Текст книги "Эволюция потребления. Как спрос формирует предложение с XV века до наших дней"

Новое, более агрессивное отношение отчасти являлось реакцией на сложности, с которыми европейские торговцы и миссионеры столкнулись в Африке. Во второй половине XIX столетия торговля и потребление продолжали расти. В Западной Африке многие местные торговцы стали следовать евангелическим предписаниям. Они переключились с торговли рабами на торговлю пальмовым маслом, строили дома, обставляли их мебелью, вешали на стены картины и часы. Некий мистер Лосон, купец смешанного расового происхождения в Того, курил сигары, ел импортированный язык и очень гордился тем, что носит европейскую одежду, а дома у него стоит европейская мебель[289]289
  Adam Jones & Peter Sebald, An African Family Archive: The Lawsons of Little Popo/Aneho (Togo) 1841–1938 (Oxford, 2005).


[Закрыть]. Потребление пробиралось все глубже и глубже внутрь континента. Джон Тобин, один из крупнейших британских импортеров пальмового масла, доложил в 1865 году парламентскому комитету, что «белые» привыкли «считать, что чернокожим людям подойдет товар любого качества», однако теперь народ в дельте реки Нигер «в состоянии отличить подлинник от подделки, как и любой гражданин Великобритании»[290]290
  Цитата в: K. Onwuka Dike, Trade and Politics in the Niger Delta, 1830—85 (Oxford, 1956), 113—14.


[Закрыть]. В Восточной Африке караваны распространили европейские товары вплоть до подножия Килиманджаро. Крестьяне настаивали, чтобы им платили наличными. У каждого племени, отмечал один путешественник, «должна быть своя хлопковая одежда определенной расцветки, свой размер и цвет бус… Плохо, однако, что в Африке мода меняется так же быстро, как и в Англии»[291]291
  Joseph Thomson, цитата в: Prestholdt, «East African Consumer-ism», 125.


[Закрыть].

Посредники-туземцы представляли опасность, так как из-за них европейцы могли потерять контроль над торговлей и доступ к урожаям в отдаленных районах. В то же время увеличение числа торговцев и объема продукции стало негативно сказываться на местных структурах власти. К 1880-м годам, после десятилетий сомнений и раздумий, правительства европейских стран окончательно приняли решение взять территорию Африки под полный контроль, однако детали раздела континента не являются предметом изучения нашей книги. Армия, технологии и логистика более высокого уровня обеспечили европейцев существенным преимуществом. В конечном итоге, однако, поражение африканских сообществ являлось признаком не их отсталости, но стремительного развития. Именно тот факт, что они стали торговать и потреблять больше, а не меньше, делал их такими уязвимыми и одновременно привлекательными для европейских держав. Выходит, вещи ускорили завоевание Африки.

Отношения патрон-клиент по-прежнему оставались важными, несмотря на то что коррозионное воздействие мира вещей на африканские королевства было заметно повсюду. До 1880-х годов прямой контроль европейцев ограничивался несколькими прибрежными фортами, но косвенное влияние империй затронуло и отдаленные регионы. В зоне добычи пальмового масла на берегах реки Нигер бывший раб Джа Джа стал настоящим врагом как британских коммерсантов, так и местной элиты, занимавшейся работорговлей. Джа Джа контролировал торговлю пальмовым маслом в Опобо и в 1871 году установил блокаду, чтобы помешать вторжению европейцев. Сьерра-Леоне и другим колониям для финансирования защиты и управления приходилось постоянно повышать налоги на торговлю и товары. Чтобы уклониться от их уплаты, местные торговцы обходили стороной Фритаун и двигались против течения реки. С собой они везли рубашки, ботинки, зеркала и прочие товары, выменянные на пальмовые орехи и орехи кола. Товары и удобства проникали все глубже внутрь континента, что в итоге привело к кризису старого режима. В Сьерра-Леоне власть начала жаловаться на то, что креолы заходят на территории сусу и лимба и покупают урожай еще до того, как его собрали. Купцы-креолы организовывали склады и заключали сделки напрямую с фермерами, обходя стороной старую знать, которая контролировала торговлю во времена рабства. Материальную культуру этого надвигающегося коммерческого фронта трудно было не заметить. Дома купцов-креолов были обставлены западной мебелью. Некоторые вожди с переменным успехом совершали набеги на кварталы креолов. Один из вождей менде стал владельцем зеркала, туалетного столика и кровати на четырех столбиках. Волна европейских товаров продолжала захлестывать Западную Африку. Во Фритауне Общество по реформированию одежды пыталось остановить ее, но напрасно. Женщины отказывались носить свободные робы. Мусульмане-мужчины начали носить брюки под гаунами, в то время как их жены копировали платья с корсетами христианской элиты[292]292
  Christopher Fyfe, A History of Sierra Leone (Oxford, 1962), 411—68.


[Закрыть].

Потребительские товары представляли опасность еще и потому, что в Африке их использовали для предоставления кредита. Британские торговцы отдавали местным купцам текстиль и другую продукцию за полгода или даже за год до того, как был собран урожай пальмового масла, которым они должны были расплатиться. Подобная система доверия хорошо работала в прошлом. Однако во время депрессии 1870–1880-х годов число купцов на рынке стало расти, а цены на масло начали падать, и это изменило уже установившиеся порядки. Некоторые торговцы становились «двойными должниками» из-за новичков, что вынуждало уже закрепившихся на рынке игроков силой отбирать товары. Если в Западной Африке и была проблема с конкуренцией, то заключалась она не в ее недостатке, а в излишке. В торговле имел успех тот, кто сильнее. Британские торговые судна причаливали к африканским берегам в сопровождении канонерок. Торговые места превращались в очаги конфликтов. Например, в городе Онича, в центральной части Нигерии, в 1879 году местные напали на британских торговцев и отняли их товар. Для регулировки ситуации был отправлен военный корабль Pioneer. Он конфисковал британские товары стоимостью £50 000. После трехдневного обстрела команда спустилась во внутренний город и сожгла его дотла. Нижнюю часть города сровняли с землей. Британские торговцы и миссионеры выразили свою благодарность местному Совету[293]293
  Dike, Trade and Politics in the Niger Delta, 1830—85, 207. 25. Thomas. J. Lewin, Asante before the British: The Prempean Years, 1875–1900 (Lawrence, KS, 1978); а также William Tordoff, Ashanti under the Prempehs, 1888–1935 (London, 1965). См. также: G. Austin, «Vent for Surplus or Productivity Breakthrough? The Ghanaian Cocoa Takeoff, c.1890–1936», из: Economic History Review, Vol. 67, issue 4, 2014: 1035—64; а также E Frankema & M. van Waijenburg, «Structural Impediments to African Growth? New Evi-dence from Real Wages in British Africa, 1880–1965», Centre for Global Economic History working paper no. 24 (2011).


[Закрыть].

Переход от торговли людьми к торговле вещами сыграл злую шутку со многими местными властителями. Для государств, построенных на рабстве, свободная торговля оказалась чем-то вроде Троянского коня. В монархии Ашанти рабы и налоги являлись опорой власти. Чем больше рабов имел человек в распоряжении, тем выше был его статус. Власть Ашанти проводила масштабную политику меркантилизма. Правительство контролировало торговлю и взимало большие пошлины с купцов; обычно размер дани составлял почти половину дохода человека. Дань платили золотом, одеждой и рабами. Рост торговли каучуком и какао нанес серьезный урон этим порядкам. Возник новый класс посредников (asikafo), которые хотели торговать без вмешательства правительства. Это была африканская версия перехода от феодальной экономики к рыночной, о котором говорил Адам Смит: от господства над людьми отказывались в пользу господства над вещами. Однако надо сделать небольшую оговорку – эта борьба не была внутренней: Британская империя все время находилась неподалеку и следила за процессом далеко не безучастно. Для «людей нового типа», таких как Джон и Альберт Оуусу Анса, западные товары были неотъемлемой частью жизни. Они хотели, чтобы британцы защитили их от вмешательства монархии Ашанти.

Торговля и вещи подорвали устои племенной власти. Ашанти стала протекторатом Британии в 1896 году. В течение нескольких следующих лет наблюдался настоящий эдвардианский бум, торговля пальмовым маслом и какао увеличилась в разы. В результате жители Ашанти переключились со сбора орехов кола и мелкомасштабной добычи золота на более прибыльное выращивание какао. К 1910 году Гана превратилась в крупнейшего экспортера какао. В общем и целом это положительно сказалось на развитии страны, так как повысился уровень жизни ее населения. Однако по мере усиления связи между товарами и наличными стали возникать новые конфликты из-за земли и влияния. Рабы и земля быстро теряли свое значение в качестве гарантов статуса и власти. Вожди лишились своего инструмента управления, их все быстрее свергали. Умные лидеры пересмотрели свой взгляд на могущество и начали накапливать имущество в качестве некоего задела на жизнь после ухода от власти. В 1910 году Совет вождей Ашанти в конце концов постановил, что две трети всего имущества, накопленного вождем в течение его правления, будет оставаться у него после его смещения с должности или отречения. Имущество теперь связывалось в первую очередь с человеком, а не с его положением в иерархии власти – еще один триумф мира вещей.

Европейские пароходы, ружья и потребительские товары ознаменовали собой новый материальный порядок. Местные лидеры быстро научились под него подстраиваться. К югу от Килиманджаро Мандари, глава города Моши, описал власть как геополитическую иерархию вещей. По его мнению, на самом верху, сразу после Бога, располагаются англичане. Они контролируют бо́льшую часть «хороших вещей»: ценные потребительские товары, оружие и лекарства; Мандари назвал своего сына Мейли в честь почтового судна британцев (англ. «mail boat»). На ступеньке ниже оказались индусы: индийский текстиль по-прежнему высоко ценился в Восточной Африке. И только после этого, несмотря на их присутствие на континенте, шли немцы, у которых попросту не было товаров. Для Мандари и местной элиты происхождение вещей значило все больше и больше. Они не церемонились с торговцами, которые пытались продать им товар плохого качества, как и с теми, кто привозил продукцию из соседнего Занзибара. Знать устраивали только товары, произведенные в Европе[294]294
  Jonathon Glassman, Feasts and Riot: Revelry, Rebellion and Popular Consciousness on the Swahili Coast, 1856—88 (Portsmouth, NH, 1995).


[Закрыть].

Конец домашнего рабства наполнил рынок товаров новыми потребителями. Рабство ограничивало выбор людей. Мужчинам-рабам запрещалось носить головной убор под названием кофия, а женщинам-рабам – вуаль. От рабов требовалось соблюдение большего числа ограничений в одежде, чем от мусульман. Одежда должна была давать четкое представление о том, свободен человек, стоящий перед вами, или нет. В Восточной Африке свободные арабы носили цветную одежду из канги, а африканские рабы должны были обертываться мерикани – небеленой хлопчатобумажной тканью из Америки. Еще до отмены рабства женщины-рабыни начали нарушать эти правила и использовали местную краску индиго, чтобы придать своей одежде из мерикани немного цвета. Освободившись, люди бросились обновлять гардероб. Первым делом бывший раб покупал себе рубашку или расшитую кофию. Архипелаг Занзибар стал известен как центр моды. В 1900 году появилась поговорка на суахили: «На острове Пемба будь осторожен. Прибыв туда в набедренной повязке, ты уедешь в тюрбане. Но прибыв в тюрбане, ты уедешь в набедренной повязке»[295]295
  Цитата из: Laura Fair, Pastimes and Politics: Culture, Community and Identity in Post-Abolition Urban Zanzibar, 1890–1945 (Athens, OH, 2001), 64, а также см. 64—109 для вышесказанного.


[Закрыть].

Колониальные законы отразились также и на характере внутренних процессов. Колониальные администрации контролировали рабочие места, деньги и должности. Приобретение западных товаров автоматически указывало на то, что их покупатель близок к колониальным управляющим и далек от коренного населения, имевшего самое низкое социальное положение. После Первой мировой войны в оккупированном французами Камеруне знать из народа дуала тратила целое состояние на приобретение европейской одежды. Они пили импортное вино, ели такие же десерты, как на Западе, и водили автомобили и мотоциклы. Именно мужчины по причине того, что они занимали лучшее положение в обществе, чем женщины, стали главными потребителями. Мужчина дуала тратил на свой европейские гардероб 1000 франков в год – в три раза больше, чем его жена[296]296
  Lynn Schler, «Bridewealth, Guns and Other Status Symbols: Immigration and Consumption in Colonial Douala», Journal of African Cultural Studies 16, no. 2, 2003: 213—34.


[Закрыть].

До сих пор можно услышать мнение, что европейские державы начали борьбу за Африку, потому что им нужны были новые потребители в свете приближающегося экономического кризиса. В действительности верно, скорее, обратное. Европейцы не были заинтересованы в африканских потребителях. Жители колоний интересовали их исключительно в качестве дешевой рабочей силы на рудниках и плантациях, а вовсе не в качестве покупателей. Империалисты умели обходить законы рынка, если они их не устраивали. Африканцы были вынуждены стать рабочей силой, так как у них отняли землю и им угрожали пулеметом «максима», а вовсе не потому, что они мечтали повысить уровень своей жизни. Выдумка о «ленивом африканце» стала прекрасным оправданием, чтобы платить им мало или не платить вообще. Следует признать, что подобная политика была недальновидной. Потребители, имеющие высокий доход, тратят больше. В целом, европейские нации могли выиграть гораздо больше, если бы они были либеральнее и развивали свои колонии по-настоящему.

Африканские посредники оказались бельмом на глазу имперских администраторов и коммерсантов. Ричард Батлер, консул на Фернандо-По (остров в Гвинейском заливе, который сегодня носит название Биоко), хотел избавиться от местных владельцев магазинов с помощью налогов. Будучи вице-президентом Антропологического сообщества в Лондоне, он видел в африканцах не торговцев, а фермеров. Население своих колоний Третья Французская республика планировала встроить в модель французского крестьянства. Британская объединенная африканская компания во главе с Джорджем Голди пыталась монополизировать всю торговлю на берегах реки Нигер с помощью канонерок и договоров с местными жителями. Фредерик Лугард, высший комиссар протектората в Северной Нигерии, в 1904 году предпринял попытку полностью вытеснить местных торговцев, а местных ткачей заставить выращивать хлопок для Ланкашира[297]297
  Marion Johnson, «Cotton Imperialism in West Africa», African Affairs 73, no. 291, 1974: 178—87.


[Закрыть].

Наконец, африканских потребителей покинули и миссионеры. Уже в 1840-х годах методисты жаловались на то, что торговля превратила африканцев в хитрых материалистов. К концу столетия все миссионерские группы уже считали торговлю и потребление не подготовкой к жизни по христианским заповедям, а греховными занятиями. Теперь желание иметь вещи и деньги обвиняли в том, что слишком мало жителей принимает христианскую веру. Раньше миссионеры говорили о возбуждении новых материальных желаний и привычек, однако они редко готовы были помочь делом, а не словом. Моравская миссия начала платить зарплату местным жителям лишь в 1904 году. Дети работали на них по восемь часов и считались счастливчиками, если им платили несколько пенни, – ведь все они обогащаются, приобщаясь к «цивилизации» и культуре, говорили миссионеры. В поселениях, принадлежавших миссиям, магазины были открыты только для европейцев. Африканская паства сильно огорчала миссионеров. Туземцы стали более трудолюбивыми, но в то же время, как заметил в 1894 году один пиетист-миссионер из Того, теперь они были одержимы вещами. Они использовали его фотоальбом в качестве каталога, сравнивали одежду на фотографиях и просили его заказать им самые изысканные воротнички и галстуки на Рождество. Казалось, хорошая одежда и вкусная еда – это все, о чем они мечтают. Миссионер недовольно повторял, что на рассвете христианства в Римской империи новообращенные одевались просто; они не стремились произвести впечатление, как африканцы[298]298
  D. Bavendamm, 1894, цитата из: Birgit Meyer, «Christian Mind and Worldly Matters: Religion and Materiality in the Nineteenth-сentury Gold Coast», из: Richard Fardon, Wim van Binsbergen & Rijk van Dijk, eds., Modernity on a Shoestring: Dimensions of Globalization, Consumption and Development in Africa and Beyond (Leiden, 1999), 167—9.


[Закрыть]. В Восточной Африке местный епископ возмущался тем, как прибрежные города развращают души и узурпируют порядочность: Занзибар, по его словам, был «Пикадилли, Содомом, публичным баром»[299]299
  Quoted in H. Maynard Smith, Frank: Bishop of Zanzibar: Life of Frank, Weston, D.D. 1871–1924 (London, 1926), 187.


[Закрыть]. Тот факт, что руководителей миссий так расстраивали подобные вещи, имеет простое объяснение. Даже старший учитель получал здесь лишь малую толику того, что зарабатывал клерк в городе, и этого ему едва хватало, чтобы прокормить семью и купить себе пару рубашек.

Миссионеры разделились примерно на три лагеря. И все они относились к африканскому потребителю без былого уважения. Фридрих Фабри от Рейнской миссии и Карл Фиетор из Северо-немецкой миссии являлись представителями нового поколения шовинистов, появившегося в 1880-х годах. Африканцев, по их мнению, необходимо дисциплинировать, чтобы превратить в эффективных налогоплательщиков Германской империи. На словах представители этого лагеря по-прежнему видели в африканцах потенциальных потребителей. Проблема, считали они, заключается в том, что все африканцы либо бедны и борются за выживание, либо превратились в торговых посредников и спускают все деньги на шкафы из красного дерева и другие предметы роскоши, поставляемые из Европы. Они должны научиться покупать простые немецкие товары. Тем не менее на деле к африканцам относились как к крестьянам, обязанным снабжать немецкую промышленность сырьем[300]300
  Klaus J. Bade, Friedrich Fabri und der Imperialismus in der Bismarckzeit (Freiburg, 1975); а также Horst Gründer, Christliche Mission und deutscher Imperialismus, 1884–1914 (Paderborn, 1982).


[Закрыть].

Другая группа миссионеров утверждала, что христианство не может служить империалистическим интересам. Один критик говорил: «Только вообразите – апостол Павел советует коринфянам покупать ковры у его ученика Акилы»[301]301
  Friedrich Michael Zahn из: Allgemeine MissionsZeitschrift: Monatshefte für geschichtliche und theoretische Missionskunde, Vol. XIV (1887), 46, перевод мой.


[Закрыть]. Гораздо лучше превратить африканцев в самодостаточных крестьян. По мнению этой группы миссионеров, жителей Африки необходимо защищать и от материальных соблазнов, и от империалистических плантаций. Эти «заботливые» миссионеры расположили африканцев на еще более низкой ступени развития и старались убедить их полностью отказаться от мира вещей. Миссионеры считали, что их подопечные пока не готовы к рынкам, жалованью и амбициям. Шрамы от рабства еще не зажили. Сначала им нужно очиститься, а для этого познать «достоинство честного труда». Африканцам следовало руководствоваться девизом святого Бенедикта – ora et labora, то есть «молись и трудись». Путь к праведной христианской жизни лежит через вспаханное поле, а не через зарплату и покупки. Только тогда, когда африканцы станут настоящими христианами, они смогут получить право на зарплату и, возможно, даже превратиться в потребителей. Однако до этого было еще очень далеко. Все старания миссионеров сделать из африканцев аскетичных крестьян отражали их разочарование в том влиянии, которое индустриализация оказала на рабочих в Европе. Африка была для них вторым шансом спасти христианство от водоворота сатанинских фабрик, дешевых развлечений и разложения семейных ценностей[302]302
  Другая точка зрения: A. N. Porter, Religion Versus Empire? British Protestant Missionaries and Overseas Expansion, 1700–1914 (Manchester, 2004); а также Roland Oliver, The Missionary Factor in East Africa (London, 1952).


[Закрыть].

Третья группа миссионеров пошла еще дальше, встав на защиту «духа племенного сообщества». Изначальный Божий замысел они видели в племенной жизни африканцев и в их семейном укладе. По мнению лютеранца Бруно Гутманна, жившего на территории народа джагга в Восточной Африке, это «исконное» состояние племени необходимо во что бы то ни стало защитить от осквернения материальной цивилизацией. Кровное родство и совместная борьба за выживание объединяют людей. «Как только в их жизни появятся деньги… на которые они будут покупать вещи с материальной ценностью, мы сразу же станем свидетелями разрушения жизненно важной взаимосвязи между людьми, которая является единственным источником их духовной и моральной силы, другими словами, их возможности существовать на Земле»[303]303
  Bruno Gutmann, «The African Standpoint», Africa 8, no. 1, 1935: 1—19, цитата на с. 7.


[Закрыть]. Империализм, таким образом, неожиданно качнул маятник потребления в Африке в другую сторону: когда объем товаров начал расти, европейские империалисты и миссионеры решили, что потребление чуждо африканцам и заставляет их враждовать.

Мода и вещи продолжали подвергаться атакам со стороны европейцев. В 2000 году журналистка нигерийского происхождения Чика Онайини написала, что африканцы навсегда сохранили свою колониальную зависимость, превратившись в паразитическую «расу потребителей» вместо того, чтобы инвестировать в человеческий капитал, как другие «развитые расы»[304]304
  Chika Onyeani, Capitalist Nigger: The Road to Success (Timbuktu, 2000).


[Закрыть]. Потребительские товары в Африке всегда будут ассоциироваться с рабством и завоеванием, поэтому некоторые западные историки продолжают описывать их как «заразную болезнь», разрушившую культуру коренного населения[305]305
  Например, блестящий историк Джеймс Уолвин: James Walvin, Fruits of Empire: Exotic Produce and British Taste, 1660–1800 (London, 1997). Он сравнивает товары с заразной болезнью, которая принесла боль и страдания, 174—83.


[Закрыть]. Подобные высказывания не кажутся справедливыми, если взглянуть на историю торговли в долгосрочной перспективе и учесть активную роль, которую играли в ней туземцы, а также освобождающий эффект потребления. Материальные желания вовсе не были внезапно завезены империями, они существовали и в доколониальный период. Отличия между «традиционной» племенной Африкой, на земли которой еще не ступала нога homo economicus, и «современным» западным миром вещей с его неравенством и индивидуализмом оказались удобной выдумкой для империалистов. Мы, однако, не можем заклеймить потребление, назвав его неестественным или ненужным какой-либо расе. Обладание вещами стало величайшим проявлением свободы для бывших рабов и мигрантов. Рубашка, шляпа, часы и зеркало – все это помогало стать частью общества, обрести самоуважение.

Рубашка, шляпа, часы и зеркало – все это помогало стать частью общества, обрести самоуважение.

Европейцы того времени относились с презрением к подобным попыткам обрести свободу через одежду. Один колониальный чиновник жаловался на экстравагантный внешний вид народа суахили: «На голове фески, на теле цветные рубашки с бабочками, синие костюмы из сержа, на ногах ботинки и носки… в глазу монокль, а в зубах сигареты в длинных позолоченных мундштуках. Такие карикатуры не очень-то приятно наблюдать. Хуже, пожалуй, только те, кто предпочитает носить мягкие шляпы и тяжелые ботинки»[306]306
  W. H. Ingrams цитата в: Fair, Pastimes and Politics, 76. См. также: Richard Austin Freeman, Travels and Life in Ashanti and Jaman (London, 1898/1967), 380.


[Закрыть].

Этих примеров достаточно, чтобы убедиться в противоречивом настрое империй на первом этапе глобализации. Африканские потребители вызывали все большее беспокойство во всех империалистических странах – и в либеральной Британии, и в националистической Германии, и в республиканской Франции. Свободная торговля во второй половине XIX века ускорила глобальный оборот товаров, однако когда эти товары достигали колоний, империалисты начинали бить тревогу. Свободная торговля избавилась от торговых барьеров, но на их месте империи построили новые – теперь расового характера. В Великобритании свободная торговля означала дешевые товары для всех. Каждый человек являлся потребителем, а каждый потребитель – гражданином. В колониях, тем не менее, эти демократические достижения не работали. Британия выступала за свободную торговлю, но в то же время она оставалась империей. Ей было сложно принять африканского потребителя, так как потребление сокращало дистанцию между расами, которая, в свою очередь, являлась составляющей идеологии империи. Когда чернокожие мужчины надевали котелки, а женщины – платья с корсетами, они становились уж слишком похожи на своих имперских хозяев, к великому неудовольствию последних. Один исследователь, работавший в Северной Родезии в 1930-е годы, отметил, что «многие европейцы… хуже относятся к хорошо одетым африканцам, чем к африканцам в лохмотьях, так как их возмущает и пугает претензия первых на цивилизованность»[307]307
  Godfrey Wilson, An Essay on the Economics of Detribalization in Northern Rhodesia, Rhodes – Livingstone papers, nos. 5, 6 (Livingstone, Northern Rhodesia 1941), 20.


[Закрыть].

Весьма показателен здесь пример Соединенных Штатов. Американский расизм был наиболее силен внутри самой страны: в отличие от британцев американцы не имели бремени территориальной империи. Однако белые граждане США гораздо меньше беспокоились о том, что другие расы будут подражать им в одежде и домашней обстановке. Африканцы, индейцы, китайцы – все они были потенциальными покупателями швейных машинок Singer и прочих американских товаров[308]308
  «Гибкий расизм», если говорить словами Моны Домош: Mona Domosh, American Commodities in an Age of Empire (New York, 2006). Сравните с: de Grazia, Irresistible Empire.


[Закрыть]. Именно Соединенные Штаты, а не Британская империя, вспомнили о древней миссии вещей, обещающей помочь любому взобраться вверх по лестнице материального благополучия. И именно это позволит США вырваться вперед в середине XX века.

Можно сделать вывод, что империализм внес определенную лепту в традиционную историю потребительского общества, изначально состоявшего из знати, позже, в ходе демократического развития, – из буржуа, а затем охватившего широкие массы населения. Однако пока классовые барьеры ослабевали, расовые барьеры превращались в непреодолимые. В Европе элита XVII и XVIII веков постепенно отказалась от сумптуарных законов, и в этом контексте империализм можно рассматривать как регрессию – сумптуарная политика была перенесена в мир колоний. Во время Второй мировой войны колониальные администраторы в Восточной Африке действительно пытались законодательно закрепить эту политику, запретив африканцам использовать в одежде любую ткань, кроме мерикани.