Текст книги "Лекции о зарубежной литературе. От Гомера до Данте"

Романский рыцарский эпос

Это эпос романских народов. Романские народы – группа народов различного этногенетического происхождения, объединённая использованием романских языков. Романские языки – группа языков и диалектов, входящих в италийскую ветвь индоевропейской языковой семьи и генетически восходящих к общему предку – латыни. Название романский происходит от латинского слова Romanus (римский).

В конце V – начале VI в. на территории Западной Европы складывается ряд варварских королевств: в Италии – королевство остготов, управляемое Теодорихом, на Пиренейском полуострове – королевство вестготов, а на территории римской Галлии – королевство франков.

Затем наметились контуры будущих наций: Западно-Франкское королевство стало Францией, с которой начала сливаться Аквитания, долгое время бывшая столь обособленной и своеобразной в королевстве; Восточно-Франкское королевство стало Германией, которая, имея четкую границу лишь на севере, испытывала искушение распространиться на запад, даже за Лотарингию. Так из недр Средневековья и появятся на карте Европы контуры будущих государств, без которых нельзя будет представить картину современной европейской жизни. «Песнь о Роланде» и «Песнь о Сиде» – величайшие поэтические памятники французского и испанского народов. Они знаменуют собой блистательное начало двух во многом родственных литератур, давших так много всей мировой культуре.

Из всех национальных эпосов феодального средневековья наиболее цветущим и разнообразным, по мнению Н. Томашевского, является эпос французский. Он дошел до нас в виде поэм, именуемых «жестами» (от французского «chansons de geste», что буквально значит «песни о деяниях» или «песни о подвигах»). «Песнь о Роланде» – самая знаменитая из поэм французского средневековья. Поводом для создания эпической поэмы послужили далекие события 778 года. Именно в этом году Карл Великий взял Памплону, Уэску, Барселону и Жерону, но, не осмелившись атаковать Сарагосу, снес Памплону и вернулся на север. Горцы-баски устроили засаду его арьергарду, чтобы захватить франкский обоз. 15 августа 778 г. в Ронсевальском ущелье они уничтожили войско, которым командовали сенешаль Эггихард, пфальцграф Ансельм и граф Бретонской марки Роланд. Каролингские «Королевские анналы» не говорят ни слова об этом несчастье; анналист помечает под 778 г.: «В этом году король Карл отправился в Испанию и потерпел там большое поражение». Побежденные превратились в мучеников, прославив на века свои имена. Их реваншем стала «Песнь о Роланде».

До нашего времени дошло 9 рукописей «Песни о Роланде» на старофранцузском языке. Канонической считается Оксфордская рукопись, написанная между 1129 и 1165 годами на англонормандском диалекте и хранящаяся в Бодлианской библиотеке Оксфордского университета. По-видимому, она была своего рода «шпаргалкой», использовавшейся для того, чтобы освежить память певца, когда возникала необходимость.

В своем описании битвы при Гастингсе в 1066 году, которое было составлено до 1127 года, Уильям Мэлсмберийский рассказывает, что перед битвой была исполнена cantilena Rollandi, песнь о Роланде, «дабы примером воинственного мужа вдохновить бойцов». Хроникёр добавляет к этому, что её пел Тайлефер, который испрашивал для себя чести нанести первый удар врагу. Этим и объясняется появление так называемого оксфордского списка.

Всю массу, сохранившихся «chansons de geste», в виду сложности их сюжетного и идейного содержания, нет возможности точно классифицировать. Обычно исследователи прибегают к классификации одного трувера XIII века, позволяющей выделить из огромной массы материала три крупнейших цикла. В первом цикле, «жеста короля Франции», центральной, объединяющей его фигурой выступает король Франции, как символ народной правды и силы, защитник родины от внешних врагов и в то же время оплот против своеволия феодалов. Во втором цикле, «жеста Гарена де Монглан», господствует образ идеального вассала, бескорыстно служащего родине и королю. Наконец третий цикл, «жеста Доона де Майанс», заполнен изображением буйных и непокорных феодалов, ведущих войны, как между собой, так и против короля Франции.

В «жесте короля» фигурирует обычно Карл Великий, в образе которого слились черты сразу нескольких правителей Франции. Этот цикл героических песен пронизан ностальгией об идеальном монархе, который был способен удержать феодалов от раздора и междоусобиц. В эпоху создания этого цикла происходит формирование французского эпоса.

Образ Карла Великого окружён в поэмах о нём ореолом величия. С ним прочно сросся эпитет «седобородый» (a la barbe feurie), независимо от его действительного возраста в изображаемый момент, как выражение его мудрости. Он грозен для изменников, непобедим в бою, и Бог – помощник ему во всех делах. По его молитве Бог останавливает солнце, чтобы продлить дневной свет и дать возможность Карлу довершить преследование разбитых врагов. Здесь угадывается непосредственная отсылка к Библии и книгам Иисуса Навина. В одном из преданий даже рассказывается, что когда он умер, колокола сами зазвонили в его столице Аахине. И в гробнице своей он не лежит, а сидит, держа на коленях обнажённый меч, которым всё ещё продолжает грозить врагам.

В ряде поэм Карл выступает активно, лично совершая разные подвиги. В них описывается, как в молодости, спасаясь от изменников, Карл бежит в Испанию, доблестно там сражается, завоёвывает любовь дочери сарацинского царя, затем возвращается во Францию и, победив злодеев, коронуется. Рассказывается также, как он победоносно воюет с саксами и прочее. Но в других поэмах, притом именно в тех, которые художественно более значительны, Карл отступает на задний план и, объединяя и освящая своим присутствием всё действие, уступает активную роль своим «паладинам» – двенадцати пэрам и, в первую очередь, Роланду.

Последнему и посвящена самая значительная поэма не только этого цикла, но и всего французского эпоса.

Но вернёмся к «Песне о Роланде». Почему гибель от руки христиан-басков маркграфа Хруотланда, в дальнейшем легендарного Роланда, получила такой резонанс в христианском мире? Дело в том, что «Песнь о Роланде» вполне можно воспринимать как политический миф раннего Средневековья. Эта поэма возникла около 1100 г., вероятно ещё до 1-го крестового похода, но, во всяком случае, в атмосфере подготовки его. Сами события в Ронсевальском ущелье произошли в VIII веке, в эпоху нашествия мусульман на Европу. И хотя до 1-ого крестового похода было тогда ещё очень далеко, в основе даже ранних вариантов этого текста лежит та же самая идея крестового похода, только в другом, более старом и ограниченном варианте, заключающемся не в завоевании Палестины, а в оказании помощи испанским христианам. В эту эпоху, полную драматизма, христианский мир находился на грани уничтожения. В битве при Пуатье в 732 году Карл Мартелл, дед Карла Великого, ценой невероятных усилий смог одержать весьма значимую победу над маврами и остановить арабское нашествие на Европу. Образ идеального короля франков, каким он представлен в «Песне о Роланде», – образ собирательный: он включает в себя и черты Карла Мартелла, и черты Карла Великого, и черты Карла Лысого, то есть почти всех значимых Каролингов. Эта особенность и придаёт невероятное напряжение всему повествованию: речь в поэме идёт ни много ни мало, а о спасении всего мира Христа. Карл Великий был внуком Карла Мартелла, победившего в битве при Пуатье. Поэма появилась на свет накануне нового крестового похода против мусульман. Получается, что обращаясь к прошлому, автор, словно пророчит новому поколению христиан неизбежные победы в надвигающемся великом противостоянии двух мировых религий. В битве при Пуатье (приблизительно 732 год, события, описанные в «Песне о Роланде» произойдут всего 40 лет спустя) войска франков ценой невероятных усилий смогли остановить нашествие мусульман в тот момент, когда воители ислама вознамерились распространить свою власть на всю Европу – ВЕЛИКУЮ ЗЕМЛЮ, как называли ее в арабском мире. Некий анонимный средневековый хронист писал: «На равнине Тур, – иногда место сражения называют так, – арабы были близки к созданию мировой империи, но упустили эту возможность». Следует признать, что так и не возникшая империя могла стать воистину великой, ведь арабы немало способствовали распространению просвещения. Расширение Аль-Андалус на север от Пиренеев могло бы сделать средневековую Европу совсем иной. Ведь куда бы ни ступали мусульманские правители – будь то Северная Африка, Испания или Ближний Восток, – они, подобно Мидасу, обращали в золото все, к чему прикасались. Под их покровительством ширилась торговля, возделывались поля, велись масштабные ирригационные и строительные работы. Исламская Англия, Франция и Германия покрылись бы не только мечетями и крепостями, но также дворцами, банями, фонтанами и садами. Париж X века, возможно, стал бы второй Кордовой с ремесленными и торговыми кварталами, где звучали бы все языки Старого Света. Его украшали бы, как утверждает историк Б.С. Страусс, великолепные, крытые золотом, дворцы с мраморными колоннами и яркими орнаментальными росписями, выполненными индийскими красками. Будь Аахен столицей не Карла Великого, а резиденцией халифа, в нем появились бы не тяжеловесные толстостенные протороманские церкви, а мечети с воздушными минаретами. Соответствующие изменения коснулись бы и духовной сферы, ибо арабы прославились как покровители просвещения, особенно философии и поэзии. Ученые северной Европы познакомились бы с трудами Платона и Аристотеля еще в десятом веке, а не в двенадцатом, как случилось в действительности. Вместо грубых варварских саг поэты слагали бы изысканные стихи, достойные звучать при Багдадском дворе. Неудивительно, что такой эстет, как Анатоль Франс, оплакивал результат битвы при Пуатье, повлекший за собой упадок культуры и торжество варварства.

Но у этого великолепия была и другая, мрачная сторона. Потеряв статус господствующей религии, христианство сохранилось бы как вера угнетённого меньшинства, с неуклонно уменьшающимся числом приверженцев. Да и те, как это имело место в мусульманской Испании, усвоили бы арабский язык и обычаи. У мусульманства были все шансы стать единственной мировой религией. «Песнь о Роланде» – это, бесспорно, миф, в котором выразилось желание средневекового «безмолвствующего большинства» в форме «песенной истории» создать образ непобедимого христианского правителя Карла Великого, который ведёт в бой лучших своих воинов, дабы остановить исламскую экспансию. Перед нами литературный памятник, посвящённый конфликту двух мировых религий, то есть двух мифологических систем, так как любая религия не может существовать без мифа. Это столкновение мы ощущаем и по сей день. Почему? Потому что, во-первых, у любого мифа есть очень долгая память, а, во-вторых, миф непосредственным образом связан с самой действительностью.

Правда, в случае с «Песнью о Роланде» этот тезис, кажется, можно и оспорить: так много в этом произведении неистовой жестокости и бросающегося в глаза гиперболизма, характерного для устного народного творчества. Исследователями давно было замечено, что география этого литературного памятника фантастична; его персонажи часто вымышлены или просто чудовищны, как, например, язычники из Мицены с огромными головами, заросшие щетиной, как кабаны. Действия этих уродов поражают воображение. Они – дети дьявола и, следовательно, в буквальном смысле выламываются из рамок ясной и соразмерной реальности христианина. Звук рога Роланда раздаётся на тридцать лиг; Турпен после четырёх ранений мусульманским копьём остаётся в боевом строю, Роланд с окровавленной головой и вытекающим из ушей мозгом действует и сражается, как ни в чём не бывало. Армии в «Песне о Роланде» огромны – 360 000 и 450 000 рыцарей. Всё так. Детали действительно фантастичные и даже шокирующие. Но эта неистовость битвы, эта гиперболизация как раз и должны были создать у читателя и слушателя впечатление, будто свершается грандиозная космическая сеча сил Света и Тьмы, Добра и Зла. Два непримиримых мира сошлись на поле брани, напоминающей библейский Армагеддон. Действие этой поэмы словно разворачивается в двух планах: в плане небесном и земном. По-другому средневековый человек и не воспринимал окружающую действительность. Роланду от силы лет 25. Напомним, что люди той эпохи жили мало, и у них было особое отношение к смерти. К тому же весь 1000 год был проведён в ожидании апокалипсиса. Нам могут возразить и сказать, что сама-то поэма окончательно сложилась лишь к 1100 году, то есть сто лет спустя после ожидания всеобщего конца света. Всё так, но только надо учесть распространённую в ту эпоху моду на апокалипсис. Почему она возникла? Всё определялось Новым Заветом, своеобразным кодом всего Средневековья. Так, евангелие сообщает, что, беседуя со своими учениками, Иисус Христос поведал им о своем Втором Пришествии на Землю и о тех знамениях, которые будут это сопровождать (Матф., 24: 29–33), не определив, однако, времени события: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один» (Матф., 24:36), и далее еще раз подчеркнул ту же мысль: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет» (Матф., 24:42). Однако все же Он дал понять, что произойдет это в пределах одного поколения: «Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все сие будет» (Матф., 24:34). Поскольку этого не произошло, христианской церкви пришлось отказаться от буквального толкования Евангелия и перенести Второе Пришествие в неопределенное будущее. Некоторые уточнения дало Откровение святого Иоанна Богослова (Апокалипсис), где сообщалось, что Второму Пришествию будут предшествовать страшные бедствия, а вслед за ним наступит 1000-летнее земное царство Иисуса Христа. Так впервые появилась эта сакральная цифра – единица с тремя нулями и соответственно милленаризм (хилиазм) – учение, ставшее выражением мечты о земной справедливости и устранении социального зла. В раннехристианской теологии учение это получило неоднозначную оценку: его не признали Ориген и Августин, но поддержали Тертуллиан, Юстин и Ириней. Однако в народной среде оно получило широкое распространение, постепенно приобретая всё более мистический характер.

И вполне закономерно, что первые и наиболее стойкие ожидания должны были прийтись также на цифру с тремя нулями – на 1000 год от рождества Христова. Тем более что именно в преддверии этого года Европу охватили все апокалиптические бедствия – и войны, и вторжения, и голод, и мор, и всевозможные небесные катаклизмы.

Так или иначе, но ожидание конца мира, зафиксированное в средневековых источниках и приуроченное к 1000 году, – факт, не подлежащий сомнению.

Характерно, что когда стало ясно, что в районе 1000 года светопреставления не будет, его перенесли на 1033 год (тысячелетие Страстей Господних), а затем на 1066 год («звериное число»), и настроение это, как считают историки, сохранялось в течение всего XI века, явившись, кстати говоря, одной из причин крестовых походов.

Но именно крестовые походы прошлого и будущего буквально растворены в общей атмосфере французского рыцарского эпоса, посвящённого подвигам Роланда. Этим оправдывается наличие в тексте многочисленных молитв, небесных знамений, религиозных призывов, неоднократного подчёркивания автором особого покровительства, оказываемого Богом Карлу, в изображении Роланда двоякого рода рыцарем. С одной стороны, он вассал Карла, а с другой – Господа, которому он перед смертью протягивает, как сюзерену, свою перчатку. Постоянно повторяющаяся в тексте характеристика Роланда – неистовый, или «безмерный» (demesure). Роланд не просто смел, он отчаянно смел, можно сказать, одержим рыцарским подвигом. Может создаться даже впечатление, что эта его «безмерность» напоминает страсть к самоистязанию, характерную для христианских святых. Роланд живёт не столько на земле, сколько стремлением попасть в высшую лигу, то есть в воинство святое, и поменять сюзерена земного на вечного, то есть добиться высшей цели своего рыцарского существования. Именно по этой причине он сам вызывается на призыв Карла отправиться с посольством к Марсилию и тем самым совершить героическое самоубийство ради Христа. А во время битвы он отказывается трижды от предложения Оливье трубить в рог, чтобы призвать на помощь Карла. Создаётся впечатление, будто Роланд, а, скорее, безымянный автор поэмы, прекрасно знаком с теологией Бл. Августина, по которой, погибший в войне с неверными воин сразу попадает в Град Божий. Это так называемая христианская теология войны.

В религиозной полемике II–IV вв. вырабатываются понятия «воинство бога» и «мирское воинство». Начиная с апологетов, «воины Христа» завоевывают все более и более прочные позиции в системе ценностей нарождающегося средневекового мира. Аврелий Августин считался последовательным «теологом войны». Об этом говорит предложенное Августином разделение войн на праведные, справедливые, и неправедные, несправедливые, а также оправдание им войны «во славу Господню», что в немалой степени определило развитие социальных и политических идеалов рыцарства и рыцарской этики. Этой же цели выражения скрытой в тексте «христианской теологии войны» служит и образ Турпина, который одной рукой благословляет французских рыцарей на бой и отпускает грехи умирающим, а другой – сам поражает врагов, олицетворяя единение меча и креста в борьбе с «неверными». Это единение меча и креста проявляется в таком истинном персонаже поэмы, как меч Роланда по имени Дюрандаль. Действительно, в средние века рукоять меча все чаще использовалась в качестве хранилища реликвий. Приобретение рукояти крестообразной формы могло привести при совершении ритуального акта к «исчезновению» функциональной значимости меча как орудия войны. Он становился символом, священным предметом.

«Буквальное, или, если угодно, примитивно материалистическое, прочтение Священного писания подкрепляло практику применения оружия, включив его в новую систему ценностей. Меч – символ силы, справедливости, отмщения. Разве Иисус не сказал, что не мир, но меч принес он на землю? У кого нет меча, пусть продаст плащ свой и купит меч? Не призывал ли св. Павел взять в руки меч Господен, то есть слово господне? Не сказано ли в «Откровении от Иоанна» об обоюдоостром мече, исходящем из уст восседающего на белом коне и ведущего за собой рать ангельскую?

В рукоять своего меча-спаты Дюрандаль Роланд вделал: кровь св. Василия, нетленный зуб св. Петра, власы Дионисия, божия человека, обрывок ризы Приснодевы Марии. Меч и крест словно сплелись воедино и без Дюрандаля образ Роланда становится неполным. Кстати сказать, спата Роланда женского рода, и герой испытывает к ней большую страсть, чем к своей возлюбленной. Роланд умирает, но, готовясь переступить порог между жизнью и смертью, даже и не помышляет о прекрасной Альде, вскоре угасшей от горя и любви к своему суженому. Нет, не восхитительные переливы ее златых локонов возникают перед угасающим взором рыцаря. Он видит стальной блеск клинка своей боевой подруги, то есть спаты по имени Дюрандаль. Что это, как не обряд безбрачия, как не проявление крайней формы святого аскетизма?

Мифический мир Средневековья – это мир непрекращающихся битв, и на небесах происходит то же самое: Бог непрестанно воюет с сатаной, и в этой битве всегда есть нужда в новом пополнении. Когда мы читаем о ярких проявлениях «безмерности» Роланда, о его неистовстве, то перед нами невольно возникают картины распада человеческой плоти и добровольного страдания христианских святых, открыто пренебрегающих этой самой плотью. Именно поэтому автор живописует нам все натуралистические подробности, касающиеся тела героя.

Но помимо идеологии (крестовые походы против «неверных»), теологии войны в поэме «Песнь о Роланде» поднимается ещё и юридическая тема. В этом тексте проявились все сложности вассально-сюзеренных отношений, на которых и покоилось все Средневековье.

Эта тема взаимоотношений вассала и сюзерена, тема так называемого варварского права, которое после падения римской империи пришло на смену праву римскому, раскрывается на примере предательства отчима Роланда Ганелона. Завязка всей «Песни» – это эпизод, в котором Карл предлагает своим рыцарям самим решить для себя, кто отправится к Марсилию с оскорбительным ответом. По сути дела, Карл предлагает своим вассалам поменять своего земного сюзерена на небесного и таким образом осуществить главную и важнейшую цель жизни рыцаря: войти в состав войска небесного и встать под начало архангела Гавриила. Здесь следует ещё раз напомнить, что средневековый человек видел земной мир через призму мира небесного, и небесный, горний мир для него был предпочтительнее. По этой причине Роланд, не знающий меры ни в чём (demesure), делает шаг вперёд. Карл ему отказывает. Он не хочет так просто расставаться со своим племянником, не хочет жертвовать этой важной фигурой в ещё не начавшейся шахматной партии с Марсилием. И тут Роланда и подводит его неистовство, или его безмерность. Вместо себя он предлагает в качестве посланника-самоубийцы своего отчима Ганелона. Всё произошло публично. С точки зрения рыцарской этики Роланд нанёс своему родственнику оскорбление. Дело в том, что Ганелон и Роланд находятся на одном иерархическом уровне. Никто никому не подчинён. Некоторые исследователи считают, что Ганелон испугался, и за этот публично проявленный страх он и мстит своему пасынку. На наш взгляд, это не так. Ганелон – человек доблести и отваги. Об этом свидетельствует и его благородный внешний облик, и его мужественное поведение у Марсилия, когда он готов умереть в неравном бою. Убивать послов, принёсших злую весть – обычная средневековая норма поведения. Скорее всего, Ганелона оскорбляет то, что Роланд своим необдуманным поступком понизил в глазах других рыцарей социальный статус своего отчима. Они на равных, а Роланд ведёт себя как сюзерен.

И в этом смысле интересен эпизод суда над Ганелоном, в котором тот, оправдываясь перед императором, говорит, что бросил при всех Роланду вызов, что и император и двенадцать пэров Франции слышали угрозу отомстить пасынку. Таким образом, Ганелон подчеркивает, что действовал не от лица императора, а как самостоятельный сеньор, желающий отомстить другому сеньору, который подверг его жизнь опасности. Срок вассальной службы исчерпывался сорока днями в году, а в экспозиции «Песни о Роланде» указано, что Карл ведет войну уже семь лет и, что немаловажно, захвачено много земель и добычи, поэтому свой вассальный долг Ганелон выполнил сполна и даже получил достойную награду. Любопытно, что Марсилию Ганелон сначала излагает требования Карла, чем навлекает на себя гнев и едва не лишается головы, таким образом, исполнив вассальный долг посланника императора, а затем начинает действовать от собственного лица, рассказывая Марсилию, как уничтожить Роланда и тем самым остановить все войны, которые ведет Карл, поскольку император не сможет воевать без своего героя. Присяжные, выслушав объяснения Ганелона, просят Карла оправдать графа, который еще верно послужит императору, поскольку всегда был хорошим вассалом. Личное начало (как злое начало) торжествует в Ганелоне, однако он не утрачивает и внеличного, общественного начала. Поэтому его образ раздваивается, что особенно заметно в эпизоде посольства Ганелона. Сначала он выступает как государственный человек, полностью выполняя функцию посла, затем – как индивидуальный человек, вступая в сговор с маврами. Двойственность поведения здесь объясняется совмещением в лице Ганелона двух функций (как посол он должен провести переговоры, как изменник – должен изменить).

Разрешается эта сюжетная линия с помощью «божьего суда», с помощью ордалии, одного из видов архаического права. Так, во время Первого крестового похода после обнаружения Святого копья Лонгина на ордалию пошёл и погиб от ожогов Пьер Бартелеми. А в «Песне о Роланде» – это поединок между двумя рыцарями. На защите Ганелона выступает его многочисленная грозная родня во главе с грозным Пинабелем. Они утверждают, что с правовой точки зрения «нету здесь предательства лихого». И если бы в дело не вмешался смелый Тьерри, сразившийся с Пинабелем и посредством «божьего суда» доказавший его неправоту, Ганелон, вероятно, избежал бы наказания.