Текст книги "Иди и возвращайся"

Глава 10,
в которой Нина с папой идут на воскресник

В воскресенье, проведя в приюте занятие по рисунку, я сразу вернулась домой. Когда я загремела связкой ключей, вешая их на крючок, в спальне захлопнулись дверцы шкафа. По звуку мне показалось, что шкаф заперли на ключ. С недоумением я заглянула в спальню. Ничего необычного – небольшой беспорядок, папа на кровати в привычной позе: сидит по-турецки с ноутбуком на коленях.

– Привет. Когда будешь готова выходить?

Посмотрела на шкаф – дверцы плотно закрыты. Впервые заметила на одной из дверей замочную скважину. Проверю позже.

– Сейчас, только отмою руки от краски и переоденусь.

Я показала ему разноцветные руки – сегодня мы тренировались наносить аквагрим.

– Что наденешь?

– Не знаю. Платье, наверное.

У меня было одно-единственное дежурное платье на каждый год. На все торжественные случаи: дни рождения, семейные праздники, походы в театр или на концерт. К школе предыдущее платье становилось мало, и мы покупали следующее. В этом году у меня было простое синее платье с белым ремешком, по колено длиной.

Надела платье, но оказалось, что голова для него недостаточно чистая. Пришлось мыть волосы. Потом я показалась себе слишком бледной, припудрила мешки под глазами и подкрасила губы блеском. Через час мы с папой вышли из дома и двинулись знакомым маршрутом.

«остерегайтесь голого льва». Мой невидимый помощник написал во множественном числе. Значило ли это, что мы должны остерегаться его вдвоем, вместе с папой? Я наблюдала за папой краем глаза и задавала себе вопрос: почему он скрывает от меня, что до сих пор ее ищет?

На неделе я зашла на сайт компании Вадима Петровича. Аккуратная верстка, фотографии лаборатории. Информация о том, чем компания занимается – разработкой лекарства от туберкулеза с наименьшей сопротивляемостью со стороны бактерии. На сайте были и фотографии сотрудников: человек десять, включая директора, натянуто улыбались с профессионально сделанных портретов. Из них я узнала пятерых из «старой гвардии» – тех, кто работал с мамой раньше. Остальные были мне незнакомы.

На сайте НИИ я нашла фотографии с III Международной научно-практической конференции фтизиатров. Команда Вадима Петровича – тогда еще сотрудники института – позировала с медалями и дипломами. Мама стояла с краю в сером приталенном платье, очень изящная, с грустными глазами и без улыбки. Я впервые видела эти ее фото и скачала их себе на ноутбук. На всех этих фото был и голый лев.

Когда мне было года два-три, я, как все дети, любила играть и коверкала слова. С маминым директором, которого я часто видела у нее на работе, у меня была особая игра. Я подбегала к нему близко, поднимала голову и кричала: «Голову вверх!» Видимо, я хотела сказать, что, чтобы рассмотреть этого человека, нужно задирать голову. А однажды папа спросил у мамы, почему я называю ее научного руководителя голым львом. Это очень ее насмешило.

В нарядном доме на Пестеля мы поднялись по лестнице с витыми перилами и позвонили в звонок. Дверь нам открыла жена Вадима Петровича, в прихожей разувались другие гости со своими детьми.

Квартира изменилась. Между гостиной и кабинетом теперь не было стены, комнаты слились в одну. Рабочий стол с кожаным крутящимся креслом переставили в угол у окна, а вместо старого пианино стояло электронное Casio. Некоторые гости были красными и в халатах – оказалось, что в бывшей детской теперь устроили сауну. Чем бы ни занималась новая компания Вадима Петровича, зарабатывал он больше, чем раньше.

Но посреди гостиной всё так же стоял огромный стол, уставленный едой. На отдельном столике – напитки: ни одной бутылки с газировкой, сплошь графины со свежевыжатым соком и домашними лимонадами.

– Ни-ина, какая ты стала больша-а-ая! – восклицали старые знакомые и трепали меня по щеке.

Сообщали, что я похожа на маму. Или на папу. Или на обоих родителей.

Я узнавала их в лицо: за эти годы они тоже наверняка изменились, но я не могла вспомнить деталей и определить разницу.

Все мои ровесники стали подростками. Они, очевидно, дружили между собой, но меня сторонились. Сделав пару безуспешных попыток влиться в их разговор, я с видом, будто мне все равно, взяла высокий бокал с клубничным лимонадом и отошла в сторону. С ним села на кожаное кресло за рабочим столом. Отсюда открывался вид на всю гостиную.

Папу окружили мамины друзья, расспрашивали его, как прошли три года и есть ли новости. Папа терпеливо отвечал на все вопросы.

Вместо хрустальной люстры висел дизайнерский светильник, похожий на осьминога-мутанта, каждое щупальце которого заканчивалось лампой с оранжевой спиралью.

– Красивая люстра, правда? – раздался надо мной голос Вадима Петровича, а я от неожиданности плеснула лимонада на платье.

– Да, красивая. Похожа на морское чудовище. – Я стряхнула капли с подола.

Он рассмеялся, продемонстрировав идеальные зубы, и отпил из своего стакана.

– О маме есть какие-нибудь новости? На связь не выходила? – неожиданно спросил он, внимательно глядя мне в глаза.

Пораженная прямотой вопроса и тем, что он задается повторно, я молчала. Опасайся голого льва.

– Нет, не выходила. – И, набрав воздуха, продолжила: – Папа думает, что она… ее уже нет в живых.

И показательно опустила глаза в бокал с лимонадом, поболтала льдом. Льдинки брякнули друг о друга.

– Жаль, очень жаль. Она подавала большие надежды как микробиолог. Очень талантливая. – И он пустился в воспоминания, когда мама была еще студенткой на его кафедре. Вполуха я слушала историю о компании, как он говорил, «биотех-стартапе», который они запустили с коллегами. Звучали непонятные слова об учредителях, акциях, грантах. И о возможной полной победе над туберкулезом. Годы ушли на получение разрешений и тесты. Вот-вот препарат наконец должен выйти на рынок. Жаль, очень жаль, что мама не с ними. Минут через пять его окликнули, он кивнул мне, поставил на стол пустой стакан и отошел.

Атака на папу закончилась, он беседовал в группке старых знакомых, потягивая коктейль. Поискал меня глазами, подмигнул. Я подмигнула в ответ.

Встала и прошлась по изменившейся гостиной. Потом захотелось посмотреть кухню – наверняка там тоже новый ремонт. Но в дверях кухни меня остановило произнесенное вслух мамино имя. Я притаилась за углом у порога, откуда меня не могли увидеть.

– Говорят, подозревали мужа. Что-то там с алиби не стыковалось.

– Да ну. И что в итоге?

– Вот. Ходит как огурчик. Ничего не нашли, но кто знает.

– А с ней что?

– Числится пропавшей без вести.

Я пошла обратно в гостиную. Папу подозревали. У папы не стыковалось алиби. Кого же мне следовало остерегаться? Папу или голого льва, который не подозревался в ее исчезновении, вернее – меня передернуло от этой мысли, – в ее убийстве.

– Ты похожа на маму, – раздался голос из-за спины.

Я повернулась. Мамина коллега Катя.

– Особенно улыбка.

– Неужели вы ее еще помните? – резко ответила я и тут же пожалела.

Катино лицо вытянулось от моей грубости. Я поспешила извиниться:

– Простите, я не хотела… Недавно я видела фотографии с последней конференции по физи… фтизи…

– Фтизиатрии.

– Физиартрии. Мы с ней похожи только внешне.

Катя рассмеялась.

– Удивительно, но так же говорит Мира. Что у нее с папой ничего общего.

– Мира? – не поняла я.

Она с удивлением на меня посмотрела:

– Ну, дочь Алексея, который тоже пропал без вести.

Дядя Леша. Мира. Как я могла о них забыть?

– Когда он пропал?

– Месяца за два до твоей мамы. Она ничего тебе не говорила? – Катя нахмурилась, ей явно не хотелось говорить о плохом.

– Нет, я ничего не знала.

– Она очень переживала, они дружили с института. Мира с мамой иногда приходят на вечеринки. – Катя окинула взглядом гостей. – Может, придут позже.

Катю позвал кто-то из взрослых, и она с облегчением закончила неприятный для нее разговор. Вечер проходил как обычно: играли в крокодила, пели песенки.

Дядю Лешу я хорошо знала – они бывали у нас дома. После маминого исчезновения мне не приходило в голову спросить, почему они больше не приходят к нам в гости.

И все-таки Клочков не рассказал мне всего. И про сомнительное папино алиби. Полночи я ворочалась, раздумывала, что это могло значить, и заснула с мыслью, что нужно разузнать всё с самого начала.

Глава 11,
в которой Нина с папой идут в оранжерею

Папу подозревали. У папы было ненадежное алиби. Утром я проснулась с деревянной головой. Болел живот. Я написала близнецам, что не смогу сегодня прийти в школу, потом написала то же самое папе, разговаривать не хотелось.

Я думала до вечера бродить по городу и делать зарисовки для двух пропущенных домашних заданий в академии. Вечером – кино с близнецами. Я забронировала три билета с телефона, не вставая с кровати. Потом полистала новости «ВКонтакте». Ответила на вечернее сообщение Насти «Спокойной ночи зая». Зая! Хорошо хоть не коверкает слова и ставит пробелы.

Так я пролежала с час. Была уже половина десятого, и очень хотелось в туалет. Папа гремел сковородкой на кухне – у него что-то пригорело. Открылась дверца шкафа под раковиной, и это «что-то» шмякнулось в мусорное ведро. Ясно, опять ковырялся в коде и забыл о сковородке на плите. Он помыл сковородку и снова поставил на огонь.

Я не могла просто так прийти, поздороваться с ним, пить кофе и завтракать. Меня мучила мысль про ненадежное алиби. Я тихо вышла из комнаты и, умываясь в ванной, думала, как расспросить его о событиях трехлетней давности.

– Эспрессо или капучино? – приветствовал меня папа. Вопрос «эспрессо или капучино?» был у нас чем-то вроде «доброе утро, как спалось?». Если ответом было эспрессо – так себе, а вот если капучино, то все замечательно.

– Капучино, – соврала я.

Папа зашумел сначала кофемолкой, потом кофемашиной. Он сделал эспрессо, потом вручную взбил подогретое молоко. Молоко могла взбить и машина, но тогда молочная пенка держалась хуже.

Поставил чашку передо мной. Высыпал из сковородки в тарелку вторую порцию пригоревших гренок: тонко нарезанная булка, смоченная в смеси взбитых яиц, молока и сахара. Вкусно, если нормально приготовить.

– Какие планы на сегодня? Я тоже взял выходной. Хочешь, сходим в Ботаничку? Говорят, там все цветет, – бодро предложил он.

– Хотела делать наброски для художки.

– Ладно, – разочарованно согласился он, и я почувствовала себя виноватой: мы редко выходили кудато вместе.

– Можно съездить сейчас, а порисую потом.

– Тогда ешь, и поедем, – обрадовался папа и отправился умываться и одеваться.

Я выпила кофе, выбрала наименее коричневую гренку и сжевала половину.

– Сейчас оранжереи открыты в режиме прогулки, – продолжал папа из прихожей, причесываясь перед зеркалом, как будто я должна была знать, что это значит.

Я выбирала у себя в комнате, какую из толстовок надеть – серую или синюю. У серой на рукавах обнаружилась краска, поэтому она отправилась в корзину для грязного белья, и я надела синюю поверх футболки с ярким рисунком. Конверсы, сбрызнутые водоотталкивающей пропиткой, куртка с капюшоном.

Но в прихожей папин телефон издал трель. Он прочитал его и раздраженно мотнул головой:

– Вызывают на срочное совещание, нужно идти в офис. Заскочу за тобой, как закончим.

– Это недолго?

– От силы полчаса.

Какая подозрительная срочность, какой раньше не было. Я кивнула.

Он очень быстро вышел и загромыхал вниз по лестнице. Я сомневалась совсем недолго, потом взяла рюкзак и вышла следом на Виленский. Небо тяжело набухло черным, и начинал накрапывать дождь. Где-то вдалеке громыхал гром.

Папа в самом деле шел в сторону своего офиса. Вроде бы ничего необычного, но мне все казалось подозрительным. И как он раскрывает зонтик. И как смотрит в смартфон и что-то набирает там пальцем. И то, как нервно ждет зеленого на светофоре. Словно почувствовав, что за ним наблюдают, он резко обернулся. Я успела спрятаться за спины идущей впереди парочки и тут же нырнула в открытую дверь круглосуточного магазина. Подождала полминуты, а когда вышла из магазина, на светофоре его уже не было и на улице Восстания – тоже.

Я дошла до перекрестка, огляделась в поисках черного зонта. Улицы утром дождливого дня были сплошь в зонтах.

«Нина, ты забронила билеты?» – спрашивала меня в общем чате Настя.

«Да», – ответила я и, закрыв мессенджер, увидела значок программы отслеживания. Как же я могла забыть, что у нас на телефонах стоит взаимное отслеживание. И даже это мне показалось сейчас подозрительным.

Открыла, с третьей попытки ввела правильный пароль. Значок папиного телефона висел на соседней улице и медленно двигался в сторону Невского. Сверяясь с программой, я догнала его и осторожно шла следом, чувствуя себя глупее с каждой минутой, потому что папа в самом деле шел в свой офис.

На перекрестке Невского и набережной Фонтанки он вошел в один из особняков, и я увидела через стеклянные двери, как он прикладывает карточку пропуска к турникету, а потом заходит в лифт.

От переживаний и дождя меня немного трясло. Я вошла следом и присела на кожаный диван за низким столиком. Осмотрелась. Несколько внушительных кадок с цветами, хорошенькая девушка-администратор, охранник уткнулся в смартфон. Я достала альбом и хотела нарисовать его, но тут раздались восторженные вопли.

– Нинок!

– Нинусечка!

– Нинусенция!

– Ниновадзе!

– Нининимимими!

Передо мной стояли два программиста из папиного отдела, которых коллеги за глаза называли Тимон и Пумба. Они говорили очень быстро, но строго по очереди.

– Че в гости не заходишь?

– Забыла старых друзей?

– Ты заходи.

– Мы ждем.

Они уселись рядом и не давали мне вставить ни слова.

– Будем биткоины майнить.

– Ка-дэ-е патчить.

– Генту перебирать.

– Контрибутить в дарквебе.

– Пилить стартап на блокчейне.

– Ага.

– Че не в школе?

– Все рисуешь?

– Дай посмотреть.

– Ой, мама.

– Страшные какие.

– Откуда только берутся.

Она на секунду замолчали, разглядывая рисунки, и я ответила:

– Я их вижу каждый…

Но Пумба уже закрыл альбом и отдал мне обратно. Они склонились над столиком и хитро улыбались:

– Ну давай, а то нам пора.

– Говори давай.

– Не буду!

– Надо.

Я поняла, что они не отстанут, и протянула:

– Не компили-и-и-ится.

В этот момент под их довольный смех из лифта вышел папа.

– Опять шутки шутите?

– Да ладно, мы ж не только шутки.

– Мы и полезному тоже научили.

– Только пусть приходит почаще.

– Ага.

– Мы еще научим.

Они дружно развернулись и направились к лифту.

– Хорошо, что зашла, – сказал папа, улыбаясь. – Быстро договорились. Поехали?

Мы доехали на такси минут за двадцать. У входа в Ботанический сад стояли два или три класса – первоклашки пришли на экскурсию. Пришлось ждать, пока касса освободится. Потом мимо безразличного изопода, мельком взглянувшего на наши билеты, мы быстро, чтобы оторваться от шумной толпы, прошли по парку и повернули по указателям к субтропикам.

Оранжереи. Тропический и субтропический маршруты. Последний раз я была тут с мамой и из всего разнообразия запомнила лишь азалии. Целый зал красных и розовых цветов, высаженных амфитеатром: ближе к зрителю низкие, дальше – выше. Все фотографировались. Мы попросили гида сфотографировать нас на телефон на фоне большого куста. На фотографии у меня были закрыты глаза, а мама вышла смазанной. Она с досадой удалила фото, когда увидела, что получилось.

Сегодня мы переходили из зала в зал – Средиземноморье, влажный тропический лес, Юго-Восточная Азия, – но азалий почему-то не было. Я начала подозревать, что придумала и кусты амфитеатром, и неудачное фото. Узкие тропинки, над которыми нависали кусты и пальмы, вели к симпатичным прудкам, обложенным обросшими мхом камнями. Тут и там восседали важные толстые кошки.

– Ой, еще котик! – гомонила малышня, которая все-таки нас нагнала. Они останавливались и фотографировали каждого кота, которого встречали на пути.

– Котики на службе Ботанического сада, – наставительно говорила гид, – делают свою работу – ловят мышей, чтобы они не повредили ценные виды.

Мы прошли дальше и оказались в апельсиново-лимонной рощице. Тут, кроме нас, никого не было, и я решилась задать свой вопрос.

– Папа.

– Что? – спросил он, разглядывая мандариновое дерево.

– Вчера у Вадима Петровича я слышала, что тебя подозревали, когда мама исчезла.

Я ожидала, что он обидится, возмутится, но он ответил:

– Да, конечно. Проверяли тогда всех. Это обычные процедуры, когда есть подозрение, что пропавший человек, – он запнулся, – погиб. Проверяли меня, всех маминых коллег и друзей.

Мы вошли в следующий зал – Средиземноморье. Нас встретили несколько суховатых оливковых деревьев и акация, вся усыпанная цветами.

– Меня проверяли больше всех, муж в таких делах – первый подозреваемый, – папа недобро улыбнулся, глядя в земляной пол.

Я хотела спросить про его алиби, но дорогу нам преградила гид, которой очень хотелось поговорить.

– Здравствуйте. Добро пожаловать в Средиземноморье. Обратите внимание вот на это дерево, – она повела указкой прямо перед собой. Мы обратили. – Это мелкоплодный земляничник, дерево семейства вересковых, в народе называемое бесстыдницей. Присмотритесь внимательно, и вы заметите, что у дерева нет коры, отсюда и название.

Мы присмотрелись и заметили.

– Каждый год в разгар лета бесстыдница сбрасывает старую кору, обнажая ствол. Таким экзотическим образом дерево делает возможным поглощение максимума света, что способствует его росту. Растение реликтовое, занесено в Красную книгу, – отчеканила она и отвернулась, давая понять, что мини-лекция окончена.

Мы захихикали и двинули дальше, мимо пробкового дуба, можжевельника и цветущих олеандров. Папа шел немного впереди. У следующего зала он остановился и указал на табличку с температурой:

– Посмотри-ка, везде десять-двенадцать выше нуля. Я думал, в тропиках теплее. Хорошо, что есть капюшон, – он потер красный нос.

– Вообще-то даже в пустыне ночами холодно, – заметила я.

– Да? Не знал, – ответил он и, прежде чем я успела задать вопрос, шагнул в следующий зал, японский.

Там были азалии. И толпа людей.

– Азалии, или рододендроны, представлены как в кустарниках, так и в деревьях. Произрастают повсеместно. Крайне популярны в домашнем садоводстве, – приветствовала нас гид.

Посетители ее не слушали – они фотографировали буйное рододендроновое цветение. Все было именно так, как я запомнила: от тропинки кусты ростом по колено поднимались выше ступеньками, в конце цветника кусты были метра три. Красные, розовые и белые цветы усеивали кусты так, что почти не было видно листьев. Щелкали фотоаппараты и телефоны, посетители искали выгодный ракурс.

Налюбовавшись и натолкавшись, мы прошли в последний крошечный зальчик, где цвел бамбук. Здесь было тихо и пусто.

– Говорили, что твое алиби было ненадежным, – сказала я.

Папа отвлекся от маленького сада камней, расположенного под бамбуком.

– Это сплетни. – Он задумчиво потрогал свисающую сверху цветущую сережку. – Мое алиби и в самом деле перепроверяли. Когда она ушла из школы, я был еще дома, и следователь проверял, не могла ли она пойти обратно домой и там…

– И она не пошла?

– Нет. Нашлась камера у нашего перекрестка.

– Антикварный магазин, – сказали мы одновременно.

– С нее просматривался весь переулок. На записи были вы вместе, а через три часа – как я уходил на работу.

Он отвернулся и снова рассматривал сад камней: аккуратные бороздки в песке, отполированные камни.

– Мое алиби подтвердили не сразу, а спустя некоторое время, когда дело перевели в уголовные. Это значит, что…

– Что она, скорее всего, умерла, – закончила я.

Папа не обратил внимания, что я знала то, что не требовалось знать.

– Скорее всего, умерла, да, – подтвердил он, глядя на зал с азалиями через прозрачную стену. – Пока алиби проверяли, прошло время. Начались сплетни. Откуда ты знаешь?

– Подслушала разговор на кухне, – призналась я.

– Ее друзей и работу проверяли тоже. Но никаких зацепок нет.

– Ты спрашиваешь следователей о новостях?

– Спрашиваю. Но никаких новостей давно уже не было.

Вот и все. Стоило только спросить и не додумывать. Мама всегда говорила, что умозаключения нужно строить только на фактах.

Японским залом оранжерея заканчивалась, отсюда был выход в парк. Мы застегнули куртки, натянули капюшоны и вышли. Доехали до дома, пообедали в пироговой на углу. До вечера я рисовала лист за листом: стайку детенышей-трилобитиков на тропинках оранжереи, лепидосирену с указкой у голого дерева, азалии, магнолии и акации.

Глава 12,
содержание которой автор описать затрудняется

В семь я зашла за близнецами. Рамка пазла стала еще шире, пустое место в центре уменьшилось. Настя лежала на своей кровати, положив на лоб мокрое полотенце, театрально закатывая глаза и постанывая.

– Выпей парацетамол, а, – раздраженно сказал Ваня – он сидел напротив на своей кровати.

– Организм должен сам справиться, – простонала в ответ Настя.

– Станет легче.

– От химии одни побочки.

– Какие, блин, побочки от одной таблетки? – снова раздраженно спросил Ваня.

– От одной, может, и нет, а когда пьешь много, происходит эффект накапливания.

– Что за чушь, какое накапливание? Ты не пьешь много таблеток.

– Ага. А та на Новый год?

– Нина, скажи ей, что она тупая, – сказал Ваня, вставая.

В него полетело мокрое полотенце. Он поймал и, повесив его на спинку сестриной кровати, вышел из комнаты.

– Настя, что за антинаучная чепуха, в самом деле? – спросила я. – Опять наслушалась бабушку?

– Она прочитала в журнале, что… – с энтузиазмом начала Настя.

Опять двадцать пять. Их бабушка очень убедительно пересказывала содержание околомедицинских журналов. Если не включать мозги, то можно было в самом деле уверовать в накопление парацетамола, лечение заикания прикладыванием багульника и целебную силу малахитовых пирамидок. Но мама приучила меня перепроверять факты в компетентных источниках, так она говорила. Или, если невозможно свериться с компетентными источниками, как минимум не доверять сомнительным.

– Доверяй только тому, что можешь доказать, – говорила она, сидя в белом халате за рабочим столом лаборатории и капая реактив в колбочки с биоматериалом. Иногда ее основательность раздражала, особенно папу.

И я попыталась воззвать к логике.

– Ты учишься в физико-математическом классе и собираешься стать ученым, – перебила я.

– Ученой, – поправила меня Настя.

– Ученой и феминисткой, – согласилась я.

– Я уже феминистка, – сказала Настя, приподнимаясь на локте. Больной она не выглядела.

– Ученые и феминистки должны пользоваться только проверенной информацией.

– У меня не такая высокая температура, чтобы принимать таблетки.

– Какая?

– Тридцать семь и два.

Я рассмеялась.

– Да, при такой температуре не принимают лекарства. Но и не умирают под полотенцем!

– Вот именно! Скажи ей, чтоб одевалась и собиралась в кино, – сказал появившийся в проеме Ваня.

– Не могу. Низкая температура переносится тяжелее всего, – Настя закатила глаза и легла обратно, вернув на лоб мокрое полотенце.

– Скажи уж, что хочешь весь вечер переписываться со своим англичанином. – Ваня натягивал через голову толстовку, точно такую же, как у меня. Кажется, мы покупали их вместе.

– При чем тут англичанин?

– При том, что ты трындишь с ним уже двое суток не переставая, – отрезал Ваня.

– Оу-оу-оу, у нас теперь англичанин! – Мне стало ужасно смешно, что романтическая переписка велась из этой бардачной комнаты.

Ваня снял толстовку, подошел к кругу света от потолочной лампы и подозрительно рассматривал рукава, потом пробормотал что-то похожее на «пофиг» и снова надел.

– Отвяжитесь вообще от меня, не пойду на ваше тупое кино, – рассердилась Настя и повернулась к нам спиной.

Мы громко смеялись.

– Пока-пока!

– Расскажи ему про накопление парацетамола!

– Как молекулы парацетамола оседают в ядрах клеток и высасывают из них жизнь!

– И о спасительной силе полотенчика!

Мы стояли в дверях и пантомимой показывали, как нам плохо: закатывали глаза и прикладывали ладони ко лбу. Настя схватила подушку и изо всех сил швырнула ее в нас. Ваня успел прикрыть дверь, подушка шмякнулась об нее и упала на пол. Попытался снова открыть, но подушка не давала.

– Ну и оставайся со своим телефоном, а мы пойдем смотреть классное кино, пить классную колу и есть классный попкорн.

– И даже не пожалеете больного человека, который вынужден остаться дома? – жалобно раздалось из-за двери.

– Не-е-е!

– У тебя же есть телефон!

– А на телефоне – мессенджер!

– А в мессенджере – англичанин!

– А на голове – полотенчико!

– Ах-ах!

– Ах-ах-ах!

– Катитесь отсюда и оставьте меня в покое!

Мы оделись, выкатились на улицу и увидели, что пошел снег.

В «Художественном» пришлось выстоять очередь, чтобы выкупить бронь. Но оказалось, что ее уже сняли, – оставалось двадцать минут до начала. Нам достались два места с краю в первом ряду – последние. Очередь за нами разочарованно вздохнула.

Мы разделись в гардеробе и купили два больших стакана с пепси и ведерко соленого попкорна. В нашем зале еще делали уборку две девушки в хиджабах и синих передниках, поэтому мы присели за пластиковые столики в темном кафе и смотрели трейлеры на плазмах, развешанных везде, куда падал взгляд. На нас напало неловкое молчание, причину которого я не понимала. Мы ели попкорн и смотрели на плазмы, на ростовые фигуры, на парочки с билетами в очереди за попкорном, но только не друг на друга.

Ванин телефон динькнул.

– Желает нам приятного просмотра, – сообщил он, быстро взглянув на экран. Не глядя на меня, выключил телефон и положил его обратно в карман.

– Идем, запускают, – сказала я вместо ответа.

Мы снова встали в очередь, на этот раз в кинозал. Девушка оторвала контрольный хвостик на билетах и проинструктировала:

– Первый ряд, места пятнадцать и шестнадцать.

Людей, как всегда, было много – полный зал, в основном подростки. Нашими соседями была пожилая пара шонизавров. Они растерянно озирались на гудящий зал и обсуждали, не уйти ли сейчас, иначе эти дети не дадут посмотреть фильм спокойно. Но когда все заняли свои места, они перестали шептаться и остались.

Мы поставили наполовину опустевшую коробку с попкорном между креслами, подняв подлокотник. Шла бесконечная реклама. Мы прикончили попкорн до начала фильма и теперь шарили в пустой коробке. Наши руки столкнулись, и мне снова стало неловко.

Начался фильм. Я не могла сосредоточиться на экране – ни на милых зверюшках, ни на музыке, – окаменела в своем кресле. Ваня повернул голову и смотрел на меня. Убрал пустое ведро и поставил его под свое кресло. Я не двигалась. Музыкальный рокот с экрана разогнал горячие волны по всему телу, от них моя окаменелость прошла, я положила левую руку на подлокотник и крепко сжала его, а правой нащупала его руку и тоже крепко ее сжала. Он сжал мою в ответ. Притянул меня к себе, прикоснулся губами к щеке. Я положила голову ему на плечо, а потом уснула.

Меня разбудила громкая музыка на титрах.

– Очень интересный мультик, да? – спросил меня Ваня.

Я сонно улыбнулась в ответ. Мы вышли на улицу. Ветер бил холодом по лицам прохожих. На зебре на Невском Ваня взял меня за руку и не отпускал до самого дома.