Текст книги "Лекции о зарубежной литературе. От Гомера до Данте"

Менандр написал более 100 комедий, из которых до нас дошла целиком только одна – «Дискол» («Человеконенавистник», 317 г. до н. э.). Находки последнего столетия также доставили нам около 2 300 стихотворных строк, на основании которых получается более полное представление о комедиях: «Третейский суд» (представленное нам теперь почти в 2/3 своего состава) и «Отрезанная коса» (от которой дошла почти половина всех ее стихов). Комедии «Самиянка», «Герой» и «Земледелец» дошли до нас только в более или менее обширных отрывках. В 1964 г. опубликовано около 400 стихов комедии «Сикионец». Публикации фрагментов продолжаются («Щит», «Ненавистный»).

В комедии «Человеконенавистник» действие происходит в маленьком аттическом селении Фила, где живет крестьянин Кнемон, озлобленный житейскими невзгодами на всех людей и презирающий весь человеческий род.

Характер Кнемона столь тяжел, что от него ушла жена к своему сыну от первого брака Горгию, тоже бедному крестьянину. Кнемон остается вместе с дочерью и старой нянькой, которые на себе испытывают все его капризы и причуды, но вместе с тем по-своему жалеют этого одинокого человека. Молодой человек из богатой семьи, Сострат, увидев случайно дочь Кнемона, влюбляется в нее и собирается на ней жениться. Однако сделать это не так-то легко. Вместе со своим параситом Хереем он является во владение Кнемона, пытается безрезультатно через своих рабов познакомиться с ним, сближается с его сыном, чтобы добиться руки девушки. Все напрасно. Однако влюбленному помогает случай. Кнемон попадает в колодец, и его вытаскивают Горгий и Сострат. Кнемон смягчается, мирится с Состратом и соглашается на брак дочери, а также на брак Горгия с сестрой прежде так им презираемого Сострата.

Действие другой комедии – «Третейский суд» – возникает благодаря одному случаю, происшедшему за несколько месяцев до того. Богатый юноша Харисий на празднике Таврополий вступил в связь с некоей Памфилой, причем они друг друга не успели даже хорошенько заприметить. Вскоре после этого Харисий вступает в законный брак с Памфилой, не зная, что это та самая девица, с которой он вступил в связь на празднике. В отсутствие Харисия она рождает через пять месяцев после заключения брака ребенка, не зная, что это ребенок от Харисия.

Вернувшийся же Харисий тоже не знает, что ребенок от него, бросает свою жену и не хочет с ней жить. Он проводит время в кутежах со своими приятелями и, между прочим, с арфисткой Габротонон. Памфила же, удрученная тяжелыми семейными обстоятельствами, подкидывает своего ребенка чужим людям.

Ребенок попадает сначала к рабу Харисия, а раб Харисия отдает его рабу приятеля Харисия, с которым этот последний ведет веселый образ жизни. Рабы между собой ссорятся, так как раб Харисия хочет оставить у себя те вещи, которые были при ребенке, и между прочим перстень, потерянный Харисием и найденный Памфилой. В качестве третейского судьи оба раба зовут Смикрина, отца Памфилы, то есть тестя Харисия. А тот присуждает вещи вместе с ребенком рабу, взявшему ребенка на воспитание. Но раб Харисия узнает по перстню подлинного отца ребенка, то есть Харисия, а Габротонон, беря ребенка к себе вместе с перстнем, без труда доказывает Харисию, что это именно их ребенок, Харисия и Габротонон. Оказывается, Габротонон тоже была на злополучном празднике Таврополий и даже помнит в лицо Памфилу. В этой гетере вдруг зарождается благородное чувство, и она все открывает Памфиле, передавая ей ребенка с перстнем. Что же Харисий? Вполне веря Габротонон, он раскаивается в том преступлении, в котором сам обвинял Памфилу, но Габротонон открывает тайну и ему.

Плутарх писал много и в разных жанрах. Свое воззрение на жизнь и место человека в этой жизни он выразил в «Нравственных сочинениях» («Moralia»), пользуясь формой диалога, застольной беседы, декламации, дружеских посланий, писем, увещаний, наставлений, полемических трактатов, философско-религиозных рассуждений, естественнонаучных и филологических комментариев. Философское мировоззрение.

Однако как ни примечателен Плутарх в качестве философа и моралиста, но свое неповторимое место в античной литературе и в памяти Новой Европы он завоевал «Сравнительными жизнеописаниями» великих греков и римлян. Именно в жанре биографии прослыл он замечательным рассказчиком, умным наблюдателем и эрудитом, блестящим остроумцем и мастером точной характеристики, глашатаем гуманных идей и республиканских свобод.

Давно стало общим местом указывать на то, что три знаменитые трагедии Шекспира («Юлий цезарь», «Антоний и Клеопатра» и «Кориолан») написаны под непосредственным влиянием античного биографа. Когда сравниваешь наиболее понравившиеся сцены в трагедиях Шекспира с соответствующими отрывками из биографий Плутарха, то ловишь себя на том, что Шекспир просто взял и переписал почти без изменений текст известного моралиста. Плагиат? А, может быть, великий драматург просто попал под обаяние великого биографа античности? И не мудрено. Сам стиль, манера повествования, с которой Плутарх рассказывает нам о жизни знаменитых людей, власть которых распространялась на тысячи и тысячи других человеческих жизней, не может никого оставить равнодушным. Шекспир – это ладно. Он был великим драматургом, а значит обладал особым художественным чутьём. Кому, как не ему попасть в унисон с напряжённой речью великого моралиста. Это как у Баратынского, помните?

 
«В моих стихах: как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашёл я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я».
 

А я вспоминаю, например, случай, описанный Ю.М. Лотманом о том, как поражены были стилем Плутарха ещё с детского возраста молодые дворяне, будущие декабристы. В своей книге «Беседы о русской культуре начала XIX века» исследователь приводит такой курьёзный пример: «Маленький Никитушка, будущий декабрист, на детском вечере стоит и не танцует, и, когда мать спрашивает у него о причине, мальчик осведомляется (по-французски): «Матушка, разве Аристид и Катон танцевали?» Мать на это ему отвечает, также по-французски: «Надо полагать, что танцевали, будучи в твоем возрасте». И только после этого Никитушка идет танцевать. Он еще не научился многому, но он уже знает, что будет героем, как древний римлянин. Пока он к этому плохо подготовлен, хотя знает и географию, и математику, и многие языки».

У Никиты Муравьёва и его сверстников было особое детство – детство, которое создаёт людей уже заранее подготовленных не для карьеры, не для службы, а для подвигов. Людей, которые знают, что самое худшее в жизни – это потерять честь. Совершить недостойный поступок – хуже смерти. Смерть не страшит подростков и юношей этого поколения: все великие римляне погибали героически, и такая смерть завидна. А кто научил их такому чувству чести, а, главное, презрению к смерти? Правильно. Плутарх научил.

Будущие декабристы читали Плутарха по-французски, потому что греческий из них мало кто знал. У меня в домашней библиотеке есть эти три маленьких томика изложения Плутарха на французском специально для детей. Из этого издания убраны многие исторические справки, многие пространные места оригинала, но оставлено одно – героический пафос Плутарха, его бесподобное чувство трагедии и его величественное презрение к Смерти. Помните, как у Эпикура: «Смерти нет, ибо, когда ты есть – её нет, а когда она придёт, то тебя уже не будет». Детская игра в жмурки с самым страшным врагом рода человеческого. Плутарх усвоил эту истину философа Наслаждения, наслаждения добродетельной жизнью. Он, словно, сам вышел в большой мир из садов Эпикура. Правда, Плутарх прожил почти безвылазно в своём родном Херонее, что в Беотии, и был затворником, как и Эпикур, но он имел дерзновение души, а это само по себе дорогого стоило. И если Эпикур учил, что жизнь надо прожить как можно незаметнее, то Плутарх, наоборот, восхищался теми, кто стремился к подвигам, кто бросал вызов всесильной Судьбе и Смерти. Одна из великих особенностей повествования Плураха заключается в том, что рассказывая даже о душах низких и недостойных, он всё равно видел в них неожиданный проблеск благородства, неожиданную яркую вспышку внутреннего пламени. Читая Плутарха, создаётся впечатление, что, когда дело доходит до смерти героя, пусть жадного, честолюбивого, как римский полководец Красс, герой словно переживает перерождение и вспыхивает неожиданным даже для самого себя героическим жестом. Это как в стихах Максимилиана Волошина:

 
«Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! Вот плоть моя».
 

Вот Красс и идёт навстречу своей Смерти. И Смерть его становится лучшим проявлением того внутреннего огня, что тлел до этого, будучи загашенным стяжательством, непомерной жадностью и властолюбием. Это, наверное, тот самый огонь, который отразит в своих полотнах великий Караваджо, и это та самая сияющая женская фигура на полотне Рембрандта «Ночной дозор», что расположена в самом центре композиции, когда исходящее от неё пламя бросает яркие отблески на лица всех разжиревших бюргеров, и мы видим, как в этих толстых псевдо-воинах пробуждается героический дух, и они бросают вызов и Смерти, и самому Дьяволу, который в виде поджавшей хвост собаки жмётся на холсте от звуков боевого барабана. Как удалось скромному греческому затворнику, жившему в эпоху римской империи, так проникнуть не просто в души сильных мира сего, а достичь того огня, того света, что может вспыхнуть иногда лишь на краю могильной бездны, на границе, где царствует великое Ничто? Непонятно. Однако ясно одно: именно Плутарх стал для многих поколений последующих читателей прямым собеседником. Он говорит о великих с такой доверительностью, что ты, ничтожный, «чей дар убог», «а голос не громок», возвышаешься, благодаря посредничеству Плутарха, и начинаешь понимать, что внешнее величие – ничто по сравнению с тем, как человек способен принять собственную Смерть и Судьбу, ибо ничем не может владеть человек, пока он боится Смерти. Одна из моих любимых биографий Плутарха – это биография Красса. В детстве я читал роман Джованьоли «Спартак», а затем смотрел картину С. Кубрика с Кирком Дугласом в главной роли. Я полюбил Спартака всей своей детской душой и возненавидел его палача Красса. А потом, уже в студенческие годы, я прочитал Плутарха. И со мной произошло нечто необъяснимое. Моя ненависть к Крассу сменилась не просто сочувствием, а восхищением. Его последняя битва с парфянами, его смерть и затем издевательство над трупом полководца, которое совершили его враги, родило такое негодование, что я неизбежно связал судьбу Красса с собственной. Вот я живу скучной и непривлекательной жизнью, наверное, не совсем честно, не совсем красиво, хотя мои грехи и не столь грандиозны по сравнению с грехами Красса, но случись мне оказаться в той же ситуации, случись взглянуть в глаза Смерти и Судьбе, то как бы повёл себя я тогда? Вспыхнул бы во мне тот огонь, то внутренне пламя, способное «закалить всю толщу бытия»? Вот так Плутарх и зарождал в душах людей чувство соперничества в благородстве. Все мы – толстые, сытые бюргеры на полотне Рембрандта. Все мы – в ночном дозоре. И «ночи ещё много». И бессознательно мы ждём, когда в нас вспыхнет этот пламень! Вот этот огонь, на мой взгляд, и заключен в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха.

В этом исключительном произведении повествование ведет умный и умелый рассказчик, не докучающий читателю моралист, а добрый и снисходительный наставник, который не обременяет своего слушателя глубокой ученостью, а стремится захватить его выразительностью и занимательностью, острым словом, вовремя рассказанным анекдотом, психологическими деталями, красочностью и декоративностью изложения. Приведём пример, в котором очень ярко предстанут перед нами все эти черты, характерные для повествовательной манеры Плутарха. Обратимся к биографии Антония.

Сначала Плутарх дает родословную Антония, потом говорит о его характере, подчеркивая смелость, ум и щедрость, вследствие чего Антоний приобрел себе популярность среди населения и солдат. И далее идёт следующий текст: «Его поведение (то есть Антония) заставило александрийцев много говорить о нем, всем же боевым товарищам-римлянам он показал светлые стороны своего характера. К этому присоединялась и его благородная, представительная внешность. Красивая борода, широкий лоб и горбатый нос делали его похожим на героя Геракла, каким его рисуют на картинах или представляют в статуях. По древнему преданию, Антоний даже происходит от Геракла, считаясь потомком сына Геракла, Антона. Антоний доказывал справедливость этого предания своей внешностью (о которой я говорил выше) и затем своей одеждой: когда ему приходилось появляться в многочисленном обществе, он застегивал тунику на бедре, опоясывался большим мечом и накидывал на плечи грубый солдатский плащ. С другой стороны, те качества, которые не нравятся другим – хвастовство, насмешливость, явная любовь к вину, привычка садиться возле обедавшего и принимать участие в его еде, затем участие в солдатском столе, – все это внушало горячую любовь и расположение к нему со стороны солдат. Самая влюбчивость его имела хорошие стороны. Благодаря ей он многих располагал к себе, помогал в любовных похождениях и с удовольствием слушал насмешки других над его собственными увлечениями. Его щедрость и подарки солдатам и друзьям, на которые он не скупился, – все это положило прочное начало его силе. Когда же он приобрел влияние, еще более увеличилось его могущество, хотя тысячи проступков могли довести его до падения.

Приведу один пример для доказательства, как щедро он дарил. Раз он приказал выдать одному из своих друзей миллион сестерций (Сестерций – мелкая серебряная монета, около пяти копеек). Управляющий удивился и, чтобы показать, что это за сумма, положил деньги на том месте, мимо которого должен был пройти Антоний. Последний спросил его, что это такое. Управляющий отвечал, что это сумма денег, которую Антоний приказал выдать. Антоний понял его заднюю мысль и сказал: «Я думал, что миллион больше. Он не велик, прибавь же к нему еще столько».

Мы уже сравнили произведение Плутарха с живописью Караваджо и Рембрандта, и сравнение это было не случайным. В «Жизнеописаниях» мы постоянно встречаем элементы декоративной живописи. Она напоминает блеск роскошной театральной декорации. Скорее всего, эта театральность и пришлась по душе Шекспиру.

Здесь уместно вспомнить плавание Клеопатры по Кидну среди упоения любви, изысканности чувств и изобилия счастья («Антоний», гл. 26).

Вот одно из этих описаний: «Хотя Клеопатра успела получить много писем и от самого Антония, и от его друзей, она относилась к этим приглашениям с таким высокомерием и насмешкой, что поплыла вверх по Кидну на ладье с вызолоченной кормою, пурпурными парусами и посеребренными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар. Царица покоилась под расшитою золотом сенью в уборе Афродиты, какою изображают ее живописцы, а по обе стороны ложа стояли мальчики с опахалами – будто эроты на картинах. Подобным же образом и самые красивые рабыни были переодеты нереидами и харитами и стояли кто у кормовых весел, кто у канатов. Дивные благовония восходили из бесчисленных курильниц и растекались по берегам. Толпы людей провожали ладью по обеим сторонам реки, от самого устья, другие толпы двинулись навстречу ей из города, мало-помалу начала пустеть и площадь, и, в конце концов, Антоний остался на своем возвышении один. И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к Дионису на благо Азии. Антоний послал Клеопатре приглашение к обеду. Царица просила его прийти лучше к ней. Желая сразу же показать ей свою обходительность и доброжелательство, Антоний исполнил ее волю. Пышность убранства, которую он увидел, не поддается описанию, но всего более его поразило обилие огней. Они сверкали и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе зрелище прекраснее».

Обратите внимание на то, как Плутарх играет со светом, как он любит огонь. Этот огонь – тонкая метафора зарождающейся страсти Антония к Клеопатре. Клеопатра, в противоположность расхожему мнению, не была неотразимо красива, как Элизабет Тейлор в известном голливудском блокбастере «Клеопатра». Нет, «ибо красота этой женщины была не тою, что зовется несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение ее отличалось неотразимою прелестью, и потому ее облик, сочетавшийся с редкою убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад – на любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами – эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами… Говорят, что она изучила и многие иные языки, тогда как цари, правившие до нее, не знали даже египетского, а некоторые забыли и македонский». Здесь Плутарх говорит о голосе египетской царицы. Очень тонкое психологическое замечание. Сейчас бы сказали, что голос этот был сексуальным. По данным современной психологии, именно голос воздействует на наше бессознательное, обладая особой гипнотической силой. Голос, к тому же очень многое может сказать нам и об интеллекте человека, о его внутренней культуре. Клеопатра – это не девочка по вызову, а настоящая гетера, наподобие знаменитой Аспасии, в которую был влюблён и Перикл, и Софокл и вокруг которой крутилась вся политическая и интеллектуальная жизнь эпохи расцвета классической Греции. «Сократ иногда ходил к ней со своими знакомыми… чтобы послушать её рассуждения…» (Плутарх). Это тот самый Сократ, чьи беседы легли в основу философии Платона. Политические противники Перикла обвиняли её в безнравственности. Согласно распространённому мнению, она была гетерой. Когда Плутарх с восхищением описывает Клеопатру, то он явно имеет в виду греческую Аспасию как наивысший образец женского обаяния и власти над мужчинами. Он это делает лишь для того, чтобы убедительно показать нам, как взрывается всё существо солдафона Антония при встрече с Клеопатрой. И этот пламень факелов и воплощает его вспыхнувшую страсть. Антоний вдруг влюбляется как подросток. Он теряет всякую осторожность. Из коварного искателя славы он превращается в наивного романтика. Посмотрите, как точно Плутарх передает застенчивость грозного солдата: «На другой день Антоний принимал египтянку и приложил все усилия к тому, чтобы превзойти ее роскошью и изысканностью, но, видя себя побежденным и в том и в другом, первый принялся насмехаться над убожеством и отсутствием вкуса, царившими в его пиршественной зале. Угадавши в Антонии по его шуткам грубого и пошлого солдафона, Клеопатра и сама заговорила в подобном же тоне – смело и без всяких стеснений». Мы видим, что царица Египта прекрасно понимает, что такое «Наука любви». Она понимает, что любовь подобна войне. Кстати сказать, это мнение было очень распространено в Древнем Риме. Паскаль Киньяр в своей знаменитой книге «Секс и страх» (странная реминисценция знаменитого теологического трактата Кьеркегора «Страх и трепет»), посвященной анализу римской сексуальности, пишет: «Добродетель (virtus) означает сексуальную мощь. Мужественность (virtus), будучи долгом свободнорожденного человека, отмечает его сексуальной силой; фиаско расценивается как позор или козни демонов. Единственной моделью римской сексуальности является владычество (dominatio) властелина (dominus) над всем остальным. Насилие над тем, кто обладает низшим статусом, есть норма поведения. Наслаждение не должно разделяться с объектом наслаждения, лишь тогда оно – добродетель». А теперь представьте себе, что должен испытывать Антоний при встрече с Клеопатрой, которая явно покорила его и теперь, как захватчик, завоёвывает всю территорию его бедной души одинокого солдата. Это взрыв сознания – не меньше, это почти на грани помешательства. Как слабая женщина может завладеть душой мужчины, да ещё какого мужчины?! Это он, Антоний, а не Клеопатра, владеет полумиром. Египет – лишь колония огромной империи и не более того. А он, солдат и почти император, а римским императорам в это время уже начали возводить храмы, наподобие богов Олимпа, он, Антоний, стесняется этой не очень красивой женщины (наложниц у Антония, наверняка, было до этого немало и все, как на подбор, красавицы), но Клеопатра обладает таким голосом, что рушится вся внутренняя защита, всё мужество. Помните, как в песне Окуджавы:

 
«А где же наше мужество, солдат,
когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
и, как птенца, за пазуху кладут».
 

Вот Клеопатра и положила за пазуху, словно птенца, всё мужество непобедимого Антония. Клеопатра и стала Судьбой для этого человека, чьё жизнеописание и живописует нам Плутарх. Заметим, что связь Антония с Клеопатрой – это адюльтер. У нашего полководца есть в Риме верная жена: «Антоний был увлечен до такой степени, что позволил Клеопатре увезти себя в Александрию – и это в то самое время, когда в Риме супруга его Фульвия, отстаивая его дело, вела войну с цезарем».

А дальше, сойдя с ума от любви, той самой любви-страсти, как проявления наивысшего накала душевного горения Антония, властителя всей Азии, герой Плутарха должен встретиться лицом к лицу с неизбежным. Он должен вступить в бой со своим смертельным врагом Октавианом Августом. Антоний отдается во власть Клеопатры, забывает о государственных делах и проводит дни в удовольствиях, среди роскоши и неги, Через несколько лет между Антонием и Октавианом разгорается борьба. Октавиан едет с флотом на Восток. Антоний в угоду Клеопатре решается дать Октавиану морское сражение, хотя прекрасно сознает, что это невыгодно для его военных сил.

Антоний рассчитывает на флот Клеопатры. А она, будучи женщиной ветреной и непостоянной, неожиданно меняет своё решение и бежит с поля боя на своём корабле, проявив малодушие. Лишь только он заметил во время битвы, что ее корабль удаляется, он забыл весь мир, предал тех, кто дрался и умирал за него, и бежал. Он сел на пектеру и погнался за женщиной, которая успела завлечь его в гибельные сети и которой суждено было окончательно погубить его.

Заметив его, она приказала подать сигнал и остановила корабль. Антоний подъехал. Его взяли на корабль, он направился один на корму и сел здесь молча, держась за голову обеими руками.

Клеопатра предаёт того, чьё мужество забрала и, как птенца, спрятала себе за пазуху. И Плутарх задолго до открытия Марселя Пруста («В поисках утраченного времени») напишет о том, что любовь подобна безумию: «Вот когда Антоний яснее всего обнаружил, что не владеет ни разумом полководца, ни разумом мужа, и вообще не владеет собственным разумом, но – если вспомнить чью-то шутку, что душа влюбленного живет в чужом теле, – словно бы сросся с этою женщиной и должен следовать за нею везде и повсюду».

Войска Антония стали переходить на сторону Октавиана. Антоний просит своего верного раба Эрота, чтобы тот убил его. Раб вынул меч, занес его над головой как бы для того, чтобы ударить Антония, но отвернулся и поразил самого себя. Он упал к его ногам.

«Хорошо, Эрот, – сказал Антоний, – ты не мог сделать того, что следовало, но учишь меня, что надо делать мне». Он ударил себя мечом в живот и опустился на постель. Рана не была смертельной, поэтому, когда он лег, кровотечение прекратилось. Он очнулся и стал просить окружающих убить его, но они выбежали из комнаты, в то время как Антоний кричал и метался. Наконец, от Клеопатры пришел ее секретарь и приказал отнести Антония к ней в склеп. Туда Клеопатра спряталась, узнав о поражении Антония. Антоний в нетерпении велел своим рабам поднять его. Его принесли на руках к дверям гробницы. Клеопатра не отворила дверей, но, подойдя к окну, спустила веревки и небольшие канаты. Антония привязали к ним, и затем Клеопатра вместе с двумя женщинами, которых взяла с собой в усыпальницу, стали тянуть его наверх. Обрызганного кровью, умирающего Антония тянули вверх. Женщинам-рабыням было трудно поднимать его. Клеопатра помогала им и стёрла ладони в кровь. Окровавленный Антоний долго болтался так в воздухе, что приносило ему немало страданий.

Как многозначительно передает Плутарх подсознательное чувство человека, проигравшего дело жизни: «Наконец, Антоний очутился наверху, и, уложив его на постель и склонившись над ним, Клеопатра растерзала на себе одежду, била себя в грудь и раздирала ее ногтями, лицом отирала кровь с его раны и звала его своим господином, супругом и императором. Проникшись состраданием к его бедам, она почти что забыла о своих собственных. Услышав ее жалобы, Антоний попросил вина – то ли потому, что, действительно, хотел пить, то ли надеясь, что это ускорит его конец. Напившись, он просил ее подумать о своем спасении и благополучии, если только при этом окажется возможным избежать позора, и среди друзей цезаря советовал больше всего доверять Прокулею. А его, продолжал он, пусть не оплакивает из-за последних тяжких превратностей, пусть лучше полагает его счастливым из-за всего прекрасного, что выпало на его долю – ведь он был самым знаменитым человеком на свете, обладал величайшим в мире могуществом и даже проиграл свое дело не без славы, чтобы погибнуть смертью римлянина, побежденного римлянином».

И далее: «Случилось так, что когда раненого Антония понесли к Клеопатре, один из его телохранителей, Деркетей, подобрал меч Антония, тайком выскользнул из дому и побежал к цезарю, чтобы первым сообщить о кончине Антония и показать окровавленное оружие. Услыхав эту весть, цезарь ушел в глубину палатки и заплакал, горюя о человеке, который был его свойственником, соправителем и товарищем во многих делах и битвах». Герои Плутарха, действительно, поражают нас своими неожиданными поступками. Они готовы соревноваться друг с другом в благородстве. Иногда даже создаётся впечатление, что они сами удивляются своим неожиданным решениям, этой психологической свободе, удивляются тому, что их психика словно начинает жить своей собственной непредсказуемой жизнью, подтверждая тезис о том, что человек – это великая тайна и мера всех вещей на свете (Протагор).

Как парадоксально поведение самой Клеопатры. Только что она проявила непростительное малодушие, убежав в самый ответственный момент с поля боя, а затем, испугавшись, спряталась от своего возлюбленного в склепе, приказав передать Антонию ложную весть о собственной мнимой смерти. И вдруг, она собирается поднять израненного, умирающего возлюбленного в своё убежище. Но вот Антоний умирает. Октавиан обещает Клеопатре, что сохранит жизнь и ей, и детям. Кажется, спасение близко. Она ведь сама бежала от Антония, а затем спряталась от него в склепе. Кажется, она тяготилась этой опасной связью? Но вот ещё один неожиданный поворот свершается в душе царицы Египта. Рыдая, Клеопатра украсила гробницу Антония цветами, поцеловала его и затем приказала приготовить себе ванну. После ванны она легла и стала завтракать среди великолепной обстановки. Какой-то крестьянин принес корзину. Караул спросил, что он несет. Он открыл корзину, снял фиговые листья и показал, что корзина полна фиг. Караульные, ничего не подозревая, позволили внести ее. После завтрака Клеопатра отправила Октавиану запечатанное письмо, выслала всех женщин, кроме двух (то есть Ирады и Хармии), и заперла двери. Октавиан распечатал письмо и прочел горячие просьбы и мольбы Клеопатры похоронить ее вместе с Антонием. Он приказал немедленно узнать, что с Клеопатрой. Люди Октавиана подбежали к ничего не подозревавшему караулу и раскрыли двери, но нашли Клеопатру уже мертвой (она умерла от укуса змеи, которой нарочно подставила свою руку). В царском одеянии она лежала на золотой постели.

Одна из названных женщин, Ирада, уже умерла в ее ногах, другая, Хармия, начинавшая уже шататься и чувствовать тяжесть в мозгу, поправляла диадему на её голове. «Прекрасно, Хармия!» – вскричал в бешенстве один из людей Октавиана. «Да, это вполне прекрасно и прилично для потомка стольких царей», – отвечала Хармия. Больше она не сказала ни слова и свалилась мертвой у кровати. Во всём этом присутствует яркая театральность. Сцена описана как постановочная, здесь всё срежиссировано, всё продумано до малейших деталей и всё действует на читателя. Наверное, Шекспир и попал под обаяние плутарховского стиля повествования настолько, что почти дословно перевёл эту сцену в свои диалоги, написанные знаменитым белым стихом.

Перед Плутархом стояла задача: разработать биографию как моралистико-психологический этюд, считает С. Аверинцев. Без моралистико-биографического импульса невозможно такое центральное явление новоевропейской культуры, как роман: от «Принцессы Клевской», «Манон Леско», «Тома Джонса», через «Вертера», «Давида Копперфильда», «Анну Каренину» до «Жан-Кристофа» и «Доктора Живаго». По классической формулировке Мандельштама, «мера романа – человеческая биография или система биографий». В самых основах европейской классики заложено отношение к биографическому пути индивида к самому интересному из сюжетов. Еще до расцвета романа этим жила трагедия Шекспира, столь не похожая на античную трагедию.

И здесь самое время ещё раз вспомнить, что шекспировские «Кориолан», «Юлий цезарь» и «Антоний и Клеопатра» в значительной своей части являют собою не что иное, как гениальную инсценировку соответствующих трагедий Плутарха. А отечественный искусствовед и теоретик литературы Б.Р. Виппер считал, что «Сравнительные жизнеописания» явились ничем иным, как предтечей евангельского повествования о жизни Христа, где тоже присутствует биография как морально-психологический этюд.