Текст книги "Ночь волка"

VII

Смерть разожмет все руки.

Все охладит сердца,

Но нет ни адской муки.

Ни райского венца,

Без гнева, без участья

Листву сорвет ненастье,

Не может быть у счастья

Счастливого конца

Чарльз Суинберн, «Сад Прозерпины»

Папаша сошел на землю первым. Затем мы спустили Алису. Перед тем как к ним присоединиться, я бросил последний взгляд на контрольную панель. Кнопка разрушенного завода отключилась снова, а над другой кнопкой возник голубой нимб. Видимо, Лос-Аламос. Я боролся с искушением нажать ее и убраться соло, но подумал: «Нет, в той сторонке мне ничего не светит, и одиночество хуже, чем-то, что ожидает меня здесь». Я выбрался наружу

Я не смотрел на труп, хотя мы стояли прямо в его головах Я заметил застывшую лужицу серебра по одну сторону и вспомнил расплавившееся оружие Стервятники, двигаясь вперевалку, отступили, но только на несколько ярдов

– Можно убить их, – сказала Алиса Папаше.

– Зачем? – спросил он. – Некоторые индусы использовали их, чтобы заботились о мертвых. В этом что-то есть.

– Парсы, – уточнила Алиса.

– Ага, парсы, именно их я и подразумевал. Через несколько дней будем иметь прекрасный чистый скелет.

Папаша повел нас мимо тела в сторону разрушенного завода. Было слышно, как громко жужжали мухи. Я чувствовал себя ужасно. Я сам хотел умереть. Чтобы просто идти за Папашей, требовалось неимоверное усилие.

– Его девушка обосновалась на замаскированном наблюдательном пункте, – заговорил Папаша. – Метеорологическая станция или еще что-то в этом роде. А может, они там пытались как раз устроить автоматическую станцию Раньше я не мог вам этого сказать – вы были в таком настроении, что попытались бы уничтожить каждого, кто имел хоть отдаленное отношение к Пилоту. По правде говоря, я сделал все возможное, чтобы удержать вас на расстоянии, позволив вам думать, что я издал этот вопль. Даже теперь, скажу честно, я не уверен, что поступаю правильно, раскрывая карты и показывая дорогу, однако в жизни иной раз приходится рисковать.

– Скажи, Папаша, – произнес я угрюмо, – а вдруг она выстрелит в нас или еще что-нибудь выкинет? – В этот момент я беспокоился не только о себе – Или вы с ней добрые друзья?

– Нет, Рэй, – ответил он, – она даже не знает меня. Я не думаю, что в ее положении можно стрелять Ты увидишь почему. Эй, да она даже дверь не прикрыла. Это плохо.

Его слова, похоже, относились к крышке лаза, стоявшей у его края на ребре, а сам лаз был проделан в полу первого этажа разрушенного завода. Папаша встал на колени и заглянул в открытый люк.

– Ладно, по крайней мере, ее не завалило там на дне, – сказал он – Идем посмотрим, что там случилось – И он полез в шахту

Мы следовали за ним, как зомби Я, во всяком случае, ощущал себя именно так. Шахта оказалась около двадцати футов глубиной. В ней были скобы для ног и поручни.

С первых же метров спуска воздух стал душным и теплым, хотя наверху шахта оставалась открытой.

На дне мы обнаружили короткий горизонтальный проход. Нам пришлось скрючиться, чтобы пройти его. Когда мы смогли выпрямиться, то очутились в просторном шикарном бомбоубежище, если только можно его так назвать. Здесь стало уж и вовсе нечем дышать Тут стояла масса научного оборудования и несколько маленьких контрольных панелей, наподобие той, что установлена в самолете. Некоторые из панелей, по моим догадкам, предназначались для управления метеоприборами, спрятанными в остове разрушенного завода. Повсюду были видны следы обитания молодой женщины – разбросанная в живописном беспорядке одежда, маленькие безделушки, а также вылепленная из глины голова человека чуть больше натуральной величины, по которой я понял, что хозяйка жилища занимается скульптурой. На этот последний предмет я взглянул только мельком, но, хотя вещь была незаконченной, сразу же мог сказать, с кого лепили эту голову, – с Пилота.

Все жилище было выдержано в тех же тускло-серебристых тонах, что и кабина самолета, и точно так же несло на себе отпечаток чьих-то индивидуальностей, отчасти Пилота, отчасти кого-то еще – семейной пары, скорее всего Мне стало не по себе, потому что все вокруг дышало смертью.

Нужно признаться, что все это я окинул очень быстрым и поверхностным взглядом, так как мое внимание тут же было приковано к длинной и широкой кушетке со сползшим покрывалом и к телу, лежащему на ней. Женщина была почти шести футов ростом с телосложением богини, светлыми волосами и загорелой кожей. Она лежала на животе совершенно нагая.

Однако ни малейшего влечения она у меня не вызывала. Выглядела она смертельно больной Лицо, обращенное к нам. горело огнем, и щеки на нем ввалились Закрытые глаза глубоко запали и были окружены черными тенями. Дышала она неглубоко и часто, и ее открытый рот с трудом ловил воздух.

У меня возникло странное впечатление, что вся жара в подвале исходит от ее тела, пылающего в горячке

От всего места разило смертью. Мне показалось, что мы очутились в подземном храме Смерти с ложем-алтарем и женщиной на нем, принесенной в жертву этой богинe. (Уж не стал ли я неосознанно поклоняться. Смерти как богине Мертвых земель? Точно не знаю. Что-то все это становится слишком сложным для меня).

Нет, она не вызывала у меня даже смутного намека на влечение, но разбередила во мне что-то другое.

Если чувство вины – это роскошь, то в таком случае я казался себе плутократом Она разбередила во мне что-то такое, что довело меня до полного опустошения, я потерял почву под ногами и хотел умереть на месте, я думал, что должен умереть.

Внезапно прямо у себя под боком я услышал слабое резкое шипение. Я огляделся и обнаружил, что совершенно бессознательно вынул стальной кубик из кармана и держал его, зажав между указательным и средним пальцами, а мой большой палец нажимал на кнопку – в точности, как я и обещал себе раньше, если мне придется совсем уж плохо.

Вот вам урок, никогда не давайте своему мозгу распоряжений, даже полушутя, если только вы не готовы к тому, что они могут быть исполнены в любой момент независимо от того, одобрите вы это после или нет.

Папаша увидел, что я сделал, и как-то странно на меня посмотрел.

– Итак, Рэй, ты все-таки решил умереть, – сказал он мягко – Большинство из нас так или иначе приходят к этому решению.

Мы подождали Ничего не случилось. Я заметил, что в воздухе зависло очень бледное молочного цвета облачко диаметром в несколько дюймов.

Сразу подумав об отравляющих веществах, я отпрянул, и от моего движения облачко рассеялось.

– Что это такое? – спросил я, ни к кому не обращаясь.

– Я бы сказал, что-то, что вырвалось струей из крошечной дырочки рядом с кнопкой, – сказал Папаша. – Отверстие настолько микроскопично, что просто так его не заметишь, разве что специально будешь искать Рэй, я не думал, что ты решишься воспользоваться этой своей маленькой атомной бомбой. Более того, боюсь, что ты попусту истратил что-то чертовски ценное. Но не беспокойся. Перед тем как сбросить эти кубики для Атла-Хая, один я стащил.

И будь я проклят, если он не вытащил из своего кармана точно такой же кубик, как и мой.

– Алиса, – сказал он, – когда мы доставали мазь, я заметил полпинты виски в твоем ранце. Будь добра, смочи им клочок тряпки и передай мне.

Алиса посмотрела на него так, как будто он совсем чокнулся, но, пока она его разглядывала, ее щипцы и вторая рука в рукавице сделали то, о чем он просил.

Папаша взял тряпицу и протер ею кожу на ягодице больной женщины, а затем прижал к этому месту кубик и нажал на кнопку

– Это подкожная инъекция, люди, – пояснил он

Он отнял кубик, на его месте остался след, подтверждающий сказанное.

– Надеюсь, мы добрались до нее вовремя, – заметил он. – Чума – это серьезно. Теперь, думаю, нам ничего не остается делать, как ждать, может, довольно долго

Я был потрясен до потери сознания.

– Папаша, старый ты пещерный детектив! – взорвался я. – Когда же у тебя возникла эта догадка о лечебных свойствах «ручных гранат»?

Не надо только думать, что я испытывал что-то вроде веселья, моя реакция была, скорей, истеричной Папаша чуть подался назад, а потом ухмыльнулся

– У меня была пара путеводных ниточек, о которых вы с Алисой понятия не имели, – признался он – Я знал, что тут замешана очень больная женщина, а кроме того, имел сведения о лос-аламосской горячке, о которой вам рассказы вал. У них там с ней масса неприятностей. Некоторые говорят, что споры болезни проникли к нам извне, вместе i-космической пылью, а сейчас, сдается, ее перенесли и в Атла-Хай. Будем надеяться, они найдут выход Алиса, давай-ка дадим немного воды этой девчушке.

Некоторое время спустя мы сели и более или менее привели факты в порядок. В основном занимался этим Папаша. Аламосские исследователи, должно быть, годами бились над проблемой чумы с тех пор, как город подвергся ее опустошительному вторжению. Но работа осложнилась мутациями возбудителя и неправильным медицинским вмешательством, которое загоняло болезнь вовнутрь. И только совсем недавно они нашли обнадеживающее средство (исцеляющее, будем надеяться) и подготовили его для быстрой переброски в Агла-Хай, в котором тоже свирепствовала чума и который, кроме того, оказался в осаде Саванны Грэйл был послан доставить сыворотку, или лекарство, или что там еще Однако он знал или догадывался, что эта одинокая женщина-наблюдатель (почему-то ей не удалось связаться по радио либо еще как-то дать о себе знать) свалилась от чумы тоже.

И он решил доставить ей сыворотку, возможно, даже без разрешения.

– Ас чего это мы решили, что она его подружка? – спросил я.

– Или даже жена, – уточнил Папаша. – А почему? Ну, он вез сумку, набитую женскими вещами, всякие мелочи, какие мужчина дарит женщине. И для кого еще он стал бы делать здесь остановку? Наконец, последнее. Он, видимо, использовал реактивные двигатели, чтобы быстрые сюда добраться. Мы слышали их звук, вы помните.

Так в общих чертах выглядела теперь наша версия событий, если мы хоть немного сумели приблизиться к истине. Впрочем, все это не более чем гипотезы. Обитатели Мертвых земель, пытающиеся понять, что происходит внутри таких «стран», как Лос-Аламос, и почему, выглядят так же нелепо, как лисы, размышляющие о мировой политике, или волки, заинтересовавшиеся причинами переселения готов. Конечно, и мы, и аламосцы – существа человеческие, но это утверждение не более чем пустой звук.

А потом Папаша поведал нам, как возник на сцене он. Он совершал «служебную поездку», как он выразился, когда наткнулся на наблюдательный пункт этой женщины. Он решил пооколачиваться вокруг, оставаясь незамеченным, и понаблюдать за ней несколько дней, чтобы защитить в случае необходимости от опасных типов, которые, как он знал, частенько встречались в этой местности.

– Папаша, как по мне, идея твоя была паршивой, – заметил я. – Рискованной, я хочу сказать. Следить за другим человеком, наблюдать за кем-то без его ведома – во мне все это только и вызвало бы, что желание убить того, за кем слежу. Самым безопасным для меня в этой ситуации было бы развернуться и смываться как можно быстрее.

– Ты-то, скорее всего, так и сделал бы, – согласился он. – Раньше, во всяком случае. Тут все зависит от того, насколько ты уверен в собственных силах и в своем духовном росте. А обрести все это мне как раз и помогают те маленькие задания, которые я сам себе даю. И весь смысл в том и состоит, чтобы человек не догадывался, что я ему помогаю.

Все это прозвучало, как краткий курс рыцарских, паломнических и бойскаутских принципов, вместе взятых, в изложении для убийц. Что ж, а почему бы и нет?

Папаша видел, как женщина пару раз появлялась из люка, оглядывалась, а затем снова скрывалась под землей – и у него появилось подозрение, что она больна и чем-то озабочена. Он даже предположил, что у нее аламосская горячка. Он, конечно, увидел нас и забеспокоился. Затем, когда самолет приземлился, она снова появилась в полубессознательном состоянии – и когда она увидела Пилота и нас, подбирающихся к нему, она издала тот самый вопль и упала на дно шахты. Папаша пришел к выводу единственное, что он может для нее сделать, – это отвлечь от нее нас. Кроме того, будучи уверенным в том, что мы убийцы, он горел желанием поговорить с нами и, по возможности, удержать от убийства. И только много позже, уже в середине нашего полета он начал подозревать, что кубики предназначены для подкожных инъекций.

Пока Папаша рассказывал нам все это, мы не так внимательно присматривали за женщиной. Теперь Алиса обратила на нее наше внимание. Ее кожа покрылась бусинками пота, которые сверкали, как бриллианты.

– Хороший признак, – сказал Папаша, а Алиса стала ее обтирать. Во время процедуры женщина пришла в себя, хоть и не полностью, и Папаша накормил ее жидким супом. Посреди кормления она отключилась и провалилась в сон.

Алиса сказала:

– В любое другое время я бы безумно хотела убить женщину, такую красивую, как эта, но она в такой степени близка к смерти, что я бы почувствовала себя так, будто ограбила другого убийцу. Да и, пожалуй, в том, что у меня не возникло желания ее убить, виноваты, скорее, какие-то изменения, которые во мне происходят.

– Да, небольшие есть, надеюсь, – сказал Папаша.

Мне не было нужды говорить о своих чувствах. Во всяком случае, вслух. Я знал, что они изменились и что они все еще меняются. Это было непросто.

Через некоторое время нам с Алисой пришла в голову мысль, что и мы можем заразиться от этой женщины Мы это, может, и заслужили, но чума все-таки есть чума»

Однако Папаша нас успокоил:

– Если честно, я стащил три кубика, – сказал он – Два из них вас обезопасят. У меня, я полагаю, иммунитет

Медленно потянулось время. Папаша вытащил губную гармонику, чего я боялся, но играл он очень неплохо. Он исполнил «Сегодня вечером», «Когда Джонни возвращается домой» и тому подобное. Мы поели.

Женщина Пилота снова проснулась. На этот раз она была в полном сознании. Мы собрались у постели с профессиональными улыбками медиков и готовностью мигом исполнить любое желание пациента. Даже роль всего лишь помощника сиделки заставляет вас сосредоточиться только на одном – на здоровье больного, физическом и душевном.

Папаша помог ей сесть. Она осмотрелась и увидела меня с Алисой. В глазах промелькнуло узнавание. Она отшатнулась от нас с выражением ненависти. Она не проронила ни слова, но взгляд сказал все.

Папаша отвел меня в сторону и прошептал:

– Думаю, было бы неплохим жестом с вашей стороны взять одеяло, подняться наверх и зашить его в это одеяло. Я заметил большую иглу и нитки в ранце Алисы. – Он посмотрел мне в глаза и добавил: – Ты не можешь ожидать от этой, женщины другого отношения к себе, ты знаешь об этом. Ни сейчас, ни потом.

Конечно, он был прав. Я подал Алисе знак «наверх», и мы вышли.

Нет смысла подробно останавливаться на последнем эпизоде. Мы с Алисой зашили в одеяло большого парня, который был мертв уже сутки и обработан стервятниками. Это все.

Как раз когда мы закончили, подошел Папаша.

– Она выпроводила меня, – объяснил он. – Одевается. Когда я рассказал ей о самолете, она сообщила, что собирается назад в Лос-Аламос. Конечно, к путешествию она еще не готова, но она делает себе инъекции. Как бы там ни было, нас это не касается. Видимо, она хочет забрать с собой и тело. Я рассказал, как мы сбросили сыворотку, и о вашей с Алисой роли в этом. Она выслушала меня.

Вскоре появилась Женщина Пилота. Ей, видимо, стоило немалого труда подняться из шахты, даже идти прямо ей было непросто, но она высоко держала голову. На ней была туника цвета тусклого серебра, босоножки и плащ. Когда она поравнялась со мной и Алисой, я заметил, что выражение ненависти вновь появилось у нее в глазах, а ее подбородок поднялся еще выше.

Я подумал: «Почему же она не хочет нас убить? Наверное, потому, что как раз сейчас сама хотела бы оказаться мертвой».

Папаша кивнул нам, мы взяли тело и последовали за ней. Этот груз был слишком тяжел даже для нас троих.

Когда мы достигли самолета, из-под двери навстречу ей выдвинулась серебряная лестница. Я подумал: «Пилот сделал это специально для нее – только для нее и никого больше. Трогательный жест».

Лестница поднялась вслед за ней, а нам удалось поднять тело на вытянутых руках над нашими головами Мы задвинули его в дверь таким образом, чтобы она могла его принять

Дверь закрылась, мы отступили и увидели, как самолет оторвался от земли. Мы стояли и наблюдали до тех пор, пока он не растворился в оранжевом тумане.

Папаша сказал:

– Вот сейчас, могу представить, вы оба чувствуете себя лучше, бодрее. Я знаю, сам чувствую то же. Но не обольщайтесь, это не надолго. День-два, и мы все почувствуем себя совсем иначе, по-старому, если чем-нибудь себя не займем.

Я знал, что он прав. Не так легко стряхнуть с себя старое Побуждение Номер Один.

– Итак, – сказал Папаша, – у меня есть места, которые я хочу вам показать, ребята, с которыми хочу вас познакомить, и очень много дел, которые нужно переделать, – великое множество. Давайте двигаться.

Вот и вся история. Алиса по-прежнему со мной. (Побуждение Номер Два стряхнуть оказалось еще труднее", даже если предположить, что вы хотите это сделать), и больше мы никого не убили. (Пилот был последним, но хвастаться нехорошо.) Мы наносим удары (мой жаргон!) по работе, которую Папаша выполняет здесь, в Мертвых землях. Это трудно, но интересно. Я по-прежнему ношу с собой нож, но Матушку я отдал Папаше. Он таскает ее привязанной к поясу вместе с Алисиным выкручивающимся лезвием.

Атла-Хай и Аламос по-прежнему существуют, поэтому я полагаю, сыворотка оказала там такое же исцеляющее воздействие, как и на Женщину Пилота; они не послали нам медали, но и не прислали за нами отряд палачей, что, согласитесь, более чем порядочно с их стороны. А Саванна, отойдя от Атла-Хая, по-прежнему остается в силе: ходят слухи, что они собирают армию у ворот Уачиты. Мы уговариваем Папашу поскорее начать проповедовать – это одна из наших любимых шуток.

Ходят также упорные слухи, что некое братство в Мертвых землях проводит удивительную работу и что где-то здесь растет новая Америка – Америка, в которой никто и никогда не будет убивать. Но не стоит придавать этому слишком большое значение. Чересчур большое.

Общество, которое возникло на месте Мертвых земель, когда исчезла радиация, благодаря какому-то чудесному парадоксу достигло стабильности. Человек вновь устремился к звездам. Марс пожал плечами.

К Лиге Здравомыслия выборные руководители нового общества относились с большим уважением, хотя частенько над ней посмеивались. Они были убежденными гуманистами, но не без некоторых странностей.

И вот появился человек, решивший избавить их от странностей и построить для рода людского идеальное общество. Никто и никогда за всю историю человечества не заботился о здравомыслии так, как он. Мы можем его назвать (и попробуйте-ка догадаться, Фай или Карсбери тут подразумевается) —

Сумасшедший волк

– Входи, Фай, и усаживайся поудобней.

Звучный голос и внезапно распахнувшаяся дверь застали Генерального секретаря Земли за игрой с комочком зеленоватой плазмы, которую он сжимал в кулаке, с любопытством следя за тем, как она выдавливается между пальцев. Медленно, склонив к плечу, он повернул голову. Всемирный управляющий почувствовал на себе пристальный взгляд – бессмысленно дурацкий и хитрый одновременно. Но тут же это выражение сменила робкая улыбка. Худощавый человек выпрямился насколько ему позволяли привычно ссутуленные плечи, торопливо вошел и присел на самый краешек пневмокресла.

Он смущенно вертел в руках комочек плазмы, высматривая в оббивке подходящее местечко, чтобы его приткнуть. Не найдя такового, поспешно сунул комочек в карман. Потом сумел обуздать эту свою суетливость, судорожно сцепив руки, и остался сидеть с устремленным в бесконечность взглядом.

– Как чувствуешь себя, старина? – осведомился Карсбери исполненным снисходительного дружелюбия голосом.

Генеральный секретарь даже глаз не поднял.

– Что-то тебя беспокоит, Фай? – доброжелательно продолжал Карсбери. – Может, немножко расстроен или чувствуешь себя не удовлетворенным из-за своего… э-э… перемещения – сейчас, когда пришло время?

Поскольку Генеральный секретарь по-прежнему не отвечал, Карсбери перегнулся через матово-серебристый полукруглый стол и самым своим обаятельным тоном потребовал:

– Давай-ка, дружище, выкладывай.

Генеральный секретарь продолжал сидеть, опустив голову. Он только поднял свой холодный отсутствующий взгляд, пока не уперся им в Карсбери, и слегка вздрогнул. Казалось, тело его съежилось, и мертвенно-бледные руки вцепились одна в другую неразрывной хваткой.

– Я знаю, – сказал он тихо и с большим усилием, – ты думаешь, что я сумасшедший.

Карсбери откинулся в кресле и попытался придать бровям под копной серебристых волос удивленный изгиб.

– О, не стоит изображать изумление, – продолжал Фай. Теперь он говорил более уверенно, так как первый шаг был сделан. – Ты так же хорошо знаешь значение этого слова, как и я. Даже лучше – нам ведь обоим пришлось провести исторические исследования по этой теме.

– Сумасшествие, – задумчиво повторил он, смигнув. – Существенное отклонение от нормы. Неспособность приспосабливаться ко всем правилам, лежащим в основе человеческого поведения.

– Ерунда! – сказал Карсбери, овладев собой и напуская на лицо самую теплую и неотразимую из своих улыбок. – Понятия не имею, о чем ты говоришь. Что ты немножко устал, выбит из колеи, что нервы у тебя расшатаны – это вполне понятно, принимая во внимание ту ношу, которая была на тебя возложена. Небольшой отдых восстановит твои силы, хороший долговременный отпуск подальше от всего этого. А насчет того, что ты… Ну, это просто смешно.

– Нет, – возразил Фай, пригвождая Карсбери взглядом, – ты думаешь, что я сумасшедший, и уверен, что ненормальны все мои коллеги из Всемирной службы управления. Вот почему ты замещаешь нас своими людьми, которых уже десять лет обучаешь в своем Институте политического руководства. И это после того, как с моей помощью и при моем попустительстве ты стал Всемирным управляющим.

Карсбери не нашел, что противопоставить непреложности этого заявления. Впервые за все время он улыбнулся как-то неуверенно. Начал было что-то говорить, но не решился продолжать и посмотрел на Фая в надежде, что тот заговорит. Но Фай снова вперил глаза в пол.

Карсбери откинулся на спинку стула и задумался. Когда он опять заговорил, его голос звучал естественней, без прежних утешительных и отеческих интонаций.

– Хорошо, Фай. Но скажи мне честно. Неужели ты и твои коллеги не почувствовали себя счастливей после того, как вас освободили от всех ваших обязанностей?

Фай угрюмо кивнул:

– Да, мы были счастливы… но… – его лицо напряглось, – понимаешь…

– Но?.. – настаивал Карсбери.

Фай тяжело сглотнул. Казалось, он был не в состоянии продолжать. Постепенно он сполз к одному из подлокотников. Длинные пальцы Фая тихонько подкрались к нему и принялись нервно разминать.

Карсбери поднялся из-за стола и подошел к Фаю. Сочувственное выражение на его лице, с которого схлынул румянец смущения, было теперь вполне искренним.

– Почему бы мне действительно не рассказать тебе обо всем, Фай, – сказал он просто. – По странному стечению обстоятельств всем этим я обязан тебе. И теперь нет смысла держать это в секрете… нет ни малейшей опасности

– Да, – согласился Фай с мимолетной горькой усмешкой, – вот уже несколько лет тебе не угрожает опасность coupd’etat[17]17
  Государственный переворот (франц.)


[Закрыть]. А если бы мы когда-нибудь попытались восстать, на то существует, – он переместил взгляд на противоположную стену, едва заметная вертикальная щель в которой свидетельствовала о наличии еще одной двери, – на то существует твоя тайная полиция.

Карсбери был поражен. Он не думал, что Фай знает об этом. В голове шевельнулась беспокойная мысль: «Хитрость сумасшедшего». Но уже через мгновение благодушие вернулось к нему. Он подошел сзади к креслу Фая и опустил руки на его ссутуленные плечи.

– Знаешь, Фай, я всегда испытывал к тебе особые чувства, – сказал он. – И не только потому, что твои причуды помогли мне стать Всемирным управляющим. Я всегда чувствовал, что ты чем-то отличаешься от других. И бывали времена, когда… – он заколебался.

Фай слегка согнулся под тяжестью дружеских рук.

– Когда я был в здравом уме? – закончил он решительно.

– Как сейчас, – мягко заметил Карсбери. – Я всегда чувствовал, что, пусть превратно, пусть не до конца, но ты меня понимаешь. И это много для меня значило. Я был одинок, Фай, ужасно одинок – целых десять лет. Никаких товарищеских отношений, даже с людьми, которых я обучал в Институте политического руководства. Перед ними тоже приходилось играть свою роль, скрывать от них некоторые факты из опасения, что они пытаются захватить власть через мою голову, будучи недостаточно подготовленными. И никто не поддерживал меня по-дружески, кроме разве что собственных моих надежд да тебя временами. А теперь, когда все позади, для нас обоих начинается новая жизнь. И я, честно говоря, рад.

Наступила тишина. Фай не оглянулся, но его костлявая рука потянулась вверх и прикоснулась к руке Карсбери. У того запершило в горле. Ему показалось странным, что между сумасшедшим и нормальным человеком может возникнуть даже такое мимолетное взаимопонимание. Но так оно и было Он освободил руки, быстро прошагал к столу и обернулся.

– Я ходячий атавизм, Фай, – произнес он каким-то новым, необычно страстным тоном, – атавизм из тех времен, когда человеческий рассудок был куда здоровее.

Изучая историю, я очень скоро пришел к выводу, что критический момент наступил во время Окончательной Амнистии, совпадающей с образованием нынешнего общества. Нас учили, что в то время из тюрем освобождали миллионы политических заключенных и миллионы прочих узников. Но кто же были эти прочие? На этот вопрос нынешняя историография дает только неясный, слишком приблизительный ответ. Трудности, с которыми я столкнулся, были чрезвычайными. Но я продолжал искать истинный ответ. Почему, спрашивал я себя, такие слова, как «безумие», «помешательство», «сумасшествие», «психоз» исчезли из нашей лексики, а сами понятия – из нашего сознания? Почему предмет «психопатология» больше не преподается в учебных заведениях? И, что еще важнее, почему наша современная психология напоминает психопатологию XX века? Почему больше нет ни одного заведения для душевнобольных – ведь они существовали в XX веке?

Фай поднял голову и криво улыбнулся.

– Потому что, – иронически прошептал он, – теперь все ненормальные.

«Хитрость сумасшедшего». Еще раз эта настораживающая мысль промелькнула в голове Карсбери. Он кивнул.

– Поначалу я отказывался делать какие-либо заключения. Но постепенно понял, как и почему это случилось. Дело не только в том, что технически развитая цивилизация поставила перед человечеством более широкий спектр соблазнов, противоречивых возможностей, столкнула его с умственным и эмоциональным перенапряжением. В психиатрической литературе XX века описан определенный вид психоза, возникавший как результат успеха. Неуравновешенный индивид продвигается вперед к своей цели, преодолевая на своем пути многочисленные преграды. Он достигает цели, но тут же падает без сил. Подавленная неуверенность в себе выходит из-под контроля, и он осознает, что не знает, к чему стремиться. Его энергия, которая до сих пор помогала ему бороться, оборачивается против него самого и уничтожает его как личность. Когда война окончательно была объявлена вне закона, весь мир превратился в одно государство, и социальное неравенство было уничтожено… Ты понимаешь, к чему я веду?

Фай медленно кивнул.

– Очень интересная точка зрения, – каким-то отсутствующим тоном сказал он.

– Даже неохотно приняв мою идею за основу, – продолжал Карсбери, – ты без труда поймешь все остальное. Циклические колебания в мировой финансовой системе происходят каждые шесть месяцев. Я сразу понял, что этот Морген-штейн из Отдела финансов, должно быть, подвержен приступам маниакальной депрессии каждые полгода или просто страдает раздвоением личности: с одной стороны, он расточитель и скряга – с другой. Но, скорее всего, справедлив первый диагноз. Почему Департамент культуры переживает застой? Потому что его руководитель Гобарт – явный кататоник. Почему наступило оживление в Отделе внеземных исследований? Потому что Макэлви охвачен эйфорией.

Фай с удивлением посмотрел на него.

– Но это же естественно, – сказал он, разводя руками, одна из которых выронила зеленый комочек плазмы.

– Да, я знаю, что у тебя и у некоторых твоих коллег есть определенное, хоть и искаженное, осознание различий между вашими – э-э… личностями, но тем не менее полностью отсутствует представление о фундаментальном характере этих отклонений. Но давай продолжим. Как только я оценил ситуацию, я сразу понял, что делать дальше. Как разумный человек, способный ставить перед собой определенные реальные задачи, как человек, окруженный индивидами, ошибками и противоречивостью характеров которых легко было воспользоваться, я мог со временем достичь любой возможной цели. Тогда я уже состоял в аппарате управления. Через три года я стал Всемирным управляющим, и сразу же мое влияние резко возросло. Как в знаменитом афоризме Архимеда, я обрел точку опоры и мог теперь перевернуть мир Я получил возможность издавать под любыми предлогами законы, действительной целью которых было ослабить невротизм большой массы людей, лишив их выбивающих из колеи соблазнов и введя более организованный и упорядоченный режим жизни. Я получил возможность, приноравливаясь к своим коллегам и полностью используя свою незаурядную работоспособность, более или менее держать мировые события в своих руках – по крайней мере, задержать наступление худшего. В то же время я получил возможность развернуть свой десятилетний план: начать обучение малого, а потом, по мере появления достаточного количества преподавателей, и большего числа групп, которые составлялись из перспективных руководителей, тщательно отобранных по принципу относительной свободы от невротических тенденций.

– Но ведь… – возбужденно начал Фай, вскакивая с кресла.

– Что? – быстро спросил Карсбери.

– Ничего, – угрюмо пробормотал Фай, усаживаясь на место.

– Ну, вот почти и все, – заключил Карсбери чуть более понуро, – не считая одного второстепенного момента. Я не мог себе позволить продвигаться вперед безоглядно – без какой-либо зашиты. Слишком многое зависело от меня. Всегда существовала опасность оказаться смещенным в результате вспышки нездорового, но от того не менее эффективного насилия со стороны собственных коллег, вышедших на мгновение из-под контроля. И только потому, что у меня не было другого выбора, я решился на этот опасный шаг. Я создал, – он бросил беглый взгляд на еле заметную щель в противоположной стене, – свою собственную тайную полицию. Существует тип помешательства, известный как паранойя – чрезмерная подозрительность, усугубляемая манией преследования. С помощью гипноза я внушил определенному числу таких несчастных, что их жизнь зависит от меня А поскольку мне угрожали со всех сторон, защищаться приходилось любыми средствами. Мерзкий прием, хотя и достигает цели. Я был бы счастлив увидеть конец всего этого. Теперь ты понимаешь, почему я так поступил?