Текст книги "Первородный грех"

– Думаю, это самое неприятное из всех дел, когда кто-то умирает. Часы, драгоценности, картины, книги – их можно раздать друзьям, и представляется, что это правильно, так и должно быть. Но одежда… эти вещи слишком интимны, чтобы можно было их дарить. Кажется парадоксальным, но нам бывает гораздо легче, когда их носят не те, кого мы знаем, а незнакомые люди.

Она откликнулась с готовностью, как бы благодаря его за то, что он понял.

– О да, так я и чувствовала после папиной смерти. В конце концов я отдала всю его обувь и все костюмы в Армию спасения.[81]81
  Армия спасения (Salvation Army) – невоенная религиозная организация евангелического направления, созданная с целью религиозного возрождения общества и помощи бедным. По структуре напоминает армию – имеет офицеров и рядовых, которые носят форму. Основана в Лондоне в 1865 г. проповедником Уильямом Бутом (William Booth, 1829–1912).


[Закрыть] Надеюсь, они нашли кого-то, кому это все пригодилось. Но я чувствовала, что я словно изгоняю его из нашего дома, изгоняю его из моей жизни.

– Вы были привязаны к Жерару Этьенну?

Она опустила глаза на свои сложенные на коленях руки, потом взглянула прямо на Дэлглиша.

– Я была влюблена в него. Я хотела сама вам рассказать, потому что рано или поздно вы все равно узнали бы об этом и лучше, чтобы вы услышали все от меня самой. Мы были близки, но все кончилось за неделю до его помолвки.

– По обоюдному согласию?

– Нет, не по обоюдному согласию.

Не было нужды спрашивать Франсес, что она испытала, когда узнала об этом предательстве. То, что она чувствовала тогда, все еще чувствовала и сейчас, было ясно написано на ее лице.

– Простите, – сказал он. – Говорить о его смерти вам, должно быть, очень нелегко.

– Легче, чем не говорить. Пожалуйста, скажите мне, мистер Дэлглиш, вы думаете, что Жерар был убит?

– Пока еще нельзя судить с уверенностью, но это более чем вероятно. Поэтому нам так необходимо опросить вас сейчас. Мне бы хотелось, чтобы вы точно описали, что случилось вчера вечером и ночью.

– Я полагаю, Габриел – мистер Донтси – уже вам все объяснил про то, как на него напали. Я не поехала с ним на поэтические чтения, потому что он твердо заявил, что хочет быть один. Думаю, он понимал, что мне там не понравится. Но кому-то из издательства надо было пойти с ним. Он согласился читать свои стихи впервые после перерыва лет в пятнадцать, и нехорошо было оставлять его одного. Если бы я поехала с ним, на него, возможно, и не напали бы. Мне позвонили из больницы Святого Фомы около половины двенадцатого, сообщили, что он там, ждет, пока сделают рентгеновские снимки, и спросили, смогу ли я побыть с ним, если они отправят его домой. Очевидно, он более или менее настойчиво требовал, чтобы ему разрешили уехать, им нужно было увериться, что он не останется один. Я следила из окна кухни, чтобы не пропустить, когда он подъедет, но не услышала такси. Его парадное выходит на Инносент-лейн, но водитель, должно быть, остановился у самого въезда в переулок и высадил его прямо там. Габриел, видимо, позвонил сразу же, как приехал. Сказал, что с ним все в порядке, трещины нет и что он собирается принять ванну. После этого он будет рад, если я спущусь к нему. Не думаю, что ему так уж хотелось меня видеть, но он знал, что я не смогу успокоиться, пока не буду убеждена, что с ним и правда все в порядке.

– Значит, у вас нет ключа от его квартиры? – спросил Дэлглиш. – Вы не могли подождать его там?

– У меня есть ключ, и у него тоже есть ключ от моей квартиры. На случай пожара или наводнения, когда может понадобиться доступ внутрь, а никого нет дома. Но я и подумать не могла бы о том, чтобы воспользоваться ключом, пока Габриел сам меня не попросит об этом.

– А сколько времени прошло до того момента, как вы к нему спустились?

Ответ на этот вопрос был, разумеется, чрезвычайно важен. Габриел Донтси имел возможность убить Жерара Этьенна до того, как в 7.45 отправился на поэтические чтения. Время, конечно, поджимало, но он мог успеть сделать это. Однако получалось, что единственный шанс вернуться на место убийства мог ему представиться лишь после часа ночи.

– Так сколько же времени прошло до тех пор, пока мистер Донтси позвонил, чтобы вы к нему спустились? – снова спросил Дэлглиш. – Можете точно сказать?

– Не очень много времени. Думаю, минут восемь – десять. Может, чуть меньше. Я сказала бы – около восьми минут, как раз столько, сколько нужно, чтобы принять ванну. Его ванная – под моей. Мне не слышно, как он наливает воду, но я слышу, как вода выливается. Вчера я специально прислушивалась к этому.

– И прошло около восьми минут, пока вы это услышали?

– Я не следила за временем. Зачем? Впрочем, я уверена, что это не было необычно долго. – Тут она спросила, словно мысль о некоей возможности неожиданно пришла ей в голову: – Но вы же не хотите сказать, что всерьез подозреваете Габриела? Что он вернулся в Инносент-Хаус и убил Жерара?

– Мистер Этьенн умер задолго до полуночи. Сейчас мы рассматриваем лишь вероятность того, что змея была обернута вокруг его шеи через несколько часов после смерти.

– Но это означало бы, что кто-то поднялся в малый кабинет специально, уже зная, что Жерар убит, зная, что он лежит там. Но единственным человеком, кто знал об этом, мог быть только убийца. Вы говорили, что предполагаете, что убийца позже вернулся в малый архивный кабинет.

– Если существовал убийца. В этом мы пока не можем быть уверены.

– Но ведь Габриел был болен! На него же напали! И он – старик. Ему больше семидесяти. И у него ревматизм. Обычно он ходит с палкой. Он никак не мог бы успеть все сделать за это время.

– Вы абсолютно в этом уверены, мисс Певерелл?

– Да, уверена. И кроме того, он и в самом деле принимал ванну. Я слышала, как вытекала вода.

– Но вы не могли бы с уверенностью сказать, что вода вытекала именно из ванны, – мягко возразил Дэлглиш.

– А откуда же еще она могла вытекать? Он же не мог просто оставить кран открытым, если вы это предполагаете. Если бы он его оставил, я сразу услышала бы. А вода начала вытекать примерно через восемь минут после того, как он позвонил и сказал, что готов меня принять. Когда я спустилась, он был в халате. И я могла видеть, что он принял ванну – у него и волосы и лицо еще были влажными.

– А потом?

– Он уже выпил немного виски и ничего больше не хотел, так что я настояла, чтобы он лег в постель. Я твердо решила, что останусь у него на ночь, и он объяснил, где взять чистые простыни для свободной кровати. Думаю, в той комнате много лет уже никто не спал. Я не стала стелить там постель. Он очень быстро заснул, а я устроилась в гостиной, в кресле перед электрокамином. Дверь оставила открытой, чтобы слышать Габриела. Но он не просыпался. Я проснулась до него, чуть позже семи, приготовила чай. Старалась двигаться по квартире как можно тише, но боюсь, он меня услышал. Он проснулся примерно в восемь. Мы не торопились, ни он, ни я – знали: Джордж откроет Инносент-Хаус. Мы оба съели по вареному яйцу на завтрак и вскоре после девяти отправились через дорогу, в издательство.

– И вы не пошли наверх – увидеть труп мистера Этьенна?

– Габриел пошел. Я – нет. Я осталась ждать внизу, у начала лестницы, вместе со всеми остальными. Но когда мы услышали этот ужасающий тоненький вой, мне кажется, я поняла, что Жерар умер.

Дэлглиш не мог не видеть, что она снова вот-вот заплачет. Он выяснил все, что ему нужно было пока узнать. Мягко поблагодарив Франсес, он разрешил ей уйти.

Оставшись одни, они некоторое время молчали, потом Дэлглиш сказал:

– Ну что же, Кейт, нам были представлены вполне убедительные алиби, подтверждаемые людьми, совершенно незаинтересованными: другом Клаудии Этьенн, тяжелобольным приятелем Де Уитта, гостящим у него в доме, и Франсес Певерелл, которая явно не способна поверить, что Габриела Донтси можно обвинить в совершении какого-то злостного деяния, не говоря уже об убийстве. Она старалась быть честной, когда говорила о времени, прошедшим между его возвращением домой и приглашением спуститься к нему. Она – человек честный, но боюсь, ее восемь минут на самом деле заняли значительно больше времени.

– Интересно, сама она сознавала, что он представляет ей алиби так же, как она – ему? – сказала Кейт. – Но это ведь не важно, правда? Она могла пойти в Инносент-Хаус в любое время и обмотать змею еще до того, как Донтси вернулся домой. И у нее была прекрасная возможность убить Этьенна. На эту часть вечера у нее нет алиби. И она очень быстро ухватилась за ту деталь насчет крана – что он не мог просто оставить кран открытым и дать воде течь в ванну.

– Да. Но есть ведь и другая возможность. Подумайте об этом, Кейт.

Подумав, Кейт сказала:

– Да, можно было сделать и так.

– А это означает, что нам следует выяснить вместимость его ванны. И проверить время. Не надо привлекать Донтси. Пусть Роббинс представит себе, что он – семидесятишестилетний ревматик. Посмотрите, сколько времени займет попасть от двери Донтси на Инносент-лейн в малый архивный кабинет, сделать то, что следовало сделать, и вернуться.

– Пользуясь лестницей?

– Определите время, которое это займет, если пользоваться и лестницей, и лифтом. С таким лифтом по лестнице может оказаться гораздо быстрее.

Пока они складывали бумаги, Кейт думала о Франсес Певерелл. Дэлглиш был с ней очень мягок. Впрочем, когда и с кем он бывал жестким во время опроса? И в том замечании насчет одежды он был совершенно искренен. Но все равно это оказалось замечательно эффективным способом завоевать доверие Франсес Певерелл. Вероятно, ему было жаль молодую женщину, возможно, она ему даже нравилась, но никакие личные чувства никогда не могли повлиять на проводимое им расследование. «А как насчет меня? – спросила себя Кейт уже не в первый раз. – Разве он не проявит ту же отстраненность, ту же сравнительную безжалостность во всем, что касается самых разных сторон его профессиональной жизни? Он уважает меня, – думала она, – его радует, что я работаю в его группе, он мне доверяет. Иногда мне даже кажется – я ему нравлюсь. Но если я когда-нибудь провалю задание, надолго ли это останется без изменений?»

А Дэлглиш сказал:

– Мне надо теперь на пару часов вернуться в Ярд. Встретимся в морге, на аутопсии, все трое – вы, я и Дэниел, но может случиться, что мне придется уйти, не дождавшись ее конца. У меня в восемь часов встреча с комиссаром и министром в палате общин. Не знаю, когда смогу освободиться, но сразу приеду в Уоппинг и мы обсудим, как далеко нам удалось продвинуться.

29

Было без двух минут три. Блэки сидела за своим рабочим столом в полном одиночестве. Ее томило странное беспокойство – результат отчасти отложенного шока, отчасти – страха, отчего любое действие, казалось, требовало невыносимого напряжения сил. Она подумала, что может уйти домой, хотя никто ей этого не говорил. Нужно было разложить дела по папкам, расшифровать и отпечатать письма, которые накануне надиктовал Жерар Этьенн, однако представлялось неприличным, да и бессмысленным подшивать документы, которые никогда не будут им востребованы, и печатать письма, которые его рука никогда уже не подпишет. Мэнди ушла полчаса назад: ей, видимо, сказали, что она больше не нужна. Блэки смотрела, как она достает мотоциклетный шлем из нижнего ящика своего стола и застегивает молнию на плотно облегающей кожаной куртке. Увенчанная блестящим красным куполом, ее тоненькая фигурка с длинными, в черных рубчатых леггинсах ногами, немедленно – впрочем, как всегда, – преобразилась в карикатурное подобие какого-то экзотического насекомого. В ее прощальных, адресованных Блэки словах звучало неловкое сочувствие:

– Послушайте, не стоит из-за него сон терять. Я, например, не стану, хоть мне-то он нравился, на вид по крайней мере. Но с вами он вел себя как настоящий ублюдок. А вы как – с вами все в порядке? Я хочу сказать – домой нормально доберетесь?

Она тогда ответила:

– Спасибо, Мэнди. Со мной уже все в порядке. Это все шок. В конце концов, я ведь была его личным секретарем. А вы знали его всего неделю и то как временная машинистка.

Эти слова – неуклюжая попытка восстановить утерянное достоинство – даже в ее собственных ушах прозвучали унижающе и помпезно. Мэнди в ответ только пожала плечами и ушла, не промолвив больше ни слова; ее громкое прощание с миссис Демери эхом разнеслось по всему холлу.

Незадолго до этого интервью с полицейскими очень приободрило Мэнди, и она немедленно отправилась на кухню – обсудить все с миссис Демери, Джорджем и Эми. Блэки тоже очень хотелось бы принять участие в обсуждении, но она сочла, что было бы неподобающим ее статусу, если бы ее застали сплетничающей с сотрудниками нижнего звена. Кроме того, она понимала, что они вряд ли станут приветствовать ее вторжение в их откровенные разговоры и рассуждения. С другой стороны, ведь ее не пригласили на совещание директоров, когда они закрылись в конференц-зале, и их видела одна только миссис Демери, потому что ей позвонили, попросив принести еще кофе и сандвичей. Ей подумалось, что в Инносент-Хаусе больше нет места, где в ней нуждались бы или где она могла бы чувствовать себя в своей тарелке.

Она размышляла о прощальных словах Мэнди. Может, именно так Мэнди и сказала полицейским – что мистер Жерар обращался с Блэки как настоящий ублюдок? Да конечно же! С какой стати Мэнди молчать о чем-нибудь, что происходило в Инносент-Хаусе, – Мэнди, которая совсем здесь чужая, которая пришла сюда через некоторое время после того, как началась целая серия злобных шуток, которая могла смотреть на все отстраненным, незаинтересованным взглядом, даже получать удовольствие от всеобщего волнения, ощущая себя в полной безопасности, потому что уверена в собственной невиновности, не привязана ни к кому лично, никому лично не предана. Мэнди, чьи острые маленькие глазки ничего не могли упустить, конечно, была бы просто подарком для полицейских. И она просидела с ними очень долго, почти час, – разумеется, гораздо дольше, чем это могло быть оправдано ее ролью в издательстве. И снова, совершенно бесплодно, поскольку ничего уже нельзя было изменить, Блэки принялась продумывать свое собственное интервью с детективами. Ее вызвали не первой. У нее было время подготовиться, подумать над тем, что она скажет. И она все как следует продумала. Страх прояснил ее мысли.

Интервью проходило в кабинете мисс Клаудии, и проводили его всего двое полицейских: женщина – детектив-инспектор и сержант. Почему-то Блэки ожидала увидеть коммандера Дэлглиша, и его отсутствие так ее расстроило, что она ответила на первый вопрос, не вполне уверенная, началось уже интервью или нет, и все еще как бы ожидая, что коммандер вот-вот появится в дверях. Еще ее удивило, что интервью не записывается на магнитофонную пленку. Полицейские почти всегда так поступали в детективных сериалах, которые ее кузина больше всего любила смотреть по телевизору у них дома, но возможно, это делается позже, когда определился главный подозреваемый и его допрашивают после предупреждения, что его слова могут быть использованы против него. Но в таком случае, несомненно, присутствовал бы адвокат. А сейчас она была одна. Сейчас не было никакого предупреждения, никакого намека на то, что это что-либо иное, кроме предварительной неофициальной беседы. Большую часть вопросов задавала женщина – детектив-инспектор, а сержант вел записи, но иногда вмешивался в разговор, не спрашивая разрешения у старшей по чину, и с такой спокойной уверенностью, что Блэки догадалась – они давно вместе работают и привыкли друг к другу. Оба были предельно вежливы с ней, даже мягки, но ее ведь не проведешь. Они все равно оставались расследователями, и их формальное выражение сочувствия, их вежливость, их мягкость были всего лишь профессиональными приемами. Оглядываясь назад, она сама себе удивлялась: как же она сразу смогла понять это и распознать в них врагов, несмотря на свое смятение и страх?

Они начали с простых предварительных вопросов о том, как долго она проработала в издательстве, как обычно запираются на ночь кабинеты и само здание, кто из сотрудников имеет ключи и может управлять охранной системой, как в целом складывается ее рабочий день, даже – как устраивается ее обеденный перерыв? Отвечая на эти вопросы, она почувствовала себя гораздо спокойнее, хотя прекрасно знала, что именно на это они и рассчитаны.

Потом детектив-инспектор Мискин сказала:

– Вы проработали у мистера Генри Певерелла двадцать семь лет, до самой его смерти. Затем перешли к мистеру Этьенну, когда он стал президентом компании и директором-распорядителем в январе этого года. Такая перемена должна была показаться нелегкой и для вас, и для издательства.

Блэки этого ждала. У нее был уже заготовлен ответ:

– Конечно, все изменилось. Я работала со старым мистером Певереллом так долго, что он привык доверять мне, был со мной откровенен. Мистер Жерар был моложе и использовал другие методы работы. Мне пришлось приспосабливаться к совершенно иной личности. Любой личный секретарь должен пройти через это при смене начальства.

– Вам доставляло удовольствие работать с мистером Этьенном? Он вам нравился?

Это спросил сержант. Бескомпромиссный взгляд его темных глаз требовал от нее ответа.

– Я его уважала, – сказала она.

– Это не совсем то же самое.

– Не всегда бывает так, что тебе нравится твой начальник. Думаю, я уже начинала к нему привыкать.

– А он к вам? А остальные сотрудники издательства? Он ведь начал какие-то перемены, верно? Перемены всегда воспринимаются болезненно, особенно в давно устоявшихся организациях. Мы знаем это по работе в Скотланд-Ярде. Разве не было у вас увольнений, угрозы увольнений, планов переехать в другое помещение ниже по реке, разговоров о продаже Инносент-Хауса?

Она тогда ответила:

– Об этом вам придется спросить у мисс Клаудии. Со мной он политику издательства не обсуждал.

– В отличие от мистера Певерелла. Превращение из доверенного лица в простую секретаршу вряд ли могло быть вам приятно.

Она не ответила. Тогда инспектор Мискин перегнулась через стол, поближе к ней, и сказала доверительно, словно они просто болтали, как две молоденькие девчонки, собиравшиеся поделиться своими женскими секретами:

– Расскажите нам про змею. Расскажите про Шипучего Сида. Так что она рассказала им, как змею принесла в издательство примерно пять лет назад, на Рождество, временно работавшая у них машинистка-стенографистка, чью фамилию и адрес теперь уже никто не помнил. Она не взяла ее с собой, когда уходила, и змею обнаружили лишь полгода спустя, в ящике ее рабочего стола, засунутой в дальний угол. Блэки оборачивала змею вокруг ручек двери, ведущей из ее комнаты в кабинет мистера Певерелла. Он любил, чтобы дверь оставалась приоткрытой – так он мог позвать Блэки, как только она оказывалась ему нужна. Мистер Певерелл не любил вызывать ее по телефону. Со временем Шипучий Сид стал чем-то вроде издательского талисмана. Его брали в летние поездки по реке, приносили на рождественские вечера. Однако теперь она уже не обматывала змею вокруг ручек двери – мистер Жерар предпочитал держать дверь плотно закрытой.

– А где обычно хранилась змея? – спросил сержант.

– Обычно она лежала свернутой на верху левого картотечного шкафа. Иногда просто висела на одной из ручек или была обернута вокруг нее.

– Расскажите нам, что случилось вчера. Мистер Жерар не хотел больше видеть эту змею в помещении издательства, не так ли?

Она ответила, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно:

– Он вышел из кабинета и увидел Шипучего Сида на ручке верхнего картотечного шкафа. Он решил, что змея выглядит неподобающе в помещении издательства, и велел мне от нее избавиться.

– И как вы поступили?

– Я спрятала змею в верхний правый ящик своего стола.

– Это очень важно, мисс Блэкетт, – сказала детектив-инспектор Мискин. – Уверена, вы достаточно сообразительны, чтобы понять – почему. Кто точно был в вашем кабинете, когда вы прятали змею в ящик стола?

– Только Мэнди Прайс – она работает вместе со мной в этой же комнате, – мистер Донтси и мисс Клаудиа. После этого она пошла вместе с братом в его кабинет. Мистер Донтси дал Мэнди перепечатать письмо и тоже ушел.

– И больше никого?

– В комнате – больше никого. Однако я думаю, кто-то из находившихся здесь мог упомянуть о том, что произошло. Не думаю, что Мэнди промолчала бы. И любой, кому понадобилась бы змея, прежде всего стал бы искать ее в моем правом верхнем ящике. Я хочу сказать – это самое подходящее место для ее хранения.

– И вы не подумали о том, чтобы ее просто выбросить?

Теперь, вспоминая об этом, она понимала, что слишком эмоционально прореагировала на такое предположение, что в ее голосе звучали ноты злого негодования:

– Выбросить Шипучего Сида? Как это? Ну уж нет! Мистеру Певереллу змея нравилась. Он находил ее забавной. Она никакого вреда в издательстве не приносила. И в конце-то концов мой кабинет вовсе не такое место, куда посетители обычно приходят. Так что я просто убрала ее в ящик. Думала, может, возьму домой.

Еще они спрашивали ее о последнем визите Эсме Карлинг и о ее настойчивом требовании видеть мистера Этьенна. Блэки поняла, что кто-то уже проболтался и все это не будет для них чем-то новым. Так что она решила сказать правду, то есть ровно столько правды, сколько она могла позволить себе высказать.

– Миссис Карлинг не самый покладистый из наших авторов, она была крайне рассержена. Кажется, ее литагент сообщила ей, что мистер Этьенн не желает издавать ее новую книгу. Она настаивала на немедленной встрече с ним, и мне пришлось объяснить ей, что он – на совещании директоров, а их ни в коем случае нельзя беспокоить. Она ответила в самом оскорбительном тоне, упомянув мистера Певерелла и наши с ним доверительные отношения. Думаю, она полагала, что я имела слишком большое влияние на дела издательства.

– А она не пригрозила вернуться попозже и все-таки увидеться с мистером Этьенном?

– Нет. Ничего подобного она не говорила. Конечно, она могла бы настоять на том, чтобы остаться и подождать, пока совещание окончится, но у нее была назначена встреча с читателями для подписания книг, в книжном магазине в Кембридже.

– Которая, как известно, была отменена факсом, посланным из вашего кабинета в 12.30. Это вы отправили факс, мисс Блэкетт?

Она посмотрела прямо в серые глаза инспектора Мискин:

– Нет. Я не отправляла.

– Вы знаете, кто его отправил?

– Не имею ни малейшего понятия. Это случилось во время нашего обычного обеденного перерыва. Я находилась на кухне, разогревала готовый ленч из магазина «Маркс и Спенсер» – спагетти по-болонски. Все время кто-нибудь входил или выходил. Я не могу помнить, где кто-то был или не был именно в 12.30. Я только знаю, что меня в кабинете в это время не было.

– А кабинет был не заперт?

– Конечно, нет. Мы никогда не запираем свои кабинеты во время рабочего дня.

Так оно и продолжалось, это интервью. Вопросы о прежних проделках зловредного шутника, о том, когда она ушла из своей комнаты вчера вечером, как ехала домой, в какое время вернулась в Уиверс-Коттедж, как провела вечер. Все это было совсем не трудно. Вскоре инспектор Мискин закончила опрос, но чувства, что все действительно закончилось, у Блэки не было. Уже простившись, Блэки обнаружила, что ноги у нее подкашиваются, и вынуждена была на несколько секунд крепко ухватиться за спинку стула, прежде чем обрести уверенность, что сможет, не шатаясь, дойти до двери.

Она дважды пыталась дозвониться домой, но никто не отвечал. Джоан, видимо, была где-то в деревне или поехала в город за покупками, но, может быть, так было даже лучше. Новости вроде этой лучше сообщать лично, а не по телефону. Она подумала, не стоит ли позвонить снова, чтобы сказать, что вернется сегодня пораньше, но даже попытка протянуть руку к трубке требовала, казалось, неимоверных усилий. Пока она пыталась заставить себя хоть что-то сделать, дверь отворилась, и в комнату заглянула мисс Клаудиа:

– О, вы все еще здесь? Полицейские рады отпустить всех сотрудников по домам. Все равно ведь издательство закрыто. Фред Баулинг готов отвезти вас на катере к Черинг-Кроссу. – Увидев лицо Блэки, она спросила: – С вами все в порядке? Я хочу сказать – может быть, нужно, чтобы кто-то проводил вас домой?

Самая мысль об этом привела Блэки в ужас. Да и кто мог бы это сделать? Она знала, что миссис Демери все еще здесь, готовит бесконечные кружки кофе для компаньонов и полицейских, но ее вовсе не обрадует поручение совершить полуторачасовую поездку в Кент. Блэки могла представить себе эту поездку, неумолчную болтовню, вопросы, совместное появление в Уиверс-Коттедже и то, как миссис Демери будет неохотно сопровождать ее, словно она малолетний преступник или арестант под конвоем. Джоан, вполне возможно, захочет угостить миссис Демери чаем. Блэки представила, как они втроем сидят в гостиной у них дома, и миссис Демери излагает свою ярко расцвеченную версию сегодняшних событий, – словоохотливая, вульгарная, порой даже заботливая, но от которой почти невозможно отделаться. Она ответила:

– Спасибо, мисс Клаудиа. Со мной абсолютно все в порядке. Простите, что я так глупо себя вела. Это просто был шок.

– Это был шок для всех нас.

Голос у мисс Клаудии был совершенно бесцветным. Наверное, сказанные ею слова не были упреком, просто констатацией факта, но прозвучали они как упрек. Она помолчала, словно ей хотелось еще что-то сказать или она чувствовала, что должна что-то сказать, и добавила:

– Вы можете не приходить в понедельник, если все еще будете чувствовать, что слишком расстроены. На самом деле нет такой необходимости. Если вы снова понадобитесь полицейским, они знают, где вас найти. – С этими словами она ушла.

Впервые с момента обнаружения трупа они оказались наедине, хотя и очень недолго, и Блэки пожалела, что у нее не нашлось слов, чтобы хоть что-то сказать, как-то выразить свое сочувствие. Но что она могла сказать такого, что было бы одновременно и правдивым, и искренним? «Он мне не нравился, а я не нравилась ему. Но мне жаль, что он умер». Но правда ли это на самом деле?

Она привыкла, что в час пик у Черинг-Кросс ее подхватывает поток пригородных жителей, работающих в Лондоне, целеустремленно и уверенно спешащих к своим поездам. Странно было очутиться там в середине дня, когда вокзал оказался необычайно, особенно для пятницы, пуст и погружен в атмосферу какой-то вневременной неопределенности. Пожилая пара, слишком нарядно одетая для поездки – женщина явно надела самое лучшее, что у нее было, – взволнованно изучала табло отправлений; муж тащил тяжело нагруженный и многократно перевязанный чемодан на колесах. Женщина что-то сказала, и он дернул ручку, чтобы подкатить чемодан поближе. Тот немедленно упал на бок. Блэки некоторое время смотрела, как они пытаются поставить чемодан прямо, потом направилась к ним – помочь. Но даже когда она сражалась с тяжеленным весом неуклюже упакованного багажа, она чувствовала на себе их взволнованные, подозрительные взгляды, словно они боялись, что она собирается похитить у них их нижнее белье. Когда чемодан снова был поставлен на колеса, они пробормотали «спасибо» и двинулись прочь, таща свой багаж теперь уже вдвоем и время от времени похлопывая его по бокам, словно успокаивая норовистую собаку.

Табло указывало, что у Блэки есть еще полчаса до поезда – как раз достаточно для того, чтобы спокойно выпить кофе. Потягивая горячий напиток, вдыхая такой знакомый аромат, приятно согревая ладони, охватившие чашку, она думала, что эта неожиданно ранняя поездка домой в нормальных условиях воспринималась бы как возможность слегка побаловать себя. Непривычная пустота вокзала напоминала ей не о толкотне и неудобствах часов пик, а о каникулах ее детства, о свободном времени, когда можешь медленно, с удовольствием выпить кофе, о спокойной уверенности, что доберешься домой засветло. Но сейчас все удовольствие было задавлено живущим в памяти ужасом, закрыто завесой непреодолимого страха и неизбывного чувства вины. Освободится ли она когда-нибудь от этого? Но Блэки наконец-то возвращалась домой. Она еще не решила, насколько сможет открыться кузине Джоан. Было кое-что такое, чего она не могла, да и не должна была говорить, но, во всяком случае, она надеялась, что кузина, с присущим ей здравым смыслом, сумеет ее утешить, а привычная упорядоченность и покой Уиверс-Коттеджа вернут ей уверенность.

Полупустой поезд отошел вовремя, но потом она ничего не могла вспомнить об этой поездке: ни как отпирала машину на стоянке в Ист-Марлинге, ни как ехала в Уэст-Марлинг, ни как вела машину к дому. Все, что ей вспоминалось потом, было – как она подъехала к воротам Уиверс-Коттеджа и что представилось ее взгляду. Не веря своим глазам она взирала на этот необъяснимый ужас. В лучах осеннего солнца сад лежал перед ней попранный, уничтоженный, буквально вырванный с корнями, взрытый и сваленный в кучу. Поначалу, сбитая с толку потрясением, вспоминая разрушительные бури прежних лет, она решила, что здесь промчался какой-то странный, локализованный смерч. Но эта мысль тотчас же исчезла. Нынешнее разрушение, более мелкое и явно выборочное, было делом человеческих рук.

Она вышла из машины, не чуя под собой земли, и на негнущихся ногах подойдя к воротам, ухватилась за них, чтобы не упасть. Теперь варварское опустошение предстало перед ней до малейших деталей. У цветковой вишни, справа от ворот, пятнавшей воздух над садом яркой осенней красно-желтой палитрой, были ободраны все нижние ветви, порезы на коре зияли, словно открытые раны. Тутовое дерево посреди лужайки – предмет особой гордости кузины Джоан – было также покалечено, а скамья, обнимавшая ствол и выложенная белой плиткой, расколота и выщерблена, будто по ней прыгали в тяжеленных ботинках. Розовые кусты остались целыми, возможно, из-за их колючих стеблей, но были вырваны из земли с корнем и свалены в кучу, а раннеосенние маргаритки и белые хризантемы – их была целая клумба, Джоан посадила их, чтобы оттенить темную зелень буковой изгороди, – были выворочены с землей и грудами валялись на дорожке. С вьющейся над крыльцом розой им справиться не удалось, но они вырвали и бросили наземь клематис и вистерию, отчего фасад дома казался странно голым и незащищенным.

Коттедж был пуст. Блэки переходила из комнаты в комнату, окликая кузину по имени, еще долго после того, как убедилась, что в доме ее нет. Ею уже начинало овладевать серьезное беспокойство, когда она услышала стук захлопнутых ворот и увидела, что кузина на велосипеде едет по дорожке. Выбежав из парадного ей навстречу, Блэки крикнула:

– Как ты? Нормально?

Кузина нисколько не удивилась, увидев Блэки дома на несколько часов раньше обычного. Она мрачно ответила:

– Ты же видишь, что тут произошло. Вандалы. Четверо на мотоциклах. Я чуть было не застала их на месте преступления. Они с грохотом мчались прочь, когда я возвращалась из деревни, но успели скрыться прежде, чем я разглядела их номера.