Текст книги "Иди и возвращайся"

Глава 15,
в которой Нина встречается с Мирой и узнает много нового

– Не узнала меня?

– Из-за капюшона.

Мы вернулись в блинную. Толпа, вечно сбивавшаяся у кассы в конце рабочего дня, поредела. Повара двигались медленнее, движения кассира были не такими дергаными.

Я рассматривала Миру. Обычный питерский подросток: худая и бледная, серая куртка с капюшоном, кроссовки и рюкзак. С одним отличием. Темные, почти черные глаза изучали меня очень внимательно и как-то цепко, от ее взгляда становилось не по себе. Они шарили по мне, по блинной и, казалось, запоминали каждую мелочь.

– Ты здесь одна? – спросила я. Насколько помню, тогда они жили в Купчине, а может, в Рыбацком – в любом случае, не в центре.

– Одна, – она смотрела в окно на здание НИИ.

– Гуляешь? – глупо продолжала я.

– Вроде так, – сухо ответила она, и я почувствовала себя еще глупее.

Тоже повернулась и поглядела на особняк. Он стоял таинственным замком, сквозь окна которого проросли деревья. Поверх высокой ограды – колючая проволока. Сейчас нарядный особняк в стиле барокко казался мне зловещим, словно отсюда, пробиваясь сквозь стены, росла наша с Мирой общая беда.

Дядя Леша. Они с мамой дружили с университета, учились на параллельных потоках и играли в одной команде «Что? Где? Когда?» – тогда я знала только эту сторону истории. В НИИ они оба работали в команде Вадима Петровича. За столько лет я даже не спросила, куда он исчез. Почему я о нем забыла? Почему родители ничего мне не сказали об его исчезновении? Где сейчас мама и ее старый друг?

Я припомнила, что начала видеть свое чернолапое чудовище за несколько месяцев до маминого исчезновения. Что это было? Я почувствовала опасность, которая угрожала ей и дяде Леше? Или это были мамины страхи, настолько сильные, что я ощутила их вибрации?

Я вспомнила, что Мира – она была на год младше меня – пару раз звонила мне после того, как мама исчезла. Я пропустила ее звонки, а потом не перезвонила. Мне стало стыдно.

– Я недавно узнала, что дядя Леша тоже пропал. – Я рассматривала пятнышки на столе.

– Никто ничего не сказал за столько лет?

– Нет.

– Я звонила тебе.

– Знаю.

– Ты ни разу не ответила.

Поверхность стола в одном месте бугрилась, словно от ожога.

– Откуда узнала, что папа тоже пропал без вести?

– Мы были у Вадима Петровича в воскресенье. Их коллеги рассказали.

Удивленный взгляд.

– Вы ходите к ним на вечеринки? Я ни разу вас не видела.

– Нет, я случайно встретила Вадима Петровича, и он пригласил меня и папу.

– Случайно… – повторила Мира.

– Ты знаешь, почему исчез дядя Леша? Что-то известно? Это связано с мамой?

– Вообще-то да. – Она снова странно смотрит на меня, словно удивлена, что я задаю все эти вопросы. Словно знает что-то, что знают все, кроме меня. – Ну я, конечно, тоже не знаю всего. Сначала мне вообще говорили, что папа уехал в командировку, и другую фигню. Вешали лапшу где-то полгода, пока я случайно не оказалась в ненужном месте в ненужное время. Ты знаешь, что их дела расследует один и тот же следователь?

– Клочков?

– Но что-то ты все-таки знаешь.

– Она присылает мне сообщения.

Мира сверлит меня глазами.

– Покажи.

– Не могу. Везде приписка «удали это сообщение». И я удаляю.

– Никому еще не показывала?

– Сегодня рассказала друзьям. Только они знают.

– Не нужно рассказывать никому. Сообщения с ее старого номера?

– Нет, эсэмэс, отправленные через интернет-сервис.

– Тогда это может быть кто угодно. Может быть, они пытаются выяснить, знаешь ли ты что-то.

– Кто – они?

Мира молчала.

– Ты не замечала последнее время ничего странного?

– Странно в последнее время примерно все.

– Например, что за тобой следят?

– Сегодня в школу приходил и рылся в моем рюкзаке какой-то высокий человек. Я подумала, что это мог быть дядя Леша.

Мира фыркнула.

– Опять этот высокий человек. Рылся в рюкзаке? Ты проверяла, ничего нового в нем не нашла?

– Нет.

– Дай сюда.

Она взяла рюкзак и тщательно его осмотрела.

– Где был этот телефон, когда он приходил?

– В рюкзаке, в кармане.

Она достала из своей сумки маленькую отвертку, будто только и ждала этого. Ловко вскрыла телефон, достала и протянула мне что-то крошечное с торчащими проводами.

– Что это? – растерянно спросила я, хотя и так было понятно.

– Жучок. – Она бросила его на пол и раздавила подошвой. – Не оставляй больше телефон без присмотра. И не болтай лишнего.

– Откуда ты знаешь про жучки?

Она пожала плечами так, будто это было обычным делом:

– Мы их находили раньше.

– Где находили?

– Да везде: в сотовых, в стационарном телефоне, когда он еще был. Один раз нашли в розетке в ванной. Я дернула за шнур и вырвала ее с мясом, а за ней выпал жучок.

Она собрала телефон, включила, проверила, работает ли.

– И его лучше запаролить. В следующий раз им будет сложнее, могут и не успеть все провернуть.

– Кому – им?

– Вадиму Петровичу и его помощникам.

– При чем он тут вообще?

– При всем.

– Откуда ты знаешь?

Она небрежно пожала плечами:

– Все знают.

– И папа, и Клочков?

– Разумеется.

– Но они ничего мне не сказали.

– Мы же дети. Нам не следует знать. Нам надо ходить в школу и думать об учебе.

Я вздохнула – быстро осознать не получалось.

– То есть сегодня приходил не дядя Леша.

– Я была бы рада, но вряд ли он вообще жив. Я смотрела статистику по пропавшим без вести, и там…

– А мама? – перебиваю я. Мне так хочется не терять надежду.

Снова пожимает плечами:

– Не знаю.

– Недавно я увидела их старые фото, ну те, когда они, кажется, встречались. И я подумала, что, может, они вместе…

– Что за чепуха. Конечно, нет. Все нити ведут в НИИ, – ответила Мира, снова оглядываясь на здание. От ее уверенного тона я испытала невыразимое облегчение.

Глава 16,
в которой Нина с Ваней идут на свидание, и оно проходит, скажем так, нетипично

Сегодня суббота, и мы с Ваней идем на свидание. Я помыла и заплела в косу волосы, подкрасила губы и надела новую толстовку. Раньше я никогда не ходила на свидание. Бабушка сразу поняла, куда я собираюсь, и изо всех сил старалась мне помочь, не подавая виду, что догадалась.

– Может, лучше платье?

– Да мы просто в кино с друзьями, – небрежно отмахивалась я.

– Сережки не хочешь надеть?

– Всё равно будет не видно.

Она ушла на кухню, но через минуту вернулась.

– Дать духи? У меня с собой.

– Не надо, спасибо.

Я зашла за Ваней сама. По правилам этикета, конечно, ему следовало зайти за мной, но тогда Настя и все остальные догадались бы, что мы идем вместе не потому, что мне надо помочь с этюдником. У них в прихожей, пока Ваня одевался, как всегда, было людно: выходили поздороваться родители, бабушка, зашедший в гости двоюродный бабушкин племянник.

Я заглянула в комнату близнецов. Настя сидела над пазлом. Два медвежонка были уже готовы. Края пазла приближались к медведице, но ее контур еще не был выложен, да и часть вокруг нее, судя по образцу на коробке, собрать было сложнее всего. Если пороги, волны и брызги в других частях пазла были хоть как-то различимы, то возле медведицы они сливались в сплошное неразборчивое мельтешение. Настя брала по одной детали и примеряла ее в несколько мест, потом откладывала.

– Куда идете? – полюбопытствовала мама, выглядывая из кухни.

– На этюды, – ответила я, глядя прямо перед собой.

– А-а, вот что, – протянула она.

– Какие этюды вечером? – спросил папа, выглядывая из-за мамы.

Она ткнула его в бок.

– Понял, – протянул он, уходя обратно.

– Какие этюды? – заинтересовался двоюродный племянник, выходя из туалета.

– В Летнем, – объяснила ему бабушка, подталкивая в сторону гостиной.

– Так света же недостаточно, – племянник не понимал и не уходил.

– Там фонари, – бабушка приподняла брови, продолжая подталкивать его к гостиной.

– Тогда понятно.

Бабушка наконец вытолкала его из прихожей.

– Куда идем? – спросила я Ваню, когда мы спускались по лестнице.

Он достал из кармана куртки и показал мне два билета в кино.

– Очень оригинально.

– Ну а что?

И мы пошли в кино.

Вечерние сеансы сводили меня с ума. Слишком много людей, гомон, из-за которого порой не слышно фильма, дурацкие шуточки, обнимашки в холле.

Мы отстояли в длинной очереди за попкорном, в зал вошли последними и уже в темноте пробирались к своим местам. Минут двадцать шла реклама, потом начался фильм. Но я никак не могла привыкнуть, что я на свидании, и Ваня, кажется, тоже. Мы ерзали на креслах и переглядывались.

– Может, пойдем отсюда? – тоскливо предложила я.

– Пойдем, – согласился Ваня, и мы во второй раз прошлись по ногам соседей.

– Хочешь, поиграем в автоматы? – предложил он, когда мы вышли на улицу.

– Да ну его. Пойдем куда-нибудь пешком?

– Куда?

– Вот туда. – Я махнула рукой вдоль Невского.

Мы прошли прямо, уворачиваясь от ребят на скейтах, которые то выскакивали из-за спины, то летели прямо на нас через толпу. Я привычно отмечала: вот батизаурус в кожаной куртке, наверняка приехал с севера, вот мечехвост, судя по жестикуляции, итальянец. Мы свернули на Владимирский. Здесь было не так людно, можно сбавить скорость и дольше рассматривать прохожих. Вот немецкие туристы фотографируют друг друга с видом на Владимирский собор. Тучи сгущались прямо над ним, спускались ниже к позолоченным крестам и куполам. Вот-вот они упадут на звонницу.

Ваня потряс меня за руку, я очнулась. Мы прошли мимо собора и вышли на Загородный. Я оглянулась – туча миновала собор и двинула в сторону Песков. В переулке Джамбула мы остановились, чтобы сделать несколько фотографий. Фонтан не работал, сквозняк с Фонтанки гонял сухие листья по дну. Слова поэмы запылились, позолота на них стерлась. Я искала хороший ракурс, чтобы сфотографировать памятник, но Джамбул никак не выходил красиво – ни сбоку, ни с покатого слива фонтана, ни со спины. Мы снова взялись за руки и вышли на сумрачную, холодную набережную Фонтанки.

Обычно в конце апреля небо светлое, но в этом году небо затягивало черным днем и ночью. Мутная вода Фонтанки не отражала света. Она как-то безразлично несла свои воды к Аничкову мосту, потом к Прачечному, а там вливалась в Неву. Прохожие спешили мимо, глядя себе под ноги.

Мы перешли на противоположную сторону набережной и там спустились к воде. Из проплывавшего мимо закрытого теплохода нас внимательно разглядывали кутавшиеся в пледы мозазавры. Некоторые надели шапки и завернулись в пледы по уши.

– Холодно им там, наверное, – сказал Ваня.

Мозазавры его не услышали и проплыли мимо. Никто из них не фотографировал – апатия охватывала даже туристов. На каменном подходе к воде пахло мочой и были разбросаны бутылки. Рядом валялись пластиковые стаканчики, и ветер сдувал их в реку.

Проплыл еще один туристический теплоход. Пассажиры снова нас рассматривали – двое подростков в капюшонах, натянутых на самые глаза, пинают в реку пивные бутылки.

– Ты когда-нибудь была в ротонде? – спросил Ваня.

Я подумала, что свидание у нас несколько необычное, и ответила:

– Нет, но папа что-то давно рассказывал. Что это?

– Жилая парадная с круглой лестницей. Мы ходили туда в прошлом году. Тебя не было?

– Нет. Кажется, в тот день мы ездили на этюды, – припомнила я.

– Знаешь, там один парень вошел в дверь под лестницей…

– И через пятнадцать минут вышел седым стариком! – перебила я его. – Какие еще байки знаешь?

– Еще можно написать на стене или колонне желание, и оно обязательно сбудется.

– Сто процентов?

– Сто сорок шесть.

– А маркер у тебя есть? – спросила я.

Ваня достал из кармана и показал мне черный маркер.

– Ты что, знал, что мы сюда пойдем?

– Допускал такую возможность.

Мы прошли совсем немного, дождались зеленого на переходе и оказались на Гороховой. С обеих сторон стояли два одинаковых зеленых дома.

– В одном доме ротонда есть, в другом – нет. Раньше, в восьмидесятых, тут тусовались рокеры. Ну, Цой там и другие. Панки.

– А-а, – протянула я. С роком я была знакома очень поверхностно.

Мы дошли до нужной арки, и Ваня набрал код. В обшарпанном дворе повернули налево, подошли к какой-то двери, и Ваня нажал на кнопку звонка. Дверь щелкнула и открылась. Мы вошли. Дорогу нам преградил молодой человек в тренировочном костюме и тапочках на босу ногу.

– Вход в ротонду платный.

Ваня протянул ему сто рублей. Консьерж помедлил, но бумажку взял.

– Вообще-то в это время по сто с каждого, но так и быть, пусть будет детский билет, – сказал он, пропуская нас вперед.

Мы вошли в обычную парадную – стены до половины выкрашены синей краской, в закутке у лестницы стоят коляски и велосипеды, у батареи – кошачьи миски с кормом и водой. Но лестница раздваивалась и, закручиваясь, уходила вверх, круглый купол поддерживали колонны, под синей краской угадывались старые надписи.

– Ротонда – самое мистическое место Петербурга, – раздалось за спиной. Мы оглянулись и увидели, что консьерж намерен провести экскурсию. – Один молодой человек зашел в комнату под лестницей и через пятнадцать минут…

– Знаем, знаем, – перебил его Ваня. – Мы не туристы.

Мы стали подниматься по лестнице.

– Говорят, по лестнице в ротонде в Петербург спустился сам сатана, – сказал консьерж нам в спину.

Мы не ответили и поднялись на второй этаж. Консьерж с видом человека, выполнившего свой долг, сел на подоконник и, прислонившись к окну, обложенному подушками и пледами, продолжил смотреть фильм на планшете. Он смотрел его без наушников, и до нас долетали звуки визжащих по асфальту шин и выстрелов.

– Что за чудак, – пробурчал Ваня.

– Как думаешь, это правда?

– Байки, – ответил он, заглядывая вниз.

– А вдруг, если дождаться полуночи, к нам спустится сам сатана? – спросила я, рассматривая крашеныеперекрашеные двери в коммуналки.

– Хочешь проверить? – он потянул меня к себе, но в этот момент у меня в кармане требовательно звякнула эсэмэска.

Я отстранилась и полезла в карман.

«Ты где?» – бесцеремонно спрашивала Мира.

«В Ротонде», – ответила я и положила телефон в карман.

Обняла его, пряча губы.

– Будешь писать? – спросил он, протягивая мне маркер.

Я взяла маркер и спустилась пролетом ниже.

– Писать на стенах запрещено, – раздался голос снизу.

– Я не пишу, – ответила я, и телефон снова брякнул.

«На Гороховой?»

«Да».

Поднялась на несколько ступенек выше, чтобы консьерж меня не видел, задумалась. Я загадывала желания два раза в году: перед тем, как лечь спать на Новый год, и перед тем, как задуть свечи на торте на день рождения. Всегда казалось, что чем сильнее чего-то хочешь, тем вероятнее это сбудется. Но слова консьержа придавали надежде какую-то мрачную окраску, фатальную неотвратимость, как любил говорить Никитин.

«Встретимся через 15 минут в шаверме справа от Сенной».

«Хорошо», – ответила я, написала желание и вернулась к Ване.

– Что загадала?

– Так, мелочи, – ответила я. – Мне нужно встретиться с Мирой на Сенной.

– Сейчас? – удивился он.

Я кивнула.

– Странное свидание, – сказал он, спускаясь. – Не хочешь пофоткаться?

– Не очень, – ответила я.

Мы попрощались с консьержем и вышли на улицу, где почти стемнело.

Мира ждала нас в тесном закутке, где с одной стороны вертелся истекающий жиром мясной стержень, с другой к стеклянной стене лепился узкий столик, заляпанный майонезом и залитый сладким чаем.

Мира сидела в самом углу, натянув капюшон почти до носа.

– Это кто? – Она бесцеремонно ткнула пальцем в Ваню.

– Друг, – ответила я и, увидев ее напряжение, добавила: – Он всё знает.

Мира отвернулась к столику.

– Я пару раз заходила в холл особняка. Помнишь, раньше, когда мы ходили к родителям, там была вахтерша?

– Зинаида Петровна.

– Не важно. В общем, сейчас там всё по-другому, но охранник всё равно есть. Знаешь, я подумала, что если…

– Если он такой же рассеянный, как Зинаида Петровна, – продолжила я ее мысль.

– И пустит нас внутрь.

– Но что мы сможем там сделать? Кабинеты, наверное, заперты. Оборудование под замком, компьютеры запаролены.

– Можно попробовать, – пожала плечами Мира, игнорируя недоумевающий взгляд Вани, который он переводил с меня на нее.

– И камеры слежения наверняка есть, – предположила я.

– Конечно, есть, даже снаружи, – подтвердила Мира.

– Нас же сразу найдут.

– Ну и что? Что они нам сделают? Ну, вызовут в полицию, самое большее. В среду. – Она смотрела на меня, а я завороженно глядела на наше с Ваней отражение в ее зрачках.

– Когда? – шепотом переспросила я.

– В среду. По средам там меньше всего народу. В три часа, когда все разойдутся на обед.

– Ты давно за ними следишь?

– Где-то полгода, – прошептала она, настороженно приподняв капюшон, когда в ларек вошел посетитель. Мужчина заказал две шавермы с собой и прислонился к дальнему углу, уткнувшись в телефон.

– Мне пора. Встретимся в блинной в три. – Она застегнула куртку и, не попрощавшись, выскользнула на улицу.

– Тебе не кажется, что она заигралась в шпионов? – спросил Ваня, глядя ей вслед.

– Снаружи всё не так, как есть на самом деле, – ответила я. – И потом, нам в самом деле ничего не смогут сделать. Пойдем и посмотрим.

– Нина, тебя заберут в полицию.

– Угу. Я даже знаю куда. Мы были там с папой, когда…

– Хочешь попасть в обезьянник?

– Детей не сажают в обезьянник.

– Вы уже не дети, вам четырнадцать.

– Я не буду брать с собой паспорт.

– И сообщат в школу.

– Пусть сообщают.

– И поставят на учет.

– Пусть ставят.

– Ваш план нелогичен, подумай сама…

– Не хочу думать. Хочу, чтобы она вернулась.

Я уставилась в окно. Хотелось закричать или ударить его, такого рассудительного. Посчитала до десяти, глубоко вздохнула. Светофор напротив ларька загорелся красным. Машины снова поехали по Садовой улице.

Ваня молчал, пережидая.

– Давайте я с вами, – предложил он через минуту.

Я немного подумала.

– Тебе лучше наблюдать издалека. Будешь на связи на всякий случай. Посидишь в блинной, например. А нас подстрахует одна моя знакомая.

– Какая еще знакомая?

Я не ответила, достала телефон и написала сообщение Улитке.

Глава 17,
в которой Нина проходит аттестацию

– Нина – самая талантливая из моих учеников, – торопливо говорит Никитин. – Больше всего ей удается графика. – Чуть морщась, так, что замечаю это только я, он протягивает комиссии подборку моих рисунков с чудовищами. Он с удовольствием взял бы что-то из старого, но за последние месяцы я, по его словам, сильно продвинулась в технике, а ему хочется показать самое лучшее. Не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.

В аудитории он другой – он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.

Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он – всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.

Итоговая аттестация в академии. Всем нам Никитин прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как он потирает подбородок, прежде чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Он надеется, что я воплощу его несбывшуюся мечту, и усиленно меня к ней направляет.

– Считаю, что при хорошей подготовке после девятого класса ее можно принять на первый курс академии.

Члены комиссии впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что это за девчонка, которую рекомендуют принять без экзаменов. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.

– М-м-м… неплохо, очень неплохо, – выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других – пожилые мужчина и женщина, тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого вуза, – молчат и не показывают никаких эмоций.

– А вы… – старичок смотрит на Никитина, и я понимаю, что он даже не знает его имени, – будете рекомендовать кого-то еще?

– Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены, думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. – Никитин говорит заученно, потому что ведет в академии кроме наших подготовительные курсы.

Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние – мне казалось, что мои работы совсем никуда не годятся. Но Никитин считал, что я подаю большие надежды, и даже однажды сказал это папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.

Курсы, на которые мы когда-то записались, должны были закончиться через год. Но потом родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что курсы стоили немало и академия с удовольствием их продлевала. Никитин был рад, что мы продолжаем у него учиться. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Никитина, которые он рассказывал нам во время этюдов и на рисовании с натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.

– Кто тебе рассказал эту чушь? – хохотала она.

С тех пор я не пересказывала байки Никитина.

Профессора просматривают рисунки, неслышно переговариваясь. Задают простые вопросы по теории, я отвечаю. Николай Сергеевич присел на соседний стол и сжал руки перед собой. Он не смотрит ни на меня, ни на комиссию.

И тут я понимаю, что все это зря. Лица членов комиссии не выражают никаких эмоций. Моя графика – всего лишь обычные рисунки обычной ученицы художественной школы. А Никитин – всего лишь преподаватель внеклассных занятий. Мы всего лишь недообразованные мечтатели, которые воображают себя художниками. Мы не так хороши, как привыкли о себе думать.

Но было и еще кое-что. Что не давало мне покоя с самого утра.

– Нина! – позвала меня мама.

Я замерла на светофоре, обернулась.

– Нина, подожди меня!

Я только вышла из дома, повернула за угол на перекрестке и услышала, как меня зовет мама. Ее голос раздавался из-за угла. И опять резь в животе, и черные цветы, розы на этот раз, вспыхивают и гаснут, мешая видеть. Шаг, другой, обратно. Из переулка, едва не сбив меня, вылетела девчонка лет трех: оранжевый самокат, красная куртка, стоящая торчком шапка.

– Нина, стой!

Следом выбежала молодая женщина, догнала девчонку, схватила за капюшон.

– Сколько раз говорить, жди меня перед светофором, – выговаривала она дочери. – Поняла?

– Да! – крикнула Нина и рванула по зебре, едва загорелся зеленый.

Держась за живот, я перешла вслед за ними и смотрела, как они поднялись в Парадный квартал.

«Нина, стой!» – звучал в голове мамин голос.

– Знаете, я, пожалуй, пойду, – сказала я, перебив очередной вопрос старика-профессора.

Комиссия и Никитин, как по команде, удивленно подняли головы.

– Какие у вас планы на дальнейшее обучение? Рисунки в целом неплохие.

Неплохие рисунки – как гвоздь в сердце.

– Никаких планов у меня нет.

Никитин смотрел на меня. Я виновато моргнула в ответ на его взгляд. Встала, взяла сумку и вышла из аудитории.

– Ну что там? – подлетели ко мне друзья по курсам. Все принаряженные: девочки в платьях, мальчишки в костюмах, – тщательно причесанные, взволнованные, руки почищены от краски и графитовой пыли. Ученики художественных курсов, вообразившие себя гениями.

– Задают простые вопросы, смотрят работы. Предлагают учиться дальше.

Всеобщий облегченный вздох.

Из аудитории выглянул Никитин, позвал:

– Глеб!

Глеб быстрым жестом пригладил волосы и шагнул к двери. Стараясь не смотреть на Никитина, я развернулась и пошла к выходу. Он нагнал меня в холле.

– Нина, стой!

– Да, Николай Сергеевич?

– Надеюсь, ты это не серьезно?

– Не знаю, – честно прошептала я, глядя ему в глаза.

– У тебя какие-то проблемы? В семье?

Впервые за все время я захотела рассказать комуто взрослому про маму, про сообщения, про то, откуда на самом деле берутся чудовища на рисунках, но, глотая слезы, поняла, что не смогу. И отрицательно покачала головой. Но Никитин, кажется, все понял.

– Комиссия – только промежуточный этап. Ты всегда можешь вернуться, – сказал он, когда я уже развернулась, чтобы уйти.

В его словах была сила. Была надежда, что станет лучше. Что всё закончится не так страшно, как я предполагала. Но, выйдя из академии, я увидела, что небо снова затянуло чернотой.