Текст книги "Американская ржавчина"

Книга три

1. Грейс

Харрис арестовал Билли еще утром. Когда Грейс вернулась с работы, окна трейлера были темны и все в доме осталось на своих местах, как прежде. Только Билли нет, и он не придет. Возможно, никогда. Надо бы разжечь камин – на случай, если ночью похолодает, но она никак не могла собраться с духом. Не могла заставить себя подняться со стула. Сначала была уверена, что с ним не случится ничего дурного, – слепая материнская надежда в чистом виде. Неспособность взглянуть правде в лицо. Придется привыкать к новым ощущениям. Думала, ты идешь на большие уступки, но это ничто в сравнении с тем, что еще предстоит.

Она всегда считала – непонятно с чего, – но всю жизнь была уверена, что рано или поздно обязательно появится кто-то, кто позаботится о ней, как она сама заботилась о других – о матери, Верджиле, о Билли. Однако по сей день что-то никто не объявился. И непохоже, что объявится в скором времени. Видимо, она сама приняла то единственное неправильное решение, не пожелав бросить Верджила, уехать отсюда и от него туда, где ее сын, возможно, вырос бы совсем другим человеком, и в результате теперь она потеряла Билли.

Все ради Верджила. В том, что Билли кончил именно так, сплошь ее вина, ее неправильный выбор. Твои три семестра в колледже – давно ты перестала напоминать об этом всем и каждому? И колледж ты тоже бросила из-за него – Верджила, потому что муж не мог в одиночку оплачивать семейные счета. И все обижался и ворчал, когда, мол, это баловство окупится. Но ты не расслышала самый первый звоночек. Мне было двадцать два. Маленький ребенок на руках, в Долине депрессия. Чудо, что вообще удалось проучиться хоть сколько-нибудь. Сейчас, оглядываясь назад, она подумала, что в прошлом была куда храбрее и самостоятельнее. И это тоже отрезано и выброшено. Научиться чему-то в жизни можно только на своей шкуре – ты так ничего и не поймешь, пока не начнешь сам принимать решения. К добру или не к добру, но тебя, такого как есть, формируют люди вокруг. Верджил подточил ее, как река подтачивает берега, эдакая постепенная эрозия. Убедил бросить учебу, уговорил устроиться на работу, которую она ненавидела, он быстро разобрался, что женой легко можно манипулировать, можно вынудить ее содержать никчемного мужа. Маленькое чудо, в их-то кругу, но он как-то справился – за счет жены, а теперь вот и сына. Всего-то и надо было, что врать каждый день, будто бы ищет работу, а в те редкие моменты, когда и впрямь работал, тратить заработанное на себя, вместо того чтоб приносить получку домой. Она вспомнила, как обалдела, увидев в налоговых документах, сколько на самом деле получал Верджил, – до семьи доходили крохи.

Сейчас про это совсем тошно думать. Целиком и полностью ее ошибка, на Верджила не свалить. Она должна была раскусить его давным-давно. Ей просто не приходило в голову, что человек может настолько бесстыже манипулировать близкими.

А ведь есть еще и Харрис. Он тысячи раз предлагал себя, а ей надоело, а теперь, когда надоело ему, ей вдруг отчаянно захотелось Харриса. Грейс не любила признавать такие вещи, но ведь это правда, человек действительно так устроен – больше всего хочется именно того, что недоступно. Верджил вечно вынуждал ее сомневаться в его чувствах, заставлял ревновать, и в итоге она за ним бегала и добивалась его. А Харрис всегда был абсолютно откровенен.

Опять затошнило, от одних только мыслей. Она сама спустила в унитаз собственную судьбу и заодно судьбу Билли. Глубокий вдох. Конечно, это несправедливо. Труд всей твоей жизни, твое дитя. Но она не так уж стара. Вполне протянет еще лет тридцать-тридцать пять. Неплохая перспектива. Нужно обрести новые цели. Прекратить жить для других. С тех пор как Билли решил застрять в Бьюэлле, большую часть времени она только и делала, что тревожилась о нем, а за собой совсем перестала следить. Опустилась совершенно. У других женщин тоже есть сыновья, но они как-то справляются. Билли загнал ее на эти американские горки. Вверх и вниз и опять вверх. А сейчас вот вниз. Но он не нарочно. Просто так уж он устроен.

Надо взять себя в руки. Нечего жить для других. О господи, подумала она, я не должна сейчас думать о таких глупостях. Но не могла ничего поделать, тем не менее. Билли сделал то, что сделал, и тут уж ничего не изменить. Она должна жить дальше.

В холодильнике нашлись апельсиновый сок и бутылка водки, и она сделала себе большой стакан “отвертки”. Адвокат ей не по карману, во всяком случае хороший. Если прекратить платить за дом, может, и удастся накопить, но все равно потребуется несколько месяцев. К тому времени будет поздно. Надо было довериться Харрису. Общественный защитник, а что. Грейс покачала головой. Нет, она немедленно прекращает тратить деньги. Начинает копить. Пускай она потеряет дом, но не оставит сына в руках общественного защитника. С таким же успехом можно просто отказаться от суда.

Так, не беги впереди паровоза.

Она вышла на заднюю террасу, прихватив с собой бутылку и сок, прихлебывая коктейль, смотрела, как постепенно темнеет небо. Когда же это было? Три года назад, а будто вчера, она советовалась с Харриет, директором Кризисного центра, насчет того, что надо сделать, чтобы получить должность консультанта. Или социального работника, неважно. Они тогда сели рядышком и подробно все записали. Учеба, колледж, вот к чему свелась основная задача. Это основной барьер, и ты должна его взять. Это так просто, уверяла Харриет, потом просто добавляешь к имени пару букв, ВА, МА[30]30
  Бакалавр, магистр.


[Закрыть], да неважно. Но без этого так и будешь копаться в дерьме. Лучше, конечно, магистр. Заметив, должно быть, выражение лица Грейс, она улыбнулась и весело пожала плечами. Послушай, мы же все равно стареем, независимо от того, на что решаемся. Стареем-то мы в любом случае.

Так, надо добавить. Небо окончательно потемнело, одна за другой зажглись звезды. Она вспомнила, как Верджил выдал ей как-то, это был выпускной год Билли, они смотрели футбольный матч, Билли только что выиграл очко для “Иглз”. А классного парня мы вырастили, да? Так прямо и заявил. В тот момент, пожалуй, ее глаза начали открываться – какие могли быть мы в том, что касалось воспитания Билли? Она одна тянула эту лямку с первого дня вплоть до того самого момента на стадионе и предполагала, что Верджил понимает: погонять мячик с пацаном часок раз в неделю не означает воспитывать ребенка. Так или иначе, именно тогда на трибунах ее влюбленность в Верджила начала потихоньку растворяться, хотя до окончательного финала прошло еще три года. Нынешняя неприязнь Билли к отцу ей даже отчасти доставляет удовольствие. Какой же ты бываешь мелочной, однако.

А кем бы ты сейчас была, прими тогда предложение Бада Харриса? Уже отработала бы шесть лет на государственной службе, гарантированная пенсия, медицинская страховка. Билли вырос бы в большом городе, далеко от здешнего болота. Нет, подумала она, ты не могла. Ерунда это все, не могла ты тогда принять такой подарок.

У тебя были собственные надежды, грандиозные. Не на себя, нет, на Билли. Думала, он особенный, мечтала, что сын вырастет тем, кем на самом деле не был и не мог стать. Вечно с тобой одна и та же история. Любовь застилает тебе глаза, мешает видеть правду. И теперь.

Ладно, будь что будет. А ты должна сделать все, что сможешь, и точка. Грейс посидела еще немножко, поплакала. И довольно, скомандовала она себе. Вставай. Хватит пить. Решительно швырнула бутылку через перила террасы в палисадник, прямо на грядки.

А потом к дому подъехал пикап, сначала она увидела свет фар, а следом и сама машина остановилась во дворе. Торопясь выяснить, кто же это, Грейс даже запнулась на пороге. Перед входной дверью стоял Харрис, в форме.

Он сразу заметил, что она плакала, обнял, и она тесно прильнула к нему.

– Зайдешь в дом?

– Давай сначала расскажу тебе кое-что.

Грейс поняла, что сейчас услышит страшное.

– В таких серьезных случаях это стандартная процедура, его увезли в Фейетт. Я заставил его помыться и побриться, перед тем как фотографировать, потому что, скорее всего, уже завтра утром его фото появится в газетах.

– А как вообще?

– Не в нашу пользу. По крайней мере, пока он не начнет говорить, не расскажет, что именно произошло.

– Фейетт – это новая тюрьма, – пробормотала она. И заставила себя уточнить: – Та самая, где все охранники обколотые.

– Билли сумеет за себя постоять. Он здоровый парень, и с ним не захотят связываться лишний раз, даже в таком месте.

– Его не выпустят под залог?

– Решающее слово за окружным прокурором.

– Сейчас я жалею, что не голосовала за Сесила Смолла.

– Я тоже, – вздохнул Харрис.

– Для них это ведь просто большая игра, да? Они и понятия не имеют, что творят с судьбами людей.

– Да. Думаю, им это не приходит в голову.

Грейс рассеянно поставила стакан на перила террасы, потом опять взяла и прикончила одним глотком. – Ты ни в чем не виновата. Ты сделала больше, чем любая другая мать.

– Всего один неверный шаг, но я совершала его каждый день.

– Некоторые люди всю жизнь так и живут.

– Ну да.

– Что ты пьешь?

– “Отвертку”.

Короткая пауза.

– Хочешь?

– А для взрослых что-нибудь есть?

– Поищем.

– Ну тогда пропущу стаканчик.

– Мне надо отыскать бутылку, серьезно. Только что зашвырнула ее в огород.

– Я достану, – расхохотался он.

Они вошли в дом, Харрис с фонариком в руках выскочил на минутку на задний двор и вернулся с бутылкой. Потом он стоял, глядя в окно, а может, на их отражения в оконном стекле, пока она готовила выпивку.

– Ты помидоры уже посадила?

Грейс кивнула.

– Я свои тоже скоро высажу. Надеюсь.

Она опять кивнула и протянула ему стакан. Харрис сделал глоток, улыбнулся. Среднего роста, среднего веса, да вообще весь средний, а здесь, в ее кухне, он казался даже маленьким в своей полицейской форме. Но на людей он производил совсем иное впечатление, даже в битком набитой комнате вокруг него образовывалось почтительное пустое пространство, он умел так себя поставить. Но сейчас, даже с оружием на поясе, это был просто Бад Харрис. В этом весь Харрис – терпеть не может строить из себя кого-то. И этим он отличается от Верджила, который рассуждает о чем угодно, выпендривается, вечно все и всех оценивает, даже если при этом мило улыбается. И это тоже никогда прежде не приходило ей в голову.

– Чувствую себя полной идиоткой из-за того, что наговорила тебе вчера, – сказала она. – Я была не в себе, но понимаю, это не оправдание.

– Я себя чувствую так каждое утро, – усмехнулся он. – Давай присядем.

Они устроились на диване в гостиной, она с краю, а он примерно посередине.

– Можешь подсесть поближе, если хочешь.

Он так и сделал, и они тихо посидели, держась за руки. Он поправил кобуру, чтобы не впивалась ей в бок, прикрыл глаза и положил голову ей на плечо. Тело его расслабилось и обмякло, как будто они только что занимались любовью. В комнате темно, но они не зажигали свет. Грейс разглядывала Харриса как в первый раз. По-своему симпатичный, вытянутое лицо, подвижная мимика. Из него получился бы отличный клоун, он запросто мог состроить любую рожицу, забавный парень. Она ласково провела ладонью по его макушке, короткий ежик волос по бокам и сзади. Большинство мужчин его возраста предпочитают отрастить волосы подлиннее и зачесывать как-нибудь похитрее, скрывая намечающуюся лысину. А он каждую неделю стрижет себя машинкой. Как будто ему нечего скрывать. Однажды Грейс предложила ему брить голову, как коп в сериале, но он отказался, сказал, дескать, это пижонство.

Наверное, это зов тела, собственное тело подталкивает тебя, понимая, что тебе нужен кто-то, кто позаботится о тебе. Тело очень прагматично. Но не сердце. Нет, это что-то другое. Когда его дыхание касалось ее шеи, по телу пробегали мурашки. Она опустила ладонь на его ремень, но Харрис осторожно убрал руку.

– Потому что ты на дежурстве?

– Я все жду, что мне объяснят, почему это должно получиться сейчас, если не получилось раньше.

– Но ты же пришел.

– Подумал, что должен.

– Мы можем попробовать еще раз.

Она вновь положила руку ему на бедро.

– Иногда я думаю, понимаешь ли ты, что это нечестно.

– Я не специально.

– Знаю. Но от этого не легче.

Он чуть отодвинулся, потом встал, выпрямившись во весь рост в маленьком трейлере. Она вдруг сообразила, что пялится прямо в его ширинку, и он это заметил.

– О господи, Грейс. – И рассмеялся.

– Меня так просто не остановить.

– Возможно. – Он отвел взгляд, откашлялся. – Давай подождем пару дней. Тебе нужно чуть успокоиться.

– Ладно.

– Ну пока. – Он наклонился, нежно поцеловал ее в лоб и вышел.

Она слышала, как он легко сбежал по ступенькам крыльца, потом удаляющийся шум мотора. Понимала, что надо встать, включить свет, но не хотелось, ей спокойно было просто лежать в темноте; в гостиной еще пахло его лосьоном после бритья, она еще помнила его прикосновения. Похоже, впервые за много недель – нет, месяцев – у нее появилась надежда.

2. Поу

Камера очень тесная, узкий вытянутый прямоугольник, одной стены нет, вместо нее железные прутья. Как собачья клетка. Горизонтальная прорезь окна, крошечное, не пролезть. Поу попытался прикинуть, куда оно выходит и вообще в какой стороне река, их трейлер, кровать Ли и диван на ее террасе. Нет, не понять. И лучше не знать, от такого знания только хуже – потому как для него прочего мира больше не существует. Интересно, Ли придет на суд, хотя вряд ли, конечно, и, черт побери, он ни за что не заснет на таком тонком матрасе, и журнальчика никакого с собой нет, он тут свихнется в итоге. Мозги будут сами себя переваривать. Как приливы и отливы. Сознание закуклится. Комната, обитая мягким, и он, тихо гадящий под себя.

Надо сделать какой-нибудь ремешок для штанов. Он сосредоточился и уже через минуту оторвал длинную полоску ткани от своей простыни, продел в брючные петли, вполне сгодится, чем не пояс, прямо как у пирата. Но на этом дела и закончились, и опять заняться нечем.

В блоке шумно, телевизор выключили, но отовсюду грохочет музыка, видать, у всех есть радио, парни перекрикиваются через коридор, колотят по металлическим прутьям; Поу прислушался, но все разговоры сводились к бессмысленным воплям Слышь, братан, как жизнь? с неизменным ответом зашибись или нормалек. Не о чем говорить. Треп ради самого трепа. Он всю жизнь бесился от такого, молчание, оно золото. А точно бесился? Не уверен. Но сейчас-то точно бесился, у него даже под кожей чесалось, физически, от этого идиотского шума. Хотя оно и неплохо, можно на этом сосредоточиться, на шуме, жутко бесит, но оно и хорошо, он зарылся лицом в подушку, чтобы хоть немного приглушить звук. Надо подумать о своих делах. Так он, пожалуй, задохнется. Поу отбросил подушку. Надо установить правило – заниматься своими делами, пускай там хоть убивают, но он должен думать о себе. Он взрослый человек, и его оставят в покое.

Шум начал стихать лишь ближе к полуночи, хотя, может, было всего десять вечера или три часа ночи, фиг поймешь. Часы-то отобрали. Но наконец в щель окошка просочился дневной свет, Поу услышал шаги, звяканье ключей, дверь камеры, щелкнув, открылась. Новый охранник, молодое лицо с жиденькими усиками, смотрит в упор.

– Завтрак в течение часа, – сообщил надзиратель. – Если хочешь жрать, шевели копытами.

А он и позабыл, что всю ночь маялся от голода, но понял, что не представляет, куда надо идти, чтоб позавтракать. Ладно, чем спрашивать, лучше сам поищет. Поу подскочил, торопливо оделся. Хорошо, что он вчера смастерил себе ремешок, молодец; из соседней камеры донесся звук громко опорожняемого кишечника, не слишком приятный. Гадят здесь практически у всех на виду, есть какая-то шторка, но чисто символическая.

Вали уже на завтрак, скомандовал он себе.

Камера располагалась на втором этаже, выходила в бетонный проход вдоль всего яруса. В конце ступеньки. Довольно высоко, футов пятнадцать-двадцать, падать не хочется. Почему бы не сделать перила повыше. Но может, они таким образом избавляются от лишних заключенных, места же не хватает, вон пришлось даже открыть старую тюрьму около Питтсбурга, которую раньше законсервировали, когда построили эту. А потом решили, что надо упечь побольше народу за решетку, и пустили в ход старую тюрягу, и теперь их у нас целых две.

Внизу, на первом этаже тюремного блока, он оказался в толпе других заключенных, медленно ползущей в одном направлении. На него поглядывали, но не заговаривали, может, еще слишком рано для разговоров. В главном коридоре в поток вливались все новые люди из других блоков, образовался даже затор, пробка из человеческих фигур. Поу смотрел прямо перед собой, потом на флуоресцентные лампы на потолке, на сверкающий линолеум, куда угодно, лишь бы не встретиться глазами с другими. Пахло едой, и пахло неаппетитно, вроде школьной столовки, только хуже.

В столовой шум стоял такой, как будто здесь разгорался бунт заключенных, бедлам, вот как это называется; те, кто не орал, гомонили во весь голос, сотни умалишенных, может и тысячи, и ни одного надзирателя. И никакой не бунт, обычная, видать, обстановка. Здесь любую пакость можно провернуть. Он бы поискал другое место для завтрака, вот только тут вам не тюремный ресторан, где можно заказать стейк и сидеть себе в уголке за отдельным столиком.

Длинные столы с приваренными лавками, наверное, чтобы не дрались ими в случае чего. Вообще в столовой расовое расслоение, черные в одном конце, латиносы в другом, белые в явном меньшинстве, они потише и в целом постарше.

В белой зоне трое мужчин сидели особняком в конце длинного стола, они тут определенно всем заправляют, все трое здоровые и в татуировках. Один с бритой башкой, но вид почему-то вполне дружелюбный, у второго черная вязаная шапка натянута по самые глаза, а у третьего, блондина, на голове такая хитроумная конструкция, что ему, должно быть, рано приходится вставать, чтоб соорудить эдакое. Оглядевшись, Поу заметил, что примерно половина собравшихся выглядят необычно накачанными; прочие либо совсем доходяги, либо толстые и дряблые, с жирными волосами, вообще вид у них нездоровый, торчки, типичные отбросы, голодранцы. И стариков много, обычных таких стариков; на самом деле, конечно, разного возраста мужики. Формально он и сам голодранец, нищета, но на деле-то нет. И вообще он больше похож на парней из лучшей части здешнего общества, одна проблема – у него только одна татушка, футбольная, на груди, над сердцем, и еще одна, с его игровым номером, на лодыжке, даже любопытно, что о нем подумают, он же не собирался в тюрьму, когда набивал их себе. Нож или там дымящийся пистолет смотрелся бы лучше. Судя по татуировкам местных авторитетов, здесь популярны символы могущества белой расы, орел или нацистский значок СС, вон есть даже портрет Адольфа Гитлера, но узнать его можно разве только по усикам, а так вообще это может быть кто угодно, одна из самых идиотских татух, что он видел, а парню с ней жить до последних дней.

Поу взял поднос и с некоторым облегчением встал в очередь. На раздаче на его поднос шлепнули два куска белого хлеба, порошковый омлет, сосиску и шмат зеленого желе; он попытался подвинуть поднос чуть в сторонку, но все равно желе ему навалили прямо поверх остальной еды. Чтобы хоть как-то проглотить эту дрянь, он взял чашку апельсинового “кул-эйд”.

Пока нес поднос, Поу опасался подножки, но обошлось, ему удалось отыскать место в белой зоне, в конце стола, рядом никого не было. Тощий патлатый парень радостно осклабился и несколько раз попытался заглянуть ему в глаза, типичный торчок, сидит на амфетамине, половины зубов не хватает. Поу его игнорировал. Еще несколько человек устроились на другом конце стола, он кивнул самому здоровому из них, но тут уж проигнорировали его самого.

Чернокожий парень, по виду ровесник Поу, подсел к нему, короткие дреды, тренировочные штаны, шлепанцы, рваная тишотка – будто только что из спортзала, таких ребят часто встречаешь в качалке. И похоже, все ему по барабану. Спокойно пересек невидимую линию, отделявшую белую зону, а может, тут существуют исключения для некоторых, трое белых паханов заметили его появление, но продолжали свой разговор как ни в чем не бывало.

– Здорово.

– Привет, – ответил Поу.

– Первый день говно, а?

– Нормально.

– Дион. – Парень протянул кулак, и Поу приветственно стукнул, назвав свое имя.

– Твой счет наверняка заморозили, так что сегодня ты в лавку не попадешь, ни тебе дезодоранта, ни шампуня, ни зубной пасты, ничего.

Поу внезапно почувствовал, что его, похоже, пытаются облапошить.

– Мне этого дерьма и даром не надо, – буркнул он.

– Любишь ходить грязным, э?

Поу промолчал.

– Ладно, Грязнуля. Найдешь меня, если что понадобится. – Парень улыбнулся и еще раз дружески протянул кулак, но Поу сообразил, что его только что оскорбили, и занялся своим завтраком.

Белые, сидевшие в отдалении, явно ожидали, что он ответит, да и сам парень, отходя, несколько раз оглянулся, но Поу молчал. Он торопливо бросал еду в рот, нехорошее у него было предчувствие, так что старался есть как можно быстрее. Народ вокруг ухмылялся, и все вернулись к прерванным делам, а Поу понял, что сейчас произошло что-то очень плохое, его будто пометили, уж очень быстро.

Подошел еще один черный, пересекая незримую границу; высокий и очень грузный, шрам через лоб и нос, как жирная розовая гусеница, руки сплошь в наколках, хоть их и не различить на фоне темной кожи.

– Здорово, Грязнуля.

Поу промолчал. В столовой ни одного надзирателя. На них начали обращать внимание.

– Эй, Грязнуля, дай-ка мне сосисочку.

Поу молча отодвинул поднос подальше, чтобы незваный гость не дотянулся.

– Ну спасибо.

Мужик протянул руку, но Поу отодвинул свой завтрак еще дальше. Тогда негр резко наклонился, почти прижавшись рожей к лицу Поу, и громко заржал, забрызгав Поу слюной.

– Че, проблемы, сука? Не желаешь, чтоб ниггер трогал твою жратву?

Он говорил нарочито громко, чтобы его хорошо расслышали в другом конце столовой, шум начал стихать.

– Нет у меня проблем, – пробормотал Поу.

Вокруг определенно стало тише, атмосфера в помещении изменилась, теперь он был в центре внимания. Надо что-то делать. Но он не чувствовал в себе сил.

– Надеюсь, у тебя тут есть милые дружки, малыш.

Поу уставился в тарелку.

– Ой, мы что, никого тут не знаем? Ни одной долбаной родственной души во всей тюряге?

Поу понимал, что должен врезать ему, но тут ведь еще и расовые заморочки, остальные черные тут же бросятся на него, без вопросов. Но выбора-то нет. Драться совсем не хотелось, он физически ощущал, как сильно напуган, ни разу в жизни такого не было, чтоб ему настолько не хотелось драться.

– Не волнуйся, я позабочусь о тебе, – проговорил мужик, ласково погладив Поу по плечу, и другая половина столовой взорвалась хохотом, даже некоторые белые усмехались, черный торжествующе обернулся к товарищам, и тут Поу ухватил его за шею, и оба покатились на пол, черный оказался снизу, голова стукнулась о цемент под весом сразу двух тел.

Противник обмяк на время, вполне достаточное, чтобы Поу успел крепко захватить его одной рукой, а свободной колотил без остановки, бессчетное число раз, рычаг не слишком велик, не очень удобно, но Поу приноровился, толпа ревела, подзуживая, не Поу, но саму драку, он резко дернулся назад, заломив шею сопернику, тот попытался было ударить головой, но поздно, Поу держал крепко. Он, наверное, мог бы запросто сломать шею негру, от того несло потом, лосьоном для волос, и он чувствовал, как силы, а с ними и уверенность возвращаются, негр совсем раскис, может, он уже давно вырубился, и тут кто-то стукнул Поу по ребрам.

Один из белых.

– Вставай давай, – приказал он.

Поу поднялся. Вокруг толпа, черные и белые вперемешку, но черных все же больше. Он решил, что все сейчас бросятся на него, но, похоже, нет.

– Честная схватка, – объявил один из белых авторитетов.

– Да говно это на хуй, – донесся выкрик откуда-то с черной стороны.

Поу почувствовал, как начало подтрясывать. Это просто адреналин, он сунул руки в карманы, чтоб никто не заметил. Потом он топтался на месте, не понимая, что делать дальше. Все белые вскочили на ноги, и наконец один из вожаков принял решение, чуть кивнул в сторону Поу, мол, ступай за мной. Волна облегчения, будто ведро теплой воды опрокинули на голову. С полдюжины белых, по виду дежурные, двинулись к выходу, Поу пристроился за ними. Они прошли по широкому коридору между блоками, в конце повернули, остановились перед металлодетектором и металлической дверью за ним, парни махнули надзирателю за плексигласовым окошком, двери щелкнули, и внезапно они оказались на улице, точнее, на заднем дворе тюрьмы, под ярким солнцем, и Поу услышал, как двери с лязгом захлопнулись за спиной.

Здесь тепло, небо голубое, аж глаза режет. Под ногами земля. Поу шагал за высоким скинхедом к тренажерам и стопке блинов для штанги. Остальные парни из-за их стола шли следом. Солнце слепило глаза, но он постепенно привык и различал через сетку ограды зеленые просторы Долины и не саму реку, но высокий ее противоположный берег.

На спортплощадке они остановились.

– Мы уж было подумали, что ты готов подставить ему задницу, – начал один, тот, что с бритой головой и открытым добродушным лицом, и подмигнул Поу, единственный дружеский знак за эти дни.

Парень со светлым ирокезом, явно главный, добавил:

– Точняк, ты прям чертову уйму времени раздумывал.

Остальные расхохотались, но Поу все не понимал, как себя вести.

– Все будет пучком, – успокоил блондин. – Ты нормально разобрался. – И улыбнулся. – Я Ларри. Известный как Черный Ларри. Можешь называть меня Черный Ларри или просто Ларри, мне насрать, честно.

Другие двое тоже назвали себя. Дуэйн, бритоголовый добряк, и Кловис, тот, что в шапке, натянутой до самых глаз. Кловис был шире в плечах, чем Поу, и весил не меньше трех сотен фунтов.

Поу оглянулся, есть ли еще кто во дворе. Двери в главное здание все так же закрыты, на улице ни души.

– А что, те парни здесь всем заправляют? – спросил Поу.

– Кловис, – удивился Черный Ларри, – наш юный друг спросил, заправляет ли здесь наш чернокожий братишка?

Кловис неуловимым движением поправил шапку и ответил:

– Похоже на то.

Черный Ларри шумно вздохнул.

– Во-первых, – сказал Кловис, – ты что, видишь здесь этих мелких бакланов или они таки остались за долбаной дверью? Во-вторых, бросай свои тупые подначки.

– Простите, – поспешно поправился Поу. – Я здесь новенький.

– Мы, бля, в курсе, – фыркнул Кловис.

– Мне даже обвинение пока не предъявили.

– Не, вы только послушайте.

– А вот об этом не надо трезвонить на всех углах, – посоветовал Дуэйн. – Никому не надо этого знать, кроме нас.

– Простите, – повторил Поу. Он понимал, что постоянно лажает, но не знал, что надо говорить. Лучше помолчать, наверное.

– Все нормально, – успокоил Черный Ларри. – Ты среди друзей.

– Но тебе надо держать ухо востро, взбодриться и быть покруче, – сказал Кловис. – Каждый будет приматываться к тебе, пока ходишь с такой мрачной готской рожей. Неважно, хорошо ты дерешься или нет, если ты похож на чертова клоуна.

Двое других парней дружно кивнули.

– Ладно, – буркнул Поу. – Слышу.

– Надо же, он нас слышит, – довольно ухмыльнулся Кловис.

– Слышу, – повторил Поу. – Отчетливо.

Он тоже улыбнулся, а следом и все остальные, кроме Кловиса, который мрачно покачал головой.

– Нам с ним надо бы пройтись, – сказал Дуэйн, – чтобы он мог помыть руки как следует. У этого придурка был нож.

– У Малыша? – уточнил Черный Ларри.

– Ну.

– Кто такой Малыш?

– Тот, кому ты врезал. Больной он.

У Поу, наверное, был озадаченный вид.

– СПИД, – объяснил Дуэйн. Он заставил Поу вытянуть руки и, держа их почти нежно, внимательно осмотрел, запястье разрезано, и на нем засохшая кровь, но непонятно чья. – Мыло у тебя есть?

– Нет.

– Я дам тебе, у меня в камере найдется лишнее.

– А потом пускай не высовывается некоторое время, – распорядился Черный Ларри. – Пока мы не разрулим это дело.

Дуэйн кивнул и направился к дверям. Но Поу медлил, ему вовсе не улыбалось возвращаться в камеру в компании здоровенного татуированного скинхеда. Парни это поняли и заржали.

– Не ссы, – утешил Дуэйн. – Я не буду ничего совать в твою бедную жопу.

* * *

У Дуэйна оказалась отдельная камера, на полу три коврика, а на окне трогательная голубая занавесочка с Девой Марией. Камера располагалась в торце блока, так что сюда попадал свет и из большого окна в коридоре.

– Из хосписа притащили, – кивнул он в сторону занавески.

Поу тщательно вымыл руки, теперь они пахли лавандой. Не тюремное мыльце, однако. Таким мылом, наверное, Ли пользуется, пахнет похоже, и он вымыл руки еще разок.

– Как, интересно, такая хрень сюда попадает.

– Есть десять миллионов способов. Инспекторы, надзиратели, ходят туда-сюда раз в день уж точно.

У Поу, наверное, был обалдевший вид, потому что Дуэйн продолжил:

– Они получают восемнадцать штук в год. Предлагаешь пару тысяч, чтобы время от времени подогнали кое-чего, мало кто откажется.

– Ага, а если их сцапают на этом деле, то боком выйдет тебе.

– У меня три пожизненных. Что они могут мне сделать?

* * *

Поу вернулся в свою камеру. Ему велели не высовываться, пока парни не придут за ним утром, поэтому Поу лег спать – ногами к решетке и головой к унитазу, чтобы никто не смог подобраться и набросить петлю ему на шею. В камеру проникал тусклый свет, окно сделано из того же дешевого пластика, что и в полицейском участке, желтеет от солнца, строил, поди, все тот же подрядчик, разбогател в три дня. Где-то наверняка существовали тюремные магнаты, как здесь у них когда-то были сталелитейные.

А этажом ниже опять транслировали “Шоу Джерри Спрингера”, тетки, которые трахаются с племянниками, что-то типа того, может и нет, но люди смотрят такую хрень именно из-за грязных историй, он и сам смотрел когда-то, но сейчас это почему-то казалось мерзким. В соседних камерах все так же орут. Но похоже, он перестает замечать постоянный шум. Живот сводит, опять проголодался, даже крохи завтрака, которые ему достались, вызвали бурю в желудке. Хорошо, что он был один, когда брюхо скрутило. Прожевав только первый кусок, он уже знал, что так и будет, что эта жратва пойдет наружу до срока, с одной стороны или с другой. Но выбора-то не было – пришлось жрать что дают. В этом его проблема, он слишком избаловал себя. Всю жизнь ничего не брал в голову, в том-то и беда, у него ведь были возможности, а он всегда выбирал что попроще, а теперь еще и это – разборчивость в еде, даже от этого у него проблемы, а силы-то нужны, так что придется есть. А вскоре понадобится и душ, об этом он и не подумал – как здесь все устроено в душевой. Наверняка местечко не из приятных. Но пока от него еще немножко пахнет Ли, а запах смоется, может, есть способ как-то его сохранить, но нет, конечно, запахи, они приходят и уходят, их не удержишь, это не картинка, которую можно сберечь в памяти и обращаться к ней снова и снова.