Текст книги "Сквозь мрак к свету или На рассвете христианства"

Верная своей профессии, Локуста снабдила охотно Поллиона требуемым ядом и получила весьма щедрое вознаграждение за свои услуги. Нерон же, приняв из рук Поллиона пузырек с ядом, в этот же день решил привести в исполнение замышленное им злодеяние и отравить Британника за полдневной его трапезой, при содействии одного из его наставников, человека, давно известного своей способностью на всякие преступления.

Все эти приготовления не могли пройти незамеченными во дворце, наполненном людом всякого рода. К тому же и Актея, принявшая добровольно на себя, как бы в виде искупления за то зло, какое неумышленно причинила она своей красотой кроткой Октавии, задачу оберегать жизнь Британника, прилагала всевозможные старания, чтобы через приставленных к ней рабов, большинство которых втайне исповедовало христианство, разузнавать все, что так или иначе могло бы казаться подозрительным по отношению к безопасности юноши. Таким образом, через своих рабов узнала она, что Нерон рано утром потребовал к себе центуриона преторианской гвардии Поллиона, что Поллион, после этого своего свидания с императором, виделся с Локустой, от которой снова являлся к императору, что император, отпустив Поллиона, призывал к себе одного из наставников Британника и что этот педагог, выходя от Нерона, имел в руке какую-то склянку, что, сверх того, им удалось подслушать, что отравить сына Клавдия решено было не позже как в этот же день за завтраком. Все это Актея, не медля ни минуты, поспешила передать Онисиму, заклиная его найти средство или предупредить самого Британника, или вообще, так или иначе отвратить от него угрожавшую ему опасность.

Со свойственным ему увлечением смышленый и проворный фригиец принялся за дело и, разузнав предварительно на кухне молодого принца (где давно уже успел войти в самые дружеские сношения с поварами), из чего будет состоять в этот день завтрак принца, пробегал все утро, тщетно ища встречи с Британником, чтобы предупредить его, чтобы он не дотрагивался до завтрака. А время летело, и до завтрака, к которому должен был вернуться с прогулки Британник, оставалось всего несколько минут. Онисим был в отчаянии. Наконец, к своем ужасу он увидал издали, как Британник прошел вместе с Титом прямо в свой триклиниум. Что ему было делать? Бежать за принцем в его триклиниум он, как не его раб, не осмелился, а роковая минута, очевидно, приближалась: завтрак был уже подан. Тогда Онисим, подойдя к одному из дежуривших у дверей триклиниума рабов Британника, очень энергично приказал ему скорее идти и доложить Титу, что к нему из преторианского лагеря пришел по одному безотлагательному делу Пуденс и хочет немедленно видеть его.

Через минуту на пороге триклиниума показался Тит, который, увидав Онисима, тотчас признал в нем юношу, когда-то вырученного им и Пуденсом из беды. Не медля ни минуты, фригиец отвел его в сторону и шепнул ему: «Британнику грозит страшная опасность, не давайте ему дотрагиваться до поданной к завтраку птицы. Теперь ничего не расспрашивайте, – прибавил он, заметив, что Тит собирается что-то спросить его, – а спешите скорее вернуться обратно в триклиниум, если не желаете опоздать».

Тит поспешил в триклиниум: но, войдя туда, увидал к своему ужасу, что Британник, во время его отлучки, успел уже приняться за лакомое блюдо.

– Стой! – крикнул он ему. – Дай же и мне кусок этой вкусной дичи; я до нее большой охотник, она водится у нас в Рэмтэ.

Британник передал ему блюдо и, смеясь, заметил при этом:

– А как ты думаешь, какого был бы мнения наш друг Эпиктет о стоике, любящем лакомства?

– Кушанье это приготовлено собственно для вас, принц, – поспешил вмешаться педагог, – и меня очень удивляет такая бесцеремонная жадность со стороны Тита.

Тит покраснел, но тотчас же смекнул, что может воспользоваться замечанием педагога, чтобы выйти из затруднительного положения съесть после своей просьбы птицу, которая, как он сейчас узнал, была отравлена смертельным ядом.

– После такого замечания твоего педагога, – сказал он, – я, разумеется, не позволю себе даже и дотронуться до соблазнительного кушанья.

– В таком случае скорее передайте же его обратно Британнику, – с некоторым нетерпением сказал ему педагог.

– Нет, благодарю, не надо, – отказался сам Британник, – с меня будет и того, что я съел, да сегодня птица эта имеет какой-то странный и неприятный вкус. Несколько маслин и кусок хлеба – вот мой любимый завтрак.

И отодвинув от себя тарелку, Британник встал из-за стола и как-то странно посмотрел на друга. Тит опять покраснел.

– Уж не подозреваешь ли меня в жадности и ты, Британник? – смущенно проговорил он.

– Ты что-то утаиваешь от меня, Тит, – заметил ему на это Британник.

– Не спрашивай у меня, – мрачно отрезал Тит. – Хорошо, если я успел вовремя, но успел ли я – это еще вопрос.

Британник промолчал. У него возникло подозрение, что какое-то покушение на его жизнь было сделано, и он догадался, что если оно не удалось, то только благодаря другу. Подозрение перешло в уверенность, когда через несколько часов после завтрака у него начались боли в животе. Но, к счастью, он только попробовал отравленное кушанье, и потому, после первого же пароксизма, в продолжение которого ему на помощь явилась сама природа, он почувствовал значительное облегчение и вскоре уснул.

Начинало вечереть, когда Британник проснулся. Возле него сидели Октавия и Тит.

– Что было со мной? – спросил он как бы в забытье. – Ах, да! Помню! – тяжело вздохнув, прибавил он и, схватив руку Тита, крепко пожал ее.

Вскоре после этого навестить больного явилась сама Агриппина. Она была необыкновенно бледна, и на глазах ее еще остались следы недавних слез. Узнав о внезапном недомогании Британника, она тотчас угадала действительную причину болезни, так как и она со своей стороны уже имела сведения о визите Поллиона к Локусте, причем в ней даже возникло страшное подозрение, уж не для нее ли обратились к услугам этой ужасной женщины. Когда же оказалось, что яд был взят для Британника, это поразило ее.

Она поняла, что отчасти сама, своими неосторожными угрозами, разожгла в Нероне его враждебное и завистливое чувство к Британнику, и что со смертью этого юноши она, для сколько-нибудь успешной борьбы с сыном лишится последнего орудия. Вот почему радость ее при известии, что Британнику стало лучше и что жизнь его теперь вне опасности, была на этот раз непритворно-искренняя, и, быть может, первый раз в жизни эта властолюбивая и самонадеянная женщина почувствовала, глядя на бледное лицо больного юноши, жгучий упрек нечистой совести и упрекнула себя за то зло, какое причинило ему ее безмерное честолюбие.

Вскоре после прихода Агриппины и Нерон в свою очередь прислал своего вольноотпущенника Клавдия Этруска узнать о здоровье «возлюбленного брата». От такого лицемерия, Британник пришел в негодование.

– Передай цезарю, – сказал он, – что на этот раз его яд…

Но прежде чем им было выговорено последнее слово, Тит быстрым движением руки зажал другу рот, между тем как Агриппина, превосходно знавшая, что цезарь потребует от своего посланного точной передачи каждого слова больного, обратилась к посланному и сказала:

– Передай императору, что его брату теперь лучше, но что голова его все еще не совсем свежа. А тебя, Клавдий Этруск, – прибавила она, – я прошу, как честного человека, каким я всегда знала тебя, не передавать Нерону о том, что сказал Британник в бреду.

Этруск почтительно преклонил голову.

– Августа была всегда очень милостива ко мне и может быть уверена, что я ее желание исполню, – сказал он и удалился.

Между тем Нерон, взволнованный и тревожимый надуманными опасениями, метался по зале, словно дикий зверь в Клитке. Мысль о заговорах и других опасностях не давала ему покоя. Не далее, как в это самое утро, когда он проходил после своего свидания с Поллионом и с педагогом Британника крытой галереей, которой здание придворного театра соединялось с дворцом, ему почему-то бросилось в глаза черное пятно Калигуловой крови на стене, причем ему показалось, будто кинжал убийцы уже коснулся его горла. Услыхав от Етруска, что возле Британника Агриппина, он еще более встревожился и заволновался: уж не затевает ли она заодно с ним какой-либо заговор против него, не замышляет ли новые преступления, может быть, даже его погибель? – и он решил лично навестить больного.

Войдя в спальню к Британнику, Нерон, не обратив ни малейшего внимания ни на Октавию, ни на Тита, удостоил своим поклоном лишь одну Агриппину, которая при его входе немедленно, однако, встала и удалилась, во избежание какой-либо новой тяжелой сцены при свидетелях. Император подошел к больному и взял его за руку, но когда он почувствовал, как при этом содрогнулась холодная рука юноши, в душе его закипела злоба. Британник лежал с высоко приподнятою на подушке головой, на бледных щеках алел больной румянец, глаза горели необычайным блеском и в упор смотрели на Нерона. Нерон не выдержал этого взгляда и, полуотвернувшись, пробормотал несколько слов сожаления и участия.

Но Британник ничего на это не ответил. Нерон насупился.

– Не сердись на него, Нерон, за его молчание, – сказала тогда Октавия, – он так еще слаб, что не в силах благодарить тебя за твое внимание к нему.

– Твоего вмешательства я не просил, – заметил язвительно Нерон.

– Я приношу тебе такую благодарность, какою обязан тебе, – слабым голосом проговорил больной, стараясь высвободить свою руку из руки Нерона.

Нерон отошел от него.

– Я пришел справиться о твоем здоровье, – сердито закричал он, – а ты – вместо благодарности за участие – ты встречаешь меня угрюмыми взглядами! Но я проучу тебя и дам тебе почувствовать, что я твой император, а ты мой подданный, если уж тебе так нежелательно смотреть на меня как на брата. Ты же, Октавия, а также и ты, Тит, можете удалиться.

– Нет, не оставляйте меня одного, – начал просить бедный юноша, перед которым блеснула ужасная мысль, что Нерон, может быть, задумал довершить в эту же ночь начатое: – я еще очень слаб, и мне тяжело лежать тут, зная, что подле меня нет близкого человека.

Но на это Нерон ничего не ответил и, разгневанный, молча покинул спальню Британника, не отменив, но и не повторив своего приказания.

– Да хранят тебя молитвы всех добрых, – сказала Октавия, наклонясь к брату и целуя его нежно. – Остаться с тобой я опасаюсь, как бы не вышло от этого хуже для тебя.

– Но я не оставлю его одного, императрица, – сказал Тит, – и постараюсь сделать для него все, что только в моих силах.

И, проводив императрицу в соседнюю комнату, где ее ждали женщины свиты, Тит, подойдя к одной из них, попросил прислать скорее к нему Онисима. Онисим тотчас явился. Тит, сунув ему в руку золотую монету, оставленную для него императрицей в награду за сделанное им предостережение, передал ему свои опасения и, рассказав обо всем случившемся, просил его быть настороже; а если можно, то и разузнать, не готовится ли что нехорошее, и потом через час вернуться к нему обратно. От Тита Онисим побежал прямо к Актее, которой очень подробно передал все, что слышал от Тита. Актея испугалась и, предчувствуя недоброе, бросилась сама наводить справки во дворце, сказав Онисиму, чтобы он подождал и не уходил. Она скоро вернулась, и тогда сообщила ему, что Нерон заперся в своем кабинете с Тигеллином и Дорифором, и что в виду этого можно опасаться, как бы в эту же ночь не последовало новое покушение на жизнь Британника.

Сведения, сообщенные Онисиму Актеей, были очень верны. Нерон, действительно, совещался в эту минуту с Тигеллином, перед которым уже перестал скрывать свое желание удалить брата с дороги и которому рассказал очень откровенно о сделанной в этот день неудачной попытке отравить Британника.

– Но разве цезарю непременно угодно, чтобы дело это совершилось так скоро? – спросил коварный интриган.

– Не следует терять времени, если желаем вовремя предупредить тот или другой адский заговор, – сдвинув брови, мрачно проговорил Нерон.

– Тогда может сегодня ночью?

– Ну, хоть сегодня ночью, – согласился император. – Но лишь помни, что при этом необходима глубокая тайна, во избежание всяких толков и возможного переполоха. Надо будет выдумать что-нибудь, понимаешь, какое-нибудь объяснение. Августа ничего не должна подозревать, также и Октавия. Не должны подозревать и приверженцы его, за исключением тех, конечно, на которых можно положиться, зная, что они не станут болтать лишнего.

– Из его окружающих почти все люди давно подкуплены нами, – сказал Тигеллин, – и я надеюсь, что цезарь останется мною доволен.

В эту ночь перед дверью спальни молодого принца часового почему-то не поставили, и такая оплошность показалась Титу в высшей степени подозрительной. Когда же он узнал от Онисима то, что сообщила последнему Актея, то еще больше убедился, что что-то готовится на эту ночь. Поэтому объявив, что сам ляжет в спальне Британника перед самой дверью, чтобы никто без его ведома, не смог проникнуть туда, он велел Онисиму оставаться настороже где-нибудь за дверью и, в случае чего, тотчас дать ему знать тем того или иным способом.

– Я залаю собакой, если что, – сказал Онисим, – во-первых, я мастер лаять, а во-вторых, уверен, что этим всполошу среди ночной тишины соседних собак, и как только они залают, я выскочу, словно встревоженный этим лаем.

Гордый сознанием, что ему доверили оберегать жизнь потомка цезаря, Онисим поспешил надеть на себя черный плащ и, укутавшись в него, спрятался в темный уголок, где примостился под прикрытием щита статуи Амазонки. Скоро во всем дворце настала тишина, среди которой отчетливо слышались лишь мерные шаги часовых, ходивших взад и вперед по длинному коридору перед входом в спальню цезаря.

Но вот, спустя часа два после полуночи, Онисим вдруг услыхал чьи-то осторожно приближающиеся шаги. Затаив дыхание, он насторожился и начал прислушиваться, в то же время осторожно выглядывая из-за угла. С фонарем, наполовину скрытым под длинным плащом, кто-то, крадучись, приближался к спальне Британника, подойдя к двери которой, осторожно поставил фонарь на пол и, вынув кинжал из-за пояса, уже взялся было за ручку двери, но вдруг в испуге отскочил, услыхав поблизости громкий лай. Заметив это, Онисим залаял вторично, и на этот раз ему ответил пронзительный лай собачонки одной из вольноотпущенниц. Онисим выскочил из своей засады и громко спросил: «Кто там ходит?» В эту минуту дверь из спальни Британника отворилась, и на пороге показался Тит с оружием в руках. Убийца испугался, бросил свой фонарь и убежал. Онисим не преследовал его, а поспешил удалиться к себе, убежденный, что на эту ночь жизни Британника не грозит более ничего.

* * *

Незаметно подошел первый день нового года, всегда справлявшийся в Риме как один из больших годовых праздников. Каждый по возможности старался провести этот день в радости и весельи, строго избегая в разговоре всяких слов, имевших то или другое дурное предзнаменование. Ссоры и тяжбы на этот день прекращались, умолкала и клевета. Всюду горели потешные огни, поддерживавшиеся дровами ароматических деревьев и листьями душистого шафрана. Народ в праздничной белой одежде длинной процессией шел в Капитолий. В этот день ликторы снабжались новыми пучками, связанными красным ремнем – fasces, магистраты надевали новые красные тоги, и в день этого нового года впервые заняли свои курульные кресла из слоновой кости. Юпитеру в этот день приносились в жертву клитумские белоснежные волы, убранные венками и гирляндами цветов. Друзья обменивались подарками, сопровождая их добрыми пожеланиями. Британник, который к этому дню успел совсем оправиться, получил поздравления с наступлением нового года и подарки от Октавии, Тита, Пуденса и Агриппины, которая подарила ему роскошный двухрожковый канделябр, массивного серебра, замечательной художественной работы. Даже Эпиктет, принес ему обычный в этот день дар – strenae, состоящий из позолоченных фиников и некоторого количества меда в сотах.

Но никогда еще не переживала Октавия, а также и Британник дней более томительных и тревожных, чем те, которые последовали за неудавшимися двумя покушениями Нерона на жизнь юноши. Как Октавия, так и сам Британник, оба были уверены в том, что император на этом не остановится, а непременно предпримет новую попытку лишить его жизни. Юноше каждый раз, когда он принимался за ту или другую трапезу, или ложился спать, против его воли приходила в голову мысль об отравлении и убийстве. Однако, несмотря на весь ужас своего положения, Британник оставался бодр и спокоен духом. Впечатление, вынесенное им из собрания христиан, было все еще очень живо в его памяти. Он не мог забыть того блаженного состояния безмятежного спокойствия, какое охватило его душу после того, что он слышал и видел среди христианских богомольцев, и хотя в нем пока не было еще той сознательной покорности перед волею Того, Кто есть высшее выражение милосердия, любви и всепрощения, – той покорности, в которой верующий находит свою лучшую нравственную бодрость, – тем не менее такое воспоминание – это еще слабо им сознаваемое пробуждение к вере в истинного Бога – был тот единственный источник, который порождал в нем и душевное спокойствие, и жажду скорее познать в большей полноте истины христианского учения.

Скоро наступил день январских ид, праздновавшийся в Риме и как посвященный Юпитеру, и как годовщина дня, в который Октавиан был почтен титулом Августа. В этот день рано поутру Помпония, приняв все меры необходимой предосторожности, уведомила Октавию о назначенном на этот вечер собрании христиан, и намекнула, что теперь может быть осуществится, наконец, давнишнее желание Британника послушать слово человека, бывшего очевидцем земной жизни Христа.

Британник, переодевшись после ужина в доме Авла Плавтия, на котором присутствовала и Октавия, в платье раба, отправился в сопровождении Флавия Климента и Пуденса по дороге через Велабрум и Фабрициев мост к довольно отдаленным от центра города песчаным копям, внутри одной из которых должны были собраться последователи учения Христа. В собрание Британник и его спутники пришли одними из последних. Темнота, царившая на дне глубокой песчаной копи и лишь кое-где прерывающаяся слабым мерцанием факела или фонаря некоторых богомольцев, глубокая тишина, усеянное звездами ночное небо, живо чувствовавшееся здесь состояние напряженного ожидания и благоговейно-набожное настроение всех собравшихся, – все это вместе придавало картине что-то необычайно торжественное. Но вот вступила в собрание небольшая группа пресвитеров с Лином во главе, и глаза всех с выражением восторженного благоговения устремились на человека уже не молодого, шедшего рядом с Лином.

Он был в одежде жителей востока и отличался необыкновенным благородством осанки. Его овальное лицо и тонкие правильные черты представляли настоящий тип мужской восточной красоты, но всего прекраснее были его удивительно кроткие и вдумчивые глаза, в которых, казалось, светился какой-то внутренний, не от мира сего, огонь, обладавший даром зажигать в сердцах тех, на кого устремлялся взор человека, такую же беззаветную любовь к Богу и к ближнему, какою пламенело его собственное сердце.

Как только он подошел вместе с Лином и другими пресвитерами к столу, все собрание, как один человек, встало и пало перед ним ниц. Но он строго сдвинул брови, приказал им встать.

– Встаньте, братья и друзья! – сказал он им. – К чему такое поклонение мне! Не такой же ли я человек грешный и обуреваемый страстями, как и вы? Я знаю, вы считаете такое поклонение подобающим тому, кто был любимым учеником Иисуса, как бы ни был он мало достоин такого счастия. Но вы не знаете разве, что каждый истинно богоугодный между нами человек стоит теперь через ниспосланного в вас Духа Святого ближе к Нему, чем могли стоять мы в дни Его земной жизни? Разве брат наш во Христе, Павел, в своих поучениях, не внушал вам, что тела ваши суть храмы Духа Святого, Который живет в каждом из вас, если только вы не развращены?

После этих слов апостола, пресвитер Лин встал и обратился к собранию со следующими словами:

– Сперва преклоним колени, братья мои во Христе, и молитвою возблагодарим Господа, ниспославшего вам благодать видеть и слышать одного из учеников Сына Его возлюбленного, а затем воспоем хвалебный гимн во славу Его.

По окончании молитв и гимна один из членов собрания, а именно раб Пуденса, Нирей, встал и не без некоторой робости проговорил:

– О, Иоанн из Вифсаиды, дай нам послушать теперь из уст твоих о том чудесном воскресении из мертвых, свидетелем которого ты удостоился быть.

И Иоанн, встав, приступил к тому повествованию, которое спустя много лет увековечил на страницах своего евангелия.

Он рассказал им, что возвестила ему Мария Магдалина в это первое пасхальное радостное утро, и как, услыхав эту весть, он побежал вместе с апостолом Петром ко гробу, не зная еще из писания, что ему надлежало воскреснуть из мертвых. Рассказал о представших Марии у гроба двух ангелах, и как в саду явился ей сам Иисус и говорил с нею, как в этот же день Он явился среди собравшихся десяти учеников и со словами: «Мир вам!» показал им руки и ноги и ребра свои, и как, явясь вторично по истечении восьми дней среди них, убедил Фому, не поверившего словам видевших Его, сказав ему: «Не будь неверующим, но верующим». Наконец, он рассказал, как в третий раз явился Иисус ученикам своим при море Тивериадском, а равно и о последнем Его завете Симону Петру, а в заключение поправил пронесшееся между братьями неправильное толкование слов, сказанных Иисусом про него самого, – слов, ложно понятых как обещание, что он не умрет, – объяснив им, что Иисус, не сказал, что он не умрет, но: «Если Я хочу, чтобы он пребыл пока прийду; что тебе до того?».

Тут Гермас, один из рабов претора Педания Секунда, встал и обратился к Иоанну с вопросом:

– Что хотел сказать Христос словами: «чтобы он пребыл пока я прийду»? Когда же надлежит наступить дню Его пришествия?

– И мы тоже предлагали Ему этот вопрос перед Его смертью, – отвечал Иоанн, – и хотя Он и говорил о различных знамениях этого времени, однако ж при этом прибавил: «О дне же том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, а только Отец Мой один».

– А теперь нет разве таких знамений, которые бы указывали на приближение этого времени? – спросил Лин.

– Много есть такого, по чему можно думать, что пришествие Господа нашего близко, – проговорил Иоанн, – и очень часто слышу я внутри себя голос, говорящий: «Горе вам, живущим на земле!» Время великого смятения, о коем говорил нам Учитель, близится, и приближается тот день, когда объявится антихрист, и Господь покажет число своих избранных.

– О, брат мой во Христе, ночь надвигается, и пора нам расходиться, – сказал Лин. – Но ранее чем нас оставить, скажи нам слово увещания, наставь и научи, как нам поступать, чтобы спастись от козней этого вражьего поколения.

И апостол, воздев руки к небу, проговорил убедительным голосом любви и просьбы, причем в кротком взгляде его светился огонь священного восторга, следующие слова:

«Возлюбленные! Будем любить друг друга… Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому, что в страхе есть мучение. Боящийся не совершенен в любви».

После этого краткого наставления апостол произнес слова благословения, в ответ на которые в собрании шумною волною пронеслось сперва слово – «аминь», а вслед за ним и торжественное «Маранафа», и спустя несколько минут богомольцы начали понемногу расходиться.

Желая остаться незамеченными, Британник и его два спутника решили, прежде чем уйти, дождаться, чтобы мелькавшие огоньки факелов и фонарей богомольцев исчезли из вида, и таким образом оставались в копи последними вместе с небольшою группою дьяконов и пресвитеров, окружавших апостола Иоанна. Юноша глубоко был потрясен как словом, так и взглядом, любимого ученика Христа и, не в силах оторвать своих глаз от кроткого лица апостола, он шепнул на ухо Пуденсу просьбу не уходить ранее, чем не пройдут мимо них апостол с пресвитерами.

Каково же было радостное смятение, охватившее его душу, когда Иоанн мимоходом остановился перед ним, устремил на него свой чудный, кротко-вдумчивый взгляд, ласково положив руку ему на плечо и обращаясь к нему и стоявшему рядом с ним Флавию Клименту, сказал:

– Верите ли вы в Господа Иисуса Христа, дети мои? Смущенные, юноши безмолвствовали, но, наконец, Британник, преисполненный упования и безграничного доверия, чистосердечно ответил:

– Не знаю, мой отец. Все, что я здесь слышу, кажется мне неземной песней. Слова твои наполнили мое сердце священным трепетом, дух мой окрылен ими. Но знаю я еще так мало – и так чудно и непонятно кажется мне все это.

– Иди с миром, сын мой, – сказал апостол. – Твое простое одеяние не скрыло от меня, кто ты, я знаю тебя. Но не смущайся, знать этого никто другой не будет. В твою юную душу запало доброе семя, но произрастет оно, расцветет и принесет тебе плоды не здесь, а в жизни иной. Не водой только может креститься человек – есть и другое крещение – крещение кровью. И вот тебе мой завет – будь тверд духом, и Он умиротворит твое сердце. Свое упование ты возложи на Господа.

И слегка коснувшись правой рукой головы юноши, он благословил его.

– А для меня, мой отец, разве нет у тебя ни одного слова? – проговорил опечаленный Климент.

Ласково погладив своей левой рукой темнокудрую голову юноши, апостол кротко сказал ему:

– Тебе я повторю слова, сказанные Господом нашим Иисусом другому: «Истинно говорю тебе: когда ты был молод, то перепоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой перепояшет тебя, и поведет, куда не хочешь». Твоя земная жизнь будет продолжена, и ты многого достигнешь. Но сердце твое будет тянуть тебя к Господу, и через много лет и ты тоже будешь свидетельствовать о Нем. Один из вас не увидит меня более. Но да будет на обоих вас благословение Господа Бога нашего.

И, сказав это, апостол удалился и скоро скрылся из глаз юношей. Но долго еще звучал в их сердцах кроткий голос, долго еще видели они перед собой этот взгляд, вдохновенный и полный любви.

Храня глубокое молчание, спешили они втроем к дому Плавтия, где, в ожидании возвращения Британника, оставалась Октавия со своею охраною, которая и проводила брата и сестру обратно во дворец, где еще долго после их возвращения раздавались хохот, и крики пировавших с императором веселых гостей.