Текст книги "Иисус. Картины жизни"

Затем Спаситель в своих размышлениях обращается к миру. До сего момента Его интересовал ближний круг людей, занимало их настоящее, радовало их будущее. Но теперь Он думает о мире и о победе над ним Царства Божьего. И отныне эта победа – Его цель, не благоденствие и счастье учеников, теперь ученики для Него – средство для достижения той цели, подмастерья, соработники. И за это их ждет благодарность, великая благодарность – от Бога и от спасенных.

И нам, пребывающим во всепобеждающей власти Бога, вознесенным на небывалую высоту, следует попросту не замечать того, как и по каким законам живет мир, не допуская, чтобы ненависть, чувство по существу пустое и ничтожное, сколько-нибудь задевало нас, хотя нет, пусть задевает, побуждая отвечать и воздавать ненавистникам в духе Божьем. И чем сильнее их ненависть, тем сильнее наша любовь – в добром сердце, в приветливых словах о них и обращенных к ним, в заступничестве и готовности ходатайствовать за них. А если им наше добродушие покажется слишком навязчивым и недружелюбие их перейдет все границы, то не станем отступать и в угоду им изменять великому закону любви. Не дай исчезнуть этому чистому источнику ни с чем не сравнимого света, даже если тебе придется за это заплатить дорогую цену! Здесь нужна самоотверженность, но это вовсе не цель, к которой следует стремиться, и не великая добродетель. Здесь самоотречение – не добровольное принижение себя до полного самоуничижения, а путь к возвышению до царственного образа мыслей. Наше богатство – в Царстве Божьем, оно облегчает все утраты, и даже если нас ожидают нужда, лишения и слезы, мы все равно блаженны!

Источник всего этого – не горделивая добродетель, а искреннее, естественное чувство братской любви, помогающее нам всякий раз стать на место другого человека и вести себя так, как ему хотелось бы, чтобы с ним поступили.

Любовь, известная миру, вызванному любовью из небытия и вновь ею вознагражденному, – самое прекрасное, утонченное и благороднейшее наслаждение, которое только возможно на Земле. Однако Спаситель требует от нас любви как труда (это единственный труд, который, собственно, и приносит вечные плоды), как борения, любви беспричинной, жертвенной, не требующей награды. Любите врагов ваших и делайте им добро, и давайте взаймы, не выставляя (должникам) никаких требований! Лютер прекрасно переводит это место: «не питая при этом никаких надежд», греческий же текст звучит так: «не требуя ни от кого никаких обещаний». На первый взгляд это противоречит контексту, поскольку в словах все же слышится некая надежда на возвращение долга, но мне кажется, они взяты из жизни. Берущий взаймы, как правило, торжественно заверяет, что непременно вернет долг, однако его уверенность бывает ошибочной. Ты же мысленно заранее приготовься к тому, что отданное к тебе не вернется, и не давай больше того, без чего сможешь обойтись, но и не принимай обещание должника, в которое он сам верит, за чистый обман, а разделяй в пределах разумного с ним его надежду! И вы будете помилованы, «будет вам награда великая и будете сынами Всевышнего». Это высочайшее благо, и оно ожидает вас. Как по-царски величественны эти слова! Вы сопричастники Всемогущего, Всевышнего, вам и подобает поступать так.

В милосердии к неблагодарным и злым – Божественная высота, и мы, неблагодарные и злые, ощущаем это ежедневно на себе. Стихи 36 и 37 (Лк 6) завершают первую половину второй части проповеди, объясняя, с каким внутренним настроем должно делаться все то, о чем в ней говорилось.

Во-первых, «Будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд!». А Он именно таков, тут нет сомнения. И это главное правило общения со всеми людьми и во всякое время!

И во-вторых, не судите! Не делайте различия между людьми, не сортируйте их! Не считайте, будто ваше милосердие может и должно распространяться только на избранных вами! Не высказывайте собственных мнений о людях! Не проклинайте! От вас никто всего этого не требует! Не понимающий этого не ведает Бога! Вы – кладези, из которых Бог изливает на людей благодать. Оставляйте должникам вашим! Давайте! В этом – свет Отца.

С какой сердечной теплотой Спаситель указывает на время, когда они получат свою награду. Вначале это звучит так: вы будете прощены и дастся вам, а затем, в красках описывая воздаяние, произносит: «они отсыплют вам в лоно ваше», и это не случайно. Именно они, ставшие благодаря вашему милосердию прощенными, прежде враждебные, причинившие вам немало страданий и бед, будут безмерно благодарны, не зная, как выразить свою благодарность, и небывалая радость охватит вас.

На этом вторая часть проповеди заканчивается. Спаситель сказал, что хотел, Он возвестил новый, иной образ мыслей, иное внутреннее отношение к ближнему, с которым Его ученики и должны предстать перед миром.

Может быть, они должны проявлять его лишь сами, не провозглашая и не научая тому других? Может быть, любовь к людям должна прежде всего распространяться на чисто земное — только им и понятные насущные потребности в одежде, платье и пр., а не на духовное, не на спасение их душ, что было бы куда важнее?

Вопрос непростой! Казалось бы, он требует утвердительного ответа. Но плоть предпочла бы заботиться о ближнем в духовном плане, нежели в телесном, и она предлагает ему себя в качестве авторитетного наставника, учителя, водителя, уклоняясь от того, чтобы безропотно служить ему во всем из чувства братской любви, жертвуя собой. К тому же плоть не лишена коварства и не прочь свое, все не наступающее обращение возместить обращением других. Такое поведение, да к тому же прикрывающееся именем Иисуса, не имеет ничего общего с присущей Ему самому дружеской манерой. Оно в глазах Бога столь же отвратительно и противоестественно, сколь и в глазах людей, ибо искажает образ христианства. Именно таким виделось апостолам антихристианство, когда они с тревогой говорили о его приближении.

Перед Его учениками неотступно встает вопрос, как и в какой мере следует им стремиться привить другим описанный выше Спасителем образ мыслей? Нравоучениями и наставлениями? И Спаситель, дополняя уже сказанное, дает на него ответ.

Он этого почти не приемлет, хотя полностью и не отвергает, ибо понятно, что иногда Его ученикам придется прибегать и к поучениям. Да, исключения возможны, хотя Спаситель очень опасается, как бы они не стали правилом. Его речь принимает совсем иной, образный характер: картины следуют одна за другой. В них и негодование по поводу недопустимого обращения с другим, и подшучивание над нелепостью поведения людей, и примеры, когда иные обстоятельства невозможны из-за отсутствия в них внутренней логики.

Картина первая: о слепом поводыре. «Может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму?» (Лк 6:39) Как может несчастный слепец догадаться, что благодетель, предлагающий ему себя в поводыри, сам слепой? Первый может знать, что он незрячий, и, по сути, знает, но в то же время, охваченный манией величия, пытается от себя утаить. Какую ответственность он берет на себя! Одна мысль о ней уже в состоянии укротить то часто восхваляемое неуемное стремление непременно влиять на других! И, поясняя, Спаситель добавляет: «Ученик не бывает выше своего учителя; но и усовершенствовавшись (то есть закончив свою учебу. – Ф. Ц.) будет всякий, как учитель его» (Лк 6:40).

Я полагаю, здесь, говоря «учитель», Иисус подразумевает не Себя, а того поводыря, который не может совсем забыть о собственной слепоте и утешается своим намерением сделать из ученика нечто лучшее, чем он сам. Такое Спаситель считает абсолютно невозможным.

Картина вторая: о сучке «в глазе твоего брата». Подмечено удивительно точно! Действительно, заметив в глазу брата сучок (не образный, а настоящий), почему-то невольно хочешь и даже считаешь своим долгом предложить ему в этом досадном случае свои услуги. Почему бы и нет? А что, если это оптический обман – отражение бревна в глазе брата в твоем собственном глазу? Так далеко в своих рассуждениях Спаситель не идет и полагает сучок настоящим. Но для такого искусства врачевания тебе нужен острый глаз! Улучши прежде собственное зрение и извлеки из своего глаза бревно, которое обезображивает тебя.

Картина третья: «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод; и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый» (Лк 6:43). Бревно в твоем глазу выдает твое нездоровье, отчего и твоя духовная помощь может быть только больной, и плоды она принесет больные. «Ибо всякое дерево узнается по плоду своему». Что толку украшать себя чужими перьями и потчевать других чужими мыслями, пусть даже заимствованными тобой у самого прекрасного учителя. «Потому что не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника». Смоква, виноград – какие они вкусные, никого убеждать не надо – олицетворяют манеру действия Спасителя, которую Он так ярко обрисовал и рекомендовал нам перенять; колючие и ранящие шипы – навязчивость слепого поводыря.

Следующий стих (Лк 6:45), по сути, итог того, чему нас учат эти примеры, конкретное выражение основных мыслей, без образных сравнений. «Ничего деланного, искусственного!» Изменись! Будь тем, что ты есть, и тогда все исходящее из твоих уст благотворно и здраво, в противном случае оно – пустой звук. Добрый человек может по-деловому и предметно беседовать со своим ближним, скажем, о слесарном ремесле, и их беседа будет полезна, поскольку она пронизана невидимым Божественным светом. Злой же человек может изливать на собеседника христианские речи, но все его слова отравлены тем злым и недобрым, что есть в нем: высокомерием, завистью, черствостью, лицемерием и пр. И вот каков окончательный вывод Спасителя: избегай умышленного, преднамеренного! Дай себе волю – в хорошем смысле слова, бодрствуя в молитве, – и если ты человек праведный, то правда будет на твоей стороне. Ходи пред Богом в духе, говоря и действуя непроизвольно, почти бессознательно, и тогда ты будешь поступать наилучшим образом[64]64
  Нечто подобное имеет в виду и Павел, когда (Рим 12:30) требует от нас: «Не думайте о себе более, нежели должно думать; но думайте скромно, по мере веры, какую каждому Бог уделил».


[Закрыть].

Спаситель хочет только, чтобы мы, в каком бы окружении ни доводилось нам жить, оставались людьми любящими, остальное Он берет на Себя. Его дело должно распространяться в народе в первую очередь через общение людей между собой, одна формальная проповедь принесет мало пользы. (Во времена апостолов победная весть о Воскресении Иисуса и его значении для всех разнеслась очень быстро, и достигалось это не торжественными, как сегодня, ложно-духовными призывами к исправлению.) Спасителю, конечно же, было важно, чтобы люди постоянно видели неискаженным сам характер Его дела, проникнутого сердечной теплотой и нисколько не навязываемого, – именно это и привлекало к нему всеобщее внимание. И Он всерьез опасается или, скорее, предчувствует, что многие из тех, кто считает себя истинными христианами, именно поэтому и пропустят мимо ушей, проигнорируют эту проповедь и будут Его именем делать все как раз наоборот, предписывая то же и другим служителям Иисуса. Вот почему Он заканчивает проповедь словами: «Что вы зовете Меня: Господи! Господи! – и не делаете того, что Я говорю?» (Лк 6:46)

Подытоживая сказанное, Спаситель открывает нам Свои мысли о возможных последствиях Его речи. Забыть ее или оставить без внимания невозможно. В ней сокровеннейшая истина, полная света и очарования, содержащиеся в ней мысли тотчас же становятся нашими собственными, неотъемлемой частью сути того, кто их слышит. Но они могут ввести слушателя в заблуждение, и тем опасны. Слушающему все понятно, они согрели его своим теплом и наполнили радостью, он всему верит и думает, будто все усвоил. Но он не следует им, то и дело забывая о них. Он открещивается от нищеты или гордится богатством, его земная жизнь полна забот, тревог, волнений, но и удовольствий; он по-прежнему не прощает своим врагам и не упускает случая едко или презрительно отозваться о тех, чьи недобрые слова по своему адресу кто-то ему передал; он остается глухим и безучастным к настойчивым просьбам о помощи и продолжает судить людей. Но он слишком задумывается об этом, твердо зная, что человек неверующий. Просто на все это, как он считает, у него иной взгляд, возможно, весьма своеобразный, но зато более «трезвый и разумный», и прежде всего – на заключительную часть проповеди. А если он в чем-то и грешит против нее, превращаясь тем самым в слепого поводыря или судящего о сучке в глазе брата своего, то это он ставит себе даже в заслугу. Иначе говоря, слышащего и не исполняющего тех слов нельзя уподобить человеку, который вовсе не строит; нет, он строит – быстро, привлекательно, банально, и его дом как будто безупречен.

Но Спасителю важен не этот глупый слушатель, а слушатель умный, с позитивным мышлением, которому всегда импонирует быть таким, каким должно быть, а не просто существовать.

«Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен. Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне». В поте лица своего он удаляет от сердца все нечистое, обозначенное ему наставлениями Иисуса, – превратное суждение о том, что неизбежно в этом мире, превратное отношение к ненависти и несправедливости, своекорыстие и косые взгляды в сторону других, словом, все, на чем нового не построишь. Строит он медленно, но «почему, когда случилось наводнение и вода наперла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне [в греческом тексте – «построен правильно»]. А слушающий и неисполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда наперла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое» (Лк 6:48,49).

Разрушение дома иных Его слушателей было великое, когда они, увлеченные потоком сиюминутного безумия, решив, что Иисус их обманул, кричали: «Возьми, возьми, распни Его!», но еще больше у того, кто после смерти, к своему удивлению, оказывался в положении того богача – «в аду будучи в муках!». И самообманы продолжались вплоть до обрушения дома.

В обеих проповедях мы – более, чем принято – выделили и осветили одно: то, что Спаситель, при всей Своей любви и внимании к отдельным людям, всегда имел в виду Великое и Всеобщее, человечество и Царство Небесное, предлагая каждому отдельному человеку утешение как следствие, вытекающее из этого Всеобщего, Царства Небесного. Для нас же важнее конкретный человек (в первую очередь наше любимое Я), поэтому у нас возникает как бы пространственное представление о великом повороте от погибели к славе: здесь грех, вина, нужда, там — слава; для Спасителя же человечество – единая личность, отчего этот поворот Ему видится происходящим во времени: сейчас грех, вина и погибель, в будущем (правда, начало положено Им уже сейчас) – Царство Божие.

Своеобразным пояснением к этому, ясным и величественным, служит, на мой взгляд, Иисусова притча о блудном сыне (Лк 15:11–24), рассказанная Им в ответ на сетования фарисеев на Его «чрезмерную» снисходительность к грешникам. Мне кажется, притча эта уже давно сложилась у Него в голове, и здесь, рассказывая ее, Он как бы дополняет ее, откликаясь на обвинение фарисеев. «Когда блудный сын, как мне уже давно видится в душе, вернется домой, у старшего брата, наверное, обнаружится тот же образ мыслей, который не приемлет Меня сегодня в фарисеях, и радость победы вновь омрачится, если не сказать – отложится на неопределенный срок». Так, возможно, Он думал. Притча о блудном сыне и без этого дополнения, сама по себе, совершенна и законченна. Вероятно, сложилась она у Него постепенно в ответ на мрачные вопросы, которые рождал в Нем греховный порядок вещей. Притча высвечивает место человека в Великом и Всеобщем, его падение, потерянность и надежды Иисуса на его спасение. Вот почему, на мой взгляд, этой притчей и завершаются Нагорные проповеди.

Что происходило в душе маленького Самуила, когда он жил в доме первосвященника Илии? «Боже милостивый, люди живут так, будто Тебя нет!» «Неужели так будет продолжаться и дальше? Как можно Тебя не замечать и попирать Твое имя ногами? Или правы те злые отроки, а вовсе не я?» Не исключено, что именно эти вопросы и побудили милостивого Бога ответить отроку, открывшись именно ему.

Схожие вопросы, пусть и относящиеся к другому, поначалу еще сильнее и настойчивее волновали и душу Спасителя. «Разве такое возможно, чтобы мир жил сам по себе, беспрерывно греша, и милостивый Бог попускает это, мирится с ними? В чем тут причина? Какой во всем этом смысл?»

Ответы содержатся в этой притче. Младший сын вытребовал у отца «следующую ему часть имения», наверное, всего лишь для того, чтобы, не считаясь с устаревшими представлениями родителя, распорядиться ею по своему «недюжинному» уму. Вот он, первый судьбоносный шаг человека из детства в мир, живущий по своим законам. «Теперь я сам себе бог, я свободен и сам себе господин». В этом тут же увидели метафору отпадения в язычество. Не без этого, но независимость такого рода уживается с излишне догматической верой, и Спаситель мысленно представлял Себе этого «эмансипированного» сына среди правоверного еврейского народа на всех перекрестках избранной им судьбы.

Что должен сделать отец в ответ на чрезмерно смелое требование сына выделить ему часть своего имущества? Вопрос непростой. Педагогично ли было потакать его наглому легкомыслию?

Так и хочется сказать «нет». Юноша промотает состояние, но дело не только в этом: несвоевременная свобода только навредит ему и погубит его.

Выходит, самое разумное – ответить ему отказом: «Именно сейчас, я вижу, без родительского надзора тебе пока не обойтись».

Вопрос принципиальный для истинно верующего, и уж тем более таковым он был для Спасителя. Согласившись с отказом в просьбе, мы тем самым как бы отказываемся от того, что Бог есть. Либо придется принять распространенное (лишь по причине человеческого недомыслия) понятие о Боге, а именно: милостивый Бог, подобно пресловутому Юпитеру, весьма ограничен в своих действиях установленным миропорядком; Он как бы (говоря языком притчи) никогда не владел тем имуществом, с которым так свободно обращается блудный сын, ибо этот отвернувшийся от отца юноша явно распоряжается «своим», как ему вздумается.

Как тут быть? Спасителю было все ясно – ведь Он руководствовался теми же соображениями, что и отец: «Отец во всем согласился с сыном и ради него поступился своим имением».

А что оставалось делать отцу? Сердце сына стало ему чужим, он перестал быть его «чадом». Отец мог спасти имение и оставить при себе внешне образцового, послушного сына, но тот был бы равно как чужой сын, его сердце оставалось бы холодным, ожесточенным, мрачным. И отец отважился пожертвовать имением и – на первый взгляд – сыном. Имение расточится, да и сына, скорее всего, ждет печальный конец, но придет время, и сердце сына вновь обретет свои права. Если сын сохранит еще волю, когда независимость и утрата мудрости с жестокой неизбежностью доведут его до погибели и грех завершит свое дело, на руинах его жизни даст росток семя прежней детской любви, а заключавший его в себе плод сгниет. Он ведь чадо, сын, и долго отрекаться от своего сыновства не сможет.

Безграничной верой в искру детской любви, не угасающей в сыне, и объясняет Спаситель рискованный шаг отца, оставившего все идти «своим чередом». Это поступок человека, смелого в своих ожиданиях.

Конечно, шаг был и рискованный, и болезненный. Ибо расточаемое «имение» – это все Божественные идеалы упорядоченной ими жизни человечества. Это, если обратиться к десяти заповедям, – жизнь ближнего, его семейное счастье, душевное спокойствие, достояние, доброе имя, его благополучие в целом. И всему этому угрожает разорением самостоятельность сына. Отчасти оно и будет разорено.

И Спаситель видит, что прискорбному разрушительному началу в этом мире противостоит исполненный надежды великий замысел отца, в свете которого он и видит своего блудного сына, с надеждой и уверенностью в собственной правоте говоря себе: «Пройдет время, и ты к нам вернешься!» Он видит сына на всех этапах его свободной жизни: на этапе кажущейся благонравной самостоятельности, или кажущейся самостоятельной благонравности, когда тот какое-то время на глазах отца «свободно» управляет «своей» частью имения; на этапе полного разрыва отношений, когда он обращает имение в деньги и уходит от отца, «отправляется в дальнюю сторону»; на этапе роскошной жизни, когда, как говорится, живут уже не на проценты, а расходуют основной капитал, или в блеске ослепительных идей, чуть ли не сказочного расцвета пустых фантазий, так легко возникающих в уме, когда поступаются еще одной частью Божьего капитала – верой, страхом Божьим или предчувствием Небес и выбрасывают ее за борт. А когда приходит время расплаты за содеянное, вся изнаночная сторона этого мнимого счастья с естественной неизбежностью предстает в своем истинном обличье, обнажая его суть – пустоту и погибель.

Иной, возможно, не примет такое толкование притчи, освещающее ярким светом сострадания и надежды тьму, поглотившую человеческий род, и возразит: трудно в такое поверить. Быть может, когда-то и случилось подобное – некий блудный сын вернулся к отцу в великом смысле этого слова, но ведь сколько блудных сыновей не обратились и потому не достигли спасения, и обрекли себя на вечную погибель. То есть притча эта, скорее всего, относится, например, лишь к тому, чье обращение для нас очевидно, а это – один из миллионов. Однако Спаситель едва ли принял бы такое возражение. Полагаю, Он не думал, что владеет точными и детальными знаниями о вечной судьбе в потустороннем мире, какие сегодня в собственном воображении имеют многие. Я думаю, что Он с искренней заботой, без малейших сомнений, вверял эти миллионы людей Своему Милосердному и Всемогущему Отцу Небесному, представляя Себе Его милосердие и могущество куда большими, чем мы.

Таким образом, в первой части притчи о блудном сыне, повествующей о его судьбе до возвращения к отцу, отражена, освещена, объяснена суть нашей эпохи, ее удаленность от Бога и ее контраст с Его Царством Небесным.

И эта возрастающая удаленность не останется без Божьей кары. Притча потеряла бы смысл, если бы в ней говорилось, что отец послал разыскать сына. Ищут неразумную заблудившуюся овцу, грош, утерянный по чьему-то легкомыслию, но никак не сына, который в конце концов сам может найти дорогу. Было бы странно услышать в притче, что сын написал домой письмо с просьбой о помощи. Такие письма, эти свидетельства назревающего душевного кризиса, просто с удовлетворением «подшивались бы к делу», либо на них коротко отвечали: «Возвращайся домой!» О том бесчисленное множество молитв, по сути, содержащих просьбу о сохранении status quo, продлении существующего состояния, поскольку люди «пытаются вести свои собственные дела», не уповая на Бога.

У Бога же все просто, логично, целостно, пред Ним все равны. Он беспристрастен, Ему не важны частности, а нужен лишь смысл всеобщего.

Но эта картина отношений – лишь отражение того, как увидел их Иисус. И в ясном свете, озарившем тьму, Ему открылось: «Надейся!» Но разгадка заключалась в других словах: «Сей есть Сын мой возлюбленный, в котором Мое благоволение». Он знает: Бог все же что-то предпринял во спасение блудного сына: «Я послан его найти и спасти». «У Меня есть право передать ему, едва помнящему свою родину (не по притче, а в действительности. – Ф. Ц.), священный, сокровенный привет от Отца». Этот привет и есть вторая половина картины – возвращение сына и встреча, которую он нашел у Отца.

Сын непременно вернется. Когда логика фактов подведет последнюю черту, когда механизм анти– и небожественного мышления и настроения завершит свое дело и разрушит все «имение», а мечта о божественном рассыплется в прах, когда «у меня не останется ничего, только я сам, тогда над руинами, подобно первому свету Творения, поднимется из тьмы понимание того, что все считаемое мною «жизнью» и «бытием» – все лишь иллюзия, что великая истинная реальность совсем иная, что Бог есть и Он мой Отец»; тогда проснется в сыне чадо, которое устыдится своей убогой гордыни и осознает свою великую несправедливость по отношению к Отцу. «Мой отец был тогда прав, и я должен об этом ему сказать».

Поступит ли так когда-нибудь сын? Во всех жалобах той эпохи (названных в одном христианском докладе «величественной музыкой!») слышится эта надежда. Отец не вмешивается и со слезами взирает на гибель Своих чад, Своего творения, надеясь, что однажды все это разобьется о собственные внутренние противоречия и детское сердце сына пробудится.

В том, как описывает Спаситель поведение отца, увидевшего приближающегося сына, нам приоткрывается истинный смысл Его слов: «Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?» Это и есть Сам Отец, чья тоска по сыну здесь и проявляется. Безмерная любовь, величественное забвение прошлого, больше ничем не омрачаемая радость при виде нашедшегося, ожившего чада, – это голос Отца, проникающий сквозь кору очерствелости глубоко в сердце каждого чада. В ликовании отца, который обрел своего сына, нам слышится высокий небесный призыв и к нам, тоска гневающегося Отца, жаждущего встречи с нами.

Читая в Деяниях апостолов, как потоки благодати Божьей изливаются на молодые общины – Иерусалимскую, Коринфскую, Эфесскую или на кого-то из обратившихся – Корнилия, Савла (Павла), кто не увидит в этом исполнение содержащегося в притче предсказания и одновременно известное предсказание, что то исполнение еще не закончилось и продолжится в будущем![65]65
  Позволю себе обратить внимание на один небольшой штрих в картине заключительной части притчи. Правда, он не такой заметный, но в данной картине каждый штрих имеет свое значение. Притча повествует о живущем замкнутой жизнью зажиточном крестьянине, который, не имея возможности в любой момент купить себе мясо, держит «откормленного теленка», которого можно в нужный момент заколоть, если появится особый – предвиденный и непредвиденный – радостный повод, что он и велит сделать по возвращении сына. Лютер, читая на латинском языке это место, не обратил внимания на артикль, отчего получилось так, будто крестьянин мог выбрать для той цели одного из нескольких телят. Но все происходит куда торжественнее (что только распаляет брата): закалывается единственный откормленный теленок, о котором все знали и этого момента давно ждали. Значит, радость была исключительная.


[Закрыть]

Вдумаемся, как Спаситель осознавал, являл Себя женихом людей (также пастырем, который по собственной доброй воле, но и по поручению Отца ищет заблудшую овцу), и мы увидим, что Он считает Своей задачей помочь заблудшему сыну вернуться домой, вступиться за него и вместе с ним покаянно предстать перед Отцом, что Он искренне рад возможности поведать сыну о помыслах Отца, тогда как Отцу еще не подобает Самому рассказывать о них Своему чаду.