Текст книги "Иди и возвращайся"

Глава 13,
в которой открывается выставка в художке, а Нина роется в старых маминых документах

Свет чуть приглушили, Рахманинова сделали потише. На импровизированную сцену выходит Никитин с бокалом будто бы шампанского, но на самом деле – лимонада, спиртное тут запрещено. Бокал изящный, на высокой ножке. Родительский комитет постарался сделать все красиво. Озирается, куда бы его поставить. Зрители стихают. Я стою почти у сцены и, пока Никитин прокашливается и собирается с мыслями, оборачиваюсь. В желтоватом теплом свете зрители кажутся еще красивее. Подсветка вырывает из сумрака картины, занимающие все стены круглого зала: натюрморты, портреты, всплески ярких красок – масла, акварели. Друзья и родители, одногруппники. Новые платья, лучшие костюмы у мальчиков. Гости не такие нарядные, но видно, что старались. Щелкает фотокамера. Приятный гул голосов. Мы довольны, и все нами гордятся.

– Здравствуйте, дорогие гости, – наконец произносит Никитин, он не нашел, куда поставить бокал, и неловко держит его в руках. По торжественному случаю он сменил берцы на туфли, а камуфляжные штаны – на брюки. Он выглядит еще красивее и еще отрешеннее, чем обычно. Девочки и их мамы не отрывают от него взгляда. – Спасибо, что посетили нас в этот, – он смотрит в окно слева от себя, – чудесный день. – Все смеются – сегодня мокрый снег. – Работы, представленные сегодня в этом зале, – плоды творчества группы, которая упорно трудится уже три года. За три года из детей они превратились в юношей и девушек. И из детей, которые ничего не умели, – в начинающих, но очень перспективных художников. Я надеюсь, что все вы, – он по очереди нас оглядывает, – продолжите учиться. Ваш талант пока еще требует огранки и самого главного – ежедневного усердного труда.

Сегодня мы чуть ли не впервые видим, как много для него значим. И понимаем, что ничего о нем не знаем. Кто он, наш учитель? Когда-то – молодой талантливый художник, у него проходили выставки, а работы покупали коллекционеры. Накануне выставки я погуглила его имя и посмотрела несколько работ в каталогах – деревенский импрессионизм. Старые церковки утопают в цветущих кустах. Коровы пасутся у оврага, за ним – березовые перелески. Бабушка на завалинке покосившегося домишка щурится от солнца. Жизнь как она есть.

– Я поздравляю вас. Выставка – первый шаг вперед, и я надеюсь, что дальше каждый из вас будет идти только вперед – и в мастерстве, и вообще в жизни. От себя могу добавить, что я договорился с дирекцией академии об аттестации, в ходе которой студенты смогут досрочно поступить на первый курс академии. – Радостные восклицания, аплодисменты. Мы с одногруппниками переглядываемся. – Давайте выпьем за новое поколение художников, – он поднимает свой бокал, – которое приходит нам на смену.

Все поднимают бокалы и пьют. Кто-то хлопает. Всего собралось человек пятьдесят. Никитин спускается со сцены, и его тут же облепляют родители, они требуют подробностей о поступлении.

Мы, выпускники, тоже удивлены.

– Ты знал?

– Нет, а ты?

– Да никто не знал. Видите, как возбудились родители.

Родители уже загнали Никитина в угол и допрашивали с пристрастием. До нас доносились обрывки вопросов об условиях приема и о том, кто из нас талантливее.

– Кто пойдет, если примут?

Мы снова переглядываемся и пожимаем плечами. Между нами нет чувства соперничества, может быть, потому что каждый из нас хорош в своем стиле. Мой – графика. Пальцы и рукава у меня черные от графита, в сумке – десяток заточенных, затупленных и сломанных карандашей, альбом с зарисовками, готовыми работами, скомканные листки с неудачами. Все мои принадлежности я ношу с собой. Алина работает с пастелью. Она тоже может все носить с собой, но руки и рукава у нее всегда разноцветные. Глеб тушью рисует футуристические пейзажи. Иногда – идиллические, как из религиозных брошюрок, иногда – мрачный постапокалипсис. Ярослава пишет акрилом реалистичные натюрморты, ее яблоки и персики кажутся совсем настоящими, и ей нужны палитра, станок и рама с натянутым холстом.

Мы и пришли на курсы по-разному. Я – потому что мы с папой присели отдыхать напротив академии. Глеб спасался от младших братьев-близнецов, не хотел сидеть с ними после школы. Яра – потому что настояла бабушка, которая убеждена, что занятия живописью хорошо развивают общий вкус и эрудицию.

– Никитин будет рекомендовать тебя в первую очередь, – сказал мне вполголоса Глеб.

– Почему? – не поняла я.

– Шутишь? – он усмехнулся и посмотрел мне в глаза, словно проверял, не лукавлю ли я. – Ты ж его опора и надежда.

– Не поняла.

– Ты совсем, что ли, не замечаешь? Он дольше всего возится с тобой.

– И орет тоже больше. Видел, как я последний раз получила за мегалодонов?

Я осеклась, вспомнив, что и в самом деле Никитин всегда вдумчиво комментировал мои рисунки, причем редко делал замечания по технике. Что задерживается возле меня на занятиях чуть дольше – секунд на десять. Или я просто поверила Глебу?

– Может быть. Не знаю.

– Так и есть.

– Но я не знаю, буду ли продолжать учиться, – честно сказала я.

– Тогда ты просто разобьешь ему сердце, – Глеб трагически закатил глаза. – Кстати, откуда ты берешь своих динозавров? Что за фишка такая?

Я посмотрела на Никитина, по-прежнему окруженного гостями. Он заметил мой взгляд и еле заметно кивнул.

– Я их вижу. В людях. На самом деле.

– Что? – Глеб не расслышал меня из-за взрыва смеха со стороны группки гостей.

– Ах ты моя золотая, – к нам сзади подошла бабушка. – Извините, что опоздала, планерка. Покажешь мне, где тут твое?

Я улыбнулась:

– У нас у всех хорошие работы.

– Но интересны-то мне только твои.

Я вздохнула и повела ее в противоположную сторону, где висели мои рисунки – вырванные из жизни сценки с антропоморфными чудовищами.

Утром того дня я впервые за долгое время проснулась с твердым ощущением, что надо наконец действовать. Отсидев два урока в школе, я убедилась по программе отслеживания, что папа ушел, и вернулась домой проверить, на самом ли деле папин шкаф был закрыт на ключ, и посмотреть старые мамины документы на их общем компьютере. Компьютер с тех пор меняли минимум два раза, но я была уверена, что папа каждый раз копировал старые данные на новый диск.

Мне было неловко шпионить в собственном доме, и для начала я переоделась, потом сделала кофе и выпила его, разглядывая свое отражение в эспрессо-машине, потом вымыла руки. Наконец протерла пыль и аккуратно расставила обувь в коридоре.

Родительская, а теперь папина спальня: кровать в центре, тумбочки с обеих сторон у изголовья, встроенный зеркальный шкаф с миллионом маминых нарядов, изящный туалетный столик с эмалевыми вставками, рядом платяной шкаф в таком же стиле. Когда мамина одежда перестала помещаться во встроенный, мама заказала его в интернет-магазине. Собрать его было непросто, и папа сверлил и стучал пару вечеров.

– Платяной шкаф в стиле прованс, – говорила мама.

Светлое дерево. Верхняя часть – для нарядов, четыре горизонтальных ящика внизу – для шарфиков, платков, палантинов. Я потянула за ручки верхнего отделения, двери не поддались. Возможно, отсырели. Потянула сильнее, надавила вверх и вниз. Похоже, шкаф в самом деле заперт. Заглянула в замочную скважину – с той стороны на меня смотрела темнота. Наверное, запер, чтобы лишний раз не заглядывать и не перебирать мамины вещи, успокаивала я себя. В самом деле, раньше я не раз видела, как папа сидит на кровати и рассматривает ее одежду в распахнутых шкафах.

Я открыла зеркальный встроенный шкаф. В нем все было как раньше: сверху платья, шубки и пальто, ниже – несколько полок с обувью; за годы наряды потускнели, а обувь запылилась. Папина одежда занимала скромное место в углу.

Присела на кровать. Когда-то с каждой ее стороны лежало по огромной овечьей шкуре. Со временем они исчезли, потом поменялись шторы.

Комната окончательно превратилась в мужскую: компьютерный стол остался прежний, но с него исчезли забавные фарфоровые фигурки и цветы в горшках, зато появилось много новых проводов, неряшливо спускающихся от роутера над входной дверью. Странно, что я не замечала всего этого раньше.

Компьютер был запаролен. Я ввела папин пароль – ничего. Ввела наудачу его пароль и свой, без пробелов, – на этот раз он оказался правильным. Нашла папку «Мои документы» – мама хранила там все свои документы, в том числе рабочие. Там же были все мои школьные электронные работы. Два года назад папа купил мне отдельный ноутбук, но старые документы держал тут.

«Доки по работе», «Фотки», «Универ» – так мама называла свои папки. Я зашла в «Универ». Папки с названиями предметов, некоторые – аббревиатурами, сразу не поймешь. Внутри папок – лекции, рефераты, курсовые. Диплом «Сравнительный анализ и методы регулирования уровня заболеваемости туберкулезом у различных социальных групп». Отдельная папка с кандидатской – подборки документов и книг, большинство – на английском. На титульном листе тема: «Естественная резистентность и иммунологическая реактивность к Mycobacterium tuberculosis у жителей Северо-Западного региона». В документе небольшие куски текста перемежаются графиками, таблицами. Без штудирования «Википедии» ничего не разобрать – и я закрыла файл.

В «Доках по работе» тоже ничего не понятно. Большинство файлов назывались аббревиатурами вроде «ТЕО560», и, чтобы открыть их, нужна была какая-то специальная программа, а на компьютере ее не нашлось. Я припомнила, что это вроде как трехмерные модели препаратов. Еще там были огромные документы с прорисовкой взаимосвязей и влияний, сравнения и выводы, статистические погрешности. Документы ссылались друг на друга, не все открывались по ссылке. Через полчаса я поняла, что никогда ничего не пойму, а файлы без паролей, наверное, не так уж важны.

– В отличие от папы, я не беру работу на дом, – говорила мама.

– Скажи спасибо, что я не патологоанатом, – как-то парировал папа. Мы долго смеялись, и я тоже, хотя тогда не знала, кто такой патологоанатом.

Что я ожидала найти в документах? Клочков ясно сказал, что они проверили все ниточки, папа это подтвердил. Но у меня было ощущение, что они чего-то недоговаривают. Непонятно, по какой причине – берегут ли мои чувства или боятся мне навредить? Или у них просто недостаточно фактов? Ровные колонки однотипных файлов навевали скуку. Я промотала их вниз, но даже не дошла до конца.

В папку «Фотки» родители время от времени скидывали фотки со своих телефонов. После того как мама исчезла, папа не трогал эту папку и хранил новые фотографии отдельно. Последние файлы были датированы весной 2014 года. Их я рассматривала много раз сама и вместе с папой. В основном на них была я: спящая, за пианино, на ушу, за блинами на бабушкиной кухне, в новых нарядах, с аквагримом, с цветами на линейке первого сентября. Снимков с папой и мамой было совсем немного. Несколько фотографий мамы: она с серьезным видом перебирает яблоки в супермаркете в Иматре, задумчиво смотрит в окно в аэропорту в Палермо, улыбается на узкой европейской улочке – Прага, Таллин, какой-то из средневековых городков в Провансе? Родители не были азартными путешественниками, но каждый отпуск мы проводили в поездках по Европе. Папа любил море, а мама – достопримечательности, поэтому половину времени мы проводили на пляже, а половину – в музеях. Неотредактированные, неприукрашенные, неотфильтрованные фотографии. Никто нарочно не позирует. На фото все было именно так, как в жизни. Симпатичные, молодые. Такие, какие есть.

Я скроллила фотогалерею, и родители становились все моложе, а я все меньше. Вот я впервые дома, у себя в комнате: сморщенный червячок в три кило. Потом – снимки до того, как я появилась: мама и папа, оба длинноволосые, у палатки на берегу озера; какие-то их друзья, не все мне знакомые; застывшие моменты их прежней жизни: кружки кофе, закат на Басковом, вид из машины на дорогу – лобовое стекло усеяно насекомыми. Я промотала до конца. В самом конце шла папка «Из универа». Что-то не помню такой, что там может быть? Два быстрых щелчка, и я внутри.

Снова скроллю картинки в прошлое. Мамины фотографии: вот она в группе выпускников, вот на кафедре в белом халате (со смешной челкой, не узнать), в университетской столовой, мама в обнимку с друзьями и с дядей Лешей, только с дядей Лешей, еще раз с ним, и еще. И снова, и опять с дядей Лешей. Десятки фотографий на фоне питерских пейзажей: закаты, восходы, львы и сфинксы. В обнимку, держась за руки – мне всё стало ясно сразу. Тут же я вспомнила, как папа сердился, если наши семьи начинали видеться слишком часто. Всегда, когда дядя Леша был у нас в гостях или мы у них или у Вадима Петровича, папа становился напряженным, каким-то безразлично-отстраненным и почти не отходил от мамы.

Теперь мне стали понятны таинственные умолчания, когда речь заходила о них двоих; то, как после ее исчезновения бабушка скептически поджимала губы; даже то, как многозначительно Клочков произносил слово «коллеги». Конечно, он подразумевал… Откуда, собственно, мне знать, что он подразумевал. Как он сказал, никаких нитей и никаких фактов им обнаружить не удалось. Нет фактов – нет доказательств. Но все же я очень расстроилась от мысли, что исчезновение мамы связано с дешевой драмой. Лучше было бы считать ее участницей заговора, да хоть замешанной в кровавом убийстве, но не сбежавшей с любовником. В конце концов, я просто не могла в это поверить. Мама, такая рациональная и дотошная, уважавшая интеллект и строгое мышление и смеявшаяся над чрезмерными эмоциями, не могла поддаться чувствам и сбежать со старым другом. Даже если его любила.

И последней каплей, окончательно сбившей меня с толку, стало эсэмэс, полученное через минуту: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, это мошенничество: „встреча со старым другом следует ходить в школу“».

Я замела следы того, что рылась в компьютере, воображая себя героем шпионской истории. Почистила логи. Хотела скопировать себе несколько старых маминых фотографий, но не стала, только посмотрела их еще раз, стараясь запомнить получше.

Закрыв окошки, я сидела и смотрела на рабочий стол компьютера. Темно-синее вечернее небо с россыпью первых звезд, поверх которых отражается мое размытое лицо. Несколько самых необходимых документов и ярлыков на рабочем столе – папин стиль, ничего лишнего. Но еще кое-что, чего раньше не было, – видеофайл со знакомым названием, латинские буквы и цифры: CCTV57355HFF567. Я навсегда их запомнила. Посмотрела в глаза своему отражению в мониторе и два раза щелкнула по файлу.

Серо-белая рябь, по которой пошли полосы, потом картинка становится устойчивой. Зернистое видео школьного двора с его обычной жизнью. Дети, большие и маленькие, спешат на уроки. Вот в правом углу за оградой показываемся мы с мамой. Последние метры до входа почти бежим. Через минуту мама выходит из школы. Глядя ей в затылок, я, как и всегда, пыталась догадаться: что же творилось в ее голове, о чем она думала? Знала, что больше никогда нас не увидит? Подозревала, что ей грозит опасность?

Не доходя до калитки, она остановилась и оглянулась на здание школы. Мне показалось, что ее лицо выражало тревогу, под глазами – темные круги. Или это из-за зернистой записи? Или моей фантазии? Она достала из сумочки телефон, набрала номер и приложила к уху, а через несколько секунд убрала его обратно. Потом вышла со двора и пошла в сторону института – стройная, прямая, никаких колебаний или сомнений. Она знала, что делает и что после этого будет; теперь я была уверена, что ее исчезновение – не цепь обстоятельств, а заранее спланированная и хорошо выполненная операция, настолько хорошо, что никому еще не удалось разгадать ее секрет. Она знала, куда и на что шла. Узнаю ли когда-нибудь и я?

Я кинула взгляд на часы в правом нижнем углу экрана. Оказалось, я провела за компьютером почти три часа. Пора собираться на выставку. Я пошла в душ и, стоя под горячей водой, думала. Теперь я не была уверена, что мой таинственный помощник – обязательно мама.

Уже выходя из дома, я вспомнила: после ее исчезновения папа просматривал мой телефон и нашел пропущенный вызов от мамы. Как раз через несколько минут после того, как она проводила меня до школы. Как раз когда начался урок и я отключила звук.

Глава 14,
в которой рассказывается, что будет, если в город приедет настоящий ревизор, а потом происходит совершенно неожиданная встреча

– Тише, перестаньте шуметь! – одергивает нас Галя. Каждый раз, глядя на нее, я думаю, что она случайно вывалилась из времени, когда мои родители были детьми, а может, еще не родились. Все в ней старомодно: собранные в пучок волосы, прямоугольные очки, бадлон с жилеткой поверх, юбка-карандаш и туфли на низких каблуках. На днях бабушка зашла за мной после уроков и, увидев ее мельком в холле, поставила диагноз:

– Учительница. Русский язык и литература.

– Пока еще практикантка, – поправила я. – Но мыслишь правильно. Как догадалась?

Бабушка посмотрела на Галю еще раз. Та взяла в гардеробе пальто, вытащила из рукава вязаные шарф и шапку, уронила шапку, быстро наклонилась и подняла, огляделась – не видел ли кто, подошла к зеркалу.

– А что тут догадываться? – бабушка достала из сумки помаду и стала подкрашивать и без того ярко-красные губы. Цвет вызывающий, но ей идет. – И зовут ее Зина или там Рая, да?

– Галя, – отвечаю я, а бабушка хмыкает.

Одноклассники над ней посмеиваются. Она слишком мягкая, слишком дружелюбная. Слишком странно одевается, вся какая-то пугливая, чересчур интеллигентная, что ли. Третье поколение преподавателей в семье.

– Нина, к доске! – говорит Галя. Нормальные учителя не вызывают к доске на литературе. Мы устраиваем дискуссии или пишем сочинения. У доски я чувствую себя как первоклашка, не выучившая стихотворения. Галя задает глупые вопросы. Я глупо на них отвечаю.

– Как вы думаете, Нина, что произойдет после того, как в город приедет настоящий ревизор?

Я думаю. Если ревизор будет настоящим, то произойдет вот что:

– Наверное, городничего уволят, и всех его подчиненных тоже. И в городе наступит относительный порядок.

Все смеются. Я удивленно оглядываюсь на Галю, ища поддержки, но она тоже смеется.

– Ну ты даешь!

– Святая наивность!

– Нина, вы можете садиться, – говорит Галя. – Ну, кто скажет, что изменится в городе после приезда настоящего ревизора? Настя?

– Ничего не изменится, – отвечает Настя. – Они дадут ему взятку, и все будет по-прежнему.

– А если это будет честный ревизор? – ворчу я.

– Честных ревизоров не бывает. – Настя откидывается на стуле с видом, будто знает о ревизорах все.

– Как Гоголь подводит нас к этой мысли, что ничего на самом деле не изменится?

– С самого начала они всё делают по привычной схеме, как обычно. Значит, они всегда так делали. Значит, и с настоящим ревизором будет точно так же, – отвечает кто-то, и Галя одобрительно кивает.

Все кивают. Все согласны.

– То есть тут речь об истории коррупции в России, да? – спрашивает Галя, листая журнал.

Одноклассники снова кивают с таким пониманием дела, будто самолично давали взятку ревизору. Галя ставит мне четверку. Надо бы поставить трояк, но ей меня жалко.

– В четверг жду от вас сочинений по «Ревизору», список тем у вас есть, – говорит она, и раздается звонок.

Я хожу на все уроки, даже на факультативы. И в академии не пропускаю ни одного занятия. «Следует ходить в школу», – стучит у меня в голове, как только появляются мысли, что можно сбежать со скучного урока, сказав, что болит живот, а порисовать в кафе недалеко от дома полезнее, чем сходить на занятие в академию. И я не прогуливаю и прилежно делаю все уроки. На переменах я смотрю в окно, и каждый раз, когда вижу на улице женщину, похожую на маму, у меня замирает сердце, но каждый раз разочарованно понимаю, что это не она. На самом деле я ищу ее каждую секунду – на перемене, в столовой, по дороге домой и в академии. Сидя за партой и за мольбертом.

Я жду и надеюсь. Ожидание и надежда выматывают, тем более что ничего не происходит. Последние дни я все чаще оглядываюсь на улице, и Настя и Ваня начинают что-то подозревать. И расспрашивают всё пристрастнее, хотя я горячо их заверяю, что все в порядке.

Но вот после урока литературы, на котором я получаю четверку по «Ревизору», мы втроем уходим в столовую, а когда возвращаемся, Костя, Ванин сосед по парте, сообщает, что меня искал «какой-то мужчина».

– Какой мужчина?!

– Да обычный, очень высокий, – Костя не особенно обращает на меня внимание, у него в наушниках играет музыка. – Я решил, твой отец.

– Мой отец не высокий.

– Ну не знаю. Он что-то положил в твой рюкзак. Я подумал, ты забыла дома ключи или телефон.

Я кидаюсь к рюкзаку. В животе резь, а перед глазами расцветают и вянут черные лилии, я отгоняю их и перебираю вещи, снова и снова. В одном отделе – карандаши и альбом, в другом – тетради, пара учебников, ручки. В маленьком кармашке – телефон.

– Нина, что такое? – спрашивает Ваня. Они с Настей стоят, закрывая меня от остальных. С ними безопасно. Они не предадут.

– Мне приходят эсэмэс от мамы, – охрипшим голосом произношу я в ту секунду, когда раздается звонок.

Близнецы молча собирают свои и мои вещи и выводят меня из класса.

– У Нины болит живот, мы отведем ее домой, – говорит Настя учительнице математики, с которой мы сталкиваемся на входе.

– Почему вдвоем? – недовольно интересуется та вслед, но они молча тащат меня к лестнице.

Обшарпанный туалет на первом этаже. Окно распахнуто настежь. Я сижу, прислонившись к стене, с закрытыми глазами, чтобы не видеть лилии, и рассказываю. Они внимательно меня слушают. Всего я не говорю, знать все им незачем. Только о таинственных посланиях.

– Ну не знаю, – наконец говорит Настя. – Это может быть кто угодно. И тем более зачем эта таинственность, если она в городе? Почему она не придет или не позвонит?

– Не знаю. Я ничего не понимаю, – шепотом отвечаю я.

– А что за мужчина приходил?

– Не знаю, – повторяю я.

– У охраны есть камеры слежения, – говорит Ваня, и мы, ни секунды не медля, отправляемся к охраннику.

Пост охранника – у входа. Он с сомнением нас выслушивает. Мы оторвали его от чая и печенья. Ваня объясняет, что в класс заходил незнакомый человек. Объясняет, что ничего не пропало, но нам очень нужно знать, кто приходил.

– Может, это ее отец? – охранник кивает на меня.

– Нет, он бы позвонил, и он не высокий, – отвечаю я.

– Ну, или брат, или другой родственник? – с надеждой предполагает он, глядя на чашку.

Я отрицательно мотаю головой. Почему-то вспоминаю, что дядя Леша был высокого роста. На фотографиях он на голову выше всех остальных.

– Вообще-то для просмотра нужно заявление, – охранник колеблется, но видно, что ему тоже интересно, и вскоре мы запускаем видео.

Знакомое крупное зерно; я сжимаю зубы. Школьный холл, двор. Школьники входят и выходят, кто-то курит за углом (охранник качает головой и цокает). Никаких признаков высокого человека.

– Ничего, – разочарованно говорит Настя.

– Подождите, а у черного хода есть камера? – спрашиваю я.

– Соображаешь! – крякает охранник. – Нет, не просматривается.

Мы идем к черному входу, и он действительно открыт. Ваня раздраженно спускается с обшарпанного крыльца:

– На кой тут вообще камеры и охранник!

Мы знаем, как незнакомец вошел в школу. Но зачем он приходил? И кто он? Мы идем ко мне домой – мама близнецов сегодня работает из дома, и, если увидит их, им влетит за прогулы.

Настя и Ваня атакуют, и мне приходится выложить все, что я знаю сама. О том, что рассказали Клочков и папа. О том, что папу подозревали. О том, что я нашла в маминых старых документах.

– Думаешь, это мог быть дядя Леша?

– Может быть, – пожимаю плечами.

– Честно говоря, это все больше похоже на розыгрыш. Или подставу. Тебе кто-то пишет сообщения, чтобы выяснить, знаешь ли ты что-то о матери, – говорит Ваня. Он все время молчал. Мы внимательно его слушаем, потому что он математик, а у математиков, как известно, все в порядке с логикой. – Этот кто-то тоже ее ищет. Посмотри, – он разворачивает к нам мой ноутбук, по которому щелкал все время разговора. – Это сервис доставки эсэмэс-сообщений. На номера некоторых операторов можно отправить анонимно и бесплатно, за другие надо платить. Сомневаюсь, что отправителя можно как-то отследить, даже если он оплатил сообщение.

Словно подтверждая его слова, наши с Настей телефоны запиликали. Я посмотрела на свой: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, это мошенничество. „Пойдем в кино вдвоем?“» Настя прочла свое сообщение и попыталась ударить брата в живот, но он отбил ее руку.

– Пойдем, – сказала я.

– Что? – не поняла Настя.

– Ничего. Задумалась и ерунду болтаю. Кому еще кофе?

– Шутишь? Четвертую кружку? В жизни столько не пил, – Ваня поднялся, потянулся.

– А я привыкла, – ответила я.

– Нам родители бы не разрешили.

– Мой ничего не говорит.

Ваня повернулся к сестре, увлеченно набиравшей что-то на смартфоне:

– Пойдем домой, уже семь.

И они ушли.

Я включила компьютер в папиной спальне. Еще раз пролистала фотографии. Закрыла галерею, несколько минут посмотрела на свое отражение в заставке. Походила по комнатам. Поняла, что очень хочу есть, а папа придет к десяти и голодный. Собралась, взяла самокат и поехала в блинную по соседству.

Внутри – жар и запах подгоревшего теста.

– С ветчиной и сыром, чай здесь. Еще один – с собой, – попросила я у кассира в оранжевой шапочке.

Шум и гам блинной, звоночки, выкрики поваров всегда помогали мне выключить голову. Пустая от мыслей голова – то, что надо, чтобы рисовать. Я достала альбом, и началось: кронозавры за столиками поедают блины, а блины похожи на камбалят с глазами навыкате.

Растушевав фон рисунка, я потерла руки крошечной влажной салфеткой, но только размазала грязь. Оделась, взяла самокат и вышла из блинной.

На улице снова хмурилось. Тьма готовилась хлынуть дождем. Было неприветливо, страшно, неуютно. Я гнала самокат к набережной. И, проезжая мимо бывшего маминого НИИ, поняла, что бессознательно всю неделю кружила у этого мрачноватого дома. Тополя из внутреннего дворика тянули хищные ветки вверх, касались неба. Крючковатые лапы покачивались, вот-вот они нагнутся и схватят меня.

На переходе напротив особняка я слишком сильно разогналась и, когда дверь супермаркета вдруг открылась, не успела затормозить и на всей скорости врезалась в выходящего оттуда мальчишку. Он ударился о стеклянную дверь и упал на асфальт, я с самокатом рухнула набок рядом с ним. Сто одежек защитили меня от удара. Мальчишку, видимо, тоже.

– Ты не сильно ушибся?

Он только молча глядел на меня.

– Я не сильно тебя ударила? Извини, не успела затормозить, ты так быстро шел.

Мальчишка фыркнул и стал отряхиваться.

– Я живу тут, за углом. Можем зайти ко мне и тебя почистить… – Мне было очень неловко.

Он наконец заговорил:

– Ничего страшного, со мной всё в порядке.

Откинул капюшон, и я увидела, что никакой это не мальчишка, а Мира.