Текст книги "Мечи в тумане"

5. Не в ту сторону

Среди высокомудрых крыс, скрывающихся в лабиринтах нор под городами, среди выслеживающих их тени хорошо осведомленных котов, среди проницательных летучих мышей, бесшумно носящихся в ночи, среди космических кошек, парящих в безвоздушном пространстве на потоках света, – повсюду ходят слухи, будто двум воинам и побратимам Фафхрду и Серому Мышелову доводилось ввязываться во всякие авантюры не только в Ланкмарской империи, расположенной в Невоне, но и в иных мирах, временах и измерениях, куда они попадали через тайные двери, глубоко спрятанные в запутанных подземельях Нингобля Семиокого, чья громадная пещера, если можно так выразиться, существует одновременно во многих мирах и временах. Это подземелье – Дверь с большой буквы, а сам Нингобль бойко объясняется на языках различных миров и вселенных и собирает сплетни всех времен и народов.

По слухам, Мышелов и Фафхрд, оказываясь в новом для себя мире, уже знают все, что нужно для того, чтобы в нем жить, а Ланкмар кажется им сном, и они даже забывают все его языки, хотя их отчизна – именно он.

Поговаривают даже, что однажды два приятеля прожили жизнь в удивительнейшем из миров, который, все называли по-разному: кто Геей, кто Мидгардом [в скандинавской мифологии обитаемая человеком часть мира], кто Террой, кто Землей. Там они якобы болтались вдоль побережья некоего закрытого моря по разным странам, входившим в громадную империю, созданную за столетие до этого каким-то Александром Великим.

Вот и все, что повествует о данном предмете Скрит-летописец. А из более осведомленных источников мы узнали следующее.

Счастливо избежав гнева морского царя, Фафхрд и Серый Мышелов взяли курс на холодный Но-Омбрульск, однако к полуночи попутный западный ветер сменился на сильнейший северо-восточный. По мнению Фафхрда, которое Мышелов тут же высмеял, эта помеха была началом мести морского царя. Друзья были вынуждены поджать хвост (вернее, корму, как поправили бы нас истинные морские волки) и под одним кливером двинуться на юг, держа слева по борту мрачное гористое побережье, дабы не попасть ненароком в бескрайнее Крайнее море, которое им доводилось пересечь лишь однажды, причем гораздо южнее и при весьма страшных обстоятельствах.

На следующий день они вновь вошли во Внутреннее море через новый пролив, образовавшийся, когда обрушилась скальная стена. Тот факт, что им удалось сделать это, даже на царапнув килем «Черного казначея» о рифы, Мышелов расценил как прощение морского царя, если таковой, конечно, существовал вообще. Фафхрд же, напротив, угрюмо твердил, что этот заросший водорослями многоженец играет с ними в кошки-мышки и позволил им избежать опасности лишь для того, чтобы вновь пробудить в них надежду, а потом, причем неизвестно когда, нанести новый дьявольский удар.

Приключения друзей во Внутреннем море, которое они знали не хуже, чем королева Востока свой лазорево-золотой купальный бассейн, свидетельствовали о правильности пессимистической гипотезы Фафхрда. «Черный казначей» раз двадцать попадал в мертвый штиль и раз шестьдесят во внезапные штормы. Друзья трижды убежали от пиратов и один раз одолели их в кровавой рукопашной. Когда они зашли в Уул-Хрусп, чтобы пополнить запасы провизии, береговая охрана безумного герцога обвинила их самих в пиратстве, и лишь благодаря безлунной ночи и умелой лавировке (не говоря уж о крупном везении) «Черному казначею» удалось улизнуть; борта и паруса суденышка были так густо утыканы стрелами, что оно походило на изящного дикобраза из черного дерева или морского ежа.

Вблизи Кварч-Нара друзьям все же удалось пополнить свои запасы, однако лишь грубой пищей и мутной речной водой. Вскоре после этого «Черный казначей» чиркнул днищем о подводный риф, который взялся неизвестно откуда, поскольку раньше его в этом месте не было, и в корабле открылась течь. Единственное место, где друзья могли бы поставить судно на кренгование и заняться его ремонтом, был небольшой пляж на юго-восточном побережье Драконьих скал, куда они и добрались через двое суток, едва успевая вычерпывать воду из трюма. Далее дело пошло так: один конопатил щели или отдыхал, а другой в это время отгонял любознательных драконов – в основном двух– и трехголовых, но порой и одноголовых. Когда, уже в завершающей стадии ремонта, в котле забурлила смола, драконов словно ветром сдуло, благодаря омерзительной вони, что, как ни странно, весьма раздражило двух героев, поскольку им не пришло в голову с самого начала держать на огне котел с кипящей смолой. (После долгих передряг они сделались очень ранимыми.)

Оказавшись снова в море, Мышелов в конце концов признал, что Фафхрд прав и над ними тяготеет проклятие морского царя, от которого они должны избавиться с помощью какого-либо волшебника – ведь если они просто сойдут на сушу, то морской царь будет досаждать им с помощью своих союзников – повелителей рек и ливней, а выйди они опять в море, проклятие снова будет тут как тут.

Тогда встал вопрос к кому обратиться: к Шильбе Безглазоликому или Нингоблю Семиокому. Однако Шильба обитал на Соленой Топи неподалеку от Ланкмара, где у друзей могли возникнуть неприятности из-за недавних дел с Пульгом и прочими иссекианцами, поэтому они решили посоветоваться с Нингоблем, пещеры коего располагались в невысоких горах, что позади Илтхмара.

Но даже на переходе до Илтхмара не обошлось без приключений. Друзья подверглись нападению гигантских каракатиц и летучих рыб с ядовитыми спинными плавниками. Кроме того, им пришлось пустить в ход все свое мореходное искусство и растратить все добытые в Уул-Хруспе стрелы, отражая еще один пиратский набег. В довершение всего кончилось бренди.

Когда Фафхрд и Мышелов причаливали в илтхмарской гавани, «Черный казначей» развалился, словно карточный домик: борта отскочили, как ломти разрезанной дыни, а вся средняя часть вместе с мачтой, каютой и килем камнем пошла на дно.

Друзьям удалось спасти лишь одежду, которая была на них, мечи, кинжал и топор. Кинжал и топор мгновенно пошли в ход: плывя к берегу, Фафхрд и Мышелов подверглись нападению косяка акул и каждому пришлось бороться за свою жизнь, равно как и за жизнь товарища. Облепившие набережную и пристань илтхмарцы подбадривали как героев, так и акул вполне беспристрастно или, вернее, в зависимости от того, как побились об заклад: ставки были в основном три к одному против того, что героям удастся выжить; кроме того, делались и более мелкие ставки на каждого из героев в отдельности.

Илтхмарцы – люди довольно бессердечные и крайне приверженные азартным играм. Вдобавок они всегда рады, когда в бухте появляются акулы: эти хищники помогают им избавляться от преступников, убитых и ограбленных пьяниц, состарившихся или по иной причине ставших бесполезными рабов, а подобные жертвоприношения акульему богу выглядят к тому же весьма живописно.

Когда Фафхрд и Мышелов, задыхаясь, выкарабкались наконец на берег, их радостно приветствовали те из илтхмарцев, что выиграли благодаря им пари. Остальные же были заняты тем, что ругательски ругали акул.

Денег, вырученных друзьями за останки «Черного казначея», было недостаточно для того, чтобы купить или нанять лошадей, однако хватило на еду, вино и воду для одной попойки и еще на несколько дней скромной жизни.

Во время попойки они не раз поднимали кружки за «Черного казначея» – верный корабль, отдавший им буквально всего себя, до смерти истрепанный штормами, пиратами, всяческой морской живностью и прочими знаками гнева морского царя. Мышелов пил и клял на чем свет стоит этого могучего властелина, при этом Фафхрд предусмотрительно скрещивал всякий раз два пальца. Время от времени друзьям приходилось более или менее учтиво отвязываться от танцовщиц, по преимуществу оплывших и уже удалившихся от дел.

В общем и целом попойка вышла так себе. В Илтхмаре даже не слишком осмотрительный человек не позволяет себе лечь спать под газом, а бесчисленные изображения крысиного бога, даже более могущественного, чем акульего, выполненные в виде скульптур, фресок и тому подобного декора, равно как живые крысы, молча таящиеся в тени или пляшущие посреди улиц, заставляют пришельцев чувствовать себя не в своей тарелке уже через несколько часов.

За попойкой последовал утомительный двухдневный переход к пещере Нингобля, который вконец измотал двух друзей, отвыкших после многомесячного плавания от пешей ходьбы, тем более по песку пустыни.

Когда усталые и пропыленные герои вступили под своды туннеля, ведущего к скрытому глубоко в недрах горы жилищу Нингобля, охватившая их прохлада показалась друзьям просто даром небес. Фафхрд, лучше знавший и самого Нингобля и его запутанное логово, шел впереди, ощупывая стены и потолок прохода руками, дабы не врезаться головой в сталактит или не пораниться об острый выступ скалы. Нингобль не одобрял, когда его гости пользовались факелами или свечами.

Миновав множество ответвлений, друзья подошли к развилке. Высунув голову вперед, Мышелов различил в конце левого коридора слабый свет и предложил пойти в ту сторону.

– В конце концов, – заявил он, – если окажется, что мы пришли не туда, всегда можно вернуться.

– Но ведь в приемную Нингобля ведет правый проход, – возразил Фафхрд. – То есть я почти уверен в этом. Это солнце пустыни расплавило мне все мозги.

– Чума на тебя за все твои увертки! – бросил Мышелов, еще не пришедший в себя от жары, и, нагнувшись, уверенно двинулся по левому коридору. Через два удара сердца Фафхрд, вздохнув, последовал за товарищем.

Свет впереди становился все ярче. В какой-то миг друзья вдруг почувствовали легкое головокружение, а скала у них под ногами чуть вздрогнула, будто от несильного землетрясения.

– Давай вернемся, – предложил Фафхрд.

– Давай хотя бы посмотрим, что там, – ответил Мышелов. – Мы, считай, уже пришли.

Через несколько шагов друзья вновь смотрели на бескрайнюю пустыню. Прямо у входа в пещеру совершенно неподвижно стояла белая лошадь под ярким чепраком, рядом с ней вороная – поменьше и в отделанной серебром сбруе, а чуть подальше – крепкий мул, нагруженный бурдюками с водой, горшками и свертками, в которых, судя по всему, помещался провиант для людей и животных. У каждого седла висел лук и колчан со стрелами, а к седлу белой лошади был приколот обрывок пергамента с краткой запиской:

«Проклятие морского царя снято. Нинг».

В записке чувствовалось нечто весьма странное, хотя ни один из друзей не мог решить, в чем именно заключается эта странность. Возможно, дело было в том, что Нингобль вместо слов «морского царя» написал: «Посейдона», но такая замена казалась вроде бы вполне уместной. И все же….

– Очень непохоже на Нингобля, – заметил Фафхрд голосом, показавшимся несколько необычным Мышелову, да и ему самому, – он не привык делать одолжения и не просить взамен каких-либо сведений или даже услуг.

– Дареному коню в зубы не смотрят, – наставительно отозвался Мышелов. – И мулу тоже.

Пока они шли по пещере, знойный восточный ветер сменился на прохладный западный. Друзьям стало гораздо легче дышать, а когда они обнаружили, что в один из бурдюков налита не родниковая вода, а кое-что покрепче, это решило дело. Фафхрд сел на белую лошадь, Мышелов на вороную, и, ведя на поводу мула, они доверчиво двинулись на запад.

После дня пути герои поняли, что здесь что-то не то: они не добрались ни до Илтхмара, ни до Внутреннего моря.

Кроме того, их продолжала тревожить некая причудливость употребляемых ими слов, хотя понимали они друг друга превосходно.

И в довершение всего приятели почувствовали, что с их памятью и житейским опытом происходит нечто необычное, однако поначалу не стали признаваться друг другу в этих опасениях. Дичи в пустыне было предостаточно, и в жареном виде она оказалась вполне вкусной для того, чтобы заглушить смутные подозрения относительно ее несколько непривычного вида и расцветки. Вдобавок друзья вскоре наткнулись на источник с водой редкой сладости.

Только через неделю, после встречи с караваном мирных торговцев шелком и пряностями, друзья поняли, что разговаривают не на ланкмарском языке, не на ломаном мингольском и даже не на диалекте Лесного Народа, а по-финикийски, по-арамейски и по-гречески; до Фафхрда дошло, что его детские воспоминания связаны не со Стылыми Пустошами, а с землями, окружающими море, которое называется Балтийским; Мышелов осознал, что вспоминает не Товилийс, а Тир, и оба они уразумели, что самый большой город в этих краях не Ланкмар, а Александрия.

И вместе с этими мыслями воспоминания о Ланкмаре и даже о всем Невоне начали постепенно стираться из их памяти, превращаясь в далекие сны.

И лишь память о Нингобле и его пещере оставалась ясной и четкой. Однако, что за шутку он с ними сыграл, было непонятно.

А между тем воздух оставался чистым и свежим, еда превосходной, вино сладким и хмельным; мужчины были здесь сложены недурно, а это говорило о том, что и женщины тоже должны быть хороши собой. Новые слова показались поначалу причудливыми? Ну и что? Стоило лишь подумать об этом, как впечатление исчезало.

Это был новый мир, суливший неслыханные приключения. Хотя, если разобраться, не такой уж он был и новый….

Друзья медленно трусили по белой песчаной дороге, ведшей их к неведомой, но уже предопределенной жизни.

6. Гамбит адепта Тир

В один прекрасный день, когда Фафхрд и Серый Мышелов сибаритствовали в винном погребке, что неподалеку от сидонской гавани города Тира [Тир, древний финикийский город, расположенный на Средиземном море, имел две гавани: на юге – египетскую, на севере – сидонскую] (где, кстати сказать, все заведения подобного рода пользуются недоброй славой), умостившаяся у Фафхрда на коленях длинная и желтоволосая галатийка внезапно превратилась в громадную свинью. Это был случай из ряда вон выходящий даже для Тира. Брови Мышелова, с неподдельным интересом наблюдавшего за происходящим, поползли вверх, когда галатийские груди, видневшиеся в глубоком вырезе критского платья, очень по тем временам модного, превратились в пару бледных обвислых сосков.

На следующий день четыре караванщика, употреблявшие только воду, дезинфицированную кислым вином, а также два багроворуких красильщика, родственники хозяина кабачка, клялись, что никакого превращения не было, и что они не заметили ничего, или почти ничего, необычного. Однако три подгулявших солдата царя Антиоха и четыре их подруги, равно как совершенно трезвый армянский фокусник, подтвердили случившееся до последней подробности. Некий египтянин, промышлявший контрабандой мумий, на некоторое время привлек внимание слушателей утверждением, что, дескать, необычно одетая свинья на самом деле была лишь видимостью таковой, или фантомом, после чего принялся бормотать что-то насчет видений, которыми звериные боги удостаивали людей у него в стране, однако поскольку Селевкиды выбили Птоломеев из Тира всего год назад, египтянина быстренько заставили замолчать. Оборванный странствующий проповедник из Иерусалима занял еще более деликатную позицию, заявляя, что свинья была вовсе не свиньей и даже не ее видимостью, а всего-навсего видимостью видимости свиньи.

Между тем Фафхрду было совсем не до метафизических тонкостей. Взревев от ужаса и отвращения, он отшвырнул от себя визжащее чудище, которое, с громким всплеском угодив прямо в чан с водой, снова обернулось долговязой галатийской девицей, причем разъяренной не на шутку, так как от затхлой воды ее наряд промок насквозь, желтые космы прилипли к черепу (тут Мышелов пробормотал: «Афродита!»), а тесный корсаж критского платья расползся на необъятной свиной туше по всем швам. Гнев ее рассеялся только тогда, когда полуночные звезды заглянули сквозь окошко в крыше в чан с водой, а кубки наполнились и опорожнились не один раз. Но только Фафхрд вознамерился снова запечатлеть предначальный поцелуй на мягких устах юной девы, как почувствовал, что рот ее опять сделался слюнявым и клыкастым. На сей раз оказавшаяся между двух винных бочонков галатийка встала сама и, не обращая внимания на крики, возбужденные возгласы и удивленные взоры, словно они были лишь частью затянувшегося грубого розыгрыша, вышла из кабачка с достоинством амазонки. Остановилась она при этом только раз, на грязном затоптанном пороге, причем лишь для того, чтобы метнуть в Фафхрда небольшой кинжал, который тот рассеянно отбил своим медным кубком, так что клинок воткнулся прямо в рот деревянному сатиру на стене, отчего тот стал похож на божество, самозабвенно ковыряющее в зубах.

В зеленоватых, цвета морской волны, глазах Фафхрда появилась задумчивость: Северянин размышлял, какой это такой волшебник решил вмешаться в его интимную жизнь. Он неторопливо, одно за другим, обвел взглядом плутоватые лица завсегдатаев погребка; взгляд его, с сомнением задержавшись на высокой темноволосой девушке, сидевшей подле чана, снова вернулся к Мышелову. В глазах у Северянина появилась тень подозрения.

Мышелов сложил руки на груди, раздул ноздри вздернутого носа и вернул другу взгляд с насмешливой учтивостью парфянского посла. Затем резко повернулся, обнял и поцеловал сидевшую рядом с ним косоглазую гречанку, молча ухмыльнулся Фафхрду, отряхнул с груботканой туники из серого шелка осыпавшуюся с век девицы сурьму и снова скрестил руки на груди.

Фафхрд начал тихонько постукивать донышком кубка о ладонь. Его широкий, туго затянутый кожаный пояс с пятнами пота, которым была пропитана и белая льняная туника, легонько поскрипывал.

Между тем предположения относительно личности человека, наложившего заклятие на Фафхрдову галатийку, покружили по кабачку и неуверенно остановились на высокой темноволосой девушке, – возможно, потому, что она сидела особняком и в перешептываниях не участвовала.

– Она слегка с приветом, – сообщила Мышелову Хлоя, косоглазая гречанка. – Многие называют ее Салмакидой [Салмакида – в греческих легендах нимфа источника, без взаимности влюбившаяся в гермафродита, отчего боги объединили их в одно существо] Молчуньей, но я знаю, что ее настоящее имя Ахура.

– Персиянка? – осведомился Мышелов.

Хлоя пожала плечами.

– Она здесь сшивается уже не один год, хотя никто толком не знает, где она живет и чем занимается. Раньше это была веселая девчушка, не прочь посудачить, хотя с мужчинами не водилась. Однажды даже подарила мне амулет, сказала, он от кого-то защищает, я до сих пор его ношу. А потом на какое-то время она пропала, – продолжала болтать Хлоя, – а вернулась уже такая, какой ты ее видишь, – робкая, слова не вытянешь, а в глазах – выражение человека, подсматривающего в щелку в дверях борделя.

– Ах вот как, – бросил Мышелов. Он не сводил одобрительного взгляда с темноволосой девушки даже несмотря на то, что Хлоя дергала его за рукав. Гречанка мысленно огрела себя палкой по пяткам: зачем она поступила как последняя дура и обратила внимание мужчины на другую девушку?

Фафхрда эта немая сцена с толку не сбила. Он продолжал сверлить Мышелова взглядом с упорством целой аллеи каменных египетских колоссов. Котелок его гнева наконец забулькал.

– Послушай, ты, поскребыш мудрого и цивилизованного мира, – начал он. – По-моему, это верх вероломства – пробовать на мне свое паскудное колдовство.

– Полегче, извращенец, – промурлыкал Мышелов. – Подобные неприятности случались и с другими, к примеру, с одним пылким ассирийским военачальником, чья возлюбленная превратилась под одеялом в паука, или с неким страстным эфиопом, внезапно обнаружившим, что он болтается в нескольких ярдах над землей и пытается поцеловать жирафу. Воистину, для человека, знакомого с анналами чародейства и колдовства, нет ничего нового.

– К тому же, – продолжал Фафхрд, и его бас зарокотал в тишине, – разве это не предел подлости – проделывать со мной свои свинские фокусы, когда я вконец расслабился?

– Если б я вздумал удержать тебя от распутства с помощью чар, – гнул свое Мышелов, – мне вряд ли пришло бы в голову начинать превращения с твоей женщины.

– Более того, – не унимался Фафхрд, подавшись вперед и положив ладонь на длинный кинжал в ножнах, лежавший рядом на скамье, – я расцениваю как прямое и возмутительное оскорбление тот факт, что для своих опытов ты выбрал галатийскую девушку, представительницу расы, родственной моей.

– Мне уже и раньше, – зловеще заметил Мышелов, скользнув пальцами под тунику, – приходилось сражаться с тобой из-за женщины.

– Но раньше, – еще более зловеще отозвался Фафхрд, – тебе не приходилось сражаться со мной из-за свиньи!

На несколько мгновений Северянин застыл в весьма воинственной позе: набычившись, выпятив нижнюю челюсть и прищурив глаза. Потом он начал смеяться.

Смех Фафхрда – это было нечто. Прорываясь шумным фырканьем сперва через ноздри, потом сквозь зубы, он быстро переходил в ржание, сотрясавшее все тело Северянина, и наконец превращался в громовой рев, который непременно свалил бы варвара с ног, если бы он не держался изо всех сил, широко расставив ноги и откинув назад голову, словно под напором урагана. Это был смех бичуемого бурей леса или моря, смех, вызывавший в воображении величественные картины, будто возникшие из давних, гораздо более буйных и здоровых времен. Это был смех древних богов, наблюдающих за созданным ими человеком и отмечающих свои упущения, промахи и ошибки.

Губы Мышелова начали кривиться. Он скорчил страшную рожу, стараясь не поддаться этой заразе, но тут же сдался.

Фафхрд на секунду умолк, немного отдышался и, схватив кувшин с вином, осушил его до дна.

– Свинские фокусы! – прогрохотал он и снова заржал.

Подонки тирского общества, придя в какое-то неясное возбуждение, с изумлением и благоговейным страхом пялили на друзей глаза.

Впрочем, среди них нашлась одна личность, чья реакция заслуживала внимания. Темноволосая девушка жадно вглядывалась в Фафхрда, впитывала все издаваемые им звуки, в глазах у нее читалась какая-то странная жажда, любопытство, озадаченность – и расчет.

Мышелов заметил это и, прекратив смеяться, стал наблюдать за девушкой. Мысленно Хлоя нанесла особенно жестокий удар по подошвам своих мысленно же связанных босых ног.

Смех Фафхрда понемногу стал стихать. Гигант беззвучно выдохнул из себя все его остатки, вздохнул уже нормально и засунул большие пальцы за пояс.

– На нас уже смотрит утренняя звезда, – сообщил он Мышелову, задрав голову и глядя в окошко в крыше. – Пора приниматься за дело.

И без дальнейшего шума они с Мышеловом вышли из погребка, отодвинув с дороги только что появившегося и вусмерть пьяного пергамского купца, который озадаченно уставился им вслед, словно пытаясь сообразить: были ли это бог-колосс и его раб-карлик или же плюгавый колдун с покорным ему громадным автоматом.

На этом все могло бы и закончиться, и тогда две недели спустя Фафхрд просто объяснял бы, что происшествие в винном погребке – это всего лишь плод пьяного воображения нескольких людей – подобные вещи случались с ним и прежде. Однако ничто на этом не закончилось. Провернув «дело» (оно оказалось гораздо более замысловатым, чем предполагалось, и превратилось из простого сговора с сидонскими контрабандистами в роскошную интригу, вовлекшую в свою орбиту киликийских пиратов, похищенную каппадокийскую принцессу, подделанное кредитное письмо сиракузского финансиста, соглашение с работорговкой с Кипра, свидание, обернувшееся на деле засадой, несколько бесценных драгоценностей, похищенных из египетской гробницы, которых никто никогда не видел, и шайку идумейских головорезов, которые на всем скаку вылетели из пустыни, чтобы спутать всем карты), Фафхрд и Мышелов вернулись в нежные объятия и к тихим многоязычным речам портовых дам, и тут с Фафхрдом снова приключился свинский фокус, на сей раз завершившийся поножовщиной с несколькими типами, которые решили, что спасают хорошенькую вифинянку от гибели в соленой и вонючей жидкости, куда заталкивал ее озверевший рыжеволосый гигант – это Фафхрд настоял на том, чтобы окунуть девицу, пока она не вернулась в первоначальное состояние, в бочку с рассолом от маринованной свинины. Это происшествие натолкнуло Мышелова на мысль, которую, впрочем, он так и не открыл Фафхрду: нанять какую-нибудь сговорчивую девицу, заставить Фафхрда превратить ее в свинью, немедленно продать последнюю мяснику, затем, когда она уже в качестве разъяренной девицы убежит от мясника, продать ее какому-нибудь любвеобильному купцу, пустить вслед за ним Фафхрда, чтобы он опять превратил ее в свинью (к тому времени Северянин научится делать это, просто строя девушке глазки), потом продать ее другому мяснику и так далее. Низкие цены, быстрый заработок.

Некоторое время Фафхрд упрямо продолжал подозревать Мышелова, который иногда по-любительски занимался черной магией и повсюду таскал с собой кожаную шкатулку с различными странными инструментами, стянутыми им из карманов у чародеев, а также редкие книги, наворованные из халдейских библиотек, и это несмотря на то, что из долгого опыта Фафхрд прекрасно знал: Мышелов ничего не читал систематически, кроме предисловий (хотя нередко раскрывал книги посередине, сопровождая свое якобы чтение бросаемыми по сторонам проницательными взорами и ядовитыми замечаниями), и к тому же в процессе колдовства ему никогда еще не удавалось достичь дважды одних и тех же результатов. Мышелов вряд ли сумел бы два раза подряд совершить метаморфозу с возлюбленными Фафхрда, а уж о том, чтобы в обоих случаях получить в результате по свинье, и речи быть не могло. К тому же превращений уже было не два, а больше: собственно говоря, теперь они происходили постоянно. Более того: Фафхрд, в сущности, вообще не верил в магию, а в магию Мышелова и подавно. И если хоть малейшие сомнения у него оставались, они мгновенно рассеялись, когда смуглая египетская красотка с атласной кожей превратилась в объятиях Мышелова в гигантскую улитку. Отвращение Мышелова, увидевшего на своих шелковых одеждах следы слизи, было неподдельным и ничуть не уменьшилось, когда два наблюдавших за сценой бродячих коновала заявили, что не видели никакой улитки, ни гигантской, ни даже обычной, и пришли к заключению, что Мышелов страдает малоизученной разновидностью копытной гнили, которая вызывает у больного галлюцинации и от которой они готовы предложить редкое мидийское лекарство, причем по дешевке – всего девятнадцать драхм за баночку.

Ликование Фафхрда по поводу конфуза приятеля продолжалось недолго: после ночи отчаянных и далеко зашедших опытов, в результате которых, как уверяли некоторые, от сидонской гавани до храма Мелькарта пролегла цепочка улиточных следов, наутро весьма озадачивших всех тирских дам и половину их супругов. Мышелов обнаружил нечто, о чем подозревал уже давно, но все же надеялся, что это не так: только Хлоя оставалась невосприимчивой к заразе, которую несли его поцелуи.

Нет нужды говорить, что это обстоятельство порадовало Хлою до чрезвычайности. Словно два блистающих меча, ее косые глаза разили всех вокруг высокомерным самодовольством, и свои мысленно израненные ноги она теперь стала умащивать лишь дорогими благовонными притираниями, причем отнюдь не умозрительными, поскольку, воспользовавшись своим положением, она быстренько выкачала из Мышелова немало золота, которого ей хватило, чтобы купить рабыню, в чьи обязанности входило, в сущности, лишь упомянутое умащивание. Теперь Хлоя уже не старалась отвлекать внимание Мышелова от других женщин, а не без удовольствия поступала как раз наоборот, и когда в очередной раз, зайдя в таверну «Пурпурная Улитка», они встретили там темноволосую девушку по имени не то Ахура, не то Салмакида-Молчунья, косоглазая гречанка решила сообщить о последней кое-что еще.

– Имей в виду, Ахура вовсе не такая уж невинная, хотя и держится особняком. Однажды она спуталась с каким-то стариком – еще до того, как подарила мне амулет, – а в другой раз я слышала, как одна шикарная персиянка кричала на нее: «Что ты сделала со своим братом?» Ахура ничего не ответила, только посмотрела змеиным взглядом, так что та выскочила как ошпаренная. Бр-р! Видел бы ты ее глаза!

Однако Мышелов сделал вид, что это его не интересует.

Разумеется, если бы Фафхрд вежливенько попросил, Хлоя ему тут же и отдалась бы, да и сама гречанка была не прочь получше прибрать парочку к рукам, хотя бы и таким способом. Но гордость, не позволяла Фафхрду принять от друга подобное одолжение; более того, в последние дни он не раз обзывал Хлою скучной и неаппетитной созерцательницей собственного носа.

Поэтому Северянину приходилось волей-неволей вести монашескую жизнь, стойко выдерживать презрительные женские взгляды за столом в кабачке, отгонять раскрашенных мальчиков, превратно истолковывавших его женоненавистничество, да сдерживать сильное раздражение, вызываемое растущими слухами относительно того, что он оскопил себя и сделался тайным жрецом Кибелы. Пересуды и домыслы до такой степени исказили истинную картину происшедшего, что не помогало решительно ничего: хотя подвергавшиеся превращению девицы из опасения нанести ущерб своей репутации твердили, что это выдумки, но все напрасно. Одни решили, что Фафхрд впал в мерзкий содомский грех, и требовали публично отдать его под суд. Другие считали его счастливчиком, которого навещала обратившаяся свиньей влюбленная в него богиня, и который поэтому презирает всех земных девушек. Третьи шепотом заявляли, что он – брат Кирки и имеет постоянным местожительством плавучий остров в Тирренском море, где держит стадо свиней, в которых со свойственной ему жестокостью превратил многих потерпевших кораблекрушение дев. Северянин больше не смеялся, под глазами у него появились черные круги; вскоре он начал осторожные расспросы в среде волшебников в надежде отыскать какое-нибудь контрзаклятие.

– Кажется, я нашел лекарство от твоего неприятного недуга, – однажды вечером беззаботно заявил Мышелов, откладывая в сторону коричневый папирус с оборванными краями. – Натолкнулся в этом заумном трактате Исайи-бен-Эльшаза по демонологии. Здесь сказано, что если любимая тобой женщина изменяет свой облик, ты должен продолжать заниматься с ней любовными играми, веря, что сила твоей страсти поможет ей обрести первоначальный вид.

Отложив меч, который он точил, Фафхрд поинтересовался:

– Тогда почему ты больше не целуешь улиток?

– Это не слишком приятное занятие. К тому же у меня – человека, лишенного варварских предрассудков, на крайний случай есть Хлоя.

– Как же! Ты не бросаешь ее просто из гордости. Знаю я тебя. Уже неделю ты ни о ком, кроме Ахуры, не думаешь.

– Штучка хорошенькая, но не в моем вкусе, – ледяным тоном ответил Мышелов. – А вот тебе она, похоже, и впрямь вскружила голову. Как бы там ни было, тебе следует попробовать мое лекарство. Свиньи со всего мира с визгом побегут за тобой, вот увидишь.