Текст книги "Команда «Наутилуса»"

Глава десятая

Борнео. – Плавучий остров. – Руа-Роа грустит. – Баньяр-Массинг. – Каменноугольные копи. – Экскурсия внутрь острова. – Даяки. – Охота на тапира. – Ночь в курятнике. – Как даяки хоронят умерших. – Через болото. – Манкеаны и их король. – Смерть проводников. – Обратный путь.

Во время переезда на Борнео натуралисты занимались то разборкой собранного на Яве материала, то ловлей и изучением морских животных. Раз, когда все сидели в каюте, рассматривая под микроскопом щупальца полипа, на палубе послышался какой-то шум, и молодежь опрометью побежала туда.

– Земля, земля! Мы плывем прямо на твердую землю! – кричал Руа-Роа и с выражением сильного ужаса указывал на нос парохода. – Мы сейчас ударимся о берег и все погибнем: Смотрите, смотрите!

С вершины мачты раздался хохот дежурного матроса, а из капитанской каюты послышался голос:

– Что это, Руа-Роа, кажется, открыл новую часть света?

Однако крики малагаша все же вызвали некоторую суматоху, как это и всегда случается при всякой неожиданности, – все бросились к борту парохода, чтобы отыскать землю, так напугавшую малагаша. У самого носа парохода действительно виднелся необозримый зеленый луг. Тут была перемешана трава с ветвями деревьев и даже целыми древесными стволами. Все это так было похоже на небольшую лужайку – а тут еще и пара птичек взлетела с дерева, – что даже Гольм, прибежавший на крик, с удивлением обратился к капитану.

– Что же это такое, в самом деле?

– Плавучий луг, – засмеялся старик, – и еще не особенно большой. Где-нибудь от берега оторвало пару деревьев, все это перепуталось водорослями, сучьями и травой. Вот и получился островок, который носится по волнам. Такие островки встречаются иногда и далеко в открытом море.

Он подозвал юнгу и велел ему принести большой кусок угля.

– Смотрите, – продолжал капитан, бросив уголь на островок, – как плотно все это переплелось. Уголь лежит…

Когда пароход врезался в середину покрытого водорослями пространства, то казалось, что он движется по узкой реке, окаймленной цветущим лугом. Больше четверти часа длился этот обман. Наконец островок с его сочной зеленью остался позади, а скоро и совсем скрылся из глаз.

Проводив глазами удаляющийся островок, Франц побежал отыскивать своего друга-малагаша. Руа-Роа сидел на палубе и, сложив на груди руки, печально смотрел на море. Франц испугался, увидав грустное лицо друга.

– Что с тобой? – спросил он его.

– Я думал, очень много думал, – отвечал малагаш. – Мне вспомнилась родина, там такие же зеленые луга…

– Разве ты не можешь вернуться туда? Тебе никто ничего не посмеет сделать – ведь ты будешь теперь германским подданным…

– Никто из вас, белых, – покачал головой малагаш. – Но мои братья – бедные дикари, они бросят убежавшего раба на съедение крокодилам. У раба нет родины и нет защиты.

– В таком случае моя родина будет твоей! – воскликнул Франц. – Ты спас нас от смерти, и с тех пор я считаю тебя своим братом.

Руа-Роа улыбнулся сквозь слезы. Он с любовью вспоминал бамбуковые хижины и пестрые наряды своих земляков, торжественные обряды, суд крокодилов и жреца Лани-Ламе, учившего, что земля – плоский кружок, в центре которого находится Мадагаскар. Жрец говорил еще, что всякий, кто покинет остров и сядет на корабль белых, отдает себя во власть злых духов, и что великий дух Занаар живет где-то далеко в пещере, недоступной для человека.

Руа-Роа давно уже понял, что жрец – только хитрый обманщик и что соотечественники, его говасы – бедные, невежественные дикари, но все же ему было грустно при мысли о вечной разлуке с родиной.

– Ах, если б я был большой птицей и мог пролететь над родными хижинами, чтобы взглянуть на них хоть один раз! – прошептал от чуть слышно.

Борнео! Новый мир всевозможных чудес, а вместе с тем новые труды и опасности для путешественников. Но это их мало смущало – они весело покинули пароход и поехали на лодке по широкому рукаву реки Барито.

Главный город Борнео, Баньяр-Массинг, не имеет коммерческого значения и такой удобной гавани, как Батавия или Сурабая. От такого города, конечно, нельзя ожидать особенной красоты или живописности, да к тому же еще в нем все – дома, улицы, лица большинства жителей – покрыто тонким слоем пыли из каменноугольных копей, находящихся во множестве в окрестностях. Город не понравился путешественникам, но мягкий теплый воздух и роскошная растительность по берегам реки примирили их с необходимостью провести несколько дней в Баньяр-Массинге, чтобы подготовиться к продолжительной поездке внутрь острова.

Прежде чем отправиться в путь, натуралисты осмотрели одну из находящихся по соседству с городом каменноугольных копей. В прочных бадьях спустились они по узкой шахте глубоко под землю, где от небольшой площадки во все стороны разбегались низкие и темные галереи. Там, в самых недрах земли, рудокопы выламывали кирками уголь, насыпали его в корзины, которые с помощью ворота поднимались наверх. У каждого работника на груди висел небольшой жестяной фонарик. Между работающими встречались и женщины. Все были так заняты своим делом, что никто не обратил внимания на появление посторонних людей.

Печальное зрелище представляли эти несчастные, обреченные на каторжный труд, существа, на которых голландское правительство и захватившие власть над туземцами малайцы смотрят как на вьючный скот и как будто за людей их даже не считают. Воздух в узких, плохо укрепленных галереях был до того зноен, удушлив и наполнен вредной угольной пылью, что трудно было дышать. Путешественники задыхались и поспешили наружу. Завизжали ржавые бадьи, блеснуло солнце, снова над головой засияло голубое небо. Кошмар глубокого душного подземелья кончился.

Голландское правительство не уничтожило принудительных работ в копях. А внутри Борнео малайцы постоянно нападают на даяков, и каждого взятого в плен человека делают своим рабом на вечные времена. Даяки не отличаются храбростью; несмотря на свою многочисленность они не решаются общими силами прогнать из своей страны малайцев, но зато при всяком удобном случае они преследуют и убивают своих притеснителей, нападая на них из засады. Между обоими племенами свирепствует так называемая кровавая месть: родственники убитого малайцами или уведенного ими в рабство даяка стараются отплатить врагу той же монетой. Малайцы, в свою очередь, не остаются в долгу. Вражда разгорается все сильнее, и взаимное ожесточение доходит до крайней степени.

Путешественники не были редкостью на этом берегу. Арабы и китайцы окружили иностранцев в надежде поживиться на их счет, но, увидя, что им не нужно ни золота, ни бриллиантов, оставили в покое этих странных людей, которые собирают растения, жуков и бабочек.

Найти проводников для поездки в глубь острова было нелегко. Трудно было объяснить береговым малайцам – для чего нужно поехать, почему необходимо несколько, хорошо знакомых с краем проводников. После долгих переговоров в китайскую харчевню, где остановились натуралисты, явились пять человек и предложили свои услуги. Наученные опытом, Больтен и Гольм заключили с малайцами условие у германского консула. По этому договору проводники могли получить свою плату лишь в том случае, если они вернутся в город вместе с путешественниками. Малайцы охотно согласились на такое предложение. Лошадей ни за какие деньги достать не удалось, пришлось отправляться пешком. Запасшись всем необходимым, маленький караван на другой же день выступил в путь.

В проводники нанялись два брата, Торио и Вассар, и три взрослых сына Бассара, да кроме того, в качестве переводчика был взят даяк, хорошо знакомый с английским языком и туземными наречиями. Все они держали себя с путешественниками очень почтительно и показывали им на все, что им казалось достойным внимания белого человека.

Скоро обработанные поля и плантации остались позади. Девственный лес принял в свои объятия натуралистов. Растительность была очень густа, местами приходилось прорубать дорогу топором. Камедное дерево, мангустаны, тепановое дерево, саговая и ротанговая пальмы образовывали густую заросль, перевитую массой лиан и иных ползучих растений. Яркие цветы сверкали в лучах солнца, кое-где пробивавшихся сквозь густую зеленую крышу. Огромные яркие бабочки, блестящие жуки и громко гудящие осы привлекали внимание натуралистов. Обезьяны иногда поднимали возню в лесной гуще, птицы то тут, то там перепархивали между ветвями.

Через несколько дней путешественники достигли первой даякской деревни. Здесь стояло огромное жилище, до ста метров длиной и около двадцати шириной, оно было построено из бамбука и покрыто пальмовыми листьями. Здание это стояло на высоких сваях и так высоко поднималось над землей, что под ним свободно можно было проехать на возу. Вместо окон и дверей были оставлены отверстия, завешанные цыновками. Для входа служили веревочные лестницы, убиравшиеся на ночь. Мужчин не было видно, только женщины и дети окружили путешественников и с громкими криками удивления рассматривали их и даже ощупывали. С малайцами даяки держали себя очень робко и торопливо отвечали на все их вопросы.

Немного погодя из главного входа жилища показался человек, весь увешанный различными побрякушками, звеневшими при каждом его движении. Это был «лиау», жрец племени. За отсутствием вождя, или «панглимы», он пригласил путешественников войти в странное жилище даяков. Взобравшись по веревочной лестнице в этот громадный сарай, натуралисты увидели, что он разделен на две половины. Одна служила для холостых, гостей и… домашних птиц, а задняя половина, разделенная на отдельные помещения, для семейных. Каждое такое помещение «лованг» состояло из небольшой комнаты и служило сразу и кухней, и спальней, и детской. Кокосовые цыновки, корзины, оружие и несколько горшков – вот и вся обстановка такой комнаты. В помещении для холостых было очень грязно, что и не удивительно – столько голубей и кур там жило. Обитатели этой части здания отправились куда-то далеко за добычей съестных припасов, а если удастся, то и золотого песка и алмазов. Женщины и дети оставались под защитой «лиау» и «блианг», то есть жриц – молодых девушек, играющих у даяков роль сестер милосердия. Они ухаживают за больными, обмывают умерших и пользуются исключительным правом приносить жертвы богам. Эти же жрицы знают историю Сотворения мира – как она сочинена даякскими жрецами – и народ за все это почитает их чуть ли не святыми.

Жилище этих жриц было также осмотрено путешественниками. Шесть блианг в коротеньких разукрашенных золотыми шнурками, раковинами и бусами одеждах сидели на цыновках и молча курили опий. На вежливые поклоны белых они не обратили никакого внимания.

– Какое счастье, что даяки не знакомы с устройством оконных рам и дверей, – заметил Ганс, выходя из комнаты девушек, – теперь, по крайней мере, мы не рискуем задохнуться в этом жилище.

– Я думаю, – сказал Больтен, – что мы достаточно осмотрели деревню и можем оставить ее. Ночевать мы можем в лесу.

– Этого нельзя делать, – сказал проводник. – Даяки сочли бы это за величайшее оскорбление. У них обычай – давать убежище гостям в передней половине жилищ. К тому же мы все равно не останемся здесь более одной ночи.

– А если мы пойдем сейчас дальше? – спросил сердито Больтен.

– Это невозможно, – серьезно ответил проводник.

Больтен переглянулся с Гольмом. Особенно доверять словам проводника, конечно, не следовало, но и противоречить ему тоже было бы не особенно благоразумно.

– Что же! Видно, придется провести ночь с курами и голубями, – проговорил Гольм. – Мы ведь бывали и в худшем положении. Но сначала нам нужно позаботиться о дневном пропитании.

Проводник раздобыл небольшой котелок. Путешественники разложили костер и обжарили остатки оленьего мяса, а проводники сварили себе риса, которым почти исключительно и питаются малайцы. Затем, отдав багаж под охрану одного из сыновей проводника Бассара, натуралисты отправились осматривать окрестности даякского поселения.

Кругом тянулись плохо обработанные поля, засеянные рисом и калампаном, из которого туземцы выжимают масло. Попадались небольшие огороды и маленькие плантации пальмы гамут, служащей для добывания сахара. Сейчас же за полями стеной поднимался лес. Ганистерии, баучинии, фуксии, папоротники и бесчисленные лианы вместе с гигантскими деревьями образовывали непролазную чащу. На всех деревьях было столько чужеядных и вьющихся растений, что не сразу можно было отличить хозяина от «гостей».

На берегу речки путешественники расположились на отдых. Переводчик-даяк разыскал в кустах лодку и предложил белым прокатиться. Лодка медленно поплыла вдоль густо заросшего берега. Тростники, гигантские мальвы с ярко-красными цветами, сенега, цветы которой пестрели белыми, коричневыми и фиолетовыми полосами, резко выделялись на фоне темно-зеленых агав и кудрявых папоротников.

– Здесь водится много тапиров, – сказал даяк, – и если вы хотите поохотиться на них, то теперь самое удобное время. Старайтесь только не шуметь. По ночам и на рассвете тапиры держатся в лесу, где объедают молодые побеги, но теперь жарко, и они, наверное, купаются или прячутся близ реки. Цельтесь прямо в глаз и в молодых животных – они гораздо жирнее.

Натуралистам не пришлось долго дожидаться появления тапиров. Не прошло и пяти минут, как на берегу послышалось фырканье. Показался тапир, который стал осматриваться по сторонам. Затем он спустился к воде, медленно стал пить и наконец поплыл, ныряя и отряхиваясь, прямо к тому месту, где за тростником притаились охотники. Мало-помалу к нему присоединилось около десятка тапиров, плававших в прохладной воде.

Животные эти были довольно-таки неуклюжи, молодые – величиной с большую телку. Тапир – один из крупных зверей Борнео. Внешность его очень оригинальна – в ней перемешались признаки и лошади, и бегемота, и свиньи. Питается тапир одними растениями и при своей многочисленности иногда сильно вредит полям.

– Теперь пора, – шепнул даяк, выводя лодку из тростника на открытое место.

Несколько выстрелов раздались один за другим, и все животные вдруг исчезли, точно канули в воду. Последний выстрел сделал Гольм по тапиру, успевшему выбраться на берег. Меткая пуля положила животное на месте.

– А где же наши тапиры? – с досадой спросил Франц.

– Если они ранены опасно, им не уйти от нас, – отвечал даяк. – Если же они не ранены или ранены слабо, вы их больше не увидите.

– Вот один выплывает, – воскликнул Бассар.

Из воды показалась голова животного, которое в предсмертных судорогах легло на бок.

– Это мой тапир, я в него стрелял! – закричал Ганс.

С убитых тапиров сняли шкуру и вырезали лучшие куски мяса. Проводники взвалили его себе на плечи и, так как начинало уже темнеть, то все общество отправилось в обратный путь.

Наступила ночь, было совсем темно, когда натуралисты добрались до селения даяков. После ужина на скорую руку веревочные лестницы были спущены, потом снова подняты, и путешественники очутились в темном сарае.

Направо от них раздавался визг и плач детей и крики женщин, налево кудахтали куры. Из помещения блианг доносилось печальное и однообразное пение над телом умершей женщины, а вокруг сарая кричали совы и квакали лягушки. В довершение всего целая армия блох напала на путешественников.

«Девата-дугинганг, девата-дугинганг!» почти без малейшего перерыва раздавалось из соседней комнаты блианг монотонное пение. Пение, блохи, плач детей, крики петухов и возня в курятнике – все это не дало уснуть натуралистам ни на минутку, хотя они и очень устали. Наконец Гольм предложил перейти в самый дальний угол сарая, где было не так шумно. У доктора была при этом и еще одна цель. Ему хотелось быть поближе к проводникам, так как поведение Бассара казалось ему очень подозрительным.

И действительно, подозрения доктора скоро оправдались. Едва только все вокруг затихло, как Бассар приподнялся с цыновки. Убедившись, что белые крепко спят (Гольм тоже притворился спящим), он сделал какой-то знак своему брату и неслышными шагами ушел по направлению к помещениям семейных даяков.

– Что такое он задумал? Ведь дома остались только женщины и дети? – размышлял Гольм.

Брат и сыновья Бассара спокойно лежали на своих местах. В той половине, куда пошел проводник, послышались голоса и шаги.

На одно мгновение у доктора явилась мысль разбудить своих товарищей и схватиться за оружие, но он скоро опомнился. Наконец малаец возвратился. Лица его нельзя было рассмотреть в темноте, но, улегшись рядом с братом, он начал что-то быстро рассказывать ему. Очевидно, даякские женщины сообщили ему какую-то важную новость.

Когда утром белые вышли из своего курятника, малайцы давно уже дожидались их с готовым завтраком. Вид дымящегося кофе заставил путешественников забыть испытанные за ночь мучения. На этот раз путешественники были предусмотрительнее и захватили с собой и кофе, и кофейник, молоко же проводники раздобыли у даякских женщин. В то время, как все подкрепляли свои силы, невдалеке показалась странная процессия. Впереди шли жрец и три блианги в блестящих одеждах, за ними четыре раба несли бамбуковые носилки с телом умершей женщины. Три другие жрицы замыкали шествие.

«Девата-дугинганг, девата-дугинганг!» слышалось прежнее печальное пение.

– Вероятно, это похороны, – сказал Ганс. – Как странно, что лицо у мертвой не закрыто.

– Пойдемте же и мы! – воскликнул Франц. – Любопытно посмотреть, как даяки хоронят своих умерших.

Доктор спросил проводников, можно ли присутствовать при погребении.

– Конечно, – отвечали те.

Путешественники на некотором отдалении последовали за процессией, которая направлялась в чащу леса. Там, под высокими деревьями, рабы поставили носилки на землю, жрицы и жрец образовали цепь вокруг тела и начали бешено кружиться под звуки той же песни, делая самые отчянные прыжки и телодвижения. Пляска эта продолжалась до тех пор, пока все участники ее не попадали в изнеможении на землю. Тогда приблизились стоявшие поодаль рабы и, взяв носилки, стали карабкаться с ними на высокое дерево. Тяжело было видеть, как среди густой зелени замелькало бледное лицо покойницы. Вокруг – цветы, яркий солнечный свет, пестрые бабочки, а там, наверху, холодный труп.

– Что они хотят делать? – изумился Ганс.

Это скоро разъяснилось. Рабы привязали труп на вершине дерева и спустились вниз. Затем жрец и жрицы пошли назад в деревню. Крики, раздавшиеся почти тотчас же с вершины дерева, показали, что крылатые хищники уже увидели свою добычу.

– После того как птицы расклюют все тело, скелет зарывается в землю, – пояснил Бассар. – Таков обычай у даяков. Другие племена сжигают умерших, а иные превращают их в мумии посредством окуривания травами, известными только жрецам.

– Это возмутительно – отдавать трупы на съедение хищным птицам, – произнес Больтен.

– Не все ли равно? Ведь мертвые не чувствуют этого, – возразил Гольм. – И чем же мрачная сырая могила лучше этого зеленого склепа? Напротив, такой способ погребения мне кажется менее ужасным, чем зарывание в землю. Мне только странной показалась эта ужасная пляска, хотя она и служила выражением печали. Скажи, Бассар, – обратился доктор к проводнику, – в жилище, вероятно, будут исполняться еще какие-нибудь погребальные обряды?

Малаец утвердительно кивнул головой. Как магометанин он с нескрываемым презрением относился к язычникам-даякам.

– Будут, – отвечал он. – Но я не советую вам присутствовать на этих поминках. Жрец и его помощники курят столько опия и пьют столько арака, что или впадают в бесчувственное состояние, или приходят в бешенство, а невежественные дикари верят, что сами боги присутствуют на этой попойке жрецов.

– В таком случае лучше нам тронуться дальше. Вы ведь хорошо знаете дорогу, по которой поведете нас теперь?

– Отлично знаем, – отвечал Бассар. – Я думаю, вам любопытно будет посмотреть, как живут кочующие племена дикарей. За горами есть такое племя манкеанов. К ним-то мы теперь и отправимся.

В глазах проводника мелькнуло при этом выражение такой ненависти, что оно не укрылось от доктора.

– А у тебя нет там врагов? – спросил он Бассара, – ты не потому идешь туда, что хочешь свести счеты?

– Клянусь Аллахом, – торжественно отвечал Бассар, – манкеаны – наши друзья.

Простившись с дикарями, натуралисты отправились в путь. Сначала дорога шла лесом, где было собрано много растений и насекомых, но вот путешественники достигли обширной равнины, покрытой полужидкой вязкой грязью. Такие топкие места часто встречаются на Борнео. В дождливое время года они покрыты водой, в сухое время на них вырастает густая роскошная трава. Теперь вода уже сошла, но земля еще не успела просохнуть и была покрыта сплошным слоем грязи. Вдали на горизонте виднелись очертания невысоких гор, за которыми жило племя манкеанов.

Бассар попробовал сначала – достаточно ли отвердел верхний слой почвы. Затем все взяли заранее вырубленные в лесу длинные палки и двинулись по равнине, ступая по щиколотку в жидкой вонючей грязи. Никакой растительности здесь не было, зато часто попадались трупы животных, застигнутых, вероятно, наводнением. Тут же встречалось немало водяных жуков, улиток, рачков. Руа-Роа наткнулся, к ужасу, на остатки крокодила. Пройдя едва половину пути, белые так устали, что потребовали остановки. Сесть было негде и отдыхать пришлось стоя. Снова началось утомительное передвижение по грязи. Единственным утешением путешественникам служило то, что видневшиеся вдали горы понемногу становились яснее и яснее. Вот уже можно различить покрывающий их лес, отдельные скалы, струйки горных потоков. На покрытом травой откосе показалось большое стадо буйволов. Почва под ногами делалась все тверже.

Дотащившись кое-как до первого тенистого дерева, натуралисты бросились на траву отдыхать. Глядя на необозримое болото, путешественники испытывали очень приятное чувство – ужасный путь пройден и больше им идти здесь не придется. Назад они намеревались возвратиться другой дорогой. Больтен сознался, что несколько раз он готов был лечь в эту вонючую грязь. Франц с Гансом так и заявили, что ни за какие сокровища в мире они не согласятся идти по болоту во второй раз. Один только Руа-Роа был особого мнения на этот счет.

– Если бы за болотом находилась моя родина, – сказал он, – то я тотчас же, не отдыхая, пошел бы по нему.

Франц согласился с названным братом.

– А ведь, пожалуй, и я побежал бы по болоту, покажись на другом его берегу крыша нашего дома в Гамбурге.

– Ну и беги, а я останусь, – засмеялся Больтен. – Шестой десяток лет дает себя чувствовать.

На следующее утро, хорошо выспавшись и отдохнув, натуралисты пошли дальше. Подъем в горы был не особенно легок, но трудности дороги скрашивали природа и возможность в любое время сесть и отдохнуть. На склонах не оказалось ни одной деревни, но зато научная жатва была обильна. В руки натуралистов попал даже один из четвероруких обитателей Борнео. Это был трехмесячный орангутан, мать которого подстрелили, когда она, сидя на дереве, рвала орехи. Гольм взял орангутана с собой, надеясь выкормить его и отправить в Европу.

При спуске с вершины гор в долину перед путниками открылась целая панорама шалашей из бамбуковых циновок и травы, с острыми крышами, на сваях. За шалашами видны были обработанные поля, а в стороне, на берегу реки, – какие-то деревянные постройки, по виду которых Гольм догадался, что местные жители занимаются промывкой золотоносного песка. Деревня казалась огромной, на первый взгляд, в ней должно было быть не менее полутора тысяч жителей.

В сопровождении толпы туземцев белые отправились приветствовать «панглима», короля племени, в его хижине, стоявшей посредине деревни. Король сидел на дворе своего жилища, окруженный толпой воинов, оружие которых состояло из длинных бамбуковых копий с металлическими наконечниками и отравленных стрел. Это был старик лет шестидесяти, но уже дряхлый и хилый, так как в тропическом климате стареют быстрее, чем в умеренном. Он принял путешественников с гордым достоинством и пригласил их отдохнуть у него на дворе, предложив им свежего оленьего мяса, арака и риса. От денег король отказался.

– Манкеаны не бедны, – сказал он. – Осматривайте их страну, охотьтесь за большими обезьянами и райскими птицами, если они не водятся в вашей стране, а золото ваше оставьте при себе. Нигура – великий воин и не нуждается в подарках.

Этим беседа с королем кончилась, и путешественники поднялись со своих мест, чтобы идти в отведенную для них хижину. При расставании Гольм как бы мимоходом спросил короля, не живет ли поблизости какое-нибудь племя.

– Наши соседи – пунаны, – был ответ, – бедное племя, занимающееся земледелием, но Золотая река принадлежит манкеанам.

Жители деревни очень радушно встретили гостей, принесли им всяких плодов и даже устроили в честь них празднество, состоявшее в единоборстве и гонке на узких челноках. Натуралисты собрали здесь множество растений и насекомых, сделали ряд фотографических снимков деревни и ее окрестностей и в подробности изучили быт племени манкеанов. Двое суток, проведенных в деревне, прошли благополучно, и Гольм начал уже думать, что его подозрения были безосновательны. На следующий день решили отправляться дальше, вследствие чего весь багаж уложили с вечера.

Наступила ночь.

Малайцы и путешественники ночевали вместе в одной хижине. Белые скоро заснули, только Гольм, который заметил, что проводники перешептываются между собой, не спал, а наблюдал за ними. Когда в деревне и хижине все затихло, Бассар приподнялся, внимательно прислушался и подал знак своим товарищам. Те, по-видимому, уже давно дожидались этого знака. Все бесшумно встали со своих мест и направились к выходу. Гольм не знал – окликнуть их или дать им уйти и последовать за ними, так как удержать Бассара силой было невозможно.

Когда малайцы подошли к выходу, Гольм протянул руку, чтобы разбудить переводчика-даяка. Вдруг циновка, служившая в хижине вместо двери, поднялась, свет нескольких факелов озарил хижину и на пороге ее появилось человек двадцать дикарей, вооруженных копьями и стрелами.

Разбуженные шумом путешественники повскакали с мест и в смятении схватились за оружие. Один только переводчик-даяк остался совершенно спокойным зрителем всего происходившего. Он знал, что теперь его услуги более необходимы, чем когда-либо.

– Это – даяки, – шепнул он Гольму. – Бояться нечего, я скажу тебе, что они будут говорить.

Пожилой даяк, с повязкой на лбу и узким передником вместо всякой одежды, подошел к малайцам. Прикоснувшись указательным пальцем к груди Бассара, он спросил мрачным, грозным тоном:

– Узнаешь ли ты меня Бассар, сын Гаваллеса?

Малаец, очевидно, с первого же взгляда узнал вошедшего. Его желтое лицо смертельно побледнело, и вся фигура выражала сильнейший страх. Остальные проводники в ужасе отскочили назад.

– Узнаешь меня? – повторил даяк свой вопрос.

Бассар кое-как пересилил свое волнение.

– Нет, – отвечал он сурово, – я тебя не знаю, не видел тебя никогда. Дай дорогу! Что тебе нужно от меня?

Но даяк оставался неподвижен.

– Я знаю, что привело тебя сюда, – продолжал он. – Ты хотел тайком напасть на племя пунан, отцы которых когда-то, сражаясь за свою родину, в честном бою убили твоих родственников. Ты надеялся, может быть, увести их детей и продать их в рабство, но девата-дугинганг помешал твоему намерению и направил сюда человека, имеющего право мстить тебе. Я – Салани, сын Алтиса. Узнаешь меня теперь?

Бассар инстинктивно сжал ствол своего ружья, но не решался выстрелить, боясь отравленных стрел даяков.

– Что же тебе нужно? – спросил он даяка.

– Твою голову, – мрачно отвечал дикарь. – Разве ты позабыл тот день, когда с толпой сообщников ты вторгнулся в отдаленную деревню и увел в рабство девушек и юношей? Мой отец защищал свою хижину, своих дочерей. Он пал от твоей руки, а дочери были проданы тобой в рабство. Напал ты на нас именно в то время, когда все молодые воины были в отсутствии. Теперь отдай за свое преступление то, что принадлежит тебе – твою голову и головы твоих сыновей, а также твоего брата.

Бассар попятился назад.

– Ты лжешь! – вскричал он вне себя, – ты лжешь, старик!

– Нет, – отвечал даяк, – я говорю правду. Убитые не заснут спокойно до тех пор, пока не будут наказаны их убийцы. Иди за мной, сын Гаваллеса, я возьму твою голову, или ты возьмешь мою.

Больтен и отчаянии поднял руки к небу.

– Сумасшедшие! – закричал он, забыв, что даяки не поймут его, а переводчик не сможет передать смысла его речи. – Оставьте вашу вражду и месть ради умерших. Мертвые не нуждаются в помощи живых.

Но даяк не обратил никакого внимания на этот крик.

– Иди за мной, – повторил Салани, и так как Бассар не трогался с места, то между проводниками и даяками завязалась борьба, в которой белые невольно приняли участие, стараясь защитить малайцев. Однако это оказалось бесполезным, даяки вскоре взяли верх и увели из хижины всех пятерых малайцев.

Перед хижиной собралась почти вся деревня. Тут были и пунаны, и даяки, и манкеаны, но никто не желал вступаться за малайцев. Жестокая расправа считалась всеми туземцами вполне законной и справедливой.

– К панглима, пойдемте скорее к панглима! – воскликнул тогда Больтен. – Он один может спасти несчастных.

И старик впереди всех побежал к хижине короля.

– Нигура! – вскричал он еще на пороге хижины, – помоги нам! Наших проводников собираются убить. Ты ведь обещал им свое покровительство.

Панглима, очевидно, уже знавший о случившемся, отрицательно покачал головой.

– Убить хотят не манкеаны, а пунаны, – отвечал он, – и они имеют на это право. Бассар пришел в нашу деревню с тем, чтобы, опираясь на дружбу манкеанов, изменнически напасть на пунанов. Но случилось так, что среди пунанов оказался предводитель даяков, семейство которого было истреблено малайцем. Если бы Бассар знал это, он никогда бы не пришел сюда. Я ничего не могу сделать в защиту ваших проводников. О вашей безопасности я позабочусь.

Больтен схватил за руку старика-короля.

– Я тоже – лиау, Нигура, – воскликнул он, – и как жрец спрашиваю тебя: неужели девата-дугинганг создал людей для того, чтобы они убивали друг друга?

– Малайцы – не братья нам, чужеземец, а злейшие враги, и богам приятно, когда мы их уничтожаем. То же самое говорят и жрецы твоего народа. Нигура – великий король, он часто бывал в прибрежных городах и слыхал от белых, что между ними тоже существует вражда, что в их землях один народ часто восстает на другой, и тогда они убивают много людей.

– Но это совсем другое дело, Нигура. Мы…

– Нет! – перебил его король. – Ты не знаешь, чужеземец, сколько зла сделали нам малайцы с тех пор, как пришли на наш мирный остров. Они разорили наши деревни, увели в рабство наших детей. Да будут прокляты желтокожие!