Текст книги "История Византийской империи. Эпоха смут"

В сущности эдикт Льва мог иметь для себя оправдание в обстоятельствах времени и частью в церковной практике. Магометане, завоевывая христианские земли, обратили внимание на бесчисленные изображения святых и, чтобы привлечь христианское население к поклонению своему пророку, злобно осмеивали поклонение иконам, как идолослужение. Христиане, говорили они, под предлогом почитания истинного Бога наполнили мир богами еще более, чем их было в языческих храмах. Римский мир снова стал языческим, и христианство обратилось в культ идолов. С другой стороны, и в самой христианской Церкви обнаружились сомнения и колебания относительно поклонения иконам. Некоторые греческие епископы, сравнивая культ первых веков христианства с современным им, не могли не заметить существенных отличий. Тогда язычники упрекали христиан, что их бедная плебейская вера не имеет ни храмов, ни алтарей, ни прекрасных статуй, на что христиане с полною искренностью и справедливостью могли отвечать: зачем мне изображение Бога, когда и сам человек есть образ Божий; на что мне строить храм Богу, когда и весь этот мир, дело рук Его, не может вместить в себе Бога; не лучше ли, если мы приготовим вместилище Богу в нашем уме и в глубине нашего сердца? Нельзя думать, что эдикт против иконопочитания не имел себе поддержки в современных воззрениях; нет, с Львом Исавром стояла значительная партия, разделявшая его взгляды и поддерживавшая его в начавшейся борьбе. Тем не менее редко византийские императоры платились такими потерями и смутами, взволновавшими империю до самых отдаленных окраин, как в VIII в. по случаю иконоборческих эдиктов.

Нужно представлять себе дело так, что и ранее Льва существовала партия духовенства, не разделявшая господствующих воззрений на поклонение иконам, и что эта партия частью заражена была павликианскими воззрениями на божество и церковную обрядность. Эта партия вступила в сношения с светской властью, которая под влиянием мотивов политического свойства склонна была подать руку партии духовенства и выступить против иконопочитания. И по своему характеру, и по наклонностям Лев едва ли был способен входить в существо отвлеченных религиозных вопросов; поэтому весьма возможно, что в эдикте им употребляемы действительно те неизысканные и несогласные с литературными требованиями высшего образованного круга выражения, которые так оскорбляли папу и представителей греческого клира. Как результат предыдущих сопоставлений и соображений мы считаем нужным выставить следующие положения: а) иконоборческий эдикт резко и бесповоротно поставил вопрос не только о почитании икон, но и о догмате тайны искупления; б) иконоборческое движение было делом церковной партии и светской власти; в) применение принципов иконоборчества проходило разнообразные стадии развития и едва ли имелось в виду первыми руководителями и виновниками начавшегося движения.

По господствовавшему в империи обычаю, акты, подобные занимающему нас, препровождались для всеобщего сведения ко всем представителям светской и духовной власти. К сожалению, мы не можем составить себе представления о ближайших последствиях эдикта, ибо сохранился только ответ на этот эдикт папы Григория с опровержениями. Одно место из письма Германа епископу клавдиопольскому Фоме, в котором указывается, что целые города и множество народа находятся в волнении из-за вопроса об иконах, едва ли может служить основанием к характеристике общего положения. Оно может относиться только к тем епархиям, где эдикт приводился в исполнение. Все заставляет думать, что правительство в первые годы по издании эдикта не принимало никаких мер к насильственному проведению закона о святых иконах, а потому в провинциях империи не замечаем протеста. Почти современник этих событий Феофан замечает, что население столицы было весьма опечалено эдиктом и замышляло поднять возмущение, но ограничилось тем, что сделало нападение на царских мужей, которые исполняли распоряжение царя по отношению к иконе Христа над воротами Халки [11]. Правительство, однако, не оставило без наказания виновников и подвергло многих наказаниям «за благочестие»: усечению членов, бичам, ссылке и лишению имущества. Но это едва ли были исключительные меры. Серьезней было другое движение, начавшееся в Греции и на островах.

Редко упоминаемая в средние века Греция в начале VIII в. начинает обращать на себя внимание в качестве фемы Еллады. В VI–VII вв. положение Греции характеризуется крайней скудостью известий и слабостью населения, вследствие чего Северная Еллада подверглась значительной иммиграции со стороны славян. В церковном отношении митрополия Еллады подчинена была, как Иллирик и Македония, епископу Рима. Начавшееся в Греции антидинастическое движение, правда, падающее на 727 г., едва ли может быть объясняемо как протест против иконоборческой системы. Это скорей военный бунт, организованный турмархом Агаллианом, сопровождаемый обычным провозглашением царем некоего Косьмы. Любопытно, что вместе с турмархом Агаллианом приняли участие в движении военные люди Кикладских островов или фемы Эгейского моря. Имея при себе провозглашенного ими царя, греки Еллады и островов прибыли на кораблях к Константинополю, но Лев нанес им поражение 18 апреля 727 г. и затем казнил главных виновников. Имело ли это движение политический или религиозный мотив – решить трудно. Не подлежит сомнению то обстоятельство, что эдикт не имел в самой Византии важных последствий.

Папа, от которого, как сейчас увидим, исходил самый решительный и серьезный протест против эдикта, между прочим, как было сказано, упрекал Льва, что он не посоветовался с патриархом Германом. Действительно, роль патриарха, правда, престарелого и не отличавшегося силой воли и настойчивостью, позволяет усомниться в том, принял ли он все меры к тому, чтобы остановить царя в его церковном новшестве. Правда, Герман, несмотря на просьбы царя, не присоединился к его взглядам и не подтвердил царского распоряжения об иконах; напротив, напоминал царю обещание, данное в присяге при вступлении на царство, – не нарушать апостольских и святоотеческих преданий. Но патриарх все же оставался во главе Церкви три или четыре года по издании эдикта, и только в 730 г., когда царь в собрании сената поставил вопрос об иконах и требовал его разрешения, патриарх со всем авторитетом выступил против царской воли, требуя созвания для этого вопроса Вселенского собора, и, когда его мнение не было принято, сложил с себя омофор и удалился в частный дом. Царь же с полной свободой провел дело о святых иконах и приказал избрать на место Германа патриаршего синкелла Анастасия, который вполне разделял церковную его политику. Патриарх Герман пережил первый период иконоборческого движения и умер в 740 г., будучи погребен в монастыре Хора.

Посмотрим теперь, как развивалась иконоборческая система. Как уже мы видели, вопрос с самого начала вступил на политическую почву, первые стадии его развития могут быть изучаемы на переписке с папой.

В 730 г. папа отвечал или на второй эдикт по вопросу об иконопочитании, или на личное письмо, написанное в ответ на первый эдикт. «Послание вашего богохранимого царства и во Христе братства, – писал папа, – мы получили чрез посла вашего Руфина, и я так был поражен твоей настойчивостью и решимостью оставаться в прежних расположениях, что мне жизнь стала невыносима». Выбирая из этого письма лишь те места, которыми характеризуются мысли и воззрения Льва Исавра, приведем следующие выражения: «Ты написал: я царь и вместе с тем иерей. Да, таковыми действительно были твои предшественники, которые создавали церкви и вместе с архиереями заботились ревностно и прилежно об исследовании истины православия. Ты же, приняв царскую власть, не соблюл заветы отцов, но, нашедши церкви Божий блистающие золотыми украшениями, опустошил их и обнажил. Ибо что такое наши церкви? Это рукотворные здания из камня, дерева, глины, извести; но они украшены живописью и изображениями чудес святых и страданий Господа и пречистой Его матери и святых апостолов. По этим изображениям люди составляют понятие о существе изображенных предметов. Мужи и жены, держа на своих руках новокрещенных малых детей или поучая юношей или иноземцев, указывая пальцем на изображения, таким образом образуют их ум и сердце и направляют к Богу. Ты же, лишив этого бедный народ, стал занимать его празднословием, баснями, музыкальными инструментами, играми и скоморохами. Ты написал: почему ничего не сказано об иконах на шести Вселенских соборах? Но и о хлебе и о воде ничего не сказано, это заповедано искони и установлено обычаем; так и об иконах установлено издавна, и сами архиереи с иконами приходили на соборы, и ни один христолюбивый человек без иконы не пойдет в дорогу…»

Таким образом и в этом письме, насколько оно воспроизводит официальные акты, характеризующие первые годы иконоборческой эпохи, затронут исключительно вопрос в тесном смысле иконоборческий, т. е. папа оппонирует, главным образом, против того, что распоряжением императора церкви Божии обнажены и лишены своей красоты и что вместо прежних святых изображений стали народ занимать пустяками. Мы не останавливаемся здесь на возражениях папы и на приводимых им доказательствах в пользу установившегося в Церкви обычая поклонения иконам. Церковная точка зрения на иконы будет развита с особенной тонкостью и обстоятельностью в обширной обличительной литературе и в деяниях VII Вселенского собора, где подобрана и святоотеческая литература и разобраны главные положения иконоборцев.

Но для того, чтобы точно обозначить роль Льва Исавра в иконоборческом движении и чтобы выделить все наслоения, которые впоследствии привзошли к первоначальному и основному положению, когда иконоборческое движение сделается политическим, национальным и социальным принципом, мы должны остановить внимание на возражениях против иконоборцев современника этой эпохи и знаменитого отца Церкви Иоанна Дамаскина [12].

Дамаскин, как показывает прозвание, был уроженец Дамаска, в то время уже мусульманского города и даже столицы Омейадов. Он был сын мусульманского чиновника по имени Мансур и представляет собой замечательный образец широкого распространения христианской культуры под господством арабов. Рассказывают, что он получил образование от одного пленного грека, уроженца Калабрии, который дал ему как обширное философское, так и христианско-церковное образование. В высшей степени любопытно, что первые и самые сильные научные возражения против иконоборческой системы идут из мусульманского центра, из Дамаска. Ему принадлежат три трактата или три слова «Против клевещущих на святые иконы». Попытаемся воспользоваться некоторыми заключениями Дамаскина.

Писатель не скрывает, что речь направлена прямо против царя, только сознание бесспорного преимущества истины пред царским величием дает ему достаточную смелость. Дамаскин начинает с разбора основного положения иконоборцев, заимствуемого из Ветхого Завета, и в частности 2-й заповеди, т. е. вместе с тем и главного места еврейских возражений. Нельзя, говорит он, понимать эти слова в буквальном смысле, нужно их понять и объяснить по смыслу, ибо буква убивает, дух животворит. Икона есть напоминание (υπόµνηµα), внешний знак, имеющий для безграмотных то же значение, что книга для умеющих читать: что слово для слуха, то же икона для зрения. Притом же следует различать между служебным поклонением и поклонением относительным – из почтения к заслугам святого мужа, первое принадлежит божеству, второе святым. Аргументация Дамаскина в пользу святых икон заимствуется частью из психологических мотивов. Церковь обязана руководить духом верующих, заботиться о религиозном настроении присутствующих на богослужении, а может она этого достигать лишь посредством того, что в ней есть видимого. Это та же мысль, которую я недавно слышал от одного умного афонского монаха, когда я стал указывать ему на слишком большие затраты на украшение церквей. «У вас в миру, – сказал он, – есть разные развлечения: театры, собрания и разные увеселения, а у нас только церковь, в ней все наши средства развлечения, в ней мы ищем успокоения и всего, что возвышает и настраивает на добро дух».

Ветхий Завет, говорит Дамаскин, не знал Бога вочеловечившегося и телесного, потому и не нуждался в изображениях. И как ныне Бог во плоти явился и с людьми обращался, то мы имеем право изображать видимого Бога. Но как некоторые высказывали мнение, что можно допустить икону Христа и на этом остановиться, то Дамаскин авторитетно замечает: мы изображаем Христа, царя и Господа, но не имеем права лишать Его воинства, воинство же Господа это Его святые. Может ли земной царь иметь значение без воинства? Дамаскин заключает первое слово следующим выводом: не следует повиноваться царскому повелению, если оно пытается изменить святоотеческие предания. «Как касаться раскаленного железа я боюсь не ради природы железа, а ради огненного вещества, соединенного с железом, так я поклоняюсь Твоей плоти, Господи, не ради природы этой плоти, но ради ипостасно соединенного с ней Божества» [13].

Второй и третий трактаты написаны по желанию верующих, т. к. оказались неясности, которые нуждались в дополнительных объяснениях. По отношению к библейским текстам, воспрещающим поклонение рукотворным изображениям, Дамаскин дает следующее толкование. Как в каждом вопросе, так и относительно икон нужно различать цель, с какою воздается поклонение. «Поклоняюсь не веществу, но творцу вещества – тому, кто сделался творением для меня и кто в веществе положил себе обитание». Третье слово составляет часто не что иное, как повторение сказанного в предыдущих словах. В частности, различается ή λατρεία, т. е. непосредственное поклонение божеству, и σχετική προσκύνησις, причем философски обозначается разность поклонения, приличествующего Богу и Богородице и святым, последние суть боги не по природе, а по причастию к божественной природе [14].

Заключение ближайшего свидетеля событий этой эпохи утверждает также мысль, что в первых распоряжениях Льва преследовалась исключительно церковнобогословская идея [15]. В Константинополе, говорит он, процветал тот священный и дивный Герман, защитник православных догматов, ведя жестокую борьбу с львоименным царем и его сподвижниками, а в древнем Риме – Григорий, священнейший апостольский муж и сопрестольник верховного Петра, блистающий словом и делом. Он изъял Рим и Италию и все западные области из политического и церковного повиновения Льву и подчиненной ему империи. А в Дамаске, сирийском городе, блистал жизнью и словом Иоанн златоструйный, пресвитер и монах, сын Мансура, знаменитый учитель. Лев низвергает с трона Германа как подчиненного ему человека, папа же Григорий мужественно обличает его в своих письмах, пользующихся большой известностью. Иоанн же Дамаскин на соборе восточных епископов подвергает нечестивого анафеме… Что касается фактического преследования при Льве против почитателей святых икон, то следует свести его мероприятия в сущности к немногим случаям. В IX в. по восстановлении православия составлен был список мучеников за иконы. Из числа их только 40 человек должны быть отнесены ко времени Льва, но и между ними большинство пострадало на площади Халки во время поругания, нанесенного изображению Христа.

Таким образом, в первые годы по объявлении эдикта Константинополь и империя, за исключением Востока, хранили выжидательное положение. Тревога поднята была на Западе, где иконоборческий вопрос приобретает политическую окраску и более широкий смысл. Отношения между Римом и Константинополем не ограничивались пересылкой довольно резких писем. Италия формально была подвластная империи провинция, здесь власть императора сосредоточивалась в руках его наместника, экзарха, который получил приказание в 726 г. лично наблюсти над исполнением иконоборческого эдикта в Риме. Но здесь давно уже было глухое недовольство против Византии, и начальник римского гарнизона, дука Василий, был изгнан из города. Тревожное и частью революционное движение в византийской Италии еще более усилилось, когда экзарх Павел был убит в Равенне в 727 г. Лев немедленно отправил в Италию флот и нового экзарха в лице Евтихия. Но положение становилось все более и более серьезным столько же от противодействия папы, как и от нового и неожиданного усиления притязаний со стороны лангобардов. Король Лиутпранд стал теснить самую Равенну, взяв ее гавань, и поставил свои гарнизоны в городах Пентаполя.

Папа Григорий, понимая, что ослабление Византии ведет за собой усиление лангобардской власти в Италии, должен был приостановиться перед решительными мерами и предпочел до времени поддерживать византийское влияние. При его преемнике Григории III (730) обстоятельства круто изменились. Из Константинополя отвечали на это посылкой флота, который, однако, потерпел крушение и не восстановил нарушенного в Италии авторитета императора. Столько же явный протест, выразившийся в соборном римском постановлении, как и безуспешность принятых доселе мер к возвращению папы в должные границы повиновения вывели Льва из терпения, и он принял против папы экстренные меры, на которые едва ли решился бы при хладнокровном обсуждении дела. Он наложил руку на церковные доходы римского престола, идущие с церковных имуществ, бывших в пределах имперских владений, и передал их в государственную казну. Еще решительней была другая мера, касавшаяся подчиненных Риму митрополий на Балканском полуострове. Он включил в константинопольский патриархат Елладу, Иллирик и Македонию, бывшие прежде в подчинении Рима, а равно остров Сицилию и Калабрию. Этим проведено было строгое разделение между Римской и Константинопольской Церковью, так что первая стала в собственном смысле Римской и Романо-Германской, а вторая – Греческой и Греко-Славянской.

Приведенные факты не были, конечно, прямым следствием иконоборческого движения, т. к. они неизбежно должны были совершиться вследствие других – и гораздо более могущественных – влияний, но крутые меры Льва ускорили эти явления и придали им более резкий характер. Итальянские события получили первостепенное значение не только в судьбах империи, но и в судьбах европейской истории, поэтому необходимо рассмотреть их в особой главе.

Глава III
Следствия иконоборческой политики Льва Исавра в Италии

Из рассмотрения событий времени Льва Исавра следует вывести заключение, что в Константинополе и вообще на Востоке иконоборческая его политика не вызвала резкого народного протеста, что можно объяснять, с одной стороны, осторожным применением эдикта, с другой – потаканием провинциальных властей, которые не настаивали на исполнении эдикта на местах. Так или иначе, в восточных провинциях в царствование Льва не замечается никакого движения в смысле протеста. Зато на отдаленном Западе, особенно в Италии и в областях, зависевших в церковном отношении от папы, с этого времени начинается громадное политическое движение, имевшее ближайшим своим последствием события мирового значения. Нам предстоит остановиться на них с особым вниманием.

Независимо от иконоборческой политики византийских царей в Италии подготовлялось революционное движение против императоров, и во главе этого движения стояло не меньшее лицо, как римский папа. Византийские владения в Италии сосредоточивались в двух центральных областях: в Равенне с протяжением на север до Истрии и в Риме. Обе области соединялись небольшой полосой, защищенной гарнизонами и идущей через Апеннины, а сношения с Константинополем на севере шли морем через Равенну, а на юге – через Неаполь. В военном смысле обе области имели отдельную военную организацию, т. к. в каждой упоминается особый военный гарнизон. Во главе отдельных военных отделов находим военные чины с титулом magister militum, а под его властью duces. Но рядом с теми военными силами, которые держала в Италии империя, в конце VII в. обнаруживается действие нового военного элемента – городской милиции, которая организуется из городских сословий и торговых и ремесленных классов и заявляет о себе в первый раз в Риме в 685 г., и скоро затем (692–694) в Равенне и дукате Пентаполя[21]21
  Это союз городов Ancona, Sinigaglia, Fano, Pesaro и Rimini.


[Закрыть], в первый раз возникшем в это время. Эта новая военная организация, ставшая на защиту папы и национальных итальянских интересов против притязаний экзарха и греческой администрации, начинает играть важную роль всякий раз, как нарушалось доброе согласие между императором и римским папой.

При вступлении на престол Льва и в ближайшие затем годы не было недостатка в поводах к серьезным недоразумениям. В Равенне признание власти нового царя прошло без заметных потрясений, зато на юге, в Сицилии, поднялся бунт, и явился самозванец под именем Тиверия. Хотя волнение скоро потухло благодаря умным мерам, принятым со стороны Льва, но в Италии в это время во главе церковной политики стоял папа Григорий II, римлянин по происхождению и патриот, каких не часто видел папский престол. При нем папство выступает с самостоятельной национальной политикой, причем в выборе средств для проведения полезных для Италии, и в частности для церковных интересов, мероприятий папа не стеснялся никакими соображениями. Если требовала польза, он склонялся к миру с лангобардами, если становилась опасной близость лангобардов, он искал покровительства у императора. В начале VIII в. лангобардские короли как будто с целью наверстать потерянное время с особенной энергией стремились к объединению Италии под своей властью. До известной степени интересы папы и короля могли в этом отношении совпадать, на сколько для того и другого важно было освободиться от императорского вмешательства в итальянские дела: и папа, и король Лиутпранд могли назваться носителями принципа «Италия для итальянцев». Но когда лангобарды с целью использовать этот принцип в интересах национальных делали значительные территориальные приобретения и становились опасны для политических вожделений римского папы, последний выставлял новый принцип – единства империи – и искал поставить лангобардам препоны в союзе с экзархом и в помощи имперских войск. Для папы осуществление лангобардской идеи было равносильно полному крушению честолюбивых замыслов; это значило бы обратиться к скромному положению лангобардского епископа. Ближайшая опасность была от беневентского герцога, который был почти независим от короля и пользовался всяческими средствами стеснить Рим и лишить его сношений с Неаполем и Южной Италией. При этих условиях для папы было весьма важно удержаться в благоприятных отношениях с императором. С точки зрения Льва Исавра, было необходимо не только поддержать, но и еще усилить авторитет власти в Италии, значительно пошатнувшийся в период смут в империи. Самый капитальный вопрос состоял в восстановлении правильного взноса повинностей в государственную казну с итальянских владений, и на этой почве должны были возникнуть серьезные недоразумения.

Стоявшие во главе императорской партии в Риме дука Василий и спафарий Марин составили будто бы заговор на жизнь папы; хотя заговор не удалось осуществить, но это характеризует отношения в Риме между приверженцами папы и императора. Экзарх Павел, которому было приказано провести в Италии распоряжение о сборе податей, нашел препятствие к тому в папе и, когда сделал попытку принудить его к исполнению царской воли силой, то встретил в Риме такие затруднения, каких никак не мог предвидеть. Прежде всего посланный им из Равенны отряд встретил сопротивление в милиции города Рима, которая выступила на защиту своего епископа. Но что всего удивительней, так это было появление лангобардов на стороне римского епископа: герцоги Сполето и Беневента поставили свои отряды на границах римских владений, чтобы оберегать папу от экзарха. События складывались слишком неблагоприятно для империи, ей приходилось отстаивать свои права в Италии против папы и лангобардов, которые в случае соглашения могли угрожать полным и окончательным освобождением Италии от чуждого господства. Ход событий направлялся, впрочем, не путем соглашения папы с лангобардским королем: итальянские дела с половины VIII в. получают всемирно-исторический интерес вследствие осложнения борьбы новыми элементами.

Папа Григорий II приносил с собою на римский престол дар широких политических комбинаций, который позволял ему частью предугадывать направление событий. Италия в то время готовилась к таким переменам, которые могли оказать весьма важное влияние на судьбы римского престола. Молодой король Лиутпранд, любимый всем народом, отличавшийся редкою честностью в сношениях с людьми, имел намерение обеспечить состояние лангобардов в Италии распространением владычества их если не на весь полуостров, то, по крайней мере, на экзархат. Мы знаем, что византийское господство в Италии, особенно в экзархате, нередко подвергалось колебаниям и поддерживалось слабыми военными силами. Симпатии местного населения, после того как лангобарды приняли католичество и сделались менее исключительными в отрицании римского права, не могли не склоняться в пользу лангобардов. Лиутпранд и хотел казаться, и действительно был христиански-католическим королем, защитником Церкви и почитателем духовенства. Со стороны вероисповедной и национальной интересы римского населения и лангобардские в начале VIII в. близки были к совершенному совпадению. И король, и папа ко взаимной пользе и выгодам могли желать одного: уничтожения греческого господства в Италии. Императорская иконоборческая политика может быть сравниваема с искрой, брошенной в горючий материал. Она оживила политическую и экономическую борьбу между императором и папой религиозными мотивами.

Мы видели выше, что папа отвечал полным несогласием привести в исполнение эдикт Льва против икон. Когда император повторил требование и присоединил угрозу низложения с престола, то папа созвал в Риме собор, на котором отвергнуты были императорские распоряжения, вследствие чего началась открытая вражда между императором и папой. Уведомляя императора о постановлении Римского собора, папа объяснял, что императору не следует вмешиваться в вопросы веры и подрывать установленные Церковью обычаи, и особенно энергично настаивал на отделении светской и духовной власти, реагируя против выражения царя: «Я царь и первосвященник, в котором действительно нельзя не видеть намека на римское языческое первосвященничество, соединенное с титулом императора». Здесь в первый раз выражены в определенной формуле отношения между светской и духовной властью. Первая разрешает мечом мирские дела и казнит тело человека заключением в темницу и смертью. Вторая же – без оружия и без средств к защите – властна над грешной душой и может подвергнуть ее церковному отлучению, но не с тем, чтобы беспощадно погубить, а чтобы обратить к божественной жизни. Так начинает заявлять о себе новый принцип деления двух величайших властей на земле, принцип, господствовавший в средние века. Решительный и строгий тон папы может быть объясняем новым положением, в каком оказалось теперь папство. Действительно, за ним стояли теперь национальные милиции Рима, Пентаполя и Истрии, готовые положить за него жизнь. На место византийских отрядов появляются местные войска под начальством своих дук (duces). В самой Равенне поднялась война между приверженцами папы и сторонниками экзарха, стоившая жизни представителю императора.

Итальянские города прогнали греческих чиновников и избрали своих национальных вождей, была мысль об избрании своего императора. Стоило папе захотеть, и византийской власти теперь же наступил бы конец. Но Григорий очень хорошо понимал, что при тогдашних обстоятельствах в этом перевороте весь выигрыш был бы на стороне короля лангобардов. Он не мог не сознавать, что своим возвышением папство обязано именно отдаленности центральной власти. Поэтому, находя еще не своевременным окончательный разрыв с империей, он желал легальными мерами подействовать на императора и успокоить движение в Италии. Соображения папы были весьма основательны, ибо лангобардский король Лиутпранд также внимательно присматривался к событиям и готов был немедленно воспользоваться ослаблением византийского влияния в интересах лангобардской национальности. Король Лиугпранд был противник, каким папа не мог пренебрегать. Романизованные и обратившиеся к католичеству лангобарды уже не были враждебно настроены к итальянскому населению и мало отличались от итальянцев по обычаям. Для Лиутпранда, так же как для папы, представлялось невозможным не воспользоваться возбужденным состоянием греческой Италии, в которое она была приведена эдиктом против иконопочитания. Экзархат и Пентаполь служили постоянным укором неблагоразумной уступчивости предшественников Лиутпранда; он не только был рад изгнанию греческих чиновников, но, без сомнения, и поддерживал восстание. В 727 г., когда в Равенне убили экзарха Павла, Лиутпранд явился с войском перед городом и взял его. В некоторых городах экзархата и Пентаполя также посадил он свои гарнизоны и затем двинулся к Риму. Тогда Григорий II понял, что власти римского епископа более угрожает не византийский император, а король, что для папы выгоднее придерживаться Византии, чтобы достигнуть исполнения своих широких планов. И вот с Григорием II начинается особая дипломатическая наука, которая служила недостижимым идеалом для политиков европейских стран. Лиутпранд был весьма честный и искренно верующий человек; именем св. Петра и Церкви на него можно было действовать весьма убедительно. Григорий не только уговорил его оставить намерение завоевать Рим, но еще получил в дар св. Петру город Сутри, в 40 верстах от Рима, – первый дар Церкви целого города, основание и первое приобретение для будущей церковной области, крепость на дороге между Равенной и Римом.

Лиутпранд, однако, скоро должен был пожалеть о своем добродушии, когда папа вооружил против него венецианцев; чтобы лишить Лиутпранда новых завоеваний, папа помирился даже с греками[22]22
  В письме к дожу Венеции (Labbe, Conc. VIII. 177) лангобардов папа называет nес dicenda gens Longobardorum, императора – своим господином.


[Закрыть]. Греческий и венецианский флот, по его настоянию, явился под Равенной, прогнал из нее лангобардов и восстановил греческое господство в экзархате. Король лангобардов, оскорбленный таким вероломством, вступил в союз с новым экзархом, патрикием Евтихием, и решился наказать папу. В 729 г. мы видим его под стенами Рима – момент чрезвычайно знаменательный для папы и судеб лангобардского народа. Григорий не защищался, хотя никто так ясно не сознавал важности события. Он отправился в лагерь Лиутпранда, обратился к нему с горячею речью, и король падает перед ним на колени. Так искусно затронул папа чувствительнейшие струны души его. Григорий не дает ему времени прийти в себя, ведет послушного короля к гробу св. апостола, и здесь Лиутпранд отрекся от своих замыслов на политические завоевания, пожертвовал интересами народа в угоду наместника св. Петра. Взаимные отношения Григория II и Лиутпранда обусловливали уступчивость папы императору и не позволяли ему прервать сношения с Византией.