Текст книги "Эволюция потребления. Как спрос формирует предложение с XV века до наших дней"

Происходящее в Китае было идентично процессам в Италии: поток вещей достиг купцов и крестьян, а также земледельческую элиту. Влияние императорского двора было намного менее сильным, чем принято считать. Вещей становилось больше главным образом из-за городов с развитой торговлей и благодаря росту рыночных отношений в деревне. Пышность купеческих домов ставит под сомнение представление о китайцах как о бережливом народе, которое сформировалось в результате рассказов западных путешественников XIX века. Однако все это не означает, что мода, новинки и расточительство принимались обществом с распростертыми объятиями. Как раз наоборот, транжир обвиняли в подрыве социальной иерархии и ухудшении нравственности. Так же, как и в Европе периода Возрождения, в империи Мин земля ставилась выше торговли. Как гласила древняя поговорка, государство подобно дереву: его корни – это сельское хозяйство, купцы и ремесленники – не более чем ветви. Разбогатевшие купцы покушались на этот естественный порядок. Один историк из Цзяньнина (провинция Фуцзянь) с ужасом отметил в 1543 году, что некоторые люди добровольно становятся купцами[104]104
  Цитата из: Brook, Confusions of Pleasure, 144. См. также: Kenneth Pomeranz, The Great Divergence: China, Europe and the Making of the Modern World Economy (Princeton, NJ, 2000); Roy Bin Wong, China Transformed: Historical Change and the Limits of European Experience (Ithaca, NY, 1997); Hanchao Lu, «Arrested Development: Cotton and Cotton Markets in Shanghai, 1350–1843» из: Modern China 18, no. 4, 1992: 468—99.


[Закрыть].

Знать и шэньши в империи Мин относились к новым веяниям моды с недоверием. Купающиеся в золоте купцы и плебеи-потребители вносили хаос в общественный порядок. В результате был воздвигнут барьер, не позволяющий самонадеянным потребителям с их вещами взбираться наверх, – понятие вкуса. Слишком влиятельного земледельца Вэнь Чжэньхэна императорский двор Мин не стерпел и отправил в тюрьму, где в 1645 году он уморил себя голодом, когда маньчжуры захватили Сучжоу. Однако до этих событий в свои лучшие годы Вэнь Чжэньхэн был чем-то вроде нового вида советника по стилю, написав «Трактат о ненужных вещах» (1615–1620). Заголовок был намеренно ироничным, ведь настоящим предметом этого исследования были вещи, «необходимые» для благородной жизни: «Полог кровати для зимнего времени должен быть выполнен из эпонжа или из плотного хлопка с узорами пурпурного цвета. Пологи из бумажной ткани или гладкого крученого шелка считаются неприличными». Для историка-искусствоведа Крейга Кланаса слово «трактат» в названии указывает на то, что в Китае развивалась своя собственная «первоначальная потребительская культура». В определенном смысле так оно и было. Стилю теперь тоже можно было научиться по справочнику. В мире Вэня статус был результатом не рождения, а изысканного потребления, то есть умения различать дурной (su) и хороший (wu) тон. Законы вкуса диктовала культурная столица. Имело значение не количество вещей, принадлежащих человеку, а то, насколько он в состоянии создать «гармоничное» (yun) взаимодействие между предметом и его окружением. Размер вазы должен был соотноситься с размером комнаты. Зимой и весной эта ваза должна была быть из бронзы, а летом – из фарфора. И конечно же, в вазе не должно было находиться больше двух видов цветов, так как «слишком большое разнообразие создает впечатление винного магазина»[105]105
  Clunas, Superfluous Things, 35, 38, 44.


[Закрыть].

Хотя в «Трактате» и говорилось об удовольствии, получаемом от использования вещей, он являлся своеобразной антитезой потребительской культуры, которая утвердилась в современном мире. В частности, он сообщал, что новинки мало кого привлекают, а вещи, которые производятся для рынка, вызывают лишь недоверие. Настоящей ценностью обладает только антиквариат, а оценить его по достоинству может лишь человек с безупречным вкусом. Как написал один из единомышленников Вэня в предисловии к «Трактату», сыновья нуворишей, «парочка олухов и людей низкого происхождения», пытались изобразить из себя «истинных ценителей», но были обречены на провал, «пороча все, что попадало им в руки, своим неумелым обращением и опускаясь до невероятных низостей»[106]106
  Цитата из: Clunas, Superfluous Things, 74.


[Закрыть]. Ценность антиквариата способствовала появлению небывалого спроса на этот вид товара, который доводил некоторых до ограблений гробниц. Он также породил целую волну подделок. «Сколько же существует настоящего антиквариата?» – вопрошал один поэт в конце XVII века в Сучжоу, предостерегая своих читателей от фальшивок. Популярная техника подделывания заключалась в добавлении уксуса к меди, чтобы создать эффект древней патины[107]107
  Clunas, Superfluous Things, 111.


[Закрыть]. Тем не менее этот спрос в конечном итоге удовлетворялся с помощью выкапывания древних бронзовых изделий времен династии Шан (1600–1046 гг. до н. э.) и нахождения древних рукописей времен династии Цзинь (265–420), то есть товаров, которые уже существовали и не приводили к появлению новых видов товаров. Исключение составляли недавно созданные произведения искусства и написанные рукописи, однако даже тут современные художники стремились подражать древним мастерам. Вместо того чтобы потреблять новые предметы, люди считали своей обязанностью любовно беречь антиквариат и подлинные произведения искусства на протяжении всей своей жизни. И даже после нее. Многие купцы, а также приближенная к императору знать желали быть похороненными в окружении своих старинных нефритов и бронзовых изделий, древних картин и книг. В 1495 году купца Ван Чжэнь похоронили вместе с 24 картинами и двумя древними рукописями. Две из этих картин якобы принадлежали художникам времен династии Юань (1279–1368), но на самом деле были подделками; несколько других картин были написаны придворными художниками и шэньшами в XIV–XV веках[108]108
  See Kathlyn Maurean Liscomb, «Social Status and Art Collecting: The Collections of Shen Zhou and Wang Zhen», Art Bulletin 78, no. 1 (1996): 111—35.


[Закрыть].

Даже если товары и распространялись с большей скоростью, они все равно делали это в консервативной культурной среде. Как в Италии эпохи Ренессанса, так и в поздней империи Мин не смогло утвердиться мнение, что потребление способно положительно повлиять на государство, общество и экономику. Конфуцианская литература изобиловала предостережениями о том, к чему может привести мотовство. Несколько томов «Цветов сливы в золотой вазе» – главное тому доказательство. Рассказ о разгульном образе жизни Симэнь Цина – поучительная история о том, как его страсть к вещам и зависимость от секса подпитывали друг друга до тех пор, пока не погубили его. Красивая одежда и украшения постоянно окружали Симэня. В одной сцене он наблюдает за служанкой по имени Чуньмэй, на которой была «блуза цвета алойного дерева с муаровым узором [волнистый шелк] с краями из креповой ткани, поверх узорчатой юбки из белого глянцевого дамаста. Из-под юбки выглядывали ботинки из алого переливающегося шелка с белыми подошвами, высокими сатиновыми каблуками и покрытыми золотом носами». Ее волосы были украшены не только «золотой диадемой с нефритами», но и шпильками в виде цветов сливы и перьев зимородка… Все вместе это произвело на героя следующее впечатление:

 
Манили алые губы ее ароматом,
Пудра блестела на нежном лице.
Не успел Симэнь Цин моргнуть и глазом,
Как распутные мысли уже в голове.
 

(Перевод К. Шашковой)

И вот вскоре он уже ласкал ее грудь, «припав к соскам словно молодой теленок». Страсть к вещам и желание плотских утех подогревают друг друга, тем самым разрушая главного героя. Симэнь тратит 50 серебряных лянов на четыре набора шелковой одежды для хористки из борделя, объясняя это тем, что «запланировал совратить» ее. Он постоянно ищет новых ощущений «среди юбок танцовщиц и певиц»[109]109
  The Plum in the Golden Vase, or Chin P’ing Mei, 223, 383—4 для предыдущей цитаты, которая написана по транскрипционной системе Уэда-Джайлза, пиньинь в скобках.


[Закрыть]. Роман неуклонно указывал на двойное значение «серебряного потока». Если позволить ему течь слишком свободно, он может лишить тело физической и силы, а его владельца – денег. В 33 года Симэнь умер от передозировки афродизиаками. Подразумевалось, что излишнее потребление таким же образом может сказаться и на здоровье нации.

Однако знать не надевала на себя власяницу, хотя образованные женщины и женщины-ученые отдавали предпочтение совсем простой одежде, и даже куртизанки в поздней империи Мин носили прямые робы[110]110
  Dauncey, «Sartorial Modesty», из: Berg & Starr, The Quest for Gentility in China, 140 f.


[Закрыть]. Главной задачей знати, мандаринов и ученых было выдвинуть на передний план альтернативные ценности и поведение. Вместо того чтобы напрямую конкурировать с расточительством некоторых богатых купцов, они просто отодвинули его в сторону, возвысив эстетику и абсолютное торжество искусства над материальным благополучием и приобретением вещей. Культурная столица возвысилась над экономической, говоря словами поздних социологов[111]111
  Многие аналитические заключения Бурдьё о парижской буржуазии 1960-х соотносятся с поздней эпохой Мин и эпохой Цин. См., к примеру, его рассуждения об «эстетической диспозиции» и о неисчезающей привлекательности «ученого мира с его правилами и практиками ради практик» для подростков и домохозяек из буржуазии, которым не достает экономического капитала взрослых мужчин. «Экономическая сила, – замечает он, – это в первую очередь такая сила, которая позволяет держать экономическую необходимость на расстоянии вытянутой руки. Вот почему она, как правило, утверждает себя, разрушая богатства, атакуя расточительное потребление, транжирство и все формы бесплатной роскоши»; Pierre Bourdieu, Distinction: A Social Critique of the Judgment of Taste (Cam-bridge, MA, 1984/1979), 54 f.


[Закрыть]. Высокий общественный статус человек мог продемонстрировать, если он разбирался в искусстве, коллекционировал антиквариат, писал стихи, играл на цитре, читал классиков или проводил время со знаменитыми друзьями. Игры с выпивкой и поэтические соревнования являлись главной формой времяпрепровождения в романе «Сон в красном тереме» (1791). В XVI веке знать официально запретила сельским жителям подобные развлечения, в том числе сбор горных пород и антиквариата. В целом изысканные удовольствия требовали скорее умственных, чем материальных ресурсов. Их нельзя было купить словно какой-то товар. Многие из них требовали умения созерцать, духовности и эстетического чувства – например, восхищение горным пейзажем и садами в природе или на картине. Умение общаться могло включать в себя способность выпивать большое количество алкоголя, в чем видели возможность выйти за пределы сознания, оставить позади физический мир[112]112
  Craig Clunas, Empire of Great Brightness: Visual and Material Cultures of Ming China, 1368–1644 (London, 2007), 137—51.


[Закрыть]. Такой взгляд не отражал современного стремления к материальному удовлетворению и продуктивному досугу. Скорее он соответствовал классическому представлению Аристотеля о проведении своего свободного времени в созерцании как об одном из достоинств, свойственных только элите, живущей без необходимости работать.

Подобная культура потребления, основанная на понятиях созерцания и учености, продолжала задавать тон в поздней империи Мин и в империи Цин. Торговля способствовала распространению товаров и создала новые классы потребителей, однако она была не способна предложить новый образ жизни или систему ценностей. Следствием этого стали противоречивые чувства, одолевавшие соляных купцов, которые никак не могли найти себя. Некоторые из нуворишей действительно сорили деньгами. Другие выбирали в качестве образцов для подражания мандаринов и руководствовались их идеалами культурной жизни: учились играть на цитре, отправляли свои стихи и рукописи ученым для подтверждения их ценности, а также готовили своих детей к официальным экзаменам, надеясь обеспечить своим потомкам место среди знати. Как мы видели выше, уже в конце XV века купцы, подобные Вэнь Чжэню, пытались повысить свой статус, окружая себя картинами, написанными образованной элитой. В конце XVIII века купеческая семья Хунь принимала у себя знаменитых ученых, астрономов, поэтов и каллиграфов. Ма Юэгуань и его брат Юэлу стали известными поэтами без посторонней помощи, а свое богатство тратили на коллекционирование редких книг и организацию у себя литературного салона. Кроме того, они щедро поддерживали историков и поэтов, когда те болели или нуждались в деньгах[113]113
  Ho, «The Salt Merchants of Yangchou», особенно 156—60; чтобы транслитерация соответствовала современной системе пиньинь, я перевел имена из более старой системы Уэда-Джайлза, которая использовалась в «The Salt Merchants of Yangchou»: Ma Yüeh-kuan и Ma Yüehlu.


[Закрыть]. Путь в высшее общество лежал через образование, а вовсе не через финансовое благополучие, и такая стратегия оказалась успешной для многих купеческих семей. Пусть не сразу – не во втором, а в третьем поколении, – но в итоге их потомки получали ученую степень и становились чиновниками. Все вышесказанное вовсе не означает, что Китай отставал в развитии или представлял собой закрытое государство – и глазурованной керамике из Японии, и стеклу из Европы, и ручным крысам из западных стран удалось завоевать сердца жителей Поднебесной. Однако торговля иностранными товарами была бы в разы больше, если бы империя Мин имела свои атлантические компании наподобие европейских ост-индских компаний. Европейские товары оставались, так или иначе, на периферии рынка империи Мин, а потом и империи Цин. Они были лишь занятными диковинками и не могли обрести место в системе ценностей, которая видела ценность и смысл лишь в прошлом[114]114
  Timothy Brook, Vermeer’s Hat: The Seventeenth Century and the Dawn of the Global World (London, 2008), 74–83, цитата на с. 82.


[Закрыть]. Культ предметов старины толкал страну в направлении, не предусматривающем поиск новизны, а ведь именно она является ключевым фактором установления потребительской культуры. Получается, Китай был экономически развитым государством, культура потребления в котором ориентировалась на прошлое.

В XVII–XVIII веках на северо-западе Европы, а именно в Нидерландах и Великобритании, зародилась новая, более динамичная культура потребления. Рост числа магазинов, расширение рынков и увеличение имущества уже наблюдались и в Европе эпохи Ренессанса, и в империи Мин, однако следующий этап развития, начавшийся в Нидерландах и Великобритании, лишь отчасти являлся продолжением этой тенденции. Дело в том, что эти две страны, разделенные Северным морем, изменились после 1600 года таким образом, что в них возник совершенно новый тип потребительской культуры. Увеличение количества вещей в геометрической прогрессии шло рука об руку с ростом числа новинок, расширением ассортимента и повышением уровня доступности товаров. Последние тенденции были связаны с более высокой открытостью миру вещей и тем, как они влияли на самосознание, социальный порядок и экономическое развитие. Главным показателем, отличающим товары XVIII века, была комбинация из новизны, разнообразия и скорости изменений. Табак, чай и фарфор стали новинками, породившими доселе невиданные формы потребления, новые виды общественных отношений и самопрезентации. Не менее важным был и скачок в разнообразии товаров. Промышленник Мэттью Болтон, занимавшийся продажей чайников, пряжек, пуговиц и коробочек для зубочисток, говорил о 1500 видов различного дизайна каждого из этих товаров.

Возможно, нет лучшего показателя совершившихся изменений, чем сдвиг в значении самого слова «потребление». Спустя столетия, в течение которых строение общества сравнивали со строением человеческого тела, понятие «потребления вещей» начало наконец-то отдаляться от значения «истощения» (одно из значений английского слова consumption – «изнуряющая болезнь». – Прим. переводчика). Роскошь, конечно, по-прежнему подвергалась критике со стороны моралистов, но уже больше не считалась опасной общественной болезнью. Наоборот, теперь появился хор голосов в защиту разыгравшегося аппетита человечества, который стали называть двигателем прогресса. Вот тут-то и произошел основательный пересмотр мудрости, которую почитали на протяжении многих веков: «меньше – больше» уступило место «больше, еще больше». Когда-то считавшееся расточительством, тем, что надо постоянно контролировать и проверять, теперь потребление оказалось под защитой тех, кто видел в нем источник всеобщего благополучия. В 1776 году Адам Смит заявил, что «потребление является основой и целью всего производства»[115]115
  Smith, Wealth of Nations, bk. IV, гл. 8, 179.


[Закрыть].

Первые признаки данных изменений проявились в Республике Соединенных Провинций Нидерландов, которая объявила свою независимость от Испании в 1581 году. Нидерланды первыми построили новый тип общества и экономики, который способствовал созданию благоприятной среды для развития потребления. Двумя взаимосвязанными чертами этого нового типа государства были интегрированный рынок и мобильное, открытое общество. Земля находилась не в руках аристократии, как это было в большей части Италии и остальных странах Европы, а принадлежала мелким земледельцам. Уверенные в своих правах на земельные участки благодаря долгосрочной аренде, они удовлетворяли бо́льшую часть растущего спроса на пищу увеличивающихся городов, переключившись с привычной пшеницы и ржи на более высокие по цене масло и сыр, мясо и садовые овощи. Крестьяне превратились в фермеров, разбирающихся в механизмах рынка. Зерно теперь успешно импортировали из Восточной Германии и стран Балтики. В крупных и мелких городах деньги и рабочая сила потоком текли в крайне специализированные и процветающие отрасли промышленности. Харлем стал центром производства льняных тканей, Делфт – керамики. В Лейдене в 1584 году было произведено 27 000 полотен ткани. Спустя 80 лет это число увеличилось в шесть раз, причем выросла и доля чистошерстяных тканей (нидерл. lakens)[116]116
  Charles Wilson, «Cloth Production and International Competition in the Seventeenth Century», Economic History Review 13, no. 2, 1960: 209—21. 90. C. Lis et al., eds., Guilds in the Early Modern Low Countries: Work, Power and Representation (London, 2006).


[Закрыть]. Пока в Китае времен империи Мин только зарождалась специализация, в Нидерландах разделение труда вышло на совершенно новый уровень. Сапожники, строители экипажей, садоводы, фермеры и мелкие торговцы в деревне постоянно совершенствовали свои навыки и умения, что способствовало развитию торговли. В отличие от торговли шерстью во Фландрии, в экспортной торговле Нидерландов не участвовали гильдии, так как купцам, работающим с экспортом, не хотелось, чтобы кто-то им мешал. Даже в тех регионах, где гильдии все-таки существовали, например на севере Нидерландов, они подчинялись городским правительствам, и им не хватало независимости, чтобы ограничивать торговлю или устанавливать свои правила на рынке труда так, как они это делали во всех остальных уголках континента. Именно поэтому текстильная промышленность Нидерландов притягивала к себе словно магнитом рабочих из Фландрии и Льежа. Республика Соединенных Провинций являлась экономической зоной, свободной от многих барьеров и налогов, которые, например, в немецкоговорящих странах предусматривали проверку товаров каждые несколько миль. На тот момент нигде в мире труд, капитал и земля не работали столь же эффективно.

Именно невероятная гибкость и подвижность нидерландского общества позволили ему расширить торговлю и противостоять давлению, которое рост населения и войны XVII века оказывали на другие регионы в Европе. Население Нидерландов увеличилось в два раза в промежуток между 1500 и 1650-ми годами и достигло 1,9 млн человек. Впрочем, всего этого было недостаточно для того, чтобы произошла промышленная революция. Однако в то же время случился не менее важный для нас рост доходов населения, вместе с которым возрос и спрос на товары; далее увеличение реальных доходов ускорило создание приспособлений для облегчения труда, таких как ветряные мельницы или маслобойки, приводившиеся в движение лошадьми. В результате в конце XVI века типичный владелец молочной фермы мог покупать себе на одну треть больше ржи на каждый фунт проданного масла, чем в начале столетия. Теперь он также был в состоянии покупать больше вещей[117]117
  Тут я ссылаюсь прежде всего на: De Vries and Woude, First Modern Economy; см. также: DuPlessis, Transitions to Capitalism in Early Modern Europe; Bas van Bavel, «The Organization of Markets as a Key Factor in the Rise of Holland», Continuity and Change, 27, no. 3, 2012, 347—78.


[Закрыть].

Изменилось внутреннее убранство домов, произошли преобразования и в повседневной жизни. Жилища фермеров наполнялись вещами: к концу XVII века практически в каждом имелись настенные часы, картины и книги, на полу лежали ковры, на окнах висели занавески, а на восьмиугольных столах стояло несколько тарелок из фарфора – столетием ранее все это трудно было бы себе представить. На момент своей смерти в 1692 году зажиточный фермер Корнелис Питерс де Ланге являлся владельцем 69 серебряных пуговиц, а также значительного числа серебряных ложек и ножей. Лишь немногие из его соседей в Алфене превосходили его по количеству серебряных вещей, однако повышение комфорта жизни и увеличение имущества наблюдались абсолютно во всех домах. К 1700 году зеркала стали незаменимой частью быта любой семьи. И все же количество вещей увеличивалось по-разному. Число некоторых предметов росло незначительно – например, число скатертей. А количество простыней даже чуть-чуть сократилось. Другие же вещи множились буквально на глазах. К примеру, вдова Анна Нанниге Бевервейк, проживавшая в деревне Лиссе, была владелицей 61 столовой салфетки. Наиболее верным хранилищем состояния считалось белье, и многие фермеры вкладывали свои дополнительные доходы именно в него. К началу 1670-х годов в самых скромных семьях молочных фермеров на каждого взрослого приходилось по 18 льняных сорочек, что в три раза больше, чем век назад. Одежда из льна с модной отделкой постепенно заменяла более дешевые шерстяные изделия[118]118
  Jan De Vries, The Dutch Rural Economy in the Golden Age, 1500–1700 (New Haven, CT, 1974), 218—22.


[Закрыть].

Однако нигде так не были заметны новые масштабы богатства, как в великолепных домах нидерландской знати. В главной зале роскошного городского дворца на канале Херенграхт в Амстердаме – дома Бартолотти – в 1665 году находился длинный дубовый стол с двенадцатью обитыми красным бархатом стульями, а на стенах висели зеркало в оправе из слоновой кости и картины с изображением Рождества Христова, членов семьи и принцев Оранских. Даже в комнате служанки имелось семь картин. Как правило, подобные дома городских богачей соединяли сразу несколько миров потребления: серебряные столовые приборы привозили сюда из Амстердама и Утрехта, шкафы – из Восточной Индии, керамику – из Делфта, а ковры – из стран Востока. В 1608 году Голландская Ост-Индская компания сделала заказ на 100 000 фарфоровых изделий из Китая[119]119
  Atwell, «Ming China and the Emerging World Economy», из: Twitchett & Mote, eds., Cambridge History of China, Vol VIII: The Ming Dynasty, 1368—44, Part 2, 396.


[Закрыть]. Некоторые из них были перепроданы в другие страны, тем не менее довольно значительная часть данного заказа предназначалась для столов и стен самих голландцев. Как виртуозно показал Саймон Шема, жители Нидерландов не стремились ни к простоте, ни к бережливости, и это касалось даже менее богатых купцов и владельцев магазинов[120]120
  Здесь и далее см.: Simon Schama, The Embarrassment of Riches (Berkeley, CA, 1988), chs. 3 & 5.


[Закрыть]. В 1717 году в доме портного на канале Принсенграхт было пять картин, делфтский фарфор, оловянные кружки, семь тюлевых занавесок, два десятка стульев, несколько книг, шесть комплектов постельного белья, сорок одна столовая салфетка, а также клетка для птицы. Во всех сословиях царило желание приобретать больше вещей и владеть более изысканными, красивыми предметами. Еще одним доказательством этого являются лотереи, которые организовывали многие города с целью собрать деньги на благотворительность. В Вере, на юго-западе Нидерландов, участвовавшие в лотерее 1662 года имели возможность выиграть бокалы для вина и чаши для соли, серебряные кувшины и серебряные рукоятки мечей. Все это, впрочем, были лишь самые скромные призы. Тем, кому посчастливилось выиграть главный приз, унесли домой серебряный столовый сервиз из суповых и плоских тарелок, кружек, подсвечников и вилок общей стоимостью 4000 флоринов.

Имущество деревенских семей в Леувардераделе, Фрисландия, 1566–1686

В фермерских хозяйствах с десятью и более коровами

Источник: Jan de Vries «The Dutch Rural Economy in the Golden Age, 1500–1700» (1974), стр. 219, 221

После Реформации кальвинисты продолжали повторять древние предупреждения о том, что денежное благополучие стоит в шаге от расточительства и несдержанности. Однако теперь местные чиновники отказывались слушать. Наоборот, города организовывали пышные пиршества, аллегорические маскарады и фейерверки – все для того, чтобы воспеть свое величие и благополучие. Тут стоит заметить, что в это время в Китае императоры династии Мин постоянно запрещали своим подданным «веселить себя» подобным образом, так что фейерверки можно было запускать лишь в новогоднюю ночь[121]121
  Clunas, Empire of Great Brightness, 141.


[Закрыть].

В Республике Соединенных Провинций общество начало относиться снисходительно к удовольствиям одновременно с распространением желания иметь больше новых вещей. Успешная торговля и положительное отношение к миру вещей развивались параллельно, не в последнюю очередь благодаря тому, что экономический рост устранил сохранявшиеся на протяжении веков нравственные запреты на «расточительный» образ жизни и роскошь. Потребление больше не угрожало жизнеспособности страны, не собиралось уничтожить ее ограниченные ресурсы. Рост доходов означал, что голландцы способны не просто покупать больше товаров, а тем самым инвестировать в процветание общества, опровергая при этом моральные принципы, ставшие известными благодаря Максу Веберу и его работе «Протестантская этика» (1904–1905), в которой бережливость кальвинистов рассматривалась в качестве основоположницы современного капитализма. Голландцы же могли терпеть соблазны роскоши до тех пор, пока не забывали о своем гражданском долге. Существовала возможность лавировать между излишествами и строгой экономией. В повседневной жизни стали доступны новые виды удовольствий: это и возможность пить пиво (однако пока только в трактирах, имеющих право продавать его), и новые привычки, развившиеся с появлением экзотических товаров, например курение табака или добавление в пищу и напитки сахара. Уже в 1620 году табак начали курить единственно для удовольствия. Считалось совершенно приемлемым дымить глиняной трубкой, сделанной в Харлеме или Гронингене, но и злоупотреблять не стоило. Хотя некоторые воинственные кальвинисты видели в курении распущенность и зло, притупляющие разум и чувства, мало кто хотел запрещать его в Амстердаме, где сушили и резали табак. Собственно, среди тех, кто начал выращивать табак у себя на родине в больших количествах, был даже священник нидерландской реформатской церкви[122]122
  Brant van Slichtenhorst; см. Schama, The Embarrassment of Riches, 193–201.


[Закрыть]. Так происходило зарождение массовой культуры: ранее эксклюзивная экзотика становилась неотъемлемой частью повседневной жизни. Миром потребления начал управлять компас с новой нравственностью.

На другом берегу Северного моря, в Англии, количество и ассортимент вещей также увеличивались в геометрической прогрессии. В XVIII веке они достигнут небывалых высот, однако первые свидетельства растущего потребления можно было наблюдать уже в позднем Средневековье. В 1500 году в Англии реальные доходы жителей были в три раза выше, чем в 1300 году, – причиной тому стала «черная смерть» (1348–1349), которая унесла жизни одной трети рабочего населения. Выросшие зарплаты и подешевевшие продукты питания обусловили спрос на товары более высокого качества и на более широкий ассортимент. Вместо того чтобы продолжать питаться хлебом и сыром, как это делали их предки, английские рабочие в конце XIV века начали наслаждаться мясом и элем. На смену обуви из более дешевой овчины, которую раньше носили крестьяне, пришла обувь, сделанная из шкур крупного домашнего скота. В XV и XVI веках бо́льшая часть товаров высокого качества, которые означали новый уровень жизни, завозилась из-за границы, например, шелка и бархат из Италии, а керамика из Рейнской области. Стоит отметить, что пиво было привезено в Англию из Нидерландов. Благодаря технологии приготовления оно могло храниться дольше, чем местный эль, который нужно было выпить в течение недели после вскрытия бочки, и именно эта особенность пива поспособствовала росту числа пабов на территории страны[123]123
  Dyer, An Age of Transition?; а также Kowaleski, «A Consumer Economy».


[Закрыть]. В XVI веке на внутреннем рынке Англии основная доля приходилась на отечественную продукцию. Ремесленники начали копировать зарубежные товары, зачастую при помощи мигрантов, которые привезли в страну свои опыт и знания. Лондон превратился в центр производства стекла и шелка. Больше всего торговали новыми видами тканей, например легкой шерстью, которая попала в Англию также из Нидерландов.

Переход на более легкие ткани, появление новых сочетаний вроде шерсти с шелком, а также изменения в моде пошатнули социальную иерархию одежды и становились причиной неловких ситуаций. Современники елизаветинской эпохи жаловались на слуг, которые щеголяют в куртках, сшитых из изысканных тканей, и брюках, покрашенных на фландрийский манер. В своей книге «Описание Англии» («Description of England», 1577–1587) Уильям Гаррисон ностальгирует по тем временам, когда англичане славились за рубежом своими собственными тканями, а в домашней обстановке носили простые шерстяные вещи. Однако он признает, что эти дни безвозвратно ушли:

«Мы настолько стали переменчивы, что сегодня одеваемся на испанский манер, а завтра французские безделушки нам кажутся самыми очаровательными на свете… возможно, скоро начнут восхищаться турецким стилем… короткие французские бриджи стали настолько популярным нарядом у мужчин, что во всем мире вы не сыщете более непохожих на себя существ, чем мои соотечественники англичане – пожалуй, за исключением собаки в камзоле».

Заканчивалось его повествование тем, что «женщины становятся мужчинами, а мужчины превращаются в монстров». Соотечественники Гаррисона были настолько увлечены модой и постоянными переменами во внешнем облике, что он даже решил молить Бога «о том, чтобы этот грех не был поставлен в один ряд с грехами жителей Содома и Гоморры»[124]124
  William Harrison, A Description of England (London, 1577/1587), гл. 8, 151—6, в доступе по ссылке: https://archive.org/ stream/elizabethanengla32593gut/pg32593.txt. Про моду того периода см.: Carlo Belfanti, «The Civilization of Fashion: At the Origins of a Western Social Institution», Journal of Social History 43, no. 2, 2009: 261—83.


[Закрыть].

В эпоху Стюартов, в начале XVII века, английская элита продолжила традиции элиты Италии эпохи Возрождения – то есть стала собирать предметы искусства, книги и антиквариат, а также посещать торговые залы, такие как Новая биржа в Лондоне, открытая в 1609 году Яковом I[125]125
  Linda Levy Peck, Consuming Splendour: Society and Culture in Seventeenthcentury England (Cambridge, 2005).


[Закрыть]. Меньшим великолепием отличались изменения, связанные с зарождением массового потребления и затронувшие все общество, однако они имели немаловажное значение для дальнейшей истории. Появлялись новые дешевые продукты. Изобретение вязальных машин позволило наладить массовое производство чулок самых разных видов и с самыми разными узорами. Грегори Кинг подсчитал в 1688 году, что ежегодно население покупает 10 миллионов пар чулок, то есть на человека приходилось по две пары[126]126
  Thirsk, Economic Policy and Projects. См. также: Sara Pennel, «Material Culture in Seventeenthcentury «Britain» из: Trentmann, ed., Oxford Handbook of the History of Consumption, гл. 4.


[Закрыть]. В магазинах можно было купить глиняные трубки, булавки и белое мыло, медные и стальные наперстки. Все это изготовлялось в маленьких мастерских, что наглядно иллюстрирует отсутствие необходимости в фабриках для развития массового потребления. В домах отказ от дерева в пользу угля привел к появлению кастрюль и чайников, которые можно было ставить прямо на плиту или решетку, а не подвешивать над огнем. Посуда становилась все более разнообразной и имелась почти в каждой семье. Когда Даниэль Дефо в 1727 году оказался в гостях у семьи бедного горнорабочего в центре горной промышленности – графстве Дербишире, он искренне удивился, увидев в доме полки с глиняной, а также оловянной и медной посудой»[127]127
  Daniel Defoe, A Tour through England and Wales, II (London 1727/1928), 126.


[Закрыть].

Конечно, изменилось не все. Во времена Стюартов высшее общество Англии продолжало, как и в Средние века, употреблять огромное количество говядины и заниматься соколиной охотой. Для них покупки в Лондоне существовали наряду с домашним производством и подношениями от широкой сети йоменов, гувернеров и кормилиц, нуждавшихся в работе и покровительстве. В этом смысле потребление являлось частью рынка труда. И все-таки даже те продукты, которые не менялись, зачастую становились разнообразнее. Например, в первой половине XVII века Леди Элис Ле Стрейндж из Ханстантона, графство Норфолк, купила 62 различных вида ткани, среди них тонкая льняная ткань из Нидерландов, испанское сукно, камчатное льняное полотно, плюш (дорогостоящий гладкий шелк), сатин, камлот (мягкая ангорская шерсть), шерстяная ткань плотного переплетения и «лучший кармазин» (необычайно дорогой вид алой шерсти). Ле Стрейнджи стали первыми, кто купил индийскую хлопчатобумажную ткань в 1623 году – для кроя одного из гаунов Леди Элис. Кровати в доме этого семейства были застелены черным бархатом, золотой и алой дамастовой тканью, кармазином, а также новыми видами тканей, производимыми в Англии (называемыми «джоллибойз»), и украшены индийской хлопчатобумажной тканью. Ле Стрейнджи принадлежали к 500 самым богатым семействам королевства: сэр Хеймон был рыцарем и тратил £2000 в год. Но, несмотря на всю привилегированность своего положения, они жили не в замкнутом мире, и какого-либо резкого разграничения между старинной роскошью и новинками, которое, как принято иногда считать, отделяло аристократию от купечества и владельцев магазинов, не существовало, по крайней мере в Англии. Такие знатные семьи, как Ле Стрейнджи, тоже ели из оловянных тарелок и поддерживали моду на популярные у всех слоев населения товары, например, на легкие ткани и индийский хлопок[128]128
  Jane Whittle & Elizabeth Griffiths, Consumption and Gender in the Early Seventeenthcentury Household: The World of Alice Le Strange (Oxford, 2013), 120—4, 144—53. О растущем ассортименте продуктов, их качестве и ценах см. далее: Thirsk, Economic Policy and Projects.


[Закрыть].