Текст книги "История Византийской империи. Эпоха смут"

Когда протест Студийского монастыря стал слишком обращать на себя внимание, император решился удалить из Константинополя игумена Феодора и дал указ о ссылке его в заключение в Малую Азию и о закрытии его монастыря. Это была весьма смелая и решительная мера столько же ввиду большой популярности самого игумена, сколько значения в столице обширного и богатого монастыря, считавшего тогда не менее 1000 братий [5]. Ученики и почитатели Студита, рассеявшись по разным городам империи и частью переселившись в Рим и Южную Италию, сделались громкими глашатаями славы своего учителя и ревностными защитниками православия. Своим гонением на студитов правительство действительно подготовляло в них громадную нравственную силу, которая равномерно распределялась по провинциям империи. Что же касается самого игумена, то в течение десяти лет до самой своей смерти в 826 г. он принял на себя задачу будить между своими многочисленными приверженцами и учениками религиозное чувство и стоял на страже православия во главе воинствующей Церкви. Своими письмами, речами и беседами он постоянно держал в напряжении партию иконоборцев и поддерживал надежды на лучшее будущее в тех, которые слабели под гнетом преследования. С духовным и светским правительством он вел открытую борьбу, апеллируя к суду римского папы и признавая в нем верховного судью в церковных делах [6]. Из византийского монашества он желал сделать полное жизненной энергии учреждение, т. к. отдавал предпочтение тем, которые подвизаются в условиях общественной жизни, перед другими, пустынножительствующими и спасающимися в горах. Слова и речи игумена Студийского монастыря были событием и быстро разносились с одного конца империи на другой. Есть у него, между прочим, такое место: «Недавно я говорил нечто о таинственном, и сейчас же распространилось мое слово отсюда до Константинополя, оттуда до Бруссы – и тесно мне и говорящему, и молчащему».

Настоятельные требования правительства, чтобы Феодор не писал и не отсылал своих сочинений к друзьям, не достигали своей цели; даже угрозы телесным наказанием не приводили его в смущение. Своему ближайшему ученику Навкаратию он писал раз: «Если император вздумает совершенно лишить меня языка, и тогда я найду способы взывать, окрыляемый духом. Я буду писать всем находящимся в изгнании отцам, это приносит пользу как пишущему, так и получающему, – я готов взывать даже до последних пределов вселенной». Царь приказал перехватывать письма и доставлять ему, но у Феодора было достаточно преданных слуг, которые охотно исполняли его поручения и служили ему письмоносцами. До какой степени последовательности проводимы были правительственные распоряжения против непокорных, трудно составить себе понятие; по сообщениям Феодора Студита, правительство наложило руку на воспитание молодого поколения и заставило детей учиться по новым учебникам. Несмотря на строгость мер, студийский игумен, пользуясь общепризнанным авторитетом, ввел строгую дисциплину в преследуемой Церкви и всеми мерами настаивал, чтобы иконопочитатели не входили в общение с иконоборцами. Когда почувствовался недостаток в священниках, он разрешил принимать получивших посвящение на Западе: в Риме, Неаполе и Сицилии.

Правительство почувствовало крайние неудобства церковной смуты. Империя разделилась в церковном отношении надвое, появилась паства патриаршая и паства студийского игумена. С последним были и некоторые епископы: солунский Иосиф, никомидийский Феофилакт, ефесский Феофил, никейский Петр; но вместе с ним стояла громадная масса городского и сельского населения, которое поддерживало и доставляло приют гонимой Церкви. Ведя упорную борьбу с правительством, Феодор не терял надежды на авторитетное вмешательство папы в дела Константинопольской Церкви и посредством своих почитателей и друзей, во множестве бежавших в Италию, старался расположить Римскую Церковь в пользу иконопочитателей. Чтобы до некоторой степени противодействовать влиянию студийского игумена, патриарх Федот посылал к папе Пасхалису I своих апокрисиариев, но они не были выслушаны. Что же касается преследуемых иконоборческим правительством и посылаемых Студитом лиц, то в них папа принимал близкое участие и предоставил для них монастырь св. Пракседы, в котором церковная служба совершалась на греческом языке. Независимо от этого папа послал в Константинополь нарочитое посольство с ходатайством в пользу гонимых. Феодор выражал по этому случаю мысль, что Римской Церковью действительно правит преемник князя апостолов и что Бог не оставит без помощи Византийскую Церковь. Из обширной переписки Феодора узнаем, между прочим, что он посылал в Рим преданного ему Епифания, которому вручено было письмо для монаха Мефодия, того самого, которому затем предстояло стоять во главе Церкви в Константинополе. Весьма вероятно, что в это время Мефодий и возвратился из Рима в Константинополь (ок. 820 г.). Некоторые письма Студита попадались в руки царских приставников и, доставленные царю, прочитывались; раз Лев «рассвирепел» от такого письма и отдал приказ дать преподобному сто ударов ремнем; это было в 819 г. незадолго до насильственной смерти Льва (25 дек. 820 г.). Феодор был переведен в Смирну, где местный иконоборческий митрополит заключил его в темницу.

С новым царствованием представителя аморийской династии в лице Михаила II (820–829) в положении иконопочитателей не произошло перемены. Хотя подвергшиеся гонению и ссылке при Льве V получили свободу и могли возвратиться на места первоначального своего обитания, но система продолжалась та же и господствующее положение оставалось за иконоборцами. Попытка со стороны бывшего патриарха Никифора и Феодора Студита побудить императора приступить к отмене иконоборческой системы не имела успеха. Точка зрения Михаила II на церковный вопрос ясно выражена в данном им ответе на докладную записку патриарха Никифора. «Кто раньше нас занимался исследованием церковных догматов, те и дадут перед Богом ответ, хорошо или худо они узаконили. Мы же в каком положении нашли Церковь, в том и заблагорассудили оставить ее. Посему мы определяем, чтобы никто не дерзал принимать слово ни против икон, ни за иконы, но да не будет и слуху – как будто их никогда не бывало – о соборах Тарасия, Константина и Льва, и да будет соблюдаемо глубокое молчание по отношению к иконам» [7]. Но само собой разумеется, обнаруженное здесь Михаилом Травлом безразличие в этом деле не могло быть выдержано при ближайшем соприкосновении с действительностью.

Первые заботы Феодора Студита при новом царствовании заключались в осуществлении мысли о созвании собора, на котором вновь был бы поставлен вопрос об иконах, правительство же соглашалось лишь на частное собеседование между представителями того и другого направления. В письмах и ходатайствах по этому вопросу студийский игумен выставлял соборный авторитет Церкви или «пятиглавую» ее власть как единственно компетентное учреждение для решения тогдашнего церковного дела, между тем царь не доверял слишком сделавшимся обычными ссылкам на примат Римской Церкви и видел в отговорках Студита упорство и сопротивление, а в сношениях с папой – политическую измену. Таким образом, соглашение между иконоборцами и иконопочитателями не могло состояться. Вскоре затем по приказанию императора Феодор и преданный его ученик Николай, разделявший с ним заключение в Смирне, вызваны были в Константинополь (821), где и оставались около двух лет, пока продолжалось громадное народное движение, поднятое самозванцем Фомой. Последние годы жизни (823–826) Феодор провел в одном из монастырей на азиатском берегу, поблизости от столицы, и по смерти погребен на острове Принкипо.

С вступлением Михаила II на престол совпадает обширное народное движение, начавшееся в Малой Азии и перебросившееся в европейские провинции. Это движение исходило от самозванца Фомы, прикрывавшегося именем царя Константина VI, и представляет собой своеобразное проявление иконоборческого движения, глубоко затронувшего народные массы и захватившего вместе с религиозными политические и социальные интересы государства. Ввиду громадного значения поднятых восстанием Фомы вопросов, а равно принимая в соображение, что в деле Фомы иконоборческое движение доходит до своего кульминационного пункта, мы находим полезным рассмотреть его со всеми подробностями.

Какое значение приписывалось современниками этому движению, видно уже из особенного внимания, уделенного ему в летописи. Правда, первоначальная история Фомы, в особенности его происхождение и юные годы сделались уже в IX в. предметом народных сказаний и окрашены вымыслом, но его похождения на Восток и его на широких основаниях задуманное возмущение против основателя новой династии нашли себе достаточное освещение у летописца Генесия, которым пользовались писатели X и XI вв. [8] И что в особенности важно, не далее как в 824 г., т. е. сейчас же по усмирении этого восстания, император Михаил II сделал подробное изложение всего дела в письме к императору Людовику Благочестивому [9]. Т. к. это письмо дает новые и интересные сообщения о положении иконоборческого вопроса в империи, то мы обращаемся сначала к нему. В официальном акте, конечно, не могло заключаться всего того, что передавалось о Фоме в народе, зато в нем есть такие данные, которые отличаются характером деловой точности.

Во время императрицы Ирины Фома бежал из Константинополя к персам, избегая наказания за преступление. Здесь он отрекся от христианской веры и получил большое влияние у неверных. С течением времени он распустил слух, что его настоящее имя есть Константин и что он сын царицы Ирины, избегнувший ослепления и спасшийся невредимым от козней своей матери. Вследствие чего к нему примкнули многие из тамошних жителей, и он начал производить разбойнические нападения на соседей, одних привлекая к себе силою, других – раздачей денег, иных – обещанием почестей и должностей. Имея под рукою преданных ему персов, агарян, армян, авазгов и других, во время царствования Льва Армянина он начал военные действия и захватил всю Армению, Халдею на Кавказе и Армениак. При таком положении дел царь Лев был убит заговорщиками и возведен на престол Михаил II. Последний должен был бороться с крайними затруднениями, вызванными возмущением Фомы, т. к. значительная часть империи разделяла веру в самозванца, признавая в нем сына Ирины. Самозванец же искусно воспользовался шатанием умов, продолжал увеличивать число своих приверженцев и, захватив царский флот, переправился на европейский берег во Фракию и Македонию. Таким образом силы бунтовщика осадили столицу и лишили ее сношений с провинциями в месяце декабре, 15 индикта (822).

Несмотря на незначительность сил, бывших в распоряжении Михаила, он пытался прорвать образовавшееся вокруг Константинополя кольцо, но Фома, нашедши сильную поддержку в славянских народах Фракии, Македонии и Солуни, с успехом продолжал наступление и осаду Константинополя в течение целого года. Наконец император решился напасть на лагерь самозванца, расположенный в тридцати милях от столицы, и нанес Фоме поражение, причем часть его приверженцев разбежалась, часть спаслась по городам. Пять месяцев после того Фома упорно держался против царских воевод, наконец захвачен был в одном городе со всеми своими приверженцами, попался в плен и подвергся казни. Два его сына потерпели ту же участь. Так потушено было по официальному изложению возмущение Фомы, которое поддерживаемо было столько же политическими, как религиозными и национальными мотивами, в чем и заключается главный его интерес.

Царь Михаил не имел основания выяснять указанные мотивы движения, хотя письмо его позволяет делать о них догадки. За изложением дела Фомы в письме следует главная часть, объясняющая посольство. Это посольство возложено было на протоспафария и стратига Феодора, митрополита мирликийского Никиту, архиепископа Венеции Фортуната, диакона и эконома Софийской церкви в Константинополе Феодора и кандидата Льва. «Многие из церковных людей и мирян, – говорится далее, – отверглись апостольских преданий и отеческих постановлений, сделались виновниками злых новшеств: изгнали честные и животворящие кресты из святых храмов и на место их поставили иконы с возженными перед ними свечами и стали оказывать им такое же поклонение, как честному и Животворящему древу, пением псалмов и молитвами просили у икон помощи, многие возлагали на эти иконы полотенца и делали из икон восприемников своих детей при святом крещении. Желая принять монашеский чин, многие предпочитали отдавать свои волосы не духовным лицам, как это было в обычае, а складывать при иконах. Некоторые из священников и клириков скоблят краски с икон, смешивают их с причастием и дают эту смесь желающим вместо причащения. Другие возлагали тело Христово на образа и отсюда приобщались святых тайн. Некоторые, презрев храмы Божии, устраивали в частных домах алтари из икон и на них совершали священные таинства и многое другое, непозволительное и противное нашей вере, допускали в церквах. Чтобы устранить эти заблуждения, православные императоры составили поместный собор, на котором определено было снять иконы с низких мест в храмах и оставить те, которые были на высоких местах, дабы невежественные и слабые люди не воздавали им божеского поклонения и не зажигали перед ними свечей. Это постановление мы доселе соблюдаем, отлучая от Церкви тех, которые оказывают приверженность к подобным новшествам. Есть, кроме того, такие, которые, не признавая поместных соборов, бежали из нашей империи в Рим и там распространяют поношение и клевету на Церковь. Оставляя без внимания их гнусные изветы и богохульства, извещаем вас, что мы исповедуем и нерушимо держим в сердце символ святых и Вселенских шести соборов, соблюдаемый всеми православными христианами». В заключение, извещая о дарах, предназначенных для римского папы, царь Михаил просит Людовика дать послам свободный пропуск в Италию и содействовать к удовлетворению желаний византийского царя, чтобы были изгнаны из Рима находящиеся там «изменники христианской веры».

Приведенное письмо свидетельствует о двух важных фактах, касающихся борьбы православной и иконоборческой партий в Константинополе: а) что эта борьба выражалась в политической смуте, направляемой самозванцем Фомой; б) что православные искали поддержки в Риме против иконоборческих царей и усиливали тем притязания римского папы на главенство в Церкви. Нет сомнения, что в числе тех сеятелей крамолы и изобретателей злых новшеств, о которых говорит письмо Михаила II, нужно разуметь и будущего патриарха Мефодия, бежавшего после низвержения патриарха Никифора в Рим и пытавшегося вместе с Феодором Студитом возбудить вмешательство папы в церковные дела Византии.

Рассказанные в письме Михаила обстоятельства имеют весьма важное значение для истории иконоборческого движения. Уже независимо от всего прочего любопытно то, что царь Михаил почел нужным изложить со всеми необходимыми подробностями дело, по-видимому, мало относящееся к цели посольства к западному императору и не стоящее в связи с церковным вопросом, о котором, главным образом, должна была идти речь в сношениях с императором и с папой. По всей вероятности, возмущение Фомы затрагивало и церковный вопрос, но царь Михаил не нашел удобным говорить об этом с надлежащей откровенностью, ограничившись приведенным нами в своем месте намеком.

Понятна поэтому важность задачи при помощи византийских памятников раскрыть мотивы в движении самозванца Фомы. Оставляя в стороне рассказ Амартола как весьма бледный фактическими чертами и не могущий идти в сравнение даже с официальным письмом Михаила, обращаемся к Генесию, который и в настоящем вопросе оказывается основным писателем и которым, главным образом, воспользовались другие. Сравнивая его изложение с историей продолжателя Феофана, нельзя не приходить к заключению, что последний черпал полной рукою из хроники Генесия. Но и Генесий писал о возмущении Фомы больше по устному преданию, чем основываясь на письменных изложениях. До него дошло об этом несколько преданий. По одному – Фома и Михаил давно уже питали взаимное нерасположение, с тех пор как Михаил был стратигом анатолийской фемы, а Фома или был подчиненным ему офицером, или же занимал нижний военный чин. Согласно этому преданию, Фома, хотя и происходивший из скифского племени, ко времени вступления Михаила на царство пользовался на Востоке большой популярностью и начал против царя возмущение, заручившись расположением войска. Он скоро нашел средство привлечь на свою сторону и симпатии восточного населения, возбудив в нем надежды на улучшение экономического его положения. Об этой мере Фомы Генесий выражается следующим образом: «Задержав всех сборщиков податей, он формально отменил установленные законом сборы и раздачей народу денег приготовил против Михаила значительную военную силу». По другому преданию, которое писателю кажется вероятнейшим, Фома происходил из незнатного рода и, прибыв в Константинополь для приискания средств к жизни, вступил на службу к одному патрикию именем Вардан и скоро, заподозренный в связи с его женою, должен был бежать из Константинополя. Нашедши убежище в сарацинской земле, Фома переходит в магометанство и начинает делать набеги на греческие земли с помощью сарацин. Такова традиция, записанная у Генесия.

Несомненно, здесь видим два предания, которые в своей основе не могут быть примирены. Продолжатель Феофана, приступая к изложению этой смуты, «наполнившей бедствиями вселенную и вооружившей отцов против детей и братьев на братьев» [10], указывает тоже два литературные течения, в которых не одинаково передается о судьбе самозванца. По одному литературному преданию, к которому склоняется и сам писатель, Фома происходит от незнатных и бедных родителей славянского племени, поселенных на Востоке. Ради отыскания средств к жизни Фома прибыл в Константинополь и здесь поступил на службу к одному из вельмож, с женою которого вступил в связь. Когда узнал об этом господин его, Фома бежал на Восток к агарянам, отрекся от христианской веры и сделался ожесточенным врагом империи, нападая на границы ее с толпой приверженцев; сила его стала увеличиваться и в Ромэйской империи, когда он распустил слух, что он царевич Константин, сын Ирины.

По другому преданию, Фома был при Льве V начальником отряда федератов – стражи, набираемой из иноземцев; он начал бунт против Михаила II, мстя ему за убийство своего благодетеля Льва. В этом предании успех возмущения Фомы объясняется двумя причинами: во-первых, еретическим образом мыслей царствующего Михаила II, во-вторых, экономическими и социальными причинами. Именно: Фома облегчил повинности, идущие в казну, и обуздал своеволие сборщиков податей. Так, ему удалось поднять Восток, вооружив рабов против господ, простых воинов против своих начальников. В дальнейшем изложении обстоятельств бунта наши источники не представляют противоречий. Верными царю Михаилу остались только фема Опсикий, благодаря стратигу Катакиле, и фема Армениак, командуемая Олвианом.

Нельзя не придавать особенной важности социальному мотиву движения, который подтверждается еще тем обстоятельством, что Михаил II, по представлению означенных стратигов, счел полезным сделать скидку податей специально для фем Опсикий и Армениак.

В рассматриваемом нами движении следует выдвинуть еще одну сторону, которая выясняется, главным образом, на основании сирийских и арабских известий [11]. Оказывается, что во время царствования Ирины Фома нашел у арабского калифа Гарун-аль-Рашида ласковый прием; выдавая себя за сына Ирины Константина, он приобрел себе расположение среди мусульман переходом в их вероисповедание. В качестве претендента на престол византийского императора он был всегда полезным средством в руках арабов, чтобы держать в страхе империю. В правление Мамуна, подготовляя восстание против императора, Фома несомненно имел за собой если не формальный союз с арабами, то пользовался открытой поддержкой и вспомогательными силами калифа. Слишком краткое и оброненное как бы мимоходом замечание, что бунтовщик венчался императорским венцом от руки антиохийского патриарха Иакова, должно быть оценено с точки зрения тогдашних обстоятельств и введено в надлежащие рамки. Антиохийский патриарх не мог вступить в сношения с Фомой без воли калифа, и самая церемония венчания на царство обличает уже широкий размах политики, причем участие Церкви должно было получить громадное значение среди приверженцев Фомы и в населении Малой Азии. Кроме того, чрезвычайно смелый план самозванца – идти на Константинополь и одновременно с этим движением нападение на острова и приморские города [12] – свидетельствует о настоящем военном плане и организации задуманного Фомой предприятия. В составе собранного Фомой войска действительно участвовали разнообразные инородческие элементы, для которых с идеей империи соединялись совсем иные представления, чем для византийского правительства.

Овладев морскими берегами, самозванец получил в свое распоряжение и морские суда, и опытных моряков, но он озаботился постройкой и новых судов, сосредоточив стоянку морских сил у острова Лесбоса. В дальнейшем осуществлении плана нападения на столицу произошла значительная ошибка. Предполагалось комбинированное движение с моря и с суши. Сухопутное войско поручено было названному сыну Фомы Константину, который не выдержал нападения со стороны оставшихся верными Михаилу стратигов Армениака и Опсикия, попался в плен, и отрубленная его голова была отослана в Константинополь. Что касается морских сил, Фома сосредоточил их в проливе у Абидоса и, отрезав таким образом Константинополь от всяких сношений с морем, начал вести переговоры с населением европейского берега, предполагая сделать высадку во Фракии. Воспользовавшись темной ночью, он выбросил на фракийский берег часть своего войска и нашел здесь вполне подготовленную почву, т. к. обаяние его имени приготовило ему между славянским населением Балканского полуострова много приверженцев [13]. Царь Михаил находился в отчаянном положении и не был в состоянии оказать Фоме сопротивления. В Константинополе успели только снабдить царские суда греческим огнем и запереть железной цепью вход в Золотой Рог, как у города появился неприятельский флот, и началась тесная осада окруженного с моря и с суши города. Это происходило осенью 821 г. Неприятельский флот прорвал заграждавшую вход в Золотой Рог цепь и поднялся к нынешнему Эюбу, где произошло соединение морского и сухопутного войска. Можно полагать, что в декабре 821 г. началась правильная осада Константинополя.

Михаил II имел в своем распоряжении обыкновенный гарнизон столицы и гвардейские полки. Кроме того, верные ему стратиги фем Армениак и Опсикий, Ольбиан и Катакила успели доставить в Константинополь значительные подкрепления из Малой Азии и несколько поднять дух столичного населения. Скоро обнаружилось, что надежды самозванца на сдачу города были обманчивы. Осаждавшее войско расположилось в местности Космидий, где был загородный монастырь Косьмы и Дамиана за стенами города, построенный в V в. патрикием Павлином. Весь Босфор находился в руках неприятельских отрядов, которые проникали до берегов Черного моря. Осадный инструмент и стенобитные машины были у Фомы в достаточном количестве, и он надеялся взять город со стороны храма Влахернской Богоматери.

С своей стороны царь Михаил сосредоточил защиту на этой части стен, утвердив свое знамя на крыше Влахернской церкви. В городе сознавали страшную опасность, как во время аваро-славянского или арабского нашествий, и обратились к усердной молитве о заступничестве «непобедимого воеводы», который не раз помогал городу в трудные минуты. Весьма любопытно читать, что иконоборческий по своим настроениям император «приказал своему сыну Феофилу взять победоносное древо Креста и честную одежду Богоматери и обойти стены города со священным клиром и гражданами и молиться о божественной помощи» [14]. Крепкие стены города и наступивший холод поставили Фому в весьма затруднительное положение, осадные работы не достигали цели, флот же не мог действовать по причине противного ветра. С наступлением весны 822 г. Фома вновь приступил к осаде города. Но тогда уже среди собранных им людей не было более твердой надежды на успех, часть войска начала колебаться. И когда Михаил решился сделать вылазку, то одержал перевес над самозванцем; в то же время и флот неприятельский частию перешел на сторону императора, частию сделался негодным для войны вследствие действия греческого огня. Дальнейшие дела под Константинополем шли скорей в пользу императора, чем повстанца. Большим выигрышем для Михаила было то, что теперь с ним опытные вожди, прибывшие из Малой Азии, Ольбиан и Катакила, которые не уступали Фоме в военном искусстве. Во всю зиму 821/22 г. столица была под страхом со стороны осаждавшего ее неприятельского войска, как об этом сказано в письме царя к Людовику.

Восстание Фомы не получило гибельного для Михаила результата лишь вследствие того, что в это дело вмешался болгарский вождь Мортагон. Об этом вмешательстве совсем умалчивает царь Михаил в своем письме, византийская же летопись сообщает противоречивые показания. Георгий Амартол говорит, что Михаил просил у болгар помощи против Фомы, и когда последний узнал об этом, то поспешил им навстречу, нанес им поражение и с значительно ослабленными силами должен был потом защищаться против царских войск, которые действовали в соглашении с болгарами [15]. Генесий, свидетельство которого в других отношениях отличается фактическою достоверностью, в настоящем случае передает несколько подозрительную версию, будто Мортагон, услыхав о событиях в Византийской империи, сам предложил царю Михаилу симмахию, но что этот отказался от союза, и тогда Мортагон вторгся в имперские области и нанес поражение Фоме. Версия невероятная уже потому, что при том положении дела, какое рисует Генесий, Фома и Мортагон были бы союзники, а не враги: при общности интересов они должны были бы совместно действовать против столицы и, без сомнения, взяли бы ее, если бы и на этот раз Византия не нашла средств разъединить интересы врагов.

Как Генесей, так и Михаил находили оскорбительным для национального самолюбия объяснять победу над Фомой союзом с болгарами, а между тем Византия действительно состояла в союзе с Болгарией – отсюда умолчания и неверности относительно этого эпизода как у Генесия, так и у продолжателя Феофана, во многом сходного с ним. Ясно, что силы Фомы благовременно были отвлечены от столицы и что Михаил воспользовался этим моментом, дабы собрать войско и двинуться на него из столицы. Ослабленный делами с болгарами, Фома заперся в одной крепости, а царь стал осаждать его, употребляя выражение продолжателя Феофана, не машинами и другими орудиями, дабы не выдать тем, которые населяют Скифию, тайны византийского военного искусства, но голодом и лишением жизненных средств.

Неудачи должны были ослабить средства самозванца. После первых неблагоприятных для него военных дел он потерял доверие окружающих и должен был заботиться не о расширении своих операций, а, напротив, о постепенном отступлении. С остатками сил он заперся на берегу Мраморного моря в местности Диавас, откуда посылал разъезды в окрестности с целью грабежа. Но когда византийские вожди Ольбиан и Катакила выступили против него с достаточной силой, то окружающие Фому сподвижники его, утомленные продолжительным и безнадежным сопротивлением царским войскам, решились покинуть Фому и предаться на сторону Михаила. Последний акт драмы разыгрался в Аркадиополе, ныне Люле-Бургас, куда укрылся Фома с несколькими из преданных ему людей; здесь он в течение 5 месяцев еще держался против царского войска. Но голод и лишения вооружили против него население города и его гарнизон, так что в середине октября 823 г. Фома был схвачен и выдан царю Михаилу. Торжествующий победитель хотел было узнать от Фомы, не назовет ли он кого из преданных ему людей между приближенными к царю. Он мог бы, говорит наш историк, назвать многих, если бы «некто Иоанн Эксавулий не заметил, что было бы нелепо давать веру изветам врагов против друзей. И этим словом он спас многих несчастных граждан и друзей Фомы от казни» [16]. Это признание очень важно в том отношении, что обнаруживает множество тайных приверженцев Фомы в столице и среди приближенных царя.

Нет сомнения, мы недостаточно оценили бы причины популярности Фомы, если ограничились бы теми фактами, которые отмечены летописью. В летописи до некоторой степени выяснены мотивы успеха Фомы, лежавшие в его славянском происхождении, и это уже весьма важное обстоятельство, которым нельзя пренебрегать в истории Византии. Но еще любопытнее, что успех движения Фомы лежит в том, что он является орудием православной партии, задумавшей реагировать против иконоборческого правительства. Религиозный мотив, слегка намеченный в письме к Людовику, служил объяснением, почему Михаил решился изложить возмущение Фомы в письме к папе, которое трактует о церковной политике вообще.

В литературной традиции о возмущении Фомы обращает на себя внимание отношение летописцев к этому самозванцу. Все сохранившиеся сведения исходят от писателей православной партии, и всеми писателями руководит одно и то же чувство по отношению к самозванцу. На это обратил внимание Гирш в своих «Византийских этюдах». «Замечательна, – говорит он, – страстность, с которой составитель летописи высказывается против Фомы; принимая во внимание, что царь Михаил был враг иконопочитания и к тому же узурпатор, нельзя понять, почему православный писатель так беспощадно бичует противника его» [17]. Едва ли, впрочем, уместны здесь какие бы то ни было недоразумения. Наши сведения о возмущении Фомы дошли до нас в редакции X в. Представителям торжествующего православия неудобно было особенно останавливаться на том обстоятельстве, что самозванец Фома пытался поднять знамя православия против иконоборцев, как не находили они удобным в X в. ссылаться на попытки православных найти помощь в Риме у папы.

Очень определенные указания на религиозный мотив в движении Фомы находим в жизнеописании Феодора Студита [18]. Жизнеописатель сообщает, что Феодор Студит около того времени жил в монастыре Кресцентия на Востоке. Когда же тирания Фомы захватила Азию, вышло царское повеление, приказывающее ему и патриарху Никифору возвратиться в Константинополь. «Не ради сожаления к ним сделано это распоряжение, а из боязни, чтобы православные не присоединились к партии Фомы, ибо ходила молва, что он принимает святые иконы и поклоняется им».