Текст книги "Иди и возвращайся"
Автор книги: Евгения Овчинникова
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Глава 21,
в которой папа рассказывает о собственном расследовании
Как только я, заикаясь, начала рассказывать, как получила первую эсэмэс от мамы, папа приложил палец к губам. Следующую минуту те, кто нас слушал, могли насладиться шмыганьем, иканием и всхлипываниями.
Папа поднялся с видом, будто принимает важное решение.
– Идем пить чай.
Я послушно пошла на кухню, села за стол. Он приготовил мне фирменный бабушкин коктейль: полчашки воды, тридцать капель валерьянки, тридцать – пустырника. Я зажмурилась и попыталась выпить его за один глоток, но не смогла и закашлялась.
Он напоил меня чаем с медом. Потом отправил умываться. На выходе из ванной взял меня за руку, приложил палец к губам и провел в свою комнату. Достал из кармана ключ и открыл платяной шкаф. Шкаф доверху был забит папками, дисками, альбомами с фотографиями. Я достала одну из папок – копии дела о пропавшей без вести, мамины фото и имя. Диски были подписаны: «Выходит из школы», «Выходит из дома», «Наружная видеокамера НИИ». Я открыла другую, самую большую папку и увидела в ней показатели исследований, отчеты, графики. «Сравнительный анализ показателей резистентности микобактерий у повторно заболевших», «Результаты клинических испытаний TEO890», «Результаты клинических испытаний ТЕО900». Я подняла глаза на папу в ожидании объяснений. Но он снова приложил палец к губам.
– Пойдем поедим куда-нибудь?
– Пойдем, – ответила я, помедлив.
Мы зашли в ближайшее знакомое кафе с украинской кухней. Там сели в самый дальний угол и заказали по квасу и борщу. Официантка в национальном костюме принесла заказ через пять минут. Папа ждал, когда она наконец уйдет.
– Покажи сообщения.
– Не могу. В них была приписка, что нужно их удалить.
– И ты удаляла?
– Да.
Папа помолчал.
– Правильно делала.
– Похоже на то, как писала она. Без заглавных букв и без знаков препинания. И всякие вещи, которые знали только мы трое.
– Например?
– Например, что мы купили Розиту четырнадцатого июня.
– Какую Розиту?
– Морскую свинку. Она потом умерла.
– Не помню… – Он высыпал на стол зубочистки и сейчас рассеянно перебирал их. – Она не писала, где она или как с ней связаться?
– Ничего такого. Только о встречах.
И я рассказала все с самого начала – о первом сообщении, и о тяжелом ожидании в зоомагазине, и о голом льве.
– Как странно, что ты все это помнишь.
– Но я не помню, что за горошек. А ты?
Он отрицательно покачал головой. Никакого радостного ожидания.
– Ты не веришь, что это она?
– Уже не очень. Прошло очень много времени. И то, что Алексея нашли… – Он вздохнул. – Понимаешь, почему нам нельзя разговаривать дома?
– Нас прослушивают.
– Я не мог в это поверить. Думал, так бывает только в кино. Но попросил знакомого поискать жучки. Мы даже убирать ничего не стали – они были везде. Откуда ты, кстати, узнала?
– Мира рассказала. Еще достала жучок из моего телефона. И еще рассказала, что всё это из-за их работы.
Папа молчал, сосредоточенно перебирая зубочистки. Я поняла, что он мне ничего не говорил, потому что боялся за меня.
– Когда ты нашел жучки дома?
– Два года назад. Скорее всего, они были с самого начала.
– Что за документы в шкафу?
– Все, что удалось найти за три года: записи с камер наблюдения, копии свидетельских показаний, документы исследований в НИИ.
– Ты занимался расследованием сам?
– Да. Но скоро стали приходить сообщения с угрозами и требованиями, чтобы я перестал копать это дело. Потом я обнаружил жучки. И в телефоне. Следили даже за посещениями страниц в интернете, за электронной перепиской, за чатами.
– Это точно связано с ее работой?
Папа пожал плечами:
– Скорее всего. Пропал Леха, потом она.
– Кто мог еще знать про голого льва?
– Кто угодно. Она могла рассказать любому из друзей или на работе.
– Что говорит Клочков?
Папа вскинул голову:
– Откуда ты знаешь о Клочкове?
– Когда я получила первые сообщения, я пошла в то отделение, где мы были с тобой. Капитан дал мне номер Клочкова.
– Что он тебе рассказал?
– Что всех опросили еще тогда, три года назад. Что новостей и ниточек нет.
– Ему тоже угрожали. Анонимно, как мне. Они везде нас достанут.
– Они?
– Вадим Петрович. Вернее, стоящая за ним фармкомпания, инвестор. В препарат вложены огромные деньги.
Я представила себе, каково было ему улыбаться в гостях у предполагаемого виновника маминой смерти.
– Ее друзья знают, почему она исчезла?
– Думаю, да. Нет никакой страшной тайны, все просто, на поверхности.
– И все молчат?
– Кто-то боится за карьеру, кто-то – за семью.
Я промолчала, представляя весь ужас происходящего. Все знают. И все молчат. Потягивают лимонад из высоких бокалов. Спрашивают у меня, как учеба и занятия по рисунку. Ходят на работу, ездят в отпуск, играют с детьми. В памяти всплыли лица ее коллег, которые моментально превратились в ухмыляющиеся морды плезиозавров. Отвратительных морских химер.
– Ее похитили?
– Думаю, нет, она спряталась сама, как только почувствовала опасность. Тем более Алексей к тому времени уже пропал.
Он выпил остатки кваса из граненого стакана и помахал им официантке, чтобы она подлила еще, уже не заботясь о том, что нас услышат.
– Они разрабатывали новое лекарство от туберкулеза. Более эффективное, чем все, которыми лечат сейчас. К которому бактерия туберкулеза нерезистентна. То есть…
– Я знаю, что такое резистентность.
– У них были хорошие показатели, была подана заявка на патент. Было множество статей в научных журналах. Потом результаты клинических испытаний показали, что лекарство, хоть и помогает, дает побочные эффекты, которые сложно отследить. Что было дальше, я не знаю. Скорее всего, мама и Алексей настаивали на перепроверке. Но все было готово для запуска лекарства в оборот. Инвесторы уже выделили огромные деньги на продвижение на рынок. И, если бы они начали исследования заново, это продлилось бы еще года два-три.
Появилась официантка и подлила в наши стаканы кваса.
– Она почти ничего не рассказывала мне. Все, что я знаю, – из документов следствия, из отрывочных слухов. Кто-то рассказал что-то на словах, взяв с меня обещание молчать. Доказать ничего нельзя.
Он отпил из стакана.
– Она пыталась встретиться с мной первый год. Потом еще пару раз. Потом замолчала. Года через два все сошло на нет.
– Как?
– Так же, как с тобой: посылала загадки, ответ на которые знал только я.
– Вы не встретились?
– Нет. Каждый раз происходило что-то, что нам мешало. Они тогда уже следили за каждым моим шагом. Жучок был даже в твоем телефоне.
Я кивнула и спросила уже без надежды:
– Ты видел ее? Хоть раз за три года?
Папа отрицательно покачал головой.
– И ты подумал…
– Что они нашли ее.
– Но если они нашли ее, зачем присылать сообщения?
– Может быть, не нашли, – ответил папа. – А может, узнали, что нашли Алексея, и решили перепроверить, знаем ли мы что-то конкретное.
– Или это действительно она? Зачем она шлет сообщения и не приходит?
– Я уже не понимаю. Но я не стал бы надеяться. Слишком много времени прошло.
Все было слишком неправдоподобно. Это могло случаться в кино или в детективах, но не со мной, обычным подростком, не с папой, обычным программистом. Нас окружали обычные люди и обычные вещи. Мы ходили в школу, на работу и варили кофе на завтрак. Мыли посуду, зависали в соцсетях, срезали этикетки с новых носков. Даже зная, что это на самом деле так, я не могла поверить, что на старом раздолбанном смартфоне папы зачем-то установили прослушивающее устройство. Никогда бы не подумала, что вот тут, на моем письменном столе, заваленном бумагами и книгами, кто-то прицепил жучок.
Перекидываясь вопросами и ответами, мы поужинали.
Часа в два ночи, уже лежа в кровати, я впервые посмотрела на экран телефона и увидела пропущенные звонки от Вани.
– Прости, у меня сейчас нет времени, – прошептала я перед тем, как уснуть.
Глава 22,
в которой Нина идет искать горошка на параде
Парад Победы. Мы никогда его не пропускали, он начинался практически у нашего дома. В этом году утром проехали колонны с ветеранами, а в три должен был пройти «Бессмертный полк».
Мы с папой так и не смогли разгадать послание и решили встать на небольшом расстоянии друг от друга и действовать по ситуации.
Наконец-то не нужно было врать папе, что я иду на этюды или что весь день проведу у близнецов. Он тоже был рад. Хотя теперь мы с ним почти не говорили.
За утро мы не произнесли ни слова, кроме «привет», «будешь кофе?» и «да». Зато переписка в блокноте на пружинках перевалила за десять листов.
«Возьми зонт, обещали дождь», – писал папа.
«Об этом можно сказать вслух», – отвечала я, и папа показательно охал.
«Клочков будет рядом, присмотрит за нами».
«Ты все ему рассказал?»
– Да, – вслух ответил папа.
Когда я обувалась в прихожей, позвонила Настя:
– Слушай, хочешь с нами в «Бессмертный полк»? Папсмамой сказали тебя позвать, чтобы не было скучно. Но будет скучно и с тобой, – заявила она. Если бы я не знала ее, то подумала бы, что она не хочет меня звать.
– Нет, я буду смотреть на вас со стороны «Стокманна». Помашите, когда будете проходить.
– Это ты правильно. Я в прошлом году чуть не умерла – целый час тащиться до Дворцовой. Знаешь, какой этот полк медленный! – болтала она.
– Гвоздики взяли?
– Конечно! Еще все обвешались ленточками и починили портреты предков.
Я рассмеялась. Ее манера говорить обо всем с издевкой иногда раздражала, а иногда смешила.
Оба их прадеда воевали в пехоте. Фотографии с именами и местом службы, аккуратно приклеенные к палочке, стояли в гардеробном шкафу в прихожей, и каждый год их доставали и подклеивали. Утром девятого мая к ним приходили бабушки и дедушки. Однажды я застала их сборы на парад – они суетились, повязывая ленты правильным бантиком, причесывались, прихорашивались и долго обсуждали, нужно ли надевать куртки или будет достаточно кофт, а потом решали, сколько зонтиков взять на всех, чтобы и лишнего не таскать, и не промокнуть, если дождь все-таки пойдет.
– Если начнется дождь, можно вернуться домой, – сказала я и осеклась от восьми пар глаз, уставившихся на меня. Действительно, как можно о таком подумать.
Сегодня, забравшись на ступеньки «Стокманна», я ждала первой колонны и наблюдала, как красиво ветер несет морось. Некоторые зрители уже раскрыли зонтики, некоторые еще сомневались, поднимали лица к небу. Я вытянула ладонь – на нее дунуло влажной прохладой.
Посмотрела вправо – папа стоял у входа в универмаг, на ступеньках под козырьком. Он раскрыл зонт и смотрел на меня. Слева, на перекрестке с Восстания, Клочков надевал капюшон непромокаемой куртки. Недалеко от него – двое его коллег, смеявшихся надо мной тогда, в управлении.
Сначала неразборчиво заклокотали, а потом громко и чисто запели колонки у светофора. Зрители на тротуарах подтянулись ближе к краю, к столбикам с цепями. Раскрывались зонты. Я снова поискала глазами папу – он увидел меня и помахал рукой.
«Хррр…есело весело весело / хрррр…илая сегодня нос повесила… / Мы выпьем раз и выпьем два / За наши славные дела, / Но так, чтоб завтра не болела голова».
Со стороны площади двигалась колонна шириной во весь Невский с транспарантом, закрывавшим первый ряд от груди до ног: «Ленинградский фронт». Шагали неторопливо, улыбаясь и махая руками зрителям. Зрители махали в ответ. Колонна поравнялась со мной. Я смотрела во все глаза, стараясь ничего не упустить. Плотная колонна людей с черно-белыми портретами. Прически волнами, фото вполоборота, ретушь, накладные воротнички, гимнастерки, пилотки и каски. Фотографии покачивались над головами. Выше них были только дети, сидевшие на плечах отцов. В руках почти у всех были гвоздики.
Я рассматривала лица идущих в колонне, фото, приклеенные скотчем или посаженные на клей. На противоположной стороне Невского зрители свешивались из окон и с балконов. Они тоже махали руками и что-то кричали. Группки зрителей сновали туда-сюда по тротуару, сталкиваясь зонтиками: туристы, школьники, семьи с колясками, группы старичков. Сложно придумать более многолюдное место для встречи.
Заметила справа высокого человека в темно-синей толстовке. Вспомнила, что, кажется, я уже видела его вчера на рынке и сегодня у арки, когда выходила из дома. А может, и не его. Предыдущая колонна закончилась, проехали несколько старых военных машин с актерами, за ними двигалась другая большая колонна – «Белорусский фронт». И, когда я снова повернулась направо, человека в синей толстовке уже не было.
Фронты шли одни за другим. Я пропустила звонок от Вани, а значит, и близнецов в одной из прошедших колонн. Через час начался настоящий дождь. Все раскрыли зонтики. Теперь по проспекту текла река черно-белых фотографий среди разноцветных зонтов.
Ищи горошка. Горошек. Мамино платье в горошек. Мой детский зонтик – синий с белыми горошинами, сломался от ветра. Гороховый бабушкин суп. Зеленый горошек в салате. Дикий горошек вьется по дачному забору, перекидывается к соседям, цветки – ярко-розовые. Красный горошек от фукорцина, которым прижигали язвочки во время ветрянки. Я переболела поздно, уже в школе, недели две сидела дома, а родители подкрашивали новые язвочки. Мама называла меня горошком, а папа – леопардом и однажды в поддержку больных ветрянкой раскрасил лицо точками фукорцина. Селфи со мной он запостил на «Фейсбуке», а мама его за это отругала. Она считала, что нельзя выставлять на всеобщее обозрение личную жизнь. Папа отвечал, что леопарды наверняка не так щепетильны.
И в ту же секунду, глядя сквозь суету зрителей на тротуаре, сквозь фотографии, сквозь мутную пелену дождя, я увидела на противоположной стороне проспекта зонтик леопардовой раскраски – черные пятна на желтом, а из-под зонта на меня взглянули знакомые глаза. И от этого взгляда у меня перехватило дыхание. Несколько секунд я стояла на месте, а потом, расталкивая зрителей, бросилась прямо на проспект, в гущу колонны.
– Девушка, что вы делаете? Туда нельзя! – крикнул мне полицейский. Он бежал ко мне, размахивая руками.
– Нина, куда ты? – Папа подбегал с другой стороны.
Я ворвалась в реку фотографий, краем глаза успев заметить, что папа попытался нырнуть за мной, но его схватил за куртку и вытащил полицейский. Больше не оглядываясь, я продиралась сквозь демонстрантов.
– Девушка, стойте! – крикнул мне полицейский еще раз.
Фотографии и головы закрывали обзор, и я уже не видела леопардового зонта. Изо всех сил протискиваясь к противоположной стороне, я расталкивала руками женщин, мужчин, детей. Сверху на меня падали гвоздики, я топтала их ногами и бежала дальше, на противоположную сторону, к маме. Виктория Афанасьева, 1921–1945. Григорий Ростоцкий, 1900–1941. Иван Нестеров, 1919–1943. Мелькали изумленные лица и георгиевские ленточки в волосах и петельках пиджаков, на запястьях и сумках.
– Совсем с ума сошла! – крикнула мне в спину старушка, которую успел подхватить мужчина сзади.
– Извините, извините, пожалуйста, – шептала я, пробиваясь дальше.
Какой-то парень схватил меня за рукав толстовки, но я вырвалась, и через секунду толпа унесла его.
Ближе к тротуару поток был не такой плотный. Люди расступились, и я перепрыгнула через цепь метрах в двадцати от того места, где увидела знакомые глаза под леопардовым зонтом. Но леопардового зонта здесь не было. Я заметалась, подпрыгнула и увидела, что он уходит в сторону Пушкинской улицы. Побежала следом. Зонт свернул на Пушкинскую и исчез из виду.
В считаные секунды, уворачиваясь от сумок и пригибаясь под зонтами, я тоже повернула за угол, на Пушкинскую. Здесь толпа быстро поредела и закончилась, и я оказалась на обычной тихой улочке: слева – книжный, справа – рюмочные и кафе. Вдалеке – скверик с памятником Пушкину, где стояла под зонтом одинокая мамаша с коляской. Во мне не было ни страха, ни растерянности. Были упрямая сосредоточенность и готовность идти до конца. Я попыталась вспомнить, во что она была одета, но поняла, что ничего не увидела – ни лица, ни одежды. Пробежала по противоположной стороне Пушкинской, заглядывая в кафе и арки: может, она спряталась в одной из них? Но там было пусто. Все смотрели на парад, повернувшись ко мне спиной.
Дождь тем временем разошелся и хлестал по асфальту, заглушая звуки парада. Я промокла до нитки.
Вдруг я увидела, как женщина под леопардовым зонтом выскочила из арки вдалеке и бежала дальше от меня, не оглядываясь.
– Мама, – хрипло прошептала я и бросилась следом.
На бегу я оглянулась назад – со стороны Невского ко мне стремительно приближался человек в синей толстовке. Леопардовый зонт снова юркнул в арку вдалеке. Я остановилась.
Человек в толстовке поравнялся со мной, и я прыгнула на него и что было сил толкнула в сторону палисадника. Человек устоял на ногах и, шагнув ко мне, взмахнул рукой – мое плечо обожгло болью. Не удержавшись, я упала навзничь и ударилась головой о железную калитку арки. Приподнялась, тряхнула головой. Со стороны Невского к нам бежали два человека. Женщины под зонтом не было видно.
– За ней, за ней! – скомандовал человек в толстовке, и два его плезиозавра, хищно согнув головы и будто принюхиваясь, рванули в сторону, куда он показывал рукой.
Я пыталась встать, но голова кружилась. Человек в толстовке медленно повернулся ко мне. Через стоявший стеной дождь я видела его пустые глаза и тонкие губы. Он медленно поднимал пистолет.
– Нина!
Папин голос его спугнул. Он мгновенно спрятал пистолет в карман и зашагал в сторону, куда ушла она.
– Нина!
Папа подбежал ко мне, нагнулся.
– Что случилось?
– Ударилась головой, – ответила я заплетающимся языком. – Они ее догонят.
– Кто догонит, Нина, что тут было?
– Чудовища.
Тут прибежали и Клочков с коллегами.
Папа помог мне встать, глаза у него слезились. Он тряхнул меня за плечи:
– Ты видела ее, видела?
– Не знаю. Кажется, да.
– Что она тебе сказала?
Я отрицательно покачала головой:
– Мы не говорили.
– Ты уверена, что это была она?
– Нет.
– Павел, перестань. Ты ее пугаешь, – спокойный голос Клочкова.
Папа отпускает меня. Клочков наклоняется ко мне, спрашивает:
– Куда она пошла?
Я показываю рукой.
– Они ищут ее. Трое мужчин. Один – высокий, в синей толстовке, с пистолетом.
Клочков с командой отправляется туда, куда я показываю.
Следующая вспышка – мы у нас дома. Квартира полна людей. Трое следователей. Бабушка. Папа куда-то звонит, что-то кому-то рассказывает, кричит в трубку, уже не заботясь ни о каких жучках и прослушке.
Я наконец снимаю хлюпающие кроссовки, смотрюсь в зеркало – на бледное лицо свисают мокрые волосы.
Голоса – я уже не разбираю, где чей:
– Обыскали весь квартал – никого. Как сквозь землю…
– Надо спрятать Нину.
– Увезите ее из города.
– Надо увозить ее прямо сейчас.
Дальше – энергичные жесты и переписка в блокноте, лежавшем на столе.
И вот я сижу на заднем сидении старой потрепанной «тойоты»: потертая обивка, подвеска-янтарь на зеркале заднего обзора. Бабушка сует в открытое окно свою куртку.
– Ребенок весь мокрый, – говорит она папе.
Но всем не до этого. Машину ведет следователь. Мы объезжаем перекрытый Невский, выбираемся из центра и движемся на юг, в сторону Купчина.
Глава 23,
в которой царит безнадега
Часть города, которую мама называла Ленинградом. Многоэтажки-ульи – глазу не за что зацепиться. Всё еще голые деревья. Мы припарковались у одного из домов-кораблей на узкой улице.
В квартире Клочкова на меня сразу навалилась апатия. Он говорил мне что-то о безопасности и что мне придется провести в квартире два-три дня. Не отвечать на звонки и сообщения. Не подходить к двери. Не выходить на лоджию (очень надо!), потому что они, очевидно, готовы зайти далеко. Мне разрешалось перемещаться по комнате, в ванную и кухню. Можно включать телевизор и игровую приставку. Еды нет, но ночью привезет.
Был уже вечер, и я уснула прямо в одежде на диване, прислушиваясь к разговору на кухне – он созванивался с папой и коллегами, а потом ушел, хлопнув дверью.
Утром я очнулась поздно, и только потому, что мне в лицо тыкался носом пушистый рыжий кот. Убедившись, что я проснулась, он запрыгнул на спинку дивана и стал вылизываться. Я попыталась встать, но не смогла: все тело ломило, голова раскалывалась от боли, горло будто порезали бритвой изнутри. Перевернулась на бок, осмотрелась. Почти так, как я себе представляла, но не совсем. Старая мебель, но обои совсем новые. Икеевские шторки с графическим рисунком. Дверь в смежную комнату открыта, оттуда видно кровать, гардеробный шкаф. Я снова попыталась встать, но не смогла. Протянула руку и подняла с пола телефон. Там была куча сообщений от близнецов, которые меня потеряли, и одно от папы: «Сиди дома, никуда не выходи. Никому не звони». Он соблюдал правила безопасности – написал «дома», чтобы их запутать.
Я села на диване. Голова кружилась. Мы с котом были в квартире одни. На кухне, тоже чистой, к стенке был прикручен белый шкафчик с красным крестом. Там я нашла парацетамол, выпила. Взяла леденец от боли в горле. От выпитой на голодный желудок таблетки начало подташнивать. Нашла в холодильнике йогурт, вытрясла его себе в рот, выскребла остатки пальцем. В вазочке на столе лежали два крекера. Я взяла один и, роняя крошки на пол, вернулась в комнату и легла на диван. Нарушив правила, написала Ване, что все в порядке и что перезвоню позже. Написала папе, что проснулась и получила сообщение. Когда они оба ответили «ок», провалилась в тяжелый, неприятный сон с чудовищами.
Дальнейшее я помню только со слов папы и Клочкова. У меня началась пневмония, и тем же вечером папа, обеспокоенный, что я не отвечаю на сообщения, приехал и вызвал скорую, которая отвезла меня в больницу, в отделение пульмонологии. Когда я начала болееменее соображать, то заметила капельницы, которые меняли одну за другой, соседей по палате, сочувственно глядевших на меня. Папа, бабушка и близнецы приходили каждый день. Через три дня я смогла сама встать с кровати и вышла в коридор. Коридор и холл были выкрашены синей краской, а поверх нее – уродливые зайцы, волки, ежи. Когда были силы, я гуляла по коридору и рассматривала рисунки, пока медсестра не загоняла меня обратно в палату.
Оглушенная болезнью, я почти безразлично восприняла новость о похоронах дяди Леши. Мы с папой поехали туда прямо из больницы в день выписки, я едва держалась на ногах.
Мама иногда шутила, что у нее так много друзей, что на похороны, пожалуй, соберется полгорода. Я вспоминала об этом, стоя среди друзей дяди Леши – их тоже было очень много, большинство – маминого и папиного возраста. Несколько человек произнесли прощальные речи. Одаренный ученый. Отличный друг. Примерный муж и отец. Гости опускали глаза в пол, проходя мимо Миры и ее матери.
Сотрудник поместил урну в пустую ячейку в колумбарии. Толпа двинулась в сторону парковки. Мы остались вчетвером.
Папа вызвал такси, и мы поехали их провожать. Мы с Мирой сидели на заднем сидении, мимо проплывали спальные районы. Я посмотрела на Миру – она уставилась в окно. Я не знала, что сказать. Все эти люди, крематорий, теснота колумбария… наверное, когда-то и мы с папой будем принимать соболезнования от толпы знакомых, которые боятся посмотреть нам в глаза.
Мы зашли к ним домой. Мира тут же легла на кровать в своей комнате и укрылась с головой одеялом. Я устроилась рядом и скоро поняла, что она заснула.
Всю дорогу домой папа молчал.
– Они нашли ее, да?
Он пожал плечами, сжал руку в кулак и стучал по автомобильной дверце, глядя в окно.
– Нашли, я знаю. – Я отвернулась.
Папа не хотел меня жалеть.
Дома я думала, сколько еще лет нам придется провести вот так, в неизвестности. И что мы будем стесняться об этом разговаривать. И что нам все-таки придется собрать и отнести куда-то ее вещи. И что все это совершенно невыносимо.
Несколько дней мы провели как во сне. Я ходила в школу только потому, что надо было что-то делать, куда-то ходить. Мои руки вместо прежних, хоть и уродливых, но все же идеальных чудовищ рисовали черные дыры с выползающими из них черными паукообразными сгустками. И рисовать их, и смотреть на них было страшно. Я комкала листы и выбрасывала их в мусорное ведро. Оно быстро переполнялось, и скомканные листы лежали горой вокруг.
Папа приходил с работы раньше обычного. Мы молча ужинали, каждый уткнувшись в свой телефон.
На курсах я больше не появлялась. Ни Никитин, ни одногруппники не писали и не звонили, и я решила, что надо бросить рисовать. Но руки сами тянулись к бумаге. Без карандаша они суетились, перебирали пальцами, сцеплялись в замок, ладони сжимались и разжимались, бесконечно поправляли волосы. Без карандаша им было непривычно, неуютно, страшно. Они метались и не знали, куда себя деть. Но когда получали карандаш и бумагу, выводили омерзительных чернушек.
Близнецы по очереди сидели со мной после школы. Они уходили, когда папа возвращался с работы. Будто была какая-то разница, есть он или его нет. Мама всегда говорила, что он страдает эмоциональной тугоухостью. Мы с ним отсиживались по своим комнатам.
Вот-вот окончится учебный год. Обычно я сразу уезжала в языковой лагерь или в образовательную поездку. Мальта, Венеция, Москва. Я любила радостное предвкушение путешествия и теперь, лежа на кровати лицом к стене, вспоминала его с тоской.
В тот день я услышала шуршание пакетов. Вышла в прихожую. В своей спальне папа собирал и складывал мамины вещи из шкафа: туфли, пальто, шарфики, платья и блузки прямо на плечиках. Я молча смотрела. Он набрал пять больших сумок в клеточку, присел на кровать, вздохнул.
– Куда ты их отнесешь?
– Не знаю, не думал. В твой приют?
– Там нужны детские вещи, – соврала я. Мне не хотелось там появляться.
– Можно в церковь или благотворительный фонд, – предположил он.
– На Ковенском есть благотворительный магазин, давай туда.
– Давай. Пойдешь со мной?
Я отрицательно покачала головой.
Когда за ним закрылась дверь, я встала, оделась и тоже вышла на улицу. Меня невыносимо тянуло к особняку в стиле барокко.
Ничего уже не боясь, я вошла, с трудом открыв резную дверь. Сегодня в будке разгадывал сканворд другой охранник.
– Я к Вадиму Петровичу, – сказала я, и огонек турникета загорелся зеленым.
Дверь в его кабинет была чуть приоткрыта. Из-за других раздавались разговоры и смех.
Он сидел за своим столом: тяжелое дерево, кожаное кресло с демонически торчащими кончиками спинки. Стеллажи с документами. Фикус на окне. Я открыла дверь и стояла на пороге.
– Нина? – удивление, в котором, как мне показалось, промелькнул испуг.
– Здравствуйте, Вадим Петрович, – ответила я и села на один из стульев.
Его глаза бегали.
– Как дела? Как мама? Есть новости?
– Я знаю, что вы сделали.
Раздраженно вздыхает, лицо наливается красным цветом, в глазах – злость.
– Не понимаю, о чем ты. Что сделали?
– Это из-за вас она исчезла. И дядя Леша тоже.
Он зло глядел на меня исподлобья, улыбнулся, показав два ряда идеальных, хищных протезов.
– Это твои фантазии, Нина. Мы ничего не знаем, так же как и вы.
– Вы скрыли результаты исследований. А они не хотели…
Он поднял руку, давая понять, что разговор окончен. Опустил голову и стал глядеть в ноутбук на столе. Я встала и беспрепятственно вышла из особняка.
На улице шел дождь. Я повернула в переулок, остановилась в проеме арки и смотрела, как в дожде мимо меня проплывали хайнозавры, прогнатодоны, шастазавры и архелоны. Они прятались под зонтами и капюшонами, скользили мимо, не замечая меня.
Глядя на чудовищ, на струи дождя, стекавшие с козырьков на другой стороне переулка, я отчетливо ощутила, как там, в особняке, мегалодон схватил меня и утащил на дно. На самое глубокое дно.
* * *
Следующие дни я ходила по улицам как во сне, заглядывала в витрины магазинов. Близнецы отчаялись меня разговорить. Папа был погружен в себя и не обращал на меня внимания. Бабушка приезжала каждый день, готовила еду и развлекала нас разговорами.
– Смотри, Нина, – сказала она накануне последнего дня, – тебе эсэмэс.
Я взглянула на экран ее телефона: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, это мошенничество: „для нины будь завтра дома во время покупок в финляндии“».
– Что это значит? – бабушка нахмурила лоб.
– Ничего, – беззаботно ответила я. – Там же написано, что мошенничество. Удали его.
Бабушка послушно удалила сообщение.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.