Текст книги "Досье «ОДЕССА»"

Глава 16

Уже стемнело, когда «ягуар» въехал в небольшой курортный городок у восточных отрогов горного хребта. Взглянув на карту, Миллер понял, что до виллы Рошманна не больше двадцати километров. Он решил дальше не ехать, остановиться на ночлег в ближайшем отеле.

К северу лежали горы, пересеченные шоссе на Лимбург, теперь пустынным под толстым снежным ковром, что смягчил очертания хребта и укрыл бесконечные сосновые леса. На главной улице городка переливались огни фонарей, в их неровном свете можно было различить на холме развалины замка-крепости, некогда принадлежавшего лордам Фалькенштейнским. Небо было чистое, но, судя по леденящему ветру, надвигался новый буран.

На углу Гауптштрассе и Франкфуртштрассе Миллер заметил гостиницу под названием «Парк» и спросил, нет ли свободной комнаты. В курортный городок, главная достопримечательность которого – минеральный источник, мало кто ездит зимой, потому незанятых номеров в гостинице было хоть отбавляй.

Швейцар объяснил Петеру, что лучше всего поставить машину на заднем дворе – на стоянке, окруженной деревьями и кустарниками. Петер принял ванну и поужинал в старинном трактире под названием «Грюне баум». Подобных в городке было больше десятка.

За едой беспокойство дало о себе знать. Поднося к губам бокал с вином, Миллер заметил, что рука дрожит. Отчасти это объяснялось изнеможением и бессонными ночами, отчасти – запоздалым откликом на «дело», которое Миллер провернул вместе с Коппелем, а отчасти – изумлением по поводу того, какой удачей увенчалось его решение спросить у горничной, кто заботился о печатнике до нее.

Но главное, конечно, состояло в сознании, что грядет завершение столь трудных и опасных поисков, встреча с ненавистным человеком. К этому примешивался и страх из-за того, что дело может сорваться.

Петеру вспомнился «доктор» в бадгодесбергском отеле, предупреждавший держаться подальше от людей из «товарищества», охотник за нацистами из Вены, который сказал: «Будьте осторожны. Эти люди миндальничать не станут». Вспоминая прошлое, Миллер размышлял, почему они с ним ничего не сделали. Они явно знали его настоящее имя (встреча с «доктором» в отеле «Дрезден» это подтвердила) и вымышленное – Кольб – тоже: Петер раскрыл свои карты, избив Байера в Штутгарте. И все же Миллер ничего подозрительного не заметил.

Единственное, что не было известно людям «ОДЕССЫ», – это насколько Петер преуспел в поисках Рошмана. Возможно, они просто потеряли Миллера или оставили его в покое, уверенные: пока печатник скрывается, Петер будет ходить кругами.

Между тем досье с тайными записями Винцера, которые могли бы послужить материалом для самой сенсационной за последнее десятилетие статьи в западногерманской прессе, было у него. Петер улыбнулся самому себе, а проходившая мимо официантка подумала, будто он оказывает знаки внимания ей, кокетливо на него посмотрела, и Миллер вспомнил о Зиги. В последний раз он звонил ей из Вены и уже шесть недель не писал. Петер ощутил, что соскучился по ней как никогда.

Странно, подумал он, но мужчине больше всего бывает нужда женщина, когда он чего-то боится. А Миллер и впрямь испугался: отчасти уже сделанного, а отчасти нацистского преступника, будто нарочно затаившегося в горах.

Он отогнал дурные мысли и заказал еще полбутылки вина. Потягивая его, вновь обдумал свой план. Сначала встреча с Рошманном, потом звонок адвокату из Людвигсбурга, прибытие полиции, суд на эсэсовцем, пожизненное заключение. Был бы Миллер человеком покрепче, он убил бы Рошманна собственноручно.

Подумав об этом, Миллер вдруг вспомнил, что у него нет оружия. А вдруг Рошманн имеет телохранителя? Неужели он живет в загородном доме совершенно один, уверенный, что под новым именем его никому не найти?

Когда Миллер служил в армии, один из его друзей украл из отделения военной полиции наручники. Потом, побоявшись, что их найдут у него в подсумке, подарил наручники Миллеру. Петер сохранил их как память о службе. Они лежали на дне сундука в его гамбургской квартире.

Был у него и пистолет – небольшой автоматический «зауэр», купленный совершенно законно: в 1960 году Миллер писал об арестах гамбургских сутенеров и обзавелся им для защиты от угроз банды Маленького Паули. Пистолет был заперт в ящике стола, тоже в Гамбурге.

Немного обалдевший от бутылки вина, двойного виски и усталости, Петер расплатился и вернулся в гостиницу. Он уже собирался позвонить из вестибюля, но заметил на улице два телефона-автомата и решил, что воспользоваться одним из них будет безопаснее.

Было почти десять вечера, и он застал Зиги в клубе, где она работала. Чтобы Зиги расслышала его в шуме оркестра, Петеру пришлось почти кричать.

Прервав поток ее вопросов о том, где был Петер, почему не позвонил раньше, Миллер сказал, что ему от нее нужно. Зиги начала было отнекиваться, но нечто в голосе Петера ее остановило.

– С тобой все в порядке? – прокричала она в трубку.

– Да. Но мне нужна твоя помощь. Ради Бога, дорогая, не подведи меня.

– Ладно, я приеду, – помолчав, сказала Зиги. – Скажу, случилось несчастье. Что-нибудь с близкими родственниками.

– У тебя хватит денег взять напрокат машину?

– Наверное. В крайнем случае займу у подруг.

Миллер дал ей адрес круглосуточного прокатного пункта, которым раньше пользовался сам.

– Далеко ехать?

– Пятьсот километров от Гамбурга. Доберешься за пять часов. Буду ждать тебя к пяти утра. И не забудь привезти то, о чем я прошу.

– Хорошо, хорошо, жди, – она смолкла, потом пролепетала: – Петер, милый...

– Что?

– Ты напуган?

В трубке запикало: очередная минута истекала, а у Петера не осталось больше монет.

– Да, – ответил он, и их разъединили.

В вестибюле гостиницы Миллер попросил у портье большой конверт и марки – столько, чтобы послать заказную бандероль в любой город ФРГ.

Вернувшись к себе, он раскрыл «дипломат», вынул дневник Саломона Таубера, бумаги из сейфа Винцера и две фотографии. Потом перечитал страницы дневника, которые толкнули его на поиски Рошманна, и вгляделся в снимки. Наконец взял лист чистой бумаги, набросал несколько сток, лаконично объяснив, что за документы лежат в бандероли, вложил записку вместе с досье из сейфа Винцера и одним фотоснимком в конверт, адресовал и наклеил на него все купленные марки.

Вторую фотографию Миллер спрятал в нагрудный карман пиджака. Запечатанный конверт он положил в «дипломат», а его запихнул под кровать.

Из чемодана Петер достал фляжку с коньяком, отхлебнул немного, унял волнение, лег и уснул.

Йозеф мерил шагами подвал, сгорая от гнева и нетерпения. За столом, опустив голову, сидели Мотти и Леон. С тех пор как пришла шифровка из Тель-Авива, прошло уже сорок восемь часов.

Люди Леона сами попытались разыскать Миллера, но безуспешно. Они позвонили Альфреду Остеру, попросили его съездить на автостоянку в Байройт и вскоре узнали, что машины Миллера там нет.

– Если они засекут его на «ягуаре», то сразу догадаются, что он не пекарь из Бремена, – проворчал Йозеф, поговорив с Остером.

Затем один из штутгатских друзей Леона сообщил, что местная полиция разыскивает молодого человека в связи с убийством в номере гостиницы некоего гражданина Байера. Описание разыскиваемого совпадало с обликом Миллера полностью, но, к счастью, он в гостевой книге отеля не значился ни Кольбом, ни Миллером, и о чёрном спортивном автомобиле не упоминалось.

– По крайней мере у него хватило ума назваться в гостинице чужим именем, – заметил Леон.

– Именно так поступил бы наш Кольб, – добавил Мотти. – Ведь он должен скрываться от бременской полиции, которая разыскивает его за военные преступления.

Но все это не утешало. Если уж полиция Штутгарта не может разыскать Миллера, значит, не найти его и людям Леона которому оставалось только одно – опасаться, что до Петера уже добралась «ОДЕССА».

– После убийства Байера он должен был сообразить, что погорел, и вернуться к своему настоящему имени, – рассуждал Леон. – Значит, он или оставил поиски Рошманна, или сумел выудить из Байера такое, что привело его прямо к бывшему капитану СС...

– Тогда почему же он не связался с нами? – оборвал его Йозеф. – Неужели этот дурак считает, что сможет взять Рошманна сам?

Мотти негромко кашлянул и пояснил:

– Он же не знает, что Рошманн в «ОДЕССE» незаменим.

– Что же, узнает, как только приблизится к нему, – сказал Леон.

– И его тут же убьют, а нам все придется начинать сначала, – подвел итог Йозеф и в сердцах воскликнул: – Ну почему же этот идиот не звонит?!

В ту ночь, однако, зазвонил другой телефон. Это Клаус Винцер связался с Вервольфом из маленького горного коттеджа неподалеку от Регенсбурга. Сказанное шефом «ОДЕССЫ» обнадеживало.

– Думаю, вам уже можно вернуться домой, – ответил Вервольф на вопрос печатника. – О человеке, который хотел допросить вас, мы позаботились.

Печатник поблагодарил его, расплатился с гостиницей и поехал на север, к уютной постели у себя в Оснабрюке. Он рассчитывал успеть к завтраку, потом принять ванну и поспать. А в понедельник вернуться на работу.

Миллера разбудил стук в дверь. Он протер глаза, сообразил, что уснул, не погасив свет, и открыл номер. На пороге стоял дежурный, а за ним – Зиги.

Петер успокоил портье, сказав, что эта женщина – его жена, она должна была привезти ему нужные для завтрашней деловой встречи документы. Дежурный, простой деревенский парень, говоривший на немыслимом местном диалекте, взял чаевые и ушел.

Едва Миллер закрыл дверь, Зиги бросилась ему на шею, засыпала вопросами типа: «Где ты пропадал? Что делаешь здесь?»

Петер остановил этот поток древнейшим способом, и, когда его губы расстались наконец с губами Зиги, ее щеки пылали, а Миллер ощущал себя бойцовым петухом.

Он снял с Зиги пальто, повесил на крючок у двери. Зиги хотела спросить что-то еще, но Петер сказал: «Сначала самое главное» – и уложил ее в постель.

Через час они, удовлетворенные и счастливые, решили отдохнуть. Миллер наполнил стакан водой с коньяком. Зиги отхлебнула лишь чуть-чуть – она, несмотря на профессию, пила мало, и Питер прикончил остальное.

– Итак, – насмешливо сказала Зиги, – с главным покончено.

– Но не надолго, – вмешался Миллер.

– Да, не надолго, – рассмеялась Зиги. – А теперь, может быть, расскажешь, зачем понадобилось писать то таинственное письмо, исчезать на полтора месяца, так чудовищно постригаться и снимать номер в этой занюханной гостинице?

Миллер посерьезнел, достал из-под кровати «дипломат» и сел.

– Скоро ты все равно узнаешь, чего я добиваюсь, – начал он, – поэтому нет смысла ничего скрывать и теперь.

Он говорил почти час. Начал с находки дневника, показал его ей и закончил кражей досье из сейфа Винцера. Чем дальше рассказывал Петер, тем в больший ужас приходила Зиги.

– Ты спятил! – воскликнула она, когда он закончил. – Просто сдурел. Чокнулся! Тебя же могли убить или посадить в тюрьму. Да мало ли что еще!

– Я должен был это сделать, – буркнул он, не находя объяснения поступкам, которые теперь казались безумными и ему самому.

– И все ради какого-то нациста?! Нет, ты рехнулся. Хватит, Петер, хватит. Зачем тратить на него время? – Зиги ошеломленно уставилась на него.

– Значит, надо, – упрямо повторил Миллер.

Зиги тяжело вздохнула и покачала головой в знак того, что ничего не понимает.

– Ладно, – наконец сказала она. – Теперь ты знаешь, кто он и где живет. Вернись в Гамбург и позвони в полицию. Остальное сделают они сами. Им за это деньги платят.

– Все не так просто. Сегодня утром я поеду к Рошманну.

– Зачем?! – Ее глаза расширились от ужаса. – Неужели ты собираешься с ним встретиться?

– Да. Не спрашивай почему, я все равно не смогу ответить. Я просто должен это сделать.

К изумлению Миллера, Зиги встала на колени и со злостью посмотрела на Миллера.

– Так вот зачем тебе пистолет. Ты хочешь его убить.

– Ничего подобного.

– Ну, тогда тебя прикончит он. Ты в одиночку собираешься сражаться с целой бандой! Сволочь ты, грязная, вонючая...

Миллер не верил своим ушам:

– Чего это ты так завелась? Из-за Рошманна, что ли?

– Наплевать мне на него! Я о себе пекусь. И о тебе. О нас, олух ты этакий! Он, видите ли, собирается рисковать жизнью ради какой-то дурацкой статьи в журнале, а обо мне вовсе не думает!

Она заплакала. Слезы оставляли на щеках черные дорожки туши с ресниц.

– Неужели ты считаешь меня лишь хорошей подстилкой? Неужели ты думаешь, что я согласна отдаваться какому-то заштатному репортеру лишь затем, чтобы он нравился сам себе, разыскивая материалы для идиотских очерков? Так слушай, бестолочь. Я хочу выйти замуж. Стать фрау Миллер. Иметь детей. А ты рискуешь жизнью. О Боже...

Она соскочила с кровати, убежала в ванную и заперлась там. Миллер лежал, открыв рот, сигарета тлела в пальцах. Никогда еще не видел он Зиги столь разгневанной, и это потрясло его. Слушая, как шумит душ, он обдумывал сказанное ею. Потом затушил сигарету, встал и подошел к двери ванной.

– Зиги?

Ответа не было.

– Зиги!

Душ смолк, из-за двери послышалось:

– Уходи.

– Зиги, открой, пожалуйста, дверь. Я хочу с тобой поговорить.

Дверь не сразу, но все же отворилась. За ней с угрюмым видом стояла Зиги. Потеки туши она с лица уже смыла.

– Что тебе нужно?

– Пойдем в комнату, поговорим. Здесь ты замерзнешь.

– Нет, ты опять начнешь заниматься любовью.

– Не начну. Обещаю. Просто поговорим.

Он взял ее за руку, подвел к постели.

Зиги легла, укрылась одеялом и с опаской спросила:

– О чем ты хочешь поговорить?

Миллер сел рядом и прошептал ей прямо в ухо:

– Зигрид Ран, вы хотите выйти за меня замуж?

– Ты серьезно? – спросила она, повернувшись к нему.

– Да. Раньше я об этом не задумывался. Но и ты никогда так не гневалась.

– Ничего себе! Значит, нужно злиться на тебя почаще.

– Так ответишь ты мне или нет?

– Да, Петер, хочу. Нам будет так хорошо вместе...

Миллер выключил свет и вновь начал ласкать Зиги. Было без десяти семь утра воскресенья двадцать третьего февраля. Но на часы Петер не взглянул.

В двадцать минут восьмого Клаус Винцер подкатил к своему дому, остановился у гаража и вышел. Он устал и был рад вернуться к себе.

Барбара еще не вставала. Пользуясь отсутствием хозяина, она спала дольше обычного. Когда Винцер вошел в дом и позвал ее, она спустилась в такой ночной рубашке, от которой у всякого мужчины сердце бы зашлось. Но не у Винцера. Он попросил лишь приготовить яичницу, тосты, варенье, кофе и напустить в ванну воды погорячее.

Но Барбара накормила его рассказом об ограблении. Когда утром в субботу она пошла подмести в кабинете, то увидела отверстие в окне и исчезнувшее серебро. Она вызвала полицейских, и они сказали, что в доме побывал профессиональный грабитель.

Винцер выслушал ее в полном молчании. Он побледнел, на виске запульсировала жилка. Отправив Барбару на кухню готовить кофе, Клаус прошел в кабинет и запер за собой дверь. Полминуты он отчаянно рылся в сейфе, пока не убедился, что досье на сорок преступников «ОДЕССЫ» исчезло. Тут позвонил врач из клиники и сообщил, что фройляйн Вендель только что скончалась.

Целых два часа просидел Винцер перед холодным камином, не обращая внимания на сквозняк из неплотно прикрытого газетой отверстия в окне, размышлял, что делать, и не находил ответа. Не раз Барбара тщетно звала его завтракать. Приложив ухо к замочной скважине, она разобрала, как он бормочет: «Я не виноват. Ни в чем не виноват».

Миллер забыл отменить заказанный раньше телефонный звонок. Аппарат заверещал в девять. Петер с трудом снял трубку, поблагодарил телефониста и встал. Он понимал: если не поднимется сейчас, уснет снова. А Зиги, истомленная поездкой, любовью и обрадованная тем, что стала наконец невестой, крепко спала.

Миллер принял душ – сначала горячий, потом холодный, – обтерся полотенцем, всю ночь провисевшим на батарее, и почувствовал себя на миллион долларов. Страхи и сомнения вчерашнего вечера исчезли. Петер ощущал бодрость и уверенность в себе.

Он надел брюки, сапоги, толстый пуловер с глухим воротом, поверх него – двубортный пиджак из синей байки и «йоппе» – немецкую верхнюю зимнюю одежду, нечто среднее между курткой и пальто. На ней были два глубоких боковых кармана, куда свободно вошли пистолет и наручники, и внутренний нагрудный – туда отправилась фотография. Прежде чем положить наручники в «йоппе», Петер повертел их в руках. Ключа у него не было, но браслеты защелкивались автоматически. Словом, наручники годились лишь на то, чтобы заковать человека, а освободить его могла только полиция или пила по металлу.

Пистолет Петер тоже внимательно осмотрел. Стрелять из него ему пока не доводилось. В стволе даже осталась фабричная смазка. Чтобы освоиться с ним, Миллер несколько раз взвел курок, посмотрел, в каком положении срабатывает предохранитель, вставил обойму в рукоятку, дослал патрон в патронник и поставил «зауэр» на предохранитель.

Номер телефона адвоката из Людвигсбурга он положил в карман брюк, потом вынул из-под кровати «дипломат» и на чистом листе написал для Зиги: «Дорогая моя. Ухожу на встречу с человеком, которого так долго разыскивал. Мне нужно заглянуть ему в глаза и присутствовать при его аресте. Это не прихоть. Сегодня вечером я надеюсь тебе обо всем рассказать, но на всякий случай сделай вот что...»

Требования Миллера были кратки и точны. Он сообщил номер телефона в Мюнхене, куда Зиги надо будет позвонить, и слова, которые ей надлежало передать. В конце Петер подписал: «Ни в коем случае не езди за мной в горы. Ты только все испортишь. Если к полудню я не вернусь или не позвоню сюда, связывайся с Мюнхеном, уезжай из гостиницы, брось бандероль в любой почтовый ящик и возвращайся в Гамбург. И не выходи пока замуж ни за кого другого. С любовью. Петер».

Он положил записку на столик у телефона вместе с конвертом и тремя банкнотами по пятьдесят марок. Взял под мышку дневник Таубера, вышел из номера, спустился в вестибюль и попросил портье позвонить ему в номер в половине двенадцатого.

В девять тридцать Петер покинул отель и с удивлением обнаружил, что за ночь выпало очень много снега. Журналист забрался в «ягуар», вытянул подсос до отказа и нажал на кнопку стартера. Двигатель завелся, хотя и не сразу. Пока он прогревался, Миллер взятой из багажника щеткой смахнул снег со стекол, капота и крыши. Потом вернулся за руль и выехал на шоссе. Толстый слой снега на асфальте смягчал езду. Взглянув на купленную вчера крупномасштабную карту, Миллер двинулся на Лимбург.

Глава 17

Вскоре после рассвета, который Миллер проспал, небо затянули серые тучи. На деревьях серебрился снег, в горах гулял ветер.

Дорога шла на подъем. Едва выехав из города, Миллер попал в море деревьев, называемое Ромбергским лесом. Вскоре Петер повернул на Гласгюттен, объехал гору Фельдберг и двинулся по дороге, которая вела, судя по указателю, в Шмиттен. В соснах, росших на склонах горы, хозяйничал ветер: выл, почти кричал в ветвях.

Миллер вспомнил из истории, что именно из таких сосновых и березовых океанов вышли древние германские племена, которые войска Цезаря остановили у Рейна. Потом, обращенные в христианство, германцы притворно молились «владыке мира», мечтая лишь о возрождении своих языческих богов власти, силы и похоти. Как раз эти пережитки прошлого, тайное поклонение лесным духам и сумел пробудить в немцах Гитлер.

Проехав еще минут двадцать, Миллер вновь сверился с картой и стал искать ответвление к загородному дому. Он нашел его перекрытым воротами, запертыми на стальную задвижку. Сбоку висела табличка с надписью: «Частная собственность. Въезд запрещен».

Не заглушив мотор, Петер вышел из машины и открыл ворота. Въехал на землю поместья и направился по дорожке, укрытой нетронутым снегом. Метров через двести Миллер заметил сук, который под тяжестью снега отломился от высокого дуба и упал в кювет так, что несколько ветвей оказались на дороге. Попутно сук повалил и стоявший под дубом высокий черный столб, который лежал теперь поперек дороги.

Миллер поленился его убрать, проехал прямо по столбу, почувствовав толчки сначала в передней, а потом в задней подвеске. Вскоре Петеру открылась поляна, где стоял дом с садом. Остановив машину у подъезда, Миллер вышел и позвонил в дверь.

Когда Миллер вылезал из «ягуара», Клаус Винцер решился позвонить Верфольфу. Шеф «ОДЕССЫ» разговаривал с ним отрывисто и раздраженно: сообщения о взорвавшемся к югу от Оснабрюка спортивном автомобиле все не было. А выслушав Винцера, пришел в ярость.

– Что ты натворил! Ты круглый дурак, кретин! Ты понимаешь, что произойдет, если досье вовремя не найти?!

Звонивший из кабинета Клаус Винцер положил трубку и подошел к письменному столу. Он был совершенно спокоен. Уже дважды судьба играла с ним злые шутки – в сорок пятом, когда пришлось утопить миллионы долларов, и в сорок седьмом, из-за денежной реформы. А теперь вот это. Вынув из нижнего ящика стола старый, но безотказный «люгер», он вставил дуло в рот и нажал курок. Пуля, пробившая ему голову, была отнюдь не поддельной.

Вервольф сидел и смотрел на молчавший телефон с чувством, близким к ужасу. Он думал о тех, кто обзавелся новыми паспортами через Винцера. Всех их разыскивали как военных преступников. Если досье попадет в полицию, по стране прокатится волна арестов, способная возбудить у населения интерес к проблеме поиска бывших эсэсовцев, подхлестнуть занимающиеся этим делом организации... Словом, последствия будут ужасными.

Но главное теперь было защитить Рошманна, который, насколько помнил Вервольф, тоже пользовался «услугами» Винцера. Трижды шеф «ОДЕССЫ» набирал франкфуртский код, но в трубке каждый рай звучали короткие гудки. Наконец он связался с телефонисткой, и она сказала, что линия, видимо, испортилась. Тогда он позвонил в отель «Гогенцоллерн» и едва успел застать Маккензена. Описав палачу в нескольких словах происшедшее, он объяснил, как добраться до Рошманна.

– Видимо, ваша бомба не сработала, – закончил он. – Так что садитесь в машину и гоните к нему вовсю. Спрячьте автомобиль у виллы и не отходите от Рошманна ни на шаг. Там есть еще телохранитель. Его зовут Оскар. Если Миллер передаст материалы в полицию сразу – все пропало. Но если он пойдет к Рошманну, возьмите его живым и заставьте говорить. Перед тем как умереть, он должен рассказать, где документы.

Дверь открылась после второго звонка, в лицо Миллеру ударил теплый воздух прихожей. Человек, стоявший перед Петером, пришел, видимо, из кабинета: Миллер заметил в глубине прихожей открытую дверь.

За годы сытой жизни некогда костлявый эсэсовец пополнел. Его лицо румянилось или от выпитого вина, или от горного воздуха, волосы на висках поседели. Он выглядел как всякий здоровый выходец из верхушки среднего класса. Но в остальном на Миллера смотрело то же лицо, которое видел и описал Таубер.

– Да? – спросил человек, равнодушно оглядев журналиста.

Только через десять секунд Петер обрел дар речи. Все отрепетированное заранее словно улетучилось из головы.

– Меня зовут Миллер, – сказал он. – А вас – Эдуард Рошманн.

Услышав это имя, стоявший на пороге дома потерял самообладание, но лишь на миг.

– Глупости, – заявил он. – Я понятия не имею, о ком вы говорите.

Несмотря на внешнее спокойствие, мозг бывшего эсэсовца заработал лихорадочно. Не раз с 1945 года его спасала находчивость. Именно о Миллере недавно говорил по телефону Вервольф. Первой мыслью было захлопнуть перед журналистом дверь, но Рошманн от этого отказался.

– Вы в доме один? – спросил Миллер.

– Да, – честно признался Рошманн.

– Пойдемте в кабинет, – приказал Миллер.

Рошманн противиться не стал, понимая, что журналиста придется задержать в доме, пока...

Он повернулся и пошел по коридору. Миллер захлопнул за собой входную дверь и проследовал за Рошманном в кабинет. Это была уютная комната с толстой, обшитой кожей дверью, которую Петер тоже закрыл, и камином, где весело пылали дрова.

Рошманн встал посреди кабинета и повернулся к Миллеру.

– Где ваша жена? – спросил Петер.

– Уехала на выходные к родственникам, – ответил Рошманн и вновь не солгал. Не упомянул он, хотя и помнил, о мускулистом, налысо обритом шофере-телохранителе Оскаре, который полчаса назад уехал на велосипеде в деревню сообщить, что нарушилась телефонная связь. Бывший эсэсовец вдруг увидел в руке Миллера пистолет, нацеленный ему в живот, испугался, но скрыл это, сказав с бравадой:

– Вы угрожаете мне в моем собственном доме?

– Тогда звоните в полицию. – Петер кивнул в сторону телефона на столе. Рошманн до него не дотронулся.

– Я вижу, вы прихрамываете, – продолжил Миллер. – Ортопедическая подошва заменяет ампутированные в Римини пальцы, хотя и не совсем. Вы отморозили их, блуждая в австрийских снегах, верно?

Рошманн слегка, прищурился, но ничего не ответил

– Словом, – подвел итог Миллер, – полиция без труда опознает вас, герр директор. Пластическую операцию вы не делали, след от ранения в грудь и шрам под мышкой, где когда-то была вытатуированы ваша группа крови, остались. Видимо, потому вы и не звоните в полицию.

Рошманн тяжело, протяжно вздохнул.

– Чего вы хотите, Миллер?

– Садитесь, – приказал журналист. – Нет, не за стол, а в кресло, где будете на виду. И держите руки на подлокотниках. Лучше не давайте мне повод застрелить вас, потому что, поверьте, я это сделал бы с радостью уже сейчас.

Рошманн опустился в кресло, не сводя глаз с пистолета. Миллер уперся бедром в кромку письменного стола и сказал:

– А теперь поговорим.

– О чем?

– О Риге. О восьмидесяти тысячах мужчин, женщин и детей, которых вы уничтожили.

Видя, что Миллер стрелять не собирается, Рошманн воспрянул духом. Лицо его уже не было таким бледным. Он взглянул в глаза стоявшего перед ним молодого человека.

– Это ложь. В Риге никогда не было восьмидесяти тысяч заключенных.

– Семьдесят тысяч? Шестьдесят? – насмешливо спросил Миллер. – Вы думаете, имеет значение, сколько именно тысяч несчастных вы замучили?

– Верно, – живо подтвердил Рошманн. – Не имеет и не имело ни тогда, ни теперь. Послушайте, молодой человек, я не знаю, зачем вы пришли ко мне, но догадываюсь. Вам забили голову сенсационной болтовней о так называемых военных преступлениях. Все это чушь. Полнейшая чушь. Сколько вам лет?

– Двадцать девять.

– Значит, в армии вы служили.

– Да. Пошел по одному из первых послевоенных призывов. Два года провел в форме.

– Тогда вам известно, что такое армия. Солдату отдают приказы, и он должен их выполнять. Он не спрашивает, верны они или нет.

– Во-первых, вы не были солдатом, – тихо возразил Миллер. – Вы были палачом. Вернее, убийцей, массовым убийцей. И не смейте сравнивать себя с солдатом.

– Чепуха, – воскликнул Рошманн. – Все это чепуха. Мы были такими же солдатами, как все. Вам, молодым немцам, не понять, как обстояли дела в те времена.

– Ну так объясните.

Рошманн с облегчением откинулся на спинку кресла и начал.

– Как было тогда? Мы чувствовали себя, словно правили всем миром. И мы, немцы, действительно повелевали им. Мы разбили все брошенные против нас армии. Десятилетиями на нас, бедных немцев, смотрели свысока, и вот мы доказали всем, что мы – великий народ. Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец.

Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весь мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы – править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы – немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из-за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев?

Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету.

– Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим.

И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины – чем строже, тем лучше – и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы!

Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил.

– И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени?

Миллер покачал головой:

– Нет, не думаю.

– Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю «возможно» потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии – и тогда, и теперь – в руках таких патриотов, как мы!

Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил:

– Вы слышали о человеке по имени Таубер?

– О ком?

– О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца.

– Не помню, – пожал плечами Рошманн. – Ведь это было так давно. А что?

– Сядьте, – приказал Миллер. – И больше не вставайте.

Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее.