кусает. Это не могло примирить его с потерей, но до некоторой степени облегчало боль.

Выход из последнего альпийского ущелья был узким. Он напоминал арку, верхней частью которой были молодые деревца, выросшие на скалах по обе стороны дороги и склонившиеся друг к другу. В этой-то арке и появилась группа всадников, преградившая путь каравану. Хвост каравана все еще продолжал тянуться по ущелью, а находившаяся впереди стража уже не двигалась. Она стояла на некотором расстоянии от всадников, не делая попыток к ним приблизиться, ибо вид их не предвещал ничего хорошего.

Это разбойники, сказал брат Гуго, сидя на мехах, и окружающие не могли с ним не согласиться.

Между собой разбойники говорили по-итальянски. После недолгого совещания вести переговоры с ними было поручено Амброджо. С ним вызвалось пойти несколько стражников, но Амброджо отказался. Он показал на подъехавшего Арсения и сказал:

Достаточно нас двоих.

Троих, вмешался брат Гуго. Троих. Я ведь тоже владею итальянским. Кроме того, с сегодняшнего дня мне уже нечего терять.

Тогда брату Гуго дали коня, чтобы он не разговаривал с разбойниками снизу вверх, а держался бы с ними как равный. В караване предположили, что вид монаха способен смягчить даже жестокие сердца. Три всадника медленно тронулись в сторону разбойников.

Мир вам, крикнул еще издали брат Гуго.

Ответа не последовало, и брат повторил свое обращение с более близкого расстояния.

Ты не очень-то хорошо говоришь на нашем языке, чужеземец, сказал разбойник на белой лошади. А за это надо платить.

Остальные разбойники засмеялись. В говорившем угадывался атаман. Он был немолод и грузен. Лицо его было пунцовым, как стакан пьемонтского вина, а на глубокой залысине в череп врезался сабельный шрам. Его лошадь била копытом, и было понятно, что так выражается нетерпение всадника.

Для Господа нет чужеземцев, возразил брат Гуго.

Вот мы вас к Нему и отправим, сказал атаман, будете там своими. А барахло ваше останется нам.

Разбойники опять засмеялись, на этот раз сдержанней. Они еще сами не знали, до какой степени сказанное шутка.

У нас хорошая охрана, и она не разбежится, сказал Амброджо. Проверено.

Проверено, но не нами.

Атаман натянул поводья, и его лошадь заржала.

Амброджо пожал плечами.

Чем бы ни кончилось дело, у вас будут потери.

Ничего не отвечая, атаман отъехал с несколькими разбойниками к обочине. Они совещались довольно долго. Не будучи теми, кто воюет ради войны, эти люди понимали, что исход сражения неочевиден. Направив свою лошадь к Амброджо, атаман сказал:

Вы принесете нам по десять дукатов с человека – включая стражу, и ничья кровь не прольется.

Амброджо задумался.

По одному дукату, сказал брат Гуго. За возможность пройти к Гробу Господню в Иерусалиме неверные берут по два дуката, что чистый грабеж. Поскольку в данном случае нас грабят христиане, считаю возможным ограничиться одним дукатом.

Кажется, мы торгуемся, удивился атаман.

Я пытаюсь как могу облегчить вашу совесть, пояснил брат Гуго.

После всестороннего обсуждения была найдена приемлемая для всех сумма – пять дукатов с идущего в караване. Когда брат Гуго отъехал к каравану, чтобы сообщить результат переговоров, Арсений сказал Амброджо:

Человек, который с тобой разговаривал, в опасности. В его голове сильный шум. Кровь давит на его головные сосуды, и они готовы лопнуть. Я вижу, Амброджо, как они раздуты от переизбытка крови. Они похожи на жирных свившихся червей. В этой голове еще можно улучшить кровоток, но верь мне: без перемены мыслей в ней ничего не получится.

Выслушав Арсения, Амброджо обратился к атаману:

Шум, который ты слышишь в голове твоей, есть следствие поселившихся там мыслей. Он опасен для твоей жизни, но мой товарищ мог бы тебе еще помочь.

Разбойники, ничего не знавшие о шуме в голове атамана, снова засмеялись. Но атаман оставался серьезен. Он спросил:

И что же твой товарищ просит за это?

Он человек греко-русской веры и просит тебя поменять мысли, иначе говоря – покаяться, ибо по-гречески покаяние – метанойя, что дословно и означает перемену мыслей.

Вы снова торгуетесь, усмехнулся атаман. Но предметом торговли могут быть только деньги.

Это не торговля, а условие, покачал головой Амброджо. Необходимое условие, при котором мой товарищ способен тебе помочь.

К беседующим подъехал брат Гуго с деньгами. Атаман взял из его рук мешочек с золотыми и бросил одному из разбойников для пересчета. Уже отъезжая, он повернулся к Арсению и Амброджо:

Знаете, я не принимал еще ничьих условий. Он показал на замкнутый скалами кусочек неба. Даже Его.

Караван молча следил за тем, как разбойники покидали ущелье. Когда последний разбойник исчез за скалой, караван тоже тронулся. Все понимали, что на этот раз легко отделались, но радости от этого не испытывали.

Каких только людей не бывает на свете, вздохнул один из киевских купцов.

Что он сказал, спросил брат Гуго у Амброджо.

Он сказал, что люди очень непохожи.

Что правда, то правда, подтвердил брат Гуго.

Он снова забрался на воз с мехами. Устроившись поудобнее на соболиных шкурах, брат Гуго продолжил:

Люди – они разные. Вот говорят, есть люди, называемые андрогинами. Тело имеют с одной стороны мужское, с другой стороны женское: у такого человека правый сосок мужской, а левый сосок женский. А есть люди, называемые сатирами. Жилища их в горных лесах, и движение их скоро: когда бегут, никто не может их настигнуть. Ходят же нагими, а тела их обросли волосами. Не говорят на человеческом языке, только криком кричат. Существуют, как известно, и скиаподы – люди, отдыхающие в тени своих ступней. Ступни их столь велики (брат Гуго приподнял свои ступни), что в жаркую погоду они закрываются ими, как навесом. Есть, доложу я вам, много на свете разных порождений: у иных собачьи головы, а иные без голов, на груди зубы, на локтях глаза, у иных два лица, иные с четырьмя глазами, иные по шести рогов на голове носят, у иных по шести пальцев на руках и на ногах.

Если они действительно существуют, спросил, обернувшись, Арсений, в чем же цель их существования?

Брат Гуго задумался.

Цели нет, есть причина. Все дело в том, что после столпотворения Бог отпустил всех жить по склонности сердец их. Вот некоторые и заблудились. Направили свой путь сообразно своим склонностям, и их внешний вид стал соответствовать их образу мысли. Все очень логично.

Амброджо засмеялся:

Логично? Я знал людей с таким образом мысли, что вид их по этой логике должен был быть ужасен. Между тем они выглядели вполне благополучно.

Не дожидаясь ответа, Амброджо пришпорил коня и поскакал вперед. После короткого раздумья за ним двинулся и Арсений.

Не бывает правил без исключений, крикнул им вслед брат Гуго. Рассказывают, например, что на обратной стороне земли живут антиподы. И многие из них выглядят, представьте, так же, как мы.

Но Амброджо его уже не слышал.

Как вам это нравится, обратился брат Гуго к киевским купцам.

Купцы кивнули. По-немецки они не понимали ни слова.

Но я не очень верю в рассказы об антиподах, продолжил ободренный брат, и знаете почему? Ведь чтобы относиться к ним всерьез, потребуется признать, что земля круглая! Я уж не говорю о том, что это нелепо, что это кощунство, – это прежде всего смешно. Как только мы признаем, что земля круглая, мы просто обязаны будем допустить, что люди на той стороне земли ходят вниз головами!

Брат Гуго громко захохотал. Глядя на него, стали улыбаться и киевские купцы. Смех брата Гуго оказался столь заразителен, что через минуту смеялся уже весь караван. С этим смехом выходила тревога людей, в течение последних дней подвергавшихся смертельной опасности. В этом смехе заключалась радость тех, кого впереди ждала Венеция – прекраснейший город на земле.

Когда на следующее утро караван покидал место ночного привала, со стороны Альп подъехали два всадника. В них узнали разбойников, встреченных накануне. Увидев Арсения и Амброджо, они приблизились к ним.

Нашему атаману совсем плохо, обратились разбойники к Амброджо. Вчера вечером его хватил удар, и он лежит без движения. Твой товарищ может чем-нибудь помочь?

Амброджо перевел Арсению сказанное.

Сообщи им, что сейчас я бессилен помочь, ответил Арсений. Часы этого человека сочтены, и сегодня вечером он умрет. В скорой смерти милость, явленная ему Всевышним.

Выслушав ответ Арсения, разбойники сказали:

Пока он еще мог говорить, он просил передать вам это.

Один из разбойников достал из-за пазухи мешочек с золотыми и передал его Амброджо. Деньги тут же вернули тем, кто отдал их накануне. Караван взял курс на Венецию.

На въезде в Венецию караван остановила стража. У всех спрашивали подорожные письма, которые могли бы доказать, что странники прибывают с севера, а не с юго-востока. В Малой Азии свирепствовала чума, и власти боялись проникновения ее в Венецианскую республику. Письма были у всех, кроме брата Гуго, потерявшего их вместе с сумками и ослом, но в караване единодушно подтвердили, что брат пересекал с ними Альпы.

Пересекал, вздохнул францисканец, хотя и не убежден, что это было правильным решением.

В Венеции все прощались. Прощание было отмечено особой сердечностью, ибо многие знали, что расстаются навсегда. В этом была особенность расставаний того времени. Средневековье редко имело возможность дважды свести людей в течение земной жизни.

Брат Гуго пригласил Арсения и Амброджо переночевать во францисканском монастыре. Иного пристанища в Венеции у них не имелось, и приглашение было с благодарностью принято. До монастыря добирались довольно долго, потому что дорогу брат Гуго помнил нетвердо. Он сидел на одной лошади с Амброджо, показывая, куда ехать. Улицы петляли, превращались в тупики или вели на прежнее место. Трижды они оказывались на площади Сан-Марко и дважды у моста Риальто. Лошади шли друг за другом, и цоканье их копыт перекрывалось собственным эхом. Иногда приходилось вплотную прижиматься к стенам, чтобы пропустить встречных всадников. Амброджо с улыбкой оглядывался на Арсения. Впервые он видел своего друга изумленным.

Арсений был действительно изумлен, ведь прежде не видел ничего подобного. Один раз он даже остановился на мосту и смотрел, как пожилая венецианка спускалась в гондолу прямо из дверей своего дома. Гондола под ее ногой закачалась. Арсений отвернулся. Услышав плеск весла, он осторожно повернул голову. Венецианка спокойно сидела на корме. Она не догадывалась о тревоге Арсения, потому что последние полвека из своего дома выходила именно так.

Путешественников в монастыре приняли благожелательно. Брат Гуго сообщил приору, что Арсений не католик, и приор ответил замысловатым жестом. Этот жест можно было толковать по-разному, но прямого запрета останавливаться в монастыре он не означал. Так по крайней мере воспринимал его брат Гуго. Он отвел Арсения и Амброджо в предназначенную для всех троих келью, где им были приготовлены постели и вода для умывания. Через час их ждали к вечерней трапезе.

К трапезе никто из троих не вышел. Брат Гуго и Амброджо – погрузившись с дороги в глубокий сон, Арсений – испытывая от встречи с Венецией глубокое волнение. Оно не дало ему заснуть. Оно же не дало ему и остаться в келье. Он тихо спустился вниз и, поклонившись привратнику, вышел наружу.

Монастырь стоял на канале. С улицы он казался обычным домом, не отличавшимся от прочих домов, построенных вплотную друг к другу. Между домами и каналом шла узкая полоска мостовой, и здесь не нужно было выходить прямо на воду. Арсений сделал несколько шагов к каналу. Опустившись на корточки, наблюдал, как колышутся водоросли на причальной свае. Вода здесь пахла иначе, чем в других виденных им местах. Запах был гнилостным. Вспоминая его впоследствии, Арсений испытывал счастье, ибо это был запах Венеции.

Вечерело. Солнца не было видно из-за домов, но стены, до которых удавалось добраться последним лучам, становились охристыми и желтыми. Арсений шел вдоль каналов – там, где можно было идти, – и пересекал дугообразные мостики. Вначале он пытался запомнить пройденный путь, чтобы вернуться, но уже через несколько улиц не мог определить даже направления, в котором лежал францисканский монастырь. Никогда в своей жизни не попадал он еще в такое удивительное место, и теперь не мог уложить его в своей памяти. Арсений чувствовал пространство леса и пространство поля, ледяную пустыню Белоозера и деревянные улицы Пскова и всюду без труда находил дорогу. Теперь же, попав в чересполосицу воды и камня, он понял, что этого пространства не ощущает. Он был один в странном и прекрасном городе и не знал его языка. Единственный, кто мог ему помочь, спал, утомленный, в неизвестно где стоящем монастыре. И Арсению стало спокойно.

Он пошел наугад и уже не пытался запомнить дорогу. Некоторые улицы поначалу казались ему знакомыми. Но уже в следующее мгновение он обнаруживал не виденные прежде балконы и барельефы и понимал, что подобие беззастенчиво выдает себя за повторение. Когда совсем стемнело, Арсений вышел на площадь Сан-Марко. Восходящая луна осветила собор, похожий во мраке на темную гору. Он был сложен из камней разграбленного Константинополя – так говорил Арсению Амброджо. Он прикоснулся к мраморной колонне и ощутил тепло, которое она вобрала в себя за день. Он подумал, что это, вероятно, тепло Византии.

Арсений сел справа от входа и прислонился к колонне. Он почувствовал, что устал. Устраиваясь поудобнее, Арсений коснулся чего-то мягкого. В нише между колоннами сидела девушка, ее детское лицо казалось одним из барельефов – оттого, возможно, что было неподвижно. Арсений поднес руку к ее глазам, и она моргнула.

Мир ти, чадо, произнес Арсений. Я хотел лишь узнать, не покинула ли тебя жизнь.

Она смотрела на него без удивления.

Меня зовут Лаура, и я не понимаю твоего языка.

Я вижу, что ты чем-то подавлена, но не знаю причины твоей скорби.

Иногда легче говорить, когда тебя не понимают.

Возможно, ты беременна, и ребенок твой не будет законным, ибо его отец не стал твоим мужем.

Потому что когда пребываешь в отчаянии, хочешь высказать свою боль и боишься, что она выйдет из твоих уст и станет всем известна.

Знаешь, в этом нет ничего непоправимого. Его отец еще может стать твоим мужем. Или твоим мужем может стать другой человек, так бывает. Я бы, верь, взял тебя в жены, чтобы тебе помочь, но не могу этого сделать, потому что имею вечную любовь и вечную жену.

А я, можно сказать, и не боюсь уже. Мне известно средство, примиряющее со всеми бедами. Если уж мне станет совсем плохо, мое отчаяние даст мне силы им воспользоваться.

В моей жизни была Устина и был маленький мальчик без имени, но я не сохранил их обоих.

Несколько дней назад я услышала, что больна проказой. Когда появились пятна на запястьях, я еще не знала, что это значит. И когда посреди лета стало першить в горле – тоже не догадывалась. Но меня увидел случайный человек на улице и сказал: а ведь у тебя проказа. Сказал: покинь город сей и иди в город прокаженных, чтобы не стать проклятием для дома твоего. И я пошла к врачу, и врач подтвердил, что тот человек прав.

С тех пор я стараюсь беседовать с ними, но у них все не получается мне отвечать. Мальчик умер маленьким, он и не может ответить. Но не отвечает ведь и Устина. Конечно, в их положении это не так-то просто. Разве я не понимаю? Понимаю… И все-таки жду. Пусть не слова – знака. Иногда мне очень тяжело.

И я уже не вернулась домой. Я знала, что мои домашние меня не отпустят и предпочтут медленно умирать со мной.

А я все не прихожу в отчаяние. По мере сил все-таки стараюсь рассказывать Устине о происходящем здесь. Она ведь не дожила жизнь, вот я и пытаюсь как-то восполнить непрожитое. Только это трудно. Жизни в целом, во всех деталях, не рассказать, понимаешь?

Между мной и остальным миром опустилась стена. Пока она стеклянная, потому что о моей беде никто не знает. Но потом все станет заметно. Мне врач все рассказал. Мне показалось, что это доставляло ему удовольствие. А может быть, он хотел избавить меня от надежд и разочарований.

По-настоящему туда можно передать лишь общую идею. Главное из того, что происходило. Например, мою к ней любовь.

Меня отправят в лепрозорий. Со временем у меня появится седловидный нос. Львиное лицо. Я буду стыдиться того, что на это лицо попадает общее солнце. Я буду знать, что не имею на него права. Не имею права ни на что из прекрасного. Можно умереть, будучи еще живым.

Арсений взял Лауру за руки, посмотрел ей в глаза, и так ему открылась суть происходящего. Он поцеловал Лауру в лоб.

Пребуди, чадо, в здравии. Пока человек на земле, многое поправимо. Знай, что не всякая болезнь остается в теле. Даже самая страшная. Объяснить это не могу ничем иным, кроме как милостью Всевышнего, но вижу, что проказа из тебя выйдет. Ты же возвращайся к твоим домашним, и обними их, и не разлучайся с ними никогда.

Увидев, что у Лауры нет больше сил, Арсений помог ей подняться и повел к дому. Начался мелкий ночной дождь. Та часть неба, в которой находилась луна, была все еще свободна от туч. В лунном свете блестели, покачиваясь, мокрые гондолы. Об их днища со звучным чмоканьем плескалась вода. На пороге своего дома (в объятиях родителей) Лаура обернулась к Арсению.

Но Арсения не было. Призрачный город был создан для того, чтобы в нем исчезать. Растворяться в дожде. Лаура знала это и не удивилась. Даже находясь рядом, Арсений не казался ей существом реальным. Лаура не смогла бы повторить его слов, но они наполнили ее бесконечной радостью, ибо главный их смысл был ей уже открыт. Теперь она воспринимала последние дни как страшный сон. Она сама не понимала, что с ней произошло, и больше всего на свете хотела проснуться.

Арсений шел к монастырю. Теперь, когда небо окончательно заволокло тучами и дождь пошел сплошной стеной, направление движения стало ему более или менее ясно. Брат Гуго и Амброджо не знали о его отсутствии. Они спали и видели сны.

Брату Гуго снился его осел – ласковый, с расчесанной гривой, нарядно украшенный. Он медленно парил над пропастью и видом своим напоминал Пегаса. На его спине едва заметно трепетала белая попона. Я знал, что ничто из бывшего не исчезает, шептал во сне брат Гуго. Ни человек, ни животное, ни даже лист. Deus conservat omnia. Лицо его было мокрым от слез.

Амброджо во сне видел улицу в городе Орле. На ступенях магазина Русский лен фотографировалась группа из пяти человек. Слева направо: Матвеева Нина Васильевна, Коротченко Аделаида Сергеевна (верхний ряд); Романцова Вера Гавриловна, Мартиросян Мовсес Нерсесович, Скоморохова Нина Петровна (нижний ряд). 28 мая 1951 года. В честь пятилетия открытия магазина Русский лен директор Мартиросян предложил коллективу устроить праздник. Женщины приготовили дома холодец, голубцы, винегрет и плов. Они принесли все это на работу в кастрюлях и разложили по блюдам и салатницам. Перемешав поочередно винегрет и плов, облизали ложки. Мовсес Нерсесович принес две бутылки шампанского и бутылку коньяка «Арарат». Он пришел в медалях. От женщин пахло духами и наглаженными платьями. Пахло солнечным майским днем. Произносили тосты (Мовсес Нерсесович), было очень весело. Когда директор магазина поднимал бокал, медали на его груди приятно звенели. Потом приехал фотограф и снял всех на фоне магазина. Разглядывая в 2012 году пожелтевшую фотографию, Нина Васильевна Матвеева сказала: тогда Мовсес объявил в магазине короткий день. Из тех, кого вы видите на фотографии, в живых осталась только я. Я даже не могу посетить их могил, потому что переехала в Тулу, а они остались в Орле. Неужели же все это было с нами? Я смотрю на них словно с того света. Господи, как же я их всех люблю.

Через неделю Арсений и Амброджо взошли на борт корабля Святой Марк. За эту неделю брату Гуго через приора монастыря удалось выхлопотать для них подорожное письмо от синьора Джованни Мочениго, венецианского дожа. Это письмо призвано было охранять их по всей Венецианской республике, раскинувшейся по обе стороны Адриатического моря. В эти же дни Арсению и Амброджо пришлось продать лошадей. Предстоял долгий морской путь, и никто не знал, как смогут его выдержать животные. Кроме того, перевозка лошадей была недешева.

На корабле Арсению и Амброджо велено было быть к полуночи. До пристани их провожал брат Гуго. На следующий день он тоже покидал Венецию и отправлялся в Рим. Братья францисканцы подарили ему другого осла, но эту замену он не счел равноценной. Придирчиво осмотрев осла и потрепав его по холке, брат Гуго сказал:

В этом животном нет настоящего характера, и я боюсь, что оно не будет меня смирять.

Не бойся этого, брат Гуго, ответили ему францисканцы. Оставь свою заботу, ибо это животное будет тебя смирять. У него есть характер, и этим обстоятельством до некоторой степени объясняется наше желание с ним расстаться.

Желая помочь Арсению и Амброджо с доставкой поклажи на пристань, брат Гуго навьючил ее на своего нового осла. Груз был в сущности невелик, но осел не хотел нести и его. Всю дорогу он сердито взбрыкивал, пытаясь сбросить перекинутые через седло кожаные сумки. Он тер сумки о стены и цеплялся ими за стремена проезжавших мимо всадников. Видя это, брат Гуго несколько успокоился. Он осознал, что возможность смиряться у него все еще остается.

На пристани брат Гуго обнялся с отплывающими. Он заплакал и сказал:

Иногда думаешь, стоит ли привязываться к людям, если потом так тяжело расставаться.

Обнимая брата Гуго, Арсений похлопал его по спине:

Знаешь, друже, всякая встреча больше ведь, чем расставание. До встречи – пустота, ничто, а после расставания пустоты уже не бывает. Встретившись однажды, полностью расстаться невозможно. Человек остается в памяти как ее, памяти, часть. Эту часть создал он, и она живет и иногда входит в соприкосновение со своим создателем. Иначе отчего же мы чувствуем дорогих людей на расстоянии?

Уже поднявшись на борт, Арсений и Амброджо просили брата Гуго не стоять на пристани, потому что никто не знал, когда в точности отчалит судно. Францисканец кивал, но не уходил. В слабых огнях судна было не сразу заметно, как то и дело натягивалась веревка в руках брата Гуго и как отчаянно сопротивлялся его осел, не желавший покидать пристань. Животное следило за погрузкой на борт ста двадцати пехотинцев, которых венецианский дож отправлял для службы на Крите. Они прибыли в полном обмундировании, и провожавшим их женщинам было вдвойне грустно отпускать их в таком молодцеватом виде. Такими, думали женщины, мы их видим в первый раз. А возможно, и в последний.

В четыре часа утра, перед самым рассветом, судно подняло якорь. Оно медленно выходило из порта, и на фоне светлеющего неба уже угадывались очертания собора Сан-Марко. В то время как все путешествующие спали на подвесных койках в трюме, Арсений несколько часов не покидал палубы. Он с наслаждением слушал скрип мачты и хлопанье парусов – то была сладостная музыка странствий. Арсений наблюдал, как вода из черной постепенно становилась розовой, из розовой – изумрудной.

Ему казалось, что в сравнении с той водой, которую он видел в своей жизни прежде, морская вода была жидкостью совершенно иного состава. Слизывая с рук брызги волн, он ощущал их соленость. Морская вода была другого цвета, она не так пахла и даже вела себя по-иному. В ней не было мелкой речной ряби. От речной и даже озерной воды она отличалась так, как журавль отличается от воробья. Придя к такому сравнению, Арсений подразумевал не столько величину, сколько характер движений. Морская вода перекатывалась большими валами, и движения ее были величавы и плавны.

Увидев интерес Арсения к морской воде, к нему подошел капитан корабля, одутловатый человек с толстыми губами. Капитан слышал беседу Арсения с братом Гуго и заговорил с ним по-немецки:

Морская вода и речная суть две различные стихии. Я бы никогда не согласился водить суда по пресной воде, синьор.

В знак уважения к позиции капитана Арсений наклонил голову. Привлеченные рассуждениями о воде, к беседующим приблизились два паломника из Бранденбурга.

Совершенно очевидно, продолжал капитан, что пресная вода слабее соленой. Если же кто-то в этом сомневается, то пусть объяснит мне, почему, скажем, морские воды способны отбросить такой могучий пресноводный поток, как Сена в Руане, и заставить его течь в противоположном направлении в течение трех дней?

Возможно, сказал паломник Вильгельм, пресной воде соленая кажется отвратительной, и поэтому она перед ней отступает.

А я думаю, возразил паломник Фридрих, что река выражает почтение к своему отцу – морю, уступая ему дорогу. Когда же начинается отлив, она так же почтительно следует за ним.

Говоря об отцовстве, ты, чужеземец, полагаешь, что между столь разными стихиями существует родство, удивился капитан.

Конечно, сказал паломник Фридрих, ведь море – источник всех рек и ключей, как Господь Иисус Христос – источник всяческих добродетелей и знаний. Разве не являются чистые устремления все до единого потоками из одного и того же источника? И подобно тому, как духовные потоки стремятся к своему источнику, все воды возвращаются в море.

Что о коловращении вод думаешь ты, спросил Арсения паломник Вильгельм.

Земля наша напоминает человеческое тело, ответил Арсений, и внутри пронизана каналами, как тело пронизано кровеносными сосудами. Где бы человек ни начал копать землю, он обязательно наткнется на воду. Так говорил мой дед Христофор, который чувствовал воду под землей.

У меня было два деда, но я не увидел ни одного, вздохнул капитан. Оба были моряками, и оба утонули.

После слов капитана собеседники некоторое время помолчали.

Впадение пресной воды в соленую, тихо сказал паломник Фридрих, уподоблю тому, как сладость этого мира в конце концов превращается в соль и горечь.

Через полтора дня после отплытия из Венеции Святой Марк пересек Адриатическое море и бросил якорь в четверти мили от города Паренцо. Подойти к городу ближе мешали скалы, но и двигаться дальше тоже не было возможности: на море стоял полный штиль. Многочисленные путешественники находились на палубе.

Красивый город Паренцо, сказал Арсений капитану.

Он красив оттого, что его основал Парис, ответил капитан. Так говорят.

Ошибаются, сказал паломник Вильгельм.

А почему же тогда Парис и Паренцо звучат похоже? Произнося два имени собственных, пухлые губы капитана брызнули слюной. Парис, доложу я вам, основал город тогда, когда греки украли Елену.

Греки не крали Елену, сказал паломник Фридрих. Все это языческие басни.

Может быть, и Троя – басни, ехидно спросил капитан.

И Троя – басни, подтвердил паломник Фридрих.

Капитан развел руками и облизал мокрые губы. Добавить ему было решительно нечего.

Я не уверен, любезный Фридрих, что ты прав, сказал Амброджо. Есть у меня предчувствие, что в один прекрасный день Трою кто-то отыщет. Возможно, это даже будет человек из твоих краев.

К вечеру того же дня подул попутный ветер. Сутки двигались с этим ветром, но затем пришлось войти в далматинский порт Зара, потому что начал дуть противоположный ветер, называемый итальянцами сирокко. Этот ветер мог дуть несколько дней, и путешественникам надлежало запастись терпением. Сто двадцать пехотинцев, равнодушных к городам побережья, дружно принялись играть в кости. Все остальные путешественники сошли на берег.

На пристани они были встречены венецианским претором, который осведомился, со здорового ли воздуха следует корабль. Его заверили, что корабль прибыл из Венеции, а не с Востока. Претору было также показано подорожное письмо венецианского дожа, и он позволил всем желающим войти в город и его крепость.

Город Зара был знаменит тем, что в храме Симеона Богоприимца почивали мощи праведного старца. Арсений и Амброджо отправились поклониться Симеону. Опустившись на колени перед его нетленными мощами, Арсений сказал:

Ныне отпущаеши раба Твоего по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи моя спасение мое. Знаешь, Симеоне, я ведь не ожидаю награды, сравнимой с твоей. А мое спасение заключается в спасении Устины и младенца. Возьми их в свои руки, как брал ты Младенца Христа, и отнеси их к Нему. Вот суть моей просьбы и моления.

Чтобы не намочить мощи Симеона слезами, Арсений коснулся их верхней частью лба. Но одна слеза все-таки сорвалась с его ресниц и упала на мощи. Что ж, пусть пребудет там, подумал Арсений. Она будет напоминать старцу обо мне.

На следующий день Арсений, Амброджо и два бранденбургских паломника гуляли по крепости города Зары. Перед тем как вернуться на корабль, они зашли пообедать в трактир. В трактире что-то праздновали люди, представлявшие хорватское население Венецианской республики. Увидев посетителей в дорожном платье, жители Зары насторожились. Поскольку турецкая угроза была уже не пустым звуком, они не исключали, что незнакомцы могли оказаться вражескими лазутчиками. С увеличением количества выпитого подозрение переходило в уверенность. Последним, что подкрепило эту уверенность, стал немецкий язык паломников, который немедленно был принят за турецкий. Праздновавшие разом встали, и лавки, на которых они сидели, с грохотом перевернулись.

Арсений и Амброджо, в целом понимавшие славянскую речь, осознали смысл происходящего раньше остальных. Но даже бранденбургским паломникам, которые славянской речи не понимали, стало ясно, что события принимают опасный оборот. В паломника Вильгельма как человека, говорившего на непонятном языке, полетела оловянная кружка.

Арсений сделал несколько шагов в сторону нападавших и вытянул вперед руку. В какое-то мгновенье показалось, что этот жест их успокоил. Замерев, они сосредоточенно смотрели на руку Арсения. Арсений сказал им по-русски:

Мы паломники и едем на Святую землю.

Жителям Зары язык показался хотя и понятным, но странным. Поскольку их речь была уже тоже невнятной, они отнеслись к этому с подобающей терпимостью. Уже спокойнее они сказали Арсению: