Текст книги "Эволюция потребления. Как спрос формирует предложение с XV века до наших дней"

Когда в 1857 году вспыхнул индийский мятеж, Ваджид Али Шах, последний король Ауда (Авадх), находился в изгнании в Калькутте. Здесь, на южной окраине города, он восстановил королевский двор и образ жизни своего потерянного Лакхнау. Матия Буржи, Восточный купол дворца, был мечтой коллекционера. В нем было собрано все животное царство – львы, леопарды и медведи, жирафы из Африки и даже двугорбый верблюд из Багдада. В голубятнях Ваджида Али Шаха обитало более 20 000 птиц. По слухам, он заплатил 24 000 рупий за пару «голубей с шелковистыми крыльями», а также 11 000 рупий за пару белых павлинов. На склоне холма стояла клетка, в которой тысячи змей гонялись за беспомощными лягушками. Ваджид не был ученым, как некоторые навабы до него, но он совершенно точно был крупным коллекционером, владевшим не только самым лучшим собранием животных, но и коллекцией стихотворений на языке урду. Помимо этого, он имел как минимум триста жен.

Простой люд имел свои хобби и развлечения. Если позволить себе хищных птиц могли только богатые, то перепелиные бои были популярны как у богатых, так и у бедных. Птичьи бои считались искусством. Соперников тщательно готовили к битве. Сначала птицу не кормили. Затем ей давали слабительное с большим содержанием сахара, чтобы очистить внутренности. Ночью тренер гонял перепелов с криками «ку», чтобы птица «потеряла излишки жира». Наконец перед самой битвой клюв затачивали перочинным ножом. Некоторые владельцы вводили птицам наркотики, чтобы, даже раненые, они бились как «одержимые», вспоминал историк Абдул Халим Шарар в 1920 году[309]309
  Abdul Halim Sharar, Lucknow: The Last Phase of an Oriental Culture (Oxford, 1975 edn), 73, 121—5.


[Закрыть].

То был последний оплот восточной культуры потребления, процветавшей под властью Великих Моголов. Британцы привезли с собой не только армию и сборщиков налогов, но также новые нормы, привычки и правила поведения. Это изменило условия потребления. Перепелиные бои стали воспринимать как проявление жестокости, а не прекрасное увлечение. Поэтический рассказ о сексуальных подвигах молодого наваба отныне считался постыдным и непристойным, а любование тысячами певчих птиц – пустой тратой времени. В начале британского господства во второй половине XVIII века Роберт Клайв (Клайв Индийский), настоящий набоб, собирал филигранные сундуки, щипцы для бетеля и другие бесценные артефакты могольской культуры, в то время как некоторые губернаторы, например Уоррен Гастингс, учили язык урду и персидский язык. Многие европейцы коллекционировали индийские клетки для птиц и антиквариат, восседали в вышитых индийских палатках и заводили себе индийских любовниц[310]310
  Maya Jasanoff, Edge of Empire: Lives, Culture and Conquest in the East 1750–1850 (New York, 2005), особенно гл. 2.


[Закрыть]. Но по мере того как британцы продвигались глубже в субконтинент, раскол между двумя культурами становился все ощутимее. Когда империя Великих Моголов пала, ее материальная культура утратила свою привлекательность для европейцев. «Год за годом наблюдаю внедрение все новых и новых европейских изысканий, – писал автор статей «Калькутта Ревью» в 1844 году. – Наши жилища все меньше и меньше передают восточный стиль… Наши комнаты больше не пустые и не свободные; они до предела наполнены европейской мебелью; стены украшены картинами; полы покрыты теплыми коврами. Глаз доволен, дух поднят, чувство дома стало проявляться сильнее». «Небывалый рост численности комаров» – это плата за возможность иметь занавешенные комнаты и европейские удобства в тропиках[311]311
  Цитата из: Robin D. Jones, Interiors of Empire: Objects, Space and Identity within the Indian Subcontinent, c.1800–1947 (Manchester, 2007), 95.


[Закрыть]. Восстание 1857 года ускорило появление загородных клубов только для белых.

Историк Кристофер Бейли предложил интересную интерпретацию перехода власти от Великих Моголов к британцам. По его словам, потребление означает переход от древней цивилизации к современности, от индивидуального навыка ремесленника к массовому производству. «Точно так же, как сложность современного мира требует, чтобы джинсы Levi’s и кроссовки были одинаковыми, – подводит итог Бейли, – в древности простота жизни требовала, чтобы правители высоко ценили уникальность и непохожесть вещей… В каком-то смысле ранние правители были коллекционерами, а не потребителями»[312]312
  C. A. Bayly, «Archaic» and «Modern» Globalization in the Eurasian and African Arena, c.1750–1850», из: Globalization in World History, ed. A. G. Hopkins (London, 2002), 45–72, цитата на с. 52.


[Закрыть]. Этот слишком суровый приговор современности вторит высказываниям предыдущих критиков, считавших, что культура потребления приносит лишь разочарование и потерю аутентичности. На самом же деле коллекционирование и потребление помогали друг другу на протяжении последних двух столетий: не только в музеях, но и в частных домах с их собраниями марок, антиквариата, необычных банок из-под пива или экзотических щипцов для орехов, привезенных из далеких стран[313]313
  Russell W. Belk, Collecting in a Consumer Society (London and New York, 2001).


[Закрыть]. «Королевский сан» уже давно не требуется для того, чтоб стать коллекционером, любой может делать то, что раньше ложилось на плечи правителей – защищать экзотические предметы от разрушения или спасать от исчезновения игрушки, снятые с производства. С другой стороны, модная молодежь стремится придать своим однотипным джинсам и кроссовкам индивидуальности. Стандартизация всегда натыкается на стремление к разнообразию или, говоря модным языком, «кастомизации».

Тем не менее Бейли очень точно обозначил два важных качества первых обществ потребления, возникших, в частности, в Индии. Первое – это комбинированность. Примерно до 1800 года правители демонстрировали свою власть, данную им Богом, коллекционируя экзотические пряности и животных, изысканные меха и необычные книги из далеких стран. Асаф уд-Даула, предшественник Ваджида Али Шаха, в своем замке в Лакхнау хранил огромное количество английских часов, пистолетов, зеркал и мебели. Как мы видим, фьюжен вовсе не является изобретением современности. Второе качество – зависимость потребления от стоящих выше на социальной лестнице. Навабы и прочая знать не были простыми ценителями прекрасного. Они контролировали поток товаров и услуг, предназначенных для всех остальных. Шали, украшения, медная и серебряная посуда – как правило, все это выбирали не на рынке, а получали в качестве дани или подарка. Вместо рыночных операций между покупателем и продавцом существовал обмен между правителем и его подданными, который проводился на публичных праздниках и церемониях. Британская империя нарушила эти взаимосвязи и мобилизовала потребление в своих целях. В результате получилась двойная атака. С одной стороны, она коснулась производства: дешевый текстиль из Ланкашира наполнил индийский рынок. С другой – она поразила сердце режима, опирающегося на предметы роскоши: британцы захватили контроль над налогами и пошлинами, тем самым подорвав систему дани.

Индийские королевские дворы служили примером неумеренного потребления. Во время дурбаров (церемониальных собраний) придворные приносили подарки для знати (nadhr) и особо ценные дары (pishkash) монарху. В ответ монарх тоже раздавал подарки – почетную одежду (khil’ats), земельные участки (jagirs) и денежные вознаграждения[314]314
  Hosagrahar Jyoti, «City as Durbar», из: Forms of Dominance: On the Architecture and Urbanism of the Colonial Enterprise, ed. Nezar Al Sayyad (Aldershot, 1992), 85—103.


[Закрыть]. За хорошую военную службу в армии также раздавали товары. В Нагпуре, в центральной части Индии, двор Марахтской империи считался самым крупным потребителем в регионе, так как он скупал три четверти всего муслина, всех шалей и глазетов с золотым и серебряным утком (kinkhabs), попадающих на рынок, – для императорской семьи, их слуг и солдат. Двор насчитывал 150 000 человек. В XVIII веке Ост-Индская компания участвовала в этой системе подношений и патронажа, однако система даней прекратила свое существование, когда компания потеряла свою монополию в Индии в 1813 году.

Господство Великобритании разрушило систему дворовой роскоши, поддерживаемую местными производителями. После того как армия была разрушена, а придворные больше не получали вознаграждений от правителей, регионы стали сдуваться, словно воздушные шарики. Ремесленники потеряли своих знатных клиентов, которые покупали у них изысканную одежду, кожаные изделия и цукаты. Многие города оказались покинутыми[315]315
  Christopher Alan Bayly, Rulers, Townsmen and Bazaars: North Indian Society in the Age of British Expansion, 1770–1870 (Cambridge, 1983).


[Закрыть]. Впрочем, влияние Британской империи по-разному сказывалось на каждом городе. Например, в городе Сурат штата Гуджарат, расположенном чуть севернее Мумбаи, текстильные отрасли значительно сократили свое производство, однако ремесленникам, которые славились изготовлением известной золотой нити джари, удалось удержаться на плаву[316]316
  Douglas Haynes, Rhetoric and Ritual in Colonial India: The Shaping of a Public Culture in Surat City, 1852–1928 (Berkeley, CA, 1991).


[Закрыть]. Знать пыталась сохранить свой прежний образ жизни настолько, насколько это было возможно, даже после того, как британцы значительно сократили их доходы. Подавляя старую элиту, Британская империя параллельно продвигала новую, например, парсов. Тем не менее если учесть все нюансы и особенности, становится ясно, что влияние Британской империи негативно сказалось на распространении предметов роскоши в Индии.

И сделано это было абсолютно намеренно. Индия оставалась «отсталой», как заявил один английский наблюдатель в 1837 году, потому что «принцы и знать высасывали из страны ее богатство», а народ «стонал» под их гнетом. Британцы не видели ничего плохого в том, чтобы дешевый текстиль из Британии уничтожил местные мануфактуры. Ведь для самих индийцев будет намного лучше, если они отправятся обрабатывать землю. «Что касается индийского народа в общем, то он, несомненно, только выигрывает от участия Британии; народ не стал бы покупать британские товары, не будь они дешевле и лучше по качеству, чем товары их собственного производства»[317]317
  John Crawfurd, A Sketch of the Commercial Resources and Monetary and Mercantile System of British India, 1837, repr. in The Economic Development of India under the East India Company, 1814—58: A Selection of Contemporary Writings, ed. K. N Chaudhuri (Cambridge, 1971), цитата на с. 233, 241.


[Закрыть]. То был голос империи, боготворящей свободную торговлю: торговля принесет специализацию, повысит эффективность и благосостояние людей. Господство британцев – благо, ведь они отобрали богатства у принцев-бездельников и передали их индийскому народу. Грустная правда заключается в том, что Британская империя, успешно справившись с первым, с треском провалила второе. Если говорить образно, то до того как стать колонией, индийское общество имело форму песочных часов, а после приобрело форму пирамиды. На самом верху оставалась элита, но она стала крайне малочисленна. В самом низу пирамиды находились бедные; хотя они и не становились беднее, их численность значительно увеличилась. Представителей среднего класса и разбогатевших рабочих было по-прежнему мало.

Вопрос о том, почему при британцах в Индии произошло массовое обнищание населения, уже давно является темой одних из самых ожесточенных дебатов в истории и экономике. Отчасти этот процесс был связан не только с господством Великобритании, но и с географическим положением и историческим периодом. Глобализация шла полным ходом в XIX столетии, и Индии было выгодно покупать британский текстиль, который дешевел, и выращивать на экспорт сырье, цены на которое росли по всему миру – в особенности на опиум, хлопок-сырец, индиго, сахар и пшено. Британии не нужно было заставлять индийцев покупать британские хлопковые рубашки; скорее всего, Индия превратилась бы из мастерской мира в его ферму и без вмешательства Лондона. Дешевая пряжа из Ланкашира была выгодна индийским потребителям и ткачам, работающим на ручных станках. Главная проблема Индии заключалась в том, что в отсутствие новых технологий все ее отрасли требовали больших затрат труда. Ремесленники работали все интенсивнее, но не эффективнее. Крупные предприятия можно было пересчитать по пальцам. Британских инвестиций было недостаточно для того, чтобы перезагрузить индийскую экономику. В результате индийская структура потребления приобрела парадоксальные черты. С одной стороны, индийцы пользовались преимуществами массового рынка дешевых и разнообразных товаров. С другой же стороны, их реальные зарплаты были невелики, и лишь в конце XIX века и в начале XX века они худо-бедно начали расти[318]318
  See Tirthankar Roy, The Economic History of India, 1857–1947 (Oxford, 2006). Сравните: B. R. Tomlinson, The New Cambridge History of India, 3: The Economy of Modern India, 1860–1970 (Cambridge, 1993).


[Закрыть].

Вот уж на чем влияние британцев действительно оставило свой след, так это на стиле потребления. Некоторые историки отмечают стремление Британской Индии к помпезности и показному величию, на которые указывают повсеместная раздача титулов и орденов, присвоение в 1877 году королеве Виктории титула Императрицы Индии и Делийский Дарбар 1911 года – масштабная церемония в честь коронации короля Георга V. Индийские князья в одежде, расшитой золотом и бриллиантами, в окружении 100 000 человек приветствовали нового короля, внешний вид которого был не менее впечатляющим: роба пурпурного императорского цвета, белые сатиновые бриджи и шелковые чулки, цепь Благороднейшего ордена Подвязки, украшенная рубинами, изумрудами и Звездой Индии[319]319
  David Cannadine, Ornamentalism (London, 2001); а также The Great Delhi Durbar of 1911 (London, 1911).


[Закрыть]. Такой спектакль являлся частью стратегии, в которую входили поддержка старой индийской знати и представление Британской Индии легитимным преемником империи Великих Моголов, однако восстанавливать прежнюю систему подношений ради этого британцы не собирались. Дары и товары больше не вращали колесо власти[320]320
  Это не означает, конечно, что подарки перестали выполнять другие социальные функции; см. Margot C. Finn, «Colonial Gifts: Family Politics and the Exchange of Goods in British India», из: Modern Asian Studies 40, no. 1, 2006: 203—31.


[Закрыть]. Их место занял централизованный бюрократический аппарат. Если раньше публичные подношения символизировали преданность правителю и указывали на статус дарителя, то теперь они трансформировались во взятки, которые тщательно скрывали от посторонних глаз.

Это фундаментальное изменение заслуживает особого внимания, так как с момента выхода в свет статьи Йозефа Шумпетера «Социология империализма» в 1918 году стало модным считать империализм чем-то вроде «атавизма», живым музеем, в котором морально устаревшая феодальная элита воссоздавала традиционную иерархию и «привычки далекого прошлого»[321]321
  Joseph A. Schumpeter, Imperialism and Social Classes (Oxford, 1919/1951), 14.


[Закрыть]. На самом деле все случилось с точностью наоборот. В Британской Индии зародилась новая материальная культура. Личную жизнь отделили от общественной, свободное время – от работы, правила администрации – от отечественных негласных законов. Британцы в Индии проводили свободное время за игрой в поло, а не за раздачей титулов. Умеренность и сдержанность в быту пришли на смену расточительству и желанию произвести впечатление. Потребление должно быть продуктивным, а не кичливым. Тратить (да и копить) нужно лишь с определенной целью.

Британский империализм утверждал свое господство с помощью указов и распространения новых идеалов личного комфорта. Вместе эти факторы оказали влияние на две среды, важные для потребления: город и дом. Акт об управлении Индией 1850 года разрешил индийским городам образовывать муниципалитеты и выбирать тот путь улучшения городской жизни, который в свое время был пройден Манчестером и Бирмингемом. В Акте регулировались почти все аспекты городской жизни, начиная со стиля архитектуры и внешнего вида местных магазинов, мест и времени продажи определенных видов алкоголя и заканчивая расположением мусорных баков. Для местной элиты муниципальные органы стали новыми инструментами влияния и возможностью сотрудничать. Сначала члены правления назначались британцами, однако с 1883 года такое же их количество выбиралось имущими гражданами. Британское управление привнесло британские идеи о городской жизни. Манзилы – постройки с небольшими окнами и дверями, чтобы не впускать жару и пыль, – особенно раздражали викторианских реформаторов, которые решили исправить нерадивость индийской архитектуры, добавив в нее больше свободного воздуха и окон и совершенно не учитывая при этом местных знаний об управлении микроклиматом в помещениях. В Лакхнау не выдавали разрешение на строительство нового дома, если на плане он не выглядел как бунгало в английском стиле с функциональными комнатами и садом, расположенным перед домом, а не внутри него. Британцы решили внести новые правила во все, что было связано с магазинами и покупками. Владельцам магазинов пришлось отказаться от внешних украшений в пользу простых и опрятных фасадов. На местных жителей подобные вмешательства оказали противоречивое воздействие. Свободная торговля создавала открытые рынки и искореняла аристократические излишки. Но вместе с этим появились новые налоги на еду, табак и соль. Местная элита очень скоро убедилась в том, что подомовый налог – еще меньшее из всех зол. Британцы говорили, что налоги на пищу и напитки необходимы ради здоровья нации. Для местных производителей алкоголя это означало конец бизнеса. Многие потребители переключились на опиум и гашиш. Индийская элита перешла на виски, джин и херес[322]322
  Veena Talwar Oldenburg, The Making of Colonial Lucknow, 1856–1877 (Princeton, NJ, 1984). 55. Haynes, Rhetoric and Ritual in Colonial India.


[Закрыть].

Однако британская культура не смогла полностью поглотить индийскую. Религиозные подношения, например, сохранились, несмотря на призывы практичных англичан к экономии. Местная знать старалась искать компромиссы, чтобы, с одной стороны, максимизировать свое влияние на новых управленцев, а с другой, не потерять положение на своей территории. Постепенно вводилось образование по английскому образцу, а дисциплина и порядочность повсеместно провозглашались главными качествами среднего класса, к которым нужно стремиться. Роскошный образ жизни знати в империи Великих Моголов и пышность индийских религиозных фестивалей, когда-то считавшиеся гордостью страны, теперь были заклеймены брахманами и парсами, называвшими это ненужной тратой денег. Когда касты, занимавшиеся письмом, например каястха, начали работать на британских администраторов, они отказались от обычаев предыдущих мусульманских правителей, вроде пышных свадебных торжеств. Чтобы наставить средний класс на истинный путь, британцы развивали связь между отношением индийцев к потреблению и их профессиональным ростом. Не все правила были новыми и навязанными извне. Британское управление то и дело ссылалось на доколониальную практику, которая их устраивала, – например, на более строгую концепцию индуизма, берущую свое начало от рамананди, непальских последователей Рамы, и придворных мусульманских навабов[323]323
  C. A. Bayly, The New Cambridge History of India: Indian Society and the Making of the British Empire (Cambridge, 1988).


[Закрыть].

Пусть и не всегда в роли новатора, Британская империя покровительствовала идеалам «рационального» потребления. Социальный капитал, который теперь нужно было приобретать через образование, в особенности оказал влияние на приоритеты в расходах и роль женщины в обществе. Справочная литература объясняла индийским женщинам, что их единственная религиозная задача – быть дома, а не со священниками на общественных фестивалях. Свою энергию они должны направить на управление хозяйством и тем самым помогать мужу в его карьере.

В других колониях, так же как и в Индии, империи пытались привить местному населению идеал семейственности, который шел вразрез с местными обычаями. В нидерландской Суматре, например, женщины каро работали на полях и имели собственный доход. Миссионеры же хотели, чтобы они стали женами, которые сидят дома. По иронии судьбы именно мода на западную одежду, к которой пристрастились их мужья, решила их судьбу: многие семьи отправляли своих дочерей учиться в миссионерские школы, так как там можно было научиться шить европейские модели[324]324
  Rita Smith Kipp, «Emancipating Each Other: Dutch Colonial Missionaries’ Encounter with Karo Women in Sumatra, 1900–1942», bp: Domesticating the Empire: Race, Gender and Family Life in French and Dutch Colonialism, eds. Julia Clancy-Smith & Frances Gouda (Charlottesville, VA, 1998), гл. 11.


[Закрыть].

Для западного мира вещей действия империй представляли собой два шага вперед и один назад. Индийцы оказались под перекрестным огнем противоположных посланий: потреблять больше, потреблять меньше, потреблять иначе. Британских феминисток шокировали бенгалки без нижнего белья в прозрачных сари, увешанные массивными драгоценностями. На индийцев необходимо было надеть ботинки и чулки. В то же время чересчур рьяное подражание западному стилю не нравилось ни британским администраторам, ни индийским националистам. Попытки британцев ввести форму одежды на субконтиненте и закрепить индийские обычаи были с самого начала обречены на провал. В 1830 году британцам было запрещено носить индийскую одежду на службе. Богатые индусы начали носить европейские костюмы, ботинки и чулки, хотя при этом не снимали с головы тюрбана и никогда не надевали шляпу западного стиля. В 1854 году генерал-губернатор разрешил бенгальцам появляться в сапогах и ботинках на официальных и полуофициальных мероприятиях. К тому времени, когда была принята эта новая резолюция, индийцы уже требовали новых уступок. Получив право носить ботинки, бенгальцы в 1870-х годах начали выступать за отмену обязательного правила носить на службе тюрбан. Тюрбан, как они утверждали, вовсе не является региональным обычаем. Они хотят носить легкие тюбетейки. Услышав это, лейтенант-губернатор Эшли Эден побледнел от злости и отказал. Одежда должна была демонстрировать отличие Востока от Запада. А тюбетейка – слишком опасный гибрид, сигнализирующий о «чрезмерной расслабленности» индийских чиновников, которые начали забывать свое место[325]325
  Bernard S. Cohn, Colonialism and Its Forms of Knowledge (Princeton, NJ, 1996), 106—62; а также Emma Tarlo, Clothing Matters: Dress and Identity in India (London, 1996).


[Закрыть].

Индийский средний класс также находился на распутье, не зная, какой именно стиль потребления выбрать. Многие индийские мужчины, работавшие в общественной сфере, тяготели к западному образу жизни, однако своих жен они заставляли следовать традициям. Националистические газеты неодобрительно смотрели на индийских женщин, которые носили западную одежду[326]326
  Abigail McGowan, «Consuming Families», из: Douglas Haynes et al., eds., Towards a History of Consumption in South Asia (Oxford, 2010), 155—84.


[Закрыть]. А их мужей индийские писатели называли «бабу», что означало «усовершенствованные англо-индийцы», и высмеивали их желание «приобщиться к цивилизации, нося узкие панталоны, узкие рубашки и черные пальто из шерсти альпаки или тонкого сукна». Бабу променял скромность и практичность на вещь «первой необходимости» – кожаные ботинки Cuthbertson and Harper, компании-производителя британской обуви в Индии. Он владел пианино, а не народным индийским инструментом, ел бараньи отбивные, пил бренди и курил сигары, всем своим поведением игнорируя индуистское право[327]327
  Shib Chunder Bose, The Hindoos as They Are (London, 1881), 191–208.


[Закрыть]. Национализм превратил рынок в минное поле нравственности.

Споры о моральности такого поведения усиливались по мере того, как кастовые и гендерные роли постепенно утрачивали свое предыдущее значение. В начале XX века индийские женщины начали чаще бывать в магазинах, ходить в рестораны и посещать кинотеатры. Хотя бедные сословия продолжали тратить последние деньги на религиозные фестивали и пышные свадьбы[328]328
  G. F. Shirras, Report on an Enquiry into Workingclass Budgets in Bombay (Bombay, 1923).


[Закрыть], они тоже не были полностью изолированы от потока новых вещей. «Гольфы или чулки носят все, от богатенького бабу до обыкновенного продавца фруктов», – возмущался один критик в 1881 году[329]329
  Bose, The Hindoos as They Are, 195.


[Закрыть]. Бедные рабочие в Калькутте, раньше не имевшие на себе ничего, кроме набедренной повязки, начали носить ботинки и носки, прибывшие, как правило, из Японии. В сельской местности постепенно ослабевали кастовые ограничения. Бедняки начали щеголять в сари из искусственного шелка и носить одежду, до сих пор предназначавшуюся лишь для брахманов[330]330
  Haruka Yanagisawa «Growth of Small-scale Industries and Changes in Consumption Patterns in South India, 1910s—50s», из: Haynes et al., eds., Towards a History of Consumption in South Asia, 51–75.


[Закрыть]. Потребительская культура, вероятно, изменила бы структуру индийского общества даже без вмешательства Британии. Но вот что действительно сделало Британское управление, так это взрастило материальные желания новой колониальной элиты. Националистам достался идеал среднего класса о здравом потреблении. От более цикличной монгольской системы подношений, которая была направлена на сохранение преданности подданных и укрепление статуса, индийское общество под воздействием потребления перешло к более динамичной, пусть и менее пышной системе, стремившейся максимизировать будущие заработки и повысить положение. На Востоке, как и на Западе, потребление напоказ теперь считалось нездоровым расточительством.

Нигде господство европейских вещей не прослеживалось так хорошо, как в доме. В течение десятилетий после Великого индийского восстания в Индию въехало значительное число европейских семей. К 1914 году в Индии проживало около 200 000 европейцев. Построить дом в колонии означало продемонстрировать мощь империи и указать на свою принадлежность к ней. Кресла и картины с изображением английской сельской местности, ритуал смены одежды к обеду, корсеты и крахмальные воротнички – все это были материальные напоминания о том, откуда человек родом и почему он здесь. Справочники описывали дом как непреодолимое препятствие между двумя культурами:

«Одним из качеств англичанина является то, что, где бы он ни находился, он пытается максимально воссоздать обстановку своей родины. Будучи представителем в Индии, он, конечно, в чем-то меняет свои привычки, но совсем немного, и он так же хочет находиться в окружении своих соотечественников; вот почему, как правило, в Индии европейские кварталы расположены отдельно от индийских»[331]331
  Kate Platt, The Home and Health in India and the Tropical Colonies (London, 1923), 16. См. далее: Elizabeth Buettner, Empire Families: Britons and Late Imperial India (Oxford, 2004).


[Закрыть].

Индийское бунгало отличается от английского дома, словно «храм от церкви», заметил один наблюдатель в 1904 году[332]332
  Здесь и далее ссылаюсь на: Jones, Interiors of Empire, цитата со с. 1.


[Закрыть]. В бунгало часто не было обоев и занавесок. Комнаты объединяли между собой, вместо того чтобы создавать закрытые пространства для отдельных членов семьи. В результате слуги и дети постоянно были на виду. Комнаты очень часто называли в соответствии с температурой («жаркая», «холодная», «сырая»), а не с их социальной функцией.

Британцы в Индии очень активно работали над тем, чтобы придать домашнему индийскому интерьеру английский лоск. Списки вещей, прибывавших в Калькутту на британских кораблях, дают представление о британском вкусе и образе жизни, которые подданные империи стремились воссоздать вдали от дома. В выпуске местной газеты от 15 июля 1784 года было напечатано рекламное сообщение о том, что привез с собой капитан Джонсон на своем корабле. Предлагался «элегантный ассортимент всех товаров самых модных форм и расцветок», в том числе фортепиано, изысканные ирландские льняные ткани, кларет, портвейн и эль, сыр и соленая семга, а также записи дебатов палаты лордов и палаты общин. В течение того же года на продажу выставлялись «превосходные вечерние мужские костюмы», «шелковые и хлопковые брюки» и полный комплект репродукций работ Хогарта[333]333
  Selections from the Calcutta Gazettes, 1784—88 (Calcutta, 1864), 47, 50—4, 60.


[Закрыть]. Джон Патерсон, торговый агент P&O Steamship Company, в 1869 году являлся владельцем «дивана модели «Виктория», дивана модели «Альберт»; мягкого кресла модели «Виктория»; мягкого кресла модели «Альберт»; кресла с ножками из красного дерева… набора из шести генуэзских стульев… квадратного фортепиано из красного дерева; семи томов сборников музыкальных пьес и множества других книг по музыке», а также стола из красного дерева с мраморной столешницей». Что касается вещей, приобретенных в Индии, то они были представлены всего лишь двумя «индийскими блюдами с мраморной мозаикой» и статуэтками индийских слуг»[334]334
  Jones, Interiors of Empire, 105.


[Закрыть].

Впрочем, перенос всей домашней обстановки в тропическую колонию был едва ли возможен. Для многих британских семей дом в Индии являлся, скорее, туристическим вагоном, а не загородной усадьбой, так как им приходилось постоянно переезжать из деревушек в горах в административные центры и обратно. Плата за аренду была высокой. Семьи везли из Великобритании стеганые пуховые одеяла, чинц, обеденные сервизы, однако огромное количество ковров, мебели и аксессуаров они покупали уже на месте – в магазинах, на аукционах и рынках подержанных вещей. Британки не могли «устоять перед искушением купить медную посуду, ковры, вышивки и драгоценности всех видов» и возвращались из поселений в свои зимние квартиры с невероятным количеством трофеев[335]335
  Platt, Home and Health in India and the Tropical Colonies, 64.


[Закрыть]. Некоторые европейки, жившие в Индии, спали на веревочных кушетках (charpoy). У Джорджа Уильямсона, респектабельного владельца чайной плантации в Ассаме, стояли кресла и буфеты, а вот картины и драпировки отсутствовали. Семьи использовали индийские коврики и специальные занавески (purdahs) вместо дверей. Даже в 1900 году на трех британцев, проживающих в Индии, приходилась всего одна британка. Мужчины очень часто делили жилье и обходились небольшим количеством мебели. А некоторые жилища напоминали антикварные магазины. «Стул, на котором я сижу, – рассказывал один британец в 1872 году, – был куплен у одного известного чиновника… А этот стол я взял у инспектора железнодорожных путей, когда он бросил свое домашнее хозяйство… Эту кушетку я купил у последнего судьи, когда он покидал страну, уходя на пенсию»[336]336
  Edward Braddon, Life in India, 1872, цитата из: Jones, Interiors of Empire, 85.


[Закрыть]. Каким бы ни был идеал, британским семьям только отчасти удалось осуществить вестенизацию.

Переступать порог домов местной знати европейские товары и мебель стали чаще лишь во второй половине XIX века, и, как правило, они не продвигались дальше гостиной. Гуру Черн Сингх, купец в Калькутте, являлся владельцем нескольких двухэтажных кирпичных домов, в которых стояли английские диваны, лежали ковры из Брюсселя, а под потолком висели стеклянные двенадцатисвечные люстры с невероятными узорами на стекле[337]337
  Jones, Interiors of Empire, 137.


[Закрыть]. Однако за пределами гостиной индусские купцы стремились сохранить место для своего многочисленного семейства. Такой двойственный стиль жизни стал частью культурной адаптации, восходящей к XVIII столетию: представители касты кхатки в Варанаси управляли дворцами и носили монгольские украшения и персидскую одежду в общественных местах, но дома они предпочитали облачаться в простые дхоти, а селились в скромных жилищах из глины.

По-настоящему западные товары завоевали те колонии, в которых расовые и культурные барьеры оказались минимальными, например Цейлон (Шри-Ланка), где голландцы активно вступали в брак с представительницами местного населения, а купеческая диаспора была более чем успешной. Местная элита носила брюки под индийскими жакетами и одевала своих детей в морскую форму. Их дома были полны мягкой мебели, картин и люстр. В поместье мистера Пейриса, «одной из самых изысканных и хорошо обустроенных загородных резиденций в Западной Провинции», внутреннее убранство комнат соответствовало «самой последней английской моде». Действительно, для мозаики, украшавшей стены и полы, все материалы импортировались из Англии (см. иллюстрацию 16). Мистера Пейриса не обошло стороной и английское пристрастие к велосипеду: он являлся главой Моратувского объединения велосипедистов. Неподалеку от него жил мистер Н.Е. де Крус, владелец плантаций коричневого дерева и коксовых пальм, семья которого имела индийские корни. Н.Е. де Крус служил в местном управлении города Негомбо, был «благодетелем Католического клуба» и президентом крикет-клуба. «Он любит играть в теннис и футбол, а недавно превратился в любителя конного спорта». «Барбетон», его таун-хаус, считался «одной из самых изысканных резиденций в Западной Провинции». В его гостиной висели люстры, картины и фотографии, на полу лежали ковры, стояли кресла и пианино. А для своей официальной фотографии мистер де Крус надел парадный костюм и цилиндр[338]338
  Arnold Wright, Twentieth-century Impressions of Ceylon (London, 1907), 709—11, а также 487, 692, 697, 720 для дополнительных примеров.


[Закрыть].