Текст книги "Приключения нежной Амелии"

Лицо Эрнста стало пунцовым. До сих пор он ни разу не говорил с кем-либо о своей любви к Амелии, и ему казалось просто профанацией вызывать к жизни ее милый образ в присутствии этих грубых мужчин.

– Амелия – ангел! – сказал он поэтому столь же лаконично, сколь и горячо. Хохот капитана стал еще оглушительнее. Остальные мужчины – два офицера, корабельный врач и штурман, а также часть пассажиров – тоже ухмыльнулись.

– Разумеется, мой милый друг! – сказал Буайо, придя в благодушное настроение. – Любая женщина – ангел, и чем дальше она от нас, тем больше она ангел. На расстоянии плохо различимы недостатки этих чудесных созданий, столь отталкивающие вблизи, – продолжал он, все еще хохоча.

– Если вам требуется мой совет, мой юный друг, – вновь обратился он к Эрнсту, который с рассеянным видом изучал ножку своего бокала, – то самое лучшее, что вы сможете сделать, это согласиться с тем, что вашу девушку никаким волшебством не перенесешь на корабль. Зато в Сан-Доминго в избытке хорошенькие женщины любого цвета кожи. Выберите для себя смазливую девчоночку-квартеронку, еще не утратившую невинность, и дайте ей своевременно понять, кто здесь хозяин. Вы увидите, что нет для мужчины в мире ничего более приятного!

Эрнст, собиравшийся в этот момент пригубить бокал, с такой силой ударил им по поверхности стола, что тот разлетелся вдребезги.

– Месье, я люблю Амелию! – сурово заявил он.

Капитан остался хладнокровен.

– Разумеется, любите. И никто вам не мешает это делать. Сия божественная Амелия для души и грез, а очаровательная девица из плоти и крови с кожей оливкового цвета для того, чтобы ночью было не так холодно. Вполне разумный вариант для молодого человека с такой представительной внешностью, как у вас.

– Если я правильно вас понял, месье, вы советуете мне быть неверным по отношению к Амелии? Изменить ей с какой-нибудь цветной женщиной? Расточать предназначенные ей нежности первой встречной продажной девке? Осквернять грязными поцелуями эти губы, прикасавшиеся к ее устам, а случайными объятиями пятнать эти руки, обещавшие ей непоколебимую верность?

Эрнст говорил все более пылко, столь ужасными показались ему картины, нарисованные капитаном. Тот, откинувшись на спинку кресла, наблюдал его с таким выражением, будто перед ним находилось какое-то редкое насекомое. Затем он с наслаждением поднес к губам свой бокал.

– Не кипятитесь, молодой человек! Баба есть баба, что бы вы ни говорили по этому поводу! – изрек он наконец и сам первым отреагировал на собственную остроту коротким блеющим смехом.

Лицо Эрнста побагровело от гнева. Он вскочил, с грохотом опрокинув на пол свой стул.

– Месье! Я не позволю вам оскорблять мою невесту! – выкрикнул он. – Вы подлец!

Пассажиры за столом остолбенели. Что позволяет себе этот дерзкий смельчак? Согласно неписаным правилам морской жизни капитан был неприкосновенной фигурой и никто – будь то пассажир или член команды – не смел давать ему и его действиям какую-либо оценку. – Оскорбительные слова Эрнста означали одно – невероятный скандал!

Капитан с побагровевшим лицом поднялся из кресла.

– Повтори свои слова, зеленый юнец! – разъяренно прорычал он.

– Повторю столько раз, сколько вы пожелаете! Вы – подлец, месье, и я вас вызываю на дуэль, если вы немедленно не извинитесь за оскорбление, нанесенное моей невесте! – кричал Эрнст, совершенно выйдя из себя.

Капитан вновь разразился громыхающим смехом. Он подошел к бедному Эрнсту, не сознающему себя от гнева и боли, и схватил его за грудки.

– Вот тебе мое извинение, червяк! – прорычал он и хорошенько встряхнул значительно более нежно сложенного человека. Эрнст попытался высвободиться из его рук. Произошла короткая потасовка, по завершению которой неудачливый рыцарь, заступившийся за честь своей далекой возлюбленной, обнаружил себя связанным. Над ним стоял капитан и смотрел на него с выражением, в котором смешались воедино раздражение и веселье.

– Ну, что, парень? – сказал он и заложил порцию табака себе за щеку. – Теперь мы с тобой поговорим всерьез. Ты, находясь в открытом море, осмелился произвести нападение на капитана судна. На языке морского права это именуется мятежом, и здесь не играет роли, кто ты: пассажир или член команды. Я имею полное право бросить тебя в трюм и по окончании плавания передать морским властям. Можешь не сомневаться, у тебя было бы мало шансов снова встретиться с твоей дорогой Амелией или как там звать эту бабенку? Но я – не изверг, а ты – молодой малый. Как вы думаете, ребята, – обратился он к своим офицерам, – не намять ли нам ему бока, чтобы впредь он был осмотрительнее в выражениях?

Эрнсту показалось, что у него останавливается сердце, когда он понял смысл предложения капитана. Так этот сумасшедший действительно хочет подвергнуть его порке или, может быть, готов сам ею заняться? При одной мысли об этой ужасной процедуре щеки молодого человека лихорадочно зарумянились. В его ушах вновь зазвучали вопли избиваемых матросов. Неужели капитан осмелится обращаться с ним подобным образом? Юноша собрал по крупицам все свое мужество и заявил со всей резкостью, на которую был способен:

– Вы не имеете на это права, месье!

Капитан Буайо подступил к нему ближе и резко ударил его в лицо ладонью.

– Этот человек выступил против меня, капитана вашего судна, – коротко объявил он. – Снимите с него куртку и рубашку и привяжите к мачте. Уж я преподнесу этому олуху урок хороших манер и надолго напишу на его спине имя его дорогой Амелии!

Когда Эрнст осознал, что никакими усилиями не сможет избежать уготованного ему бесчестья, он решил отдать себя в руки судьбы. В душе своей он поклялся во имя Амелии оставаться стойким и не дать ни капитану, ни экипажу какого-либо свидетельства своей слабости. В конце концов репутация Амелии стоила того, чтобы он как настоящий мужчина стойко перенес любые испытания, предназначенные ему. Но когда его привязали с поднятыми вверх руками к мачте и порывистый морской ветер начал ласкать его обнаженную спину, ощущение бессилия и неизбежности предстоящего бесчестья судорогой свело ему горло. Он слышал, как матросы, выстроенные на палубе для наблюдения за экзекуцией, шушукаются и отпускают шуточки за его спиной.

На палубу поднялись капитан и оба офицера. Зычный голос капитана объявил, что Эрнст де Лувэ, преступивший законы моря, в соответствии с морским правом подлежит наказанию в виде 25 горячих ударов плетью. Наказание должно быть немедленно приведено в исполнение унтер-офицером посредством корабельного каната.

Несчастный Эрнст, чьи обнаженные плечи безжалостно жгло раскаленное солнце Карибского моря, собрал свои силы, чтобы выстоять в последующие полчаса. Его мускулы напряглись, когда первый удар со свистом обрушился на него, оставляя кровавый след на теле. Он собирался все стерпеть и не проронить ни звука, но боль оказалась сильнее. От пятого удара, когда канат с ужасающей силой вновь обрушился на него, он взревел во весь голос. Процедура тянулась мучительно медленно – удар в минуту, и нашему несчастному герою предстояло испить сию чашу до дна. Он дергался и извивался в своих путах, дико кричал, с его искаженного мукой лица струями сбегал пот… После заключительного удара капитан с удовлетворением подытожил:

– Это тебя научит здравомыслию, сын мой! Развязать его и отнести в каюту! Корабельный врач позаботится о нем, но до конца путешествия ему не разрешается выходить на палубу. Я не желаю видеть это лицо!

Последние дни путешествия превратились для Эрнста в адскую муку. Большую часть времени он был вынужден пролежать в своей каюте лицом вниз, вновь и вновь пытаясь взять верх над лихорадкой и болью, которые овладели его телом. В его лихорадочных грезах перед ним постоянно возникал образ Амелии. Амелии! – которая во всем цвете своей невинности ласкала его израненное тело! Вновь и вновь в своем горячечном бреду он выкрикивал ее имя, задыхался от жары, делавшей его пребывание в каюте непереносимым, протяжно и глухо стонал. Иногда ему начинало казаться, что он вот-вот умрет и никогда не увидит Амелию.

Корабельный врач, наблюдая за ним, хмурился.

– Вы понапрасну растратите свои силы, юный друг, – говорил он не раз. – Уясните себе, что вы достигните своей цели, только сохранив ясную голову. Ваша спина – это совершенная ерунда! С помощью бинтов и мази я быстро приведу ее в порядок. Настоящая болезнь сидит в вашем сердце, и для нее существует один-единственный врач – вы сами.

Чуть опухшее лицо доктора выглядело удрученным. Про себя он ясно осознавал, что его пациенту в действительности нельзя помочь. Он от всей души осуждал капитана, избравшего справедливое возмущение Эрнста в качестве предлога для столь варварской расправы, но никогда в жизни не сказал бы об этом вслух. Когда в предпоследний день плавания Буайо со смехом спросил за обедом, как обстоит дело со спиной его пациента, он серьезно сказал:

– Меня беспокоит вовсе не спина молодого человека. Я опасаюсь, он слишком чувствителен для того, чтобы существовать в нашем грубом мире.

Капитан засмеялся своим громыхающим смехом.

– Готов поспорить, он еще приспособится к нему! Я, может быть, был бы помягче с мальчишкой, но момент был самый подходящий, чтобы хотя бы чуть-чуть вывести его из мира дурацких грез. Кто знает, может быть тот урок, который я записал на его шкуре, еще пригодится ему?

Утром следующего дня «Императрица Нанта» причалила к гавани Сан-Доминго. Каюта Эрнста оказалась отпертой и посреди всеобщей суматохи, вызванной разгрузкой и погрузкой, он сумел незаметно сойти на берег. Его колени противно дрожали, перед глазами плыли кольца тумана, и весь он был в полуобморочном состоянии. Со всех сторон на него нахлынули всевозможные запахи и звуки, и он едва не лишился чувств. Лавируя между мешками с кофе и людьми, торговавшими бананами, он сумел выбраться на площадь, которая кишмя кишела пестро одетыми людьми всех мыслимых цветов и оттенков кожи. Миловидные, цвета кофе с молоком женщины несли на головах гигантские, слегка покачивающиеся корзины, угольно-черные прислужницы негритянки с достоинством выступали за своими господами и держали над их головами пестрые зонты, прикрывая их от палящего зноя. Маленькие, загорелые испанцы с угольно-черными глазами вели за поводья ослов, а за их спинами на тачках громоздились дыни, гроздья винограда и золотые початки кукурузы. Маленькие проворные девчонки-негритянки наперебой предлагали вновь прибывшим букеты цветов и красиво сплетенные венки, а босоногие нищие дети с огромными глазами на обгоревших лицах роились вокруг иностранцев и пронзительными криками домогались милостыни.

Эрнст испугался, что его мозг вот-вот лопнет от избытка красок и звуков и из последних сил, шатаясь и едва не падая, сумел добраться до церкви, выстроенной в колониальном стиле. Там, возле входа в здание, он упал на каменную скамью в тени, отбрасываемой олеандрами, и закрыл лицо руками, чувствуя, как его зубы начали выбивать чечетку от внезапного и резкого озноба. Он попытался отогнать от своих глаз темно-красные, наливающиеся огнем круги – безрезультатно! Так он и сидел, закрыв глаза, слушая бешеный стук своего перегруженного сердца, и ждал неизбежного и скорого конца.

Он снова пришел в себя, услышав в некотором отдалении от себя мелодичный голос, который произнес на хорошем французском:

– Мануэла, погляди только на бледного иностранца вон там у церковного портала! Кажется, бедняжка болен. Пойди, спроси у него, можем ли мы хоть чем-то помочь?

Эрнст неимоверным усилием открыл глаза и увидел очаровательное женское личико. Большие, бархатно-черные глаза изучали его с мягким выражением участия и любопытства. Тонко очерченный рот, который вырисовывался на бледном овале лица подобно красному цветку, был поджат в легкой улыбке, а тонкая, украшенная браслетом рука мелкими торопливыми движениями заставляла трепетать черный узорчатый веер.

Очаровательное создание с черными локонами, ниспадающими на плечи и искусно закрепленным на лбу резным испанским гребнем, показалось в этот миг Эрнсту существом из иного мира. С запозданием, вспомнив о правилах хорошего тона, он вскочил на ноги.

– Мадемуазель!..

Однако, ощутив приступ слабости, вынужден был ухватиться за колонну.

Спутница юной красавицы оказалась полной квартеронкой средних лет с пышной грудью и широко раздавшимися бедрами. Со смехом, обнажив два ряда крепких как у хищного зверя зубов, она сказала:

– Месье, мадемуазель спрашивают, нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? Мадемуазель хотели бы вам помочь.

Прежде, чем Эрнст успел что-либо ответить, прекрасная незнакомка сама обратилась к нему:

– Месье, вы больны? Могу я чем-то быть вам полезной?

Эрнст попытался поклониться. В этот момент он проклинал свою слабость, вызванную лихорадкой.

– Мадемуазель очень добра. Я иностранец и только что прибыл в Сан-Доминго на «Императрице Нанта».

– О, вы из Парижа? Как интересно!

Известие о том, что Эрнст из Парижа, привело прелестную девушку в состояние возбуждения. Ее бледные щеки подернулись нежно-розовым светом, который, перерастая в сияние, окрасил собою воспаленные лихорадкой фантазии Эрнста.

Тот на миг закрыл глаза, чувствуя, как им вновь овладевает слабость.

– Сядьте скорее, месье! – услышал он как будто издалека милый голос. – Мануэла! Беги к экипажу и скажи кучеру, чтобы он пришел. Мы ведь не можем бросить здесь этого месье, который только что прибыл из Парижа…

Эрнст почувствовал, как проваливается в пропасть блаженной усталости. С какой радостью зарыл бы он голову в воздушные кружева светлого платья незнакомки, которая после минутного колебания уселась возле него на каменной скамье!

– Ни о чем не беспокойтесь, месье, мы вас отвезем на плантацию моего па. Па очень гостеприимен, чтобы вы знали. Наше имение Мэзон д'Орфей вам понравится. Это самое красивое поместье в наших местах, – без умолку щебетала она.

Эрнст попытался удержать нить разговора несмотря на угрозу обморока, то подступающую, то отходящую.

– Вы очень добры, мадемуазель, но я боюсь показаться вам обременительным, – возразил он.

Она, коротко засмеявшись, возразила:

– Ну, что вы! Это исключено. У папы только за домом следят двадцать четыре негритянки, которые обо всем позаботятся. И потом, в доме так много комнат. По правде говоря, мы просто не заметим вашего присутствия. То есть… я хотела сказать, мы получим возможность почувствовать ваше присутствие в нашем доме, – добавила она, о чем-то задумавшись.

Эрнст изобразил подобие слабого смеха.

– Я боюсь, что покажусь вам неинтересным собеседником, – тихо сказал он. В этот миг он пытался хотя бы на миг воскресить в своей душе образ Амелии, но почему-то на предназначенное ей место все время вклинивалось лицо этой жизнерадостной девушки.

– Кстати, меня зовут Сюзетта Дюклюзель, – после небольшой паузы сказала она. – А вы? Вы мне даже не представились!

– О, да, извините мадемуазель! Просто все это… все как-то нереально…

Эрнст представился, и Сюзетта еще пристальнее начала вглядываться в него.

– Право, в этом что-то есть! – воскликнула она и прелестным движением закрыла веер. – Выходит, вы и есть юный друг месье де Сен-Фара, и именно вас па дожидается последние несколько недель?..

Она залилась серебристым смехом.

– Как чудно, что именно я обнаружила вас! Па будет очень рад, когда я доставлю вас в Мэзон д'Орфей целого и невредимого.

Позже Эрнст будет удивляться тому, что с первых минут не почувствовал, что эта красивая, брызжущая жизнью креолка, которую он волей судьбы встретил на своем пути, сыграет в его жизни далеко не заурядную роль. Но в этот момент он ощущал лишь бесконечную усталость и облегчение, как будто из бесконечно долгого плавания возвращался к себе домой.

Поместье Мэзон д'Орфей располагалось на широком холме и сейчас все было освещено светом заходящего солнца. Обсаженный старыми деревьями подъездной путь вел к усадьбе, выстроенной в испанском стиле, а вокруг усадьбы во всей своей экзотической роскоши расстилался сад. Юкатанские лилии с длинными стеблями окаймляли облицованные мрамором фонтаны, брызжущие водяные шлейфы которых переливались всеми цветами радуги. На заботливо ухоженных клумбах, за которыми ухаживали несколько негритянок, пышно разрослись туберозы и огненные черно-красные канны. Стены террасы, к которой вела аллея, были наполовину прикрыты густыми кустами камелий. Белые, словно сделанные из воска цветы, как жидкое золото, мерцали в свете вечернего солнца.

У Эрнста вырвался вздох восхищения. Никогда в жизни он не сталкивался с таким великолепием. Прелестная спутница внимательно наблюдала за ним. Ее пышная грудь мерно вздымалась под кремовым кружевным платьем.

– Вам нравится Мэзон д'Орфей, месье? – спросила она, и плутовская улыбка обозначила прелестнейшие ямочки на ее щечках.

– Нравится?! Это просто потрясающе!! – воскликнул Эрнст с энтузиазмом. – Вы, мадемуазель, должны быть просто счастливы жить здесь!

Он поймал себя на том, что мысленно уже рисует себе идиллические картины совместной жизни с Амелией в окружении подобной роскоши. Но, нет! Кроткая прелесть Амелии среди этой пылающей красками, сжигаемой тропическим солнцем роскоши моментально побледнела бы. Зато он не мог представить себе ни в какой другой обстановке эту вот девушку, Сюзетту Дюклюзель. Она была само порождение этой напоенной южным солнцем земли, беспечная и вся лучащаяся жизнелюбием. Но своему избраннику, которому она позволит ввести себя в дом, она сделает жизнь не особо-то легкой.

– Вы спите с открытыми глазами, – вновь оборвала тишину Сюзетта своим теплым, мелодичным голосом. Эрнст попробовал засмеяться.

– Вас это удивляет, мадемуазель? – после короткого молчания ответил он, и тут же испугался, что она неверно истолкует интонацию его голоса.

Напряжение, которое на миг возникло в разговоре двух красивых молодых людей, разрядилось, когда кучер, придержав лошадь, притормозил экипаж на каменных плитах подъезда. Два лакея в ярко-красных ливреях с кожей цвета шоколада подбежали и отворили дверцы экипажа. Грациозным движением Сюзетта спрыгнула на землю.

– Помогите месье сойти и проводите его в дом, – приказала она. – Он болен, поэтому с ним нужно обращаться бережно.

Своим сложенным веером она дотронулась до его плеча.

– До свидания, месье! До скорой встречи! Я и без того уже припозднилась, да и вам следует отдохнуть. Если у вас возникнет желание, можете спуститься к вечернему столу. Мы ужинаем в восемь на террасе. Вам наверняка захочется познакомиться с па…

Эрнст, все более и более ощущавший себя как бы в странном сне, готовый к тому, чтобы в любой момент проснуться, смог ответить на ее дружеское помахивание лишь улыбкой и слабым шевелением пальцев. В следующий момент он без сознания упал на руки рабов, сопровождавших его.

…Дни лихорадки сменились днями изнеможения. Эрнст метался на громадной кровати в диких горячечных фантазиях. На его горячих от лихорадки растрескавшихся губах вновь и вновь возникало имя Амелии, а еще он поносил в самых необузданных выражениях, на которые только был способен, некоего капитана Буайо. Хозяин дома, месье Жерар Дюклюзель, проявлял личную заботу о здоровье Эрнста, и когда узнал, что нервная лихорадка, поразившая Эрнста, так просто не излечивается, распорядился вызвать врача из городка, расположенного в нескольких милях от поместья.

Рубцы на спине к тому времени основательно затянулись, но было очевидно, что безобразные шрамы останутся на всю жизнь. В перерыве между приступами лихорадки Эрнст поведал свою историю хозяину поместья, и месье Жерар был тронут ею до глубины души. Деньги, которые в свое время одолжил Дюклюзелю месье Сен-Фар, были удачно помещены в дело, и полученные в результате этого дохода, как он сообщил Эрнсту, более чем достаточны для приобретения приличного участка земли и необходимых для его обработки рабов. Нет сомнения, что Эрнст, проявив немного сноровки, сумеет стать зажиточным человеком и обеспечить Амелии полагающуюся ей по происхождению жизнь.

Однако чтобы приступить к этому, Эрнсту необходимо было окончательно излечиться от последствий лихорадки, все еще не отпускавшей его. На эту тему дней через десять после того, как Эрнст поселился в Мэзон д'Орфей, между отцом и дочерью Дюклюзель состоялся вечером за столом разговор. Сюзетта в этот час после ужина была в очаровательном вишнево-красном платье с очень глубоким вырезом, который почти наполовину открывал взору парочку ее заманчиво мерцающих яблочек-грудей.

Месье Дюклюзелю нравилось, когда его единственная дочь выставляла напоказ свою цветущую красоту в роскошном обрамлении платьев. Он чрезвычайно гордился прелестями своей дочери, они сладостно-болезненно напоминали ему о чудесной испанке, разделившей с ним несколько лет его жизни, которую неожиданно и коварно украла у него тропическая лихорадка. С тех пор он не обзаводился новой женой, что, конечно, вовсе не было свидетельством его добродетельной жизни. Напротив, его горячий темперамент уроженца южной Франции бросал его от одного страстного, но короткого любовного эпизода к другому. Оливии, высокой и стройной квартеронке с миндалевидными глазами и кожей цвета кофе с молоком, которую он за бешеные деньги купил недавно на рынке в Сан-Доминго, довелось в полной мере изведать на себе его взрывную пылкость. Именно ей приходилось ныне делить со своим хозяином ночи, и это были ночи, когда времени на сон было мало. Но Оливия, днем блуждающая беззвучными шагами и взирающая в пустоту меланхолическим взглядом, казалось, расцветала под воздействием разрастающейся страсти своего повелителя. Ее высокая роскошная грудь казалась еще полнее, ее походка – еще эластичней, а в глазах ее проступали сдержанные огни, которые лучше всяких слов говорили, что их хозяйка чувствует себя в своей стихии.

Сюзетта презирала «эту негритянку», у которой на плантации не было никакой иной задачи, кроме как нравиться своему хозяину, и которая, как хорошо было известно дочери Жерара, делила с ее отцом не только постель, но и – в отсутствие юной наследницы – также и хозяйское застолье.

Когда Сюзетта была дома, Оливия появлялась за столом только по категоричному приказанию своего хозяина. В таком случае она сидела, опустив глаза, с полностью отсутствующим выражением лица возле месье Жерара и отвечала на его редкие вопросы приглушенным, мелодичным голосом, который Сюзетте был ненавистен, как и все остальное в этой квартеронке.

Оливия в свое время получила вне всяких сомнений отменное воспитание, и по желанию своего нынешнего господина она одевалась как знатная дама. Очевидно было, что раньше или позже она принесет ему ребенка. Одна только мысль, что какой-то квартероненок может оказаться ее сводным братом, раздражала Сюзетту. Разумеется, ей было известно, что рожденный в подобном мезальянсе ребенок ни при каких обстоятельствах не будет принят обществом, но само представление о возможности подобного уязвляло гипертрофированную гордость Сюзетты Дюклюзель.

Какое счастье, что в этот вечер они ужинали одни! Сюзетта поверх наполненного темным бургундским бокала адресовала отцу нежную улыбку, в ответ на которую он немедля подмигнул.

– Право же, не нравится мне наш гость, – объявил он немного попозже, когда после ужина в салоне, откинувшись в своем глубоком кресле, дымил сигарой. Это был большой, статный мужчина с серо-седыми волосами и жесткими цепкими глазами, которые все, казалось, оценивали с точки зрения выгоды или невыгоды для своего хозяина.

Сюзетта чуть поджала свои полные губы.

– Вот как? И почему же он тебе не нравится, па?

Ее тонкие прозрачные ручки играли ножкой бокала, а сердце порывисто стучало, как это всегда бывало при упоминании имени Эрнста, занимавшего ее – в этом она честно признавалась самой себе – гораздо больше, нежели многочисленные богатые женихи с соседних плантаций, наперебой ухаживающие за ней.

– Почему? Это трудно выразить словами… Начнем с того, что у него чертовски мало энергии и воли к жизни. Этот скандал на корабле! Какой здравомыслящий человек рискнет наживать себе неприятности из-за подобного пустяка?.. Нет, Сюзетта, как хочешь, но молодой человек и в самом деле страдает нехваткой здравомыслия!

Сюзетта слегка наморщила нос.

– Я так совершенно не считаю! Согласись, он действовал просто достойно, не дав оскорбить свою возлюбленную. То, что позволил в отношении его капитан, просто варварство!

Месье Дюклюзель кивнул.

– Воистину так! Я с большим удовольствием вызвал бы капитана в суд. Он начисто перешел границы своих полномочий. Как он осмелился обращаться с французским аристократом как с каким-то негодяем без роду и племени? Шрамы на спине нашего юного друга – это просто срам, это скандал!.. – громыхал Дюклюзель. Ротик Сюзетты расцвел плутовской улыбкой.

– Ты снова преувеличиваешь, па! – вкрадчиво сказала она. – В конце концов, я, например, нахожу эти светлые полосы на спине нашего гостя очень даже красивыми. Я невольно представляю, как его желанная Амелия проводит по ним ласковыми, холодными пальчиками и целует каждый шрамик по отдельности. Амелия, Офелия или любая другая женщина, в которую месье однажды влюбится, – добавила она, впадая в рассеянность.

Жерар высоко взметнул брови, пристально взглянув на свою дочь.

– Послушай, мой голубок! Можешь выбросить из головы все эти глупости. Он сын почтенного человека, и сам может быть таким же почтенным и благородным, но своего зятя я себе представляю несколько другим. Для моей единственной дочери достойной парой будет наследник богатейшей из местных плантаций, – добавил он с гордостью и раздавил свою сигару.

Сюзетта засмеялась искрящимся смехом. Она вскочила и вкрадчиво уселась на колени к отцу.

– Но папочка, – пробормотала она в самое его ухо, – зачем же всегда опасаться наихудшего? Разумеется, наш гость очарователен, но это еще вовсе не означает, что я жажду отобрать его у легендарной Амелии. Хотя, признаюсь, меня так и распирает от желания проверить на стойкость его хваленую верность. Он показывал мне медальон с ее миниатюрным портретом. И что же я увидела? Совершенно бесцветная молоденькая особа со светлыми волосиками, лицом наподобие севрского фарфора и голубыми глазами, кроткими, как у коровы…

Жерар положил тяжелую руку на гибкую талию своей дочери и сказал, постепенно приходя в хорошее расположение духа:

– Если попытаться из твоего описания вывести какие-либо заключения в отношение тебя самой, то один вывод напрашивается сразу: в душе ты глубоко враждебна этой бедняжке. Ты же на ней живого места не оставила, на несчастной девушке! И после этого ты будешь утверждать, что в упор не видишь никакого Эрнста?

– Я вовсе не говорила ничего подобного, – запротестовала Сюзетта. – Я никогда не утверждала, что мне не было бы интересно самую малость… ну, соблазнить его, что ли…

– Сюзетта! – Жерар попытался ничем не выдать своего веселья. Эта Сюзетта, честное слово, даже чересчур была похожа на него. – Если бы кто-то слышал сейчас твои рассуждения, он бы справедливо мог задать мне вопрос, что за воспитание я тебе дал? Это все оттого, что ты росла без матери, как маленькая дикарка, да и я слишком многие твои шалости спускал тебе, – вздохнул Жерар. – Но, – продолжал он твердо, – ты оставишь юношу в покое, и это так же верно, как то, что я – Жерар Дюклюзель, понятно?!

Сюзетта вырвалась из его рук и какое-то время, с волнующейся грудью и гневными искрами в больших глазах, стояла перед ним, не отводя своего взгляда.

– Я бы не стала делать по этому вопросу таких категоричных заявлений, па! – сообщила она после минутного молчания. – В конце концов, я же не мешаю тебе вовсю предаваться твоим удовольствиям…

Густой багрянец гнева выступил на лице мужчины.

– О чем тут говорить?.. Если ты имеешь в виду Оливию…

Он запнулся, потеряв уверенность под ее взглядом.

– А что, существует еще кто-то, кого я могла бы иметь в виду? – спросила Сюзетта совершенно переменившимся тоном.

На лбу Жерара надулись гневные жилы.

– Я запрещаю тебе говорить со мной в таком тоне, – разбушевался он. – С каких пор я, твой отец, должен перед тобой отчитываться о своих делах?!

– Никто тебя и не заставляет, – сказала Сюзетта. – Я просто хотела указать на сходство между твоим пристрастием к Оливии и моей увлеченностью этим миленьким, молоденьким больным французом.

Месье Дюклюзель про себя решал, бушевать ли ему и дальше или же примириться с судьбой, которая наградила его такой мятежной дочерью? Но поскольку он души не чаял в своей прекрасной Сюзетте (не в последнюю очередь из-за сходства с ее матерью, некогда горячо любимой им), то решил отказаться от громогласных словоизвержений и начал с ворчанием жевать кончик новой сигары.

Он предоставил Сюзетте самой сделать из его молчания правильные выводы, а поскольку она всю жизнь росла баловнем отца, она с привычной вкрадчивостью вновь оседлала его колени.

– А если бы я действительно полюбила француза, папочка, – мурлыча, спросила она, – ты бы и в самом деле оказался таким жестокосердным, что преградил бы мне путь к моему счастью?

Месье Дюклюзель рассеянно положил руку ей на талию.

– Ты маленькая глупышка! – сказал он с нежностью. – Разве может такой человек составить для тебя счастье? Подумай сама! А кроме того, ты ведь сама сказала, что он по уши влюблен в другую…

Впрочем, про себя он понимал, что у его дочери, привыкшей в своей жизни получать все, что пожелает, подобное обстоятельство способно лишь подхлестнуть азарт.

В этот вечер разговор больше не касался предмета, близкого сердцу Сюзетты, но способного вызвать лишь неудовольствие ее отца. Жерар решил, что сперва надо позаботиться о том, чтобы молодой человек с томными глазами смог твердо встать на ноги. Он будет, насколько это возможно, оказывать поддержку в осуществлении его планов в отношении очаровательной Амелии. Жерар тоже видел портрет Амелии и, в отличие от дочери, был очарован приятным и ясным девичьим лицом, которое глядело на него с медальона. Со своим знанием людей хозяин Мэзон д'Орфей немедленно заключил, что молодые люди и в самом деле созданы друг для друга, а поскольку к трагически скончавшемуся Сен-Фару он питал искреннее чувство благодарности – ведь именно деньги Сен-Фара позволили ему относительно легко взять старт в новую жизнь после того, как он из-за дуэли со смертельным исходом был вынужден ночью, в тумане оставить Францию, – то он решил позаботиться о том, чтобы счастье Амелии, одновременно являющееся счастьем Эрнста, не было разрушено нескромным любопытством его дочери. В отношении Сюзетты у него имелись другие, несравненно более грандиозные планы. Он не сомневался, что как только Эрнст начнет уклоняться от ее покровительства, продиктованного скорее всего капризом, Сюзетта моментально забудет про свой глупый и неуместный флирт.