Текст книги "Приключения нежной Амелии"

Ах, разве мог месье Дюклюзель знать, что Сюзетта решила любой ценой, во что бы то ни стало, завладеть Эрнстом. Она с первого мгновения влюбилась в этого милого юношу с мечтательным взглядом и меланхолическим голосом и поклялась, что получит его, как получала все, чего ей хотелось.

Мысль о собственной решимости развеселила ее, и она, напевая, поспешила в свою комнату, где Мэмми, ее мамка-негритянка, была вовсю занята сортировкой белья для своей «овечки». Сюзетта схватила ее за руку и увлекла за собой.

– Брось эти глупые нижние юбки и будь поласковей к своей Сюзетте, – вкрадчиво сказала она.

Широкобедрая темнокожая мулатка, некогда бывшая ее кормилицей, внимательно посмотрела на девушку из-под густых сведенных бровей.

– Что с вами, дитятко? Старый масса Жерар налил вам слишком много шампанского? Я всегда твердила ему, что алкоголь не идет на пользу молодой даме, ну, разумеется, не идет на пользу!

Но Сюзетта только смеялась, ухватывала няньку за широкую талию и, несмотря на сопротивление, кружила ее по комнате.

– Ерунда, Мэмми, шампанское здесь вовсе ни при чем! Скажи-ка мне быстро: нравлюсь я тебе?

Красивая девушка с волнующейся грудью и горящими щеками остановилась перед большим, во всю стену зеркалом и начала критически изучать себя сверху донизу. Ее руки начали медленно поглаживать крутые холмики грудей, которые пылали и обжигали пальцы даже сквозь тонкую материю платья. Ее язык, словно ласкаясь, пробежал по влажным, горячим темно-красным губам.

– Скажи, Мэмми, я тебе нравлюсь? – спросила она еще раз тем самым ленивым, воркующим тоном, который так безотказно действовал на ухаживающих за ней молодых людей. Да, наша красавица Сюзетта, несмотря на свою молодость – а ей едва ли минуло семнадцать весен, – была на редкость сведуща в искусстве смущать мужские сердца. И нужно воздать хвалу скорее бдительному глазу ее отца и старой няньки, чем ее добродетели, что до сего момента она умудрилась остаться девицей, что повышало ценность ее приданого для будущего жениха одной из богатейших наследниц страны.

Верная нянька неодобрительно посматривала на нее бегающими глазами.

– Вы ведете себя не как знатная дама, а совершенно как большая белая проститутка, да! – сказала она с укоризной. – Стоите тут с грудями в руке и спрашиваете, как я вам нравлюсь? Вы же отлично знаете, что вы красивая девушка, но вам следует научиться изысканным манерам, иначе не видать вам благородных мужчин!..

Сюзетта оборвала ее звонким смехом. Она послушно опустила руку от груди и сказала, притворно надувшись:

– Да, ну тебя, Мэмми, прекрати! У меня уже есть один такой благородный мужчина… Как ты думаешь, ему нравится черный цвет?.. Амелия, Амелия, кроткая, бледная, невинная… Правда ведь, я не такая, Мэмми? – примиряюще спросила она.

Негритянка торопливо перекрестилась.

– Да будет с вами небо, мисси! Но вам не видать массу Эрнста в качестве мужа, это ясно как божий день! Ваш па не допустит такого. Тот бедный человек, а вы – богатая наследница. Ваш па выдаст вас замуж за сына богатого плантатора, и для мисси это будет гораздо лучше, да!..

Сюзетта сжала свои изящные руки в кулаки.

– И все же он будет мой! Ты, Мэмми, – глупая гусыня, если полагаешь, что позволю выдать меня замуж против моей воли, – сказала она, стряхнув со лба локоны. – Я буду женой Эрнста или ничьей женой, клянусь могилой моей матери!

Произнося эти слова, она все больше впадала в азарт. Ее щеки пылали, глаза искрились, полные груди вздымались от порывистых вздохов. Она была преисполнена твердых намерений во что бы то ни стало заполучить в свои руки то, что казалось ей ее счастьем.

Мэмми вздохнула. Она знала необузданность своего «дитятки» и понимала, что вряд ли найдет на нее управу. Тем временем возбуждение, овладевшее Сюзеттой, сменилось еще большим приливом нежности, и она с вкрадчивой лестью спросила:

– А как он сегодня? Что говорил врач? Ты слышала?

Чувства, обуревавшие девушку, слишком отчетливо были написаны на ее лице; с ее полуоткрытых губок слетел дрожащий вздох, выдавая все смятение ее страстного сердца. Старая негритянка, не желая подливать масла в огонь, пытаясь отказать Сюзетте в том, чего она столь пылко жаждала, сказала с лукавым смехом:

– Почему моя овечка не пойдет и не посмотрит сама?

Сюзетта бросилась на шею негритянки, грудь которой мягкой волной опустилась до самой талии.

– О, Мэмми! – воскликнула она, воспламененная этим предложением. – Ты самая лучшая, самая умная нянька на свете!

Когда Эрнст был пробужден из своего забытья мягким дуновением зефира, который веял через настежь распахнутое окно, он вместо белокурой нимфы своих лихорадочных снов обнаружил возле своего ложа богиню с горящими глазами. На хорошеньком лице Сюзетты появилась нежная улыбка, едва ли она заметила, что отрешенные глаза Эрнста, в которых была видна слабость только что перенесенного приступа лихорадки, устремлены на нее. Она склонилась к нему и мягко провела вдоль висков юноши, на которых застыли прозрачные капельки пота, своим носовым платком, от которого веяло ароматом духов «Вуаль де Пари».

– Я необыкновенно рада, что вы выздоравливаете, – сказала она предельно мягким голосом. – Вы нам причинили столько хлопот, месье!..

От ее прикосновения, легкого, как прикосновение опавшего лепестка, Эрнст закрыл глаза. Когда он их снова открыл, то обнаружил Сюзетту все еще склоненную над ним. Ее большие, темные глаза вплотную приблизились к его лицу, и он почувствовал, как несколько горячих капель упали на его лицо. Смутившись, он попытался вглядеться в ее черты.

– Мадемуазель, вы плачете?

Его голос звучал сокрушенно. Но сколь слабым он себя ни чувствовал, его взгляд не мог не устремиться на те совершенные прелести, которые открылись его взору в такой осязаемой близости. При взгляде на них в Эрнсте молниеносно ожило сознание мужской принадлежности. В последние дни, проведенные им в качестве гостя Мэзон д'Орфей, он заметно поправился, и даже если лихорадка, бушевавшая в его жилах, еще напоминала о себе, то лишь тем чувствительнее был он по отношению к тем прелестям, которые столь заманчиво представляли его взору. В его нежном сердце совершенное тело Сюзетты сплавилось воедино с милым образом отдаленной возлюбленной. В той промежуточной области между сном и действительностью, в которой витал его дух, стирались грани между реальностью и мечтой, и ему начинало казаться, что он вновь вместе с Амелией в обвитой розами беседке.

Его руки сами собой легли на стройную гибкую талию Сюзетты, и вот уже его растрескавшиеся от лихорадки губы прижались к ее губам, благоухающим и прохладным, а его язык, раздвинув милые розовые лепестки, овладел ртом, который оказался даже слишком податливым.

Сюзетта, в определенном, конечно, смысле, была еще совсем невинная девушка. Но она обладала темпераментом зрелой женщины и была одновременно – а что здесь важнее, выбирайте сами – самым страстным образом влюблена в Эрнста, который в свою очередь тоже томился от любви. Так что у нас не должно вызвать удивления ее поразительно быстрое превращение из беспечной девушки в любящую женщину в ту минуту, когда она оказалась у порога исполнения своего страстного желания.

Эрнст, полуоглушенный ароматом ее духов и жаром ее тела, инстинктивно дотронулся до золотых плодов, которые с готовностью раскрылись ему навстречу. Его губы искали прохладу, обхватывая упругие, твердо выдающиеся вперед бутончики сосков, которые, напрягаясь, воспламеняли его к новому, еще более необузданному жару.

Возбуждение, пронзившее его как электрический ток, заставило резко набухнуть некую часть его «Я», уже не раз блестяще подтверждавшую свои мужские качества. С его губ слетел долгий, прерывистый вздох, и он, схватив пылающую ручку Сюзетты, прижал ее к своему телу.

– О, ангел мой, моя Амелия!.. – выдохнул он, до предела разгоряченный этим прикосновением.

Сюзетту всю передернуло. Она почувствовала себя задетой самым болезненным образом, настолько неуместно прозвучало это имя в данной ситуации. Она резко отдернула руку и вырвалась из его объятий.

– Я не ваша Амелия! – отрывисто сказала она, унимая волнующуюся грудь и выпрямляясь.

Эрнст пришел в себя и впервые за время знакомства с Сюзеттой взглянул на нее осмысленным взглядом. Он бы не был мужчиной, если бы ему не понравилось то, что он видел: черные локоны вокруг изящного овала лица, на котором пылали два темных солнца ее глаз, сладострастно раздувшиеся крылья носа и полный, чувственный напрягшийся рот, крутые холмы двух безупречных сияющих грудей, отделенные друг от друга узкой тенью глубокой лощинки, талия, столь тонкая, что сильный мужчина смог бы ее охватить двумя ладонями.

В комнате было сумеречно, горели свечи. Сюзетта стояла к ним спиной, так что свет обтекал ее контуры золотым ореолом. Для Эрнста, чья чувствительная душа только что вынырнула из Глубин лихорадочных видений, она показалась не по-земному красивой, неким явлением из другого мира.

– Извините меня, мадемуазель, – неуверенно сказал он. – Вероятно, я грезил. Мне только что казалось, что со мной в комнате Амелия, и вдруг я вижу вас…

В его голосе сквозило столь сильное восхищение, что Сюзетта решила простить ему мысли о другой. Уж она-то позаботится, чтобы Амелия в дальнейшем все более и более отдалялась и бледнела, постепенно обращаясь в нереальность, становясь для него видением из снов. Отсутствие соперницы и ее собственное полное жизни и радости присутствие не смогут не оказать влияния на Эрнста.

Сюзетта решила заново приступить к делу, на этот раз – более осмотрительно. Она пододвинула к кровати уютное кресло с подлокотниками и грациозным движением, на миг обнажившим ее изысканно сложенные ножки, села в него.

– Расскажите мне о вашей Амелии, – кротко сказала она. – Вы, вероятно, очень любите ее?

Щеки Эрнста покраснели, а сердце часто застучало. Но причиной указанных явлений стал вовсе не образ Амелии, всплывший перед его глазами, а, напротив, – созерцание прелестей, совершенно невинно, казалось, выставленных Сюзеттой напоказ.

– Не будем говорить об Амелии, – сказал Эрнст почти нетерпеливо. – Лучше расскажите о себе, о вашей жизни здесь. – В этот момент он вспомнил, что никто иной как Сюзетта подобрала его, больного и израненного, когда он сошел на берег Сан-Доминго. – Вы были очень добры ко мне.

Сюзетта засмеялась. Ее губки расцвели от смеха, как летний цветок.

– Вы были очень больны друг мой, и я счастлива, что вам сейчас опять лучше, – с жаром сказала она.

– Мне достаточно хорошо, чтобы благодарить судьбу за то, что она привела меня в ваш дом, – с энтузиазмом подхватил Эрнст. Он был очарован присутствием Сюзетты. То, что ни разу не удалось прекрасной Александрине, а именно – отвлечь его от мысли от Амелии, не представило ни малейшего труда для Сюзетты. Может быть, тому способствовала отдаленность, величайший, как известно, враг любящих сердец, но, так или иначе, наш Эрнст был охвачен подлинным упоением чувств, которое бежало по его жилам, как легкое, изысканное вино.

В разговоре с ней к нему мигом вернулись силы, в течение всей лихорадки уходившие на борьбу с недугом, и Эрнст больше чем когда-либо за последние недели почувствовал себя мужчиной. Правда, ему уже приходилось подавлять страстные порывы. Он обладал многими женщинами за свою жизнь, но с того момента, когда открыл, что любит Амелию, он оставался непоколебимо верным ей. Эта верность до такой степени стала его привычкой, что даже сейчас, когда Сюзетта сумела склонить на свою сторону большую часть чувств, предназначенных, вообще-то, для Амелии, ему и в голову не пришло, что можно пожертвовать своей любовью к далекой Амелии ради более реального и материального влечения.

Сюзетта, которая прекрасно видела смятение, охватившее чувствительную натуру Эрнста, в тот же момент вычислила способ искусно раздуть огонь, ею самою в нем разожженный: она решила в момент накала страстей первой уйти от него и оставить бедного юношу наедине со своими мыслями. Ее женская природа подсказала ей, что на данной стадии страсти ничто так не разжигает огонь, как сознательная разлука. Довольная собой, она бегло и мягко поцеловала Эрнста, пожелала ему спокойной ночи и ушла, сознавая, что в ближайшее время он будет занят исключительно ее прелестной, юной персоной.

В то самое время, как Эрнст незаметно для самого себя все более и более запутывался в силках, расставленных для него красавицей Сюзеттой, мадам Дюранси старалась по мере сил утешить Амелию в связи с мнимым молчанием ее возлюбленного. Юная девушка, благодаря своей довольно-таки сильной натуре относительно скоро оправилась от заболевания, подхваченного ею на балу у семейства Делансэ, в чем не последнюю роль сыграла самоотверженность Элизы. Наряду с микстурами и мазями, которыми она, пунктуально следуя предписаниям врача, пичкала Амелию, горничная не упускала случая при первой удобной возможности влить в нее основательную порцию надежды, которая только и поддерживала волю к жизни у ее хозяйки. Благодаря всему вышесказанному Элиза вскоре могла сообщить полковнику, который почти ежедневно был гостем в имении мадам – бывшем имении Сен-Фара, самые благоприятные новости о здоровье юной госпожи. Новости, которые он, как подобает целеустремленному кавалеру, оплачивал более чем щедро, не упуская со своей стороны возможности вкусить дары горячего темперамента Элизы.

Так минуло несколько недель, и месье де Ровер мог вполне гордиться своей ловкостью: он с одной стороны мостил дорогу к сердцу Амелии, а с другой стороны умудрялся удерживать в благоприятном настроении пылающую страстью мадам.

Последняя в свою очередь все это время заботилась о том, чтобы письма, прибывавшие с некоторыми перерывами из далекого Сан-Доминго, не попадали в руки Амелии. Это не составляло ей большого труда, ибо как опекун Амелии она располагала правом на первоочередное знакомство с корреспонденцией, предназначенной для ее подопечной. Она уже использовала некоторые из этих посланий, преисполненных в равной степени тоской и нежностью, для того, чтобы придать особую пряность страстным часам, проводимым совместно с полковником.

В ход шел ее незаурядный актерский талант, и полковник хохотал до слез, когда она с интонациями Эрнста и с выражением мечтательной страсти на лице воспроизводила для своего ночного гостя тот нежный лепет, который явно не был предназначен для ее глаз. Полковник прерывал веселое чтение лишь для того, чтобы страстным поцелуем принудить к молчанию этот красиво очерченный рот, обращающий сердечные излияния несчастного влюбленного в приправленную желчью сатиру, и вырвать у него тот вздох сладости, по которому напрасно томилась в своей ничего не подозревающей невинности бедняжка Амелия.

Амелия, чье сердце разрывалось на части ввиду кажущегося молчания ее далекого возлюбленного, штурмовала и Элизу, и мадам одним и тем же вопросом: в самом ли деле из-за моря не пришло ни одного письма в ее адрес?

Упорное и сочувственное «нет», которое она раз за разом получала в ответ, приводило ее в состояние глубокого волнения за возлюбленного. Элиза, ничего не знавшая о проделках мадам, пыталась всеми доступными способами приободрить ее, и два юных создания целыми часами гадали о возможной судьбе Эрнста.

Когда Амелия оправилась настолько, что могла принимать гостей на террасе дома, полковник не преминул нанести ей визит, чтобы заверить девушку в своей радости по случаю ее выздоровления. Непревзойденный покоритель женских сердец, Шарль не был бы самим собой, если бы не нашел ключ к чувствительному сердцу юной девушки, все далее уводя ее от той печали, которая уже становилась душевной привычкой. Амелия в основе своей была существом жизнерадостным, и необходимость уживаться с болью, столь чуждой ее натуре, была, конечно, ей в тягость. Не стоит поэтому удивляться, что вскоре она была уже искренне благодарна полковнику, который умел отвлечь ее от печальных мыслей, и нередко ловила себя на том, что с нетерпеньем ждет появления полковника на его гнедом рысаке в конце аллеи. Она сама поражалась, что ее отношение к человеку, не столь давно самым грубым образом оскорбившему ее, так переменилось, но дальше констатации этого удивительного факта она не шла. В силу своей незлобивости она была склонна принимать за чистую монету извинения полковника, а увидеть за почтительным и сдержанным обращением тщательно продуманный шахматный ход, направленный против нее, ей просто не приходило в голову. Напротив, она полагала, что полковник раскаялся в свой дерзости, и то усердие, с которым он старался ей понравиться, трогало ее. Полковника она понемногу начинала воспринимать как своего рода старого друга, и более того, кое в чем стала открываться ему. И вот однажды настал день, когда она сама заговорила о том, что заполняло ее нежное сердце, о печали, терзавшей ее из-за отсутствия писем от Эрнста.

Произошло это чудесным августовским днем. Амелия провела предобеденное время за чтением в парке. Она с облегчением вздохнула, когда мадам Дюранси вместе с управляющим имением отправилась в бывший кабинет месье Сен-Фара, чтобы проверить кой-какие счета. Расточительный образ жизни мадам, и в первую очередь ее пристрастие к экстравагантным туалетам и дорогим украшениям, далеко не соответствовал тем доходам, которые она получала от имений своего покойного супруга, и нас не должно удивлять, что имущество, столь легкомысленно доверенное ей месье де Сен-Фаром, начало постепенно перекочевывать в ее платяные шкафы и шкатулки с драгоценностями. Без сомнения Амелии предстояло вскоре стать бедной девушкой-бесприданницей, если только приличествующее ее титулу замужество не убережет ее от такой судьбы.

Но сама Амелия была бесконечно далека от подобных мыслей и целыми днями, переходя от страха к надежде, рисовала себе жизнь, которая ее ждет после того, как Эрнст вопреки всем пророчествам и предостережениям вернется к ней. Книга, которую полковник принес специально для нее, отыскав ее в своей обширной библиотеке, вызывала у нее более чем умеренный интерес, несмотря на красивые гравюры и душещипательный сюжет. Ее мысли вновь и вновь уклонялись в сторону, и когда верная Элиза пришла сообщить о визите полковника, она застала свою госпожу сидящей на каменной скамье, нагретой солнцем. Книга была позабыта, а глаза Амелии безучастно устремлены вдаль.

Полковник по обыкновению в высшей степени уважительно приветствовал девушку. Он вручил ей несколько бледно-розовых роз с длинными стеблями и сообщил, что это новый сорт, выращенный по его приказу специально для нее, и первые же экземпляры садовник курьером переслал ему, а он передает их ей.

– Я назову этот сорт «Амелия», моя дорогая, – галантно добавил он. – Их цвет удивительно схож с цветом ваших щечек в те минуты, когда вы краснеете.

Амелия холодно провела рукою по цветам.

– Вы действительно очень любезны, месье полковник!

– Милейшая Амелия, не называйте меня так официально, – прервал ее он. – Даруйте мне вашу милость, называйте меня Шарлем, как это делают все мои друзья. Вы ведь тоже мой друг, не правда ли?

Амелия наклонила лицо к цветам и вдохнула их одурманивающий аромат. Она чувствовала себя неловко, когда он обращался к ней этим глубоким нежным голосом, и в такие моменты старалась не встречаться с ним взглядом.

– Я не знаю, что мне вам ответить, Шарль, – поколебавшись, сказала она.

Тот с воодушевлением сел рядом с ней на скамью и взял ее руку, которую она, сделав над собой усилие, уступила ему.

– Не нужно ничего говорить, красавица моя! Позвольте рядом с вами наслаждаться великолепием этого утра!.. Вы читали книгу, которую я вчера отыскал для вас? – Он бросил взгляд на книгу, которая лежала возле нее с раскрытыми страницами. – А, вот она! Готов поспорить, в тот момент, когда я нагрянул со своим визитом, вы были захвачены судьбой бедной Лючинды.

Амелия застенчиво засмеялась.

– Судьба Лючинды показалась мне похожей на мою судьбу.

Шарль де Ровер внимательно рассматривал ее, и глаза его как бы невзначай соскользнули от ее пылающего лица вниз и вглубь, к тем двум милым плодам, которые заманчиво обозначались сквозь тонкую материю платья.

– Ага, вы снова думаете об этом счастливом молодом человеке, которому удалось завоевать ваше расположение, – констатировал он с оттенком сожаления. – Я буду до конца дней пенять на судьбу, что она лишила меня возможности сделать это раньше.

Неуверенность Амелии усилилась. Она боялась этого глубокого, нежного тона, который окутывал ее своей бархатистостью как плащом, гасил ее волю, замутнял ясность сознания, оставляя ее беззащитной перед этим человеком в мундире.

– Он не написал ни разу со времени отъезда! – вырвалось у нее.

Полковник подавил в себе приступ смеха.

– Если бы я имел возможность передать ему ваш упрек! Обладай я подобным сокровищем, я бы каждый день своей жизни посвятил вам, мой дорогой друг, уверяю вас!

Амелия закачала головой в знак несогласия.

– Я чувствую, – заговорила она быстро, не переводя дыхания, – с ним что-то приключилась. Кто знает, быть может, он лежит где-то больной и всеми покинутый, или его корабль затонул. Подумать страшно! Ах, Шарль, если бы мне было твердо известно, что с Эрнстом что-то случилось! Тогда бы я оборвала свою жизнь, ставшую совершенно бессмысленной!

Полковник схватил ее руку и сжал ее своими пальцами.

– Вы сами не понимаете, о чем говорите сейчас, Амелия! Как только могла родиться такая ужасная мысль в этой милой груди! – воскликнул он с показным ужасом.

Отличный знаток человеческой природы, находившийся к тому же на полпути к победе, он воспринял слова Амелии не бог весть как трагично. Если она доверила ему свои мысли о потере, которая для него самого должна обернуться потаеннейшим выигрышем, то для него не составит труда в самом скором времени утешить ее израненное сердце.

– Знаете, Амелия, – продолжал он в самом доверительном тоне, – у меня сердце разрывается на части при виде вашей безутешности. В Сан-Доминго у меня есть друг, мой бывший товарищ по оружию. Я, пожалуй, напишу ему и спрошу, известно ли ему что-нибудь о вашем любимом. Обещаю вам, моя дорогая, что через несколько недель вы получите вести о вашем Эрнсте, и я надеюсь, ради вашего счастья, что это будут хорошие вести.

Амелия буквально онемела от умиления перед такой великодушной заботой о ней. Она подняла к нему глаза, сверкающие от слез.

– Ах, Шарль, вы действительно делаете это ради меня? – мягко спросила она его. – Я и в самом деле должна выполнить вашу просьбу о прощении, мой друг. Я считала вас эгоистом и себялюбцем, но теперь я вижу, что обманывалась в своих суждениях. Ах, теперь-то я хорошо вижу, что вы искренний человек!

Полковник, который внутренне торжествовал при этих словах, с непроницаемым лицом поклонился и почтительно поцеловал ее изящную ручку.

– Я буду счастливейшим человеком в мире, любовь моя, если мне однажды удастся убедить вас в искренности моих чувств, – сказал он с полной серьезностью.

Затем двое столь непохожих друг на друга людей сменили предмет беседы, и полковник воспользовался поводом, чтобы показать себя перед Амелией внимательным и веселым собеседником. Его триумф стал полным, когда ему удалось несколько раз услышать в ответ на свои реплики ее смех, беспечный и самозабвенный, улетающий в голубое летнее небо подобно щебету птиц.

Немного погодя полковник испросил у Амелии разрешения покинуть ее, поскольку ему еще предстояло отдать долг вежливости мадам Дюранси. – Лицо Амелии омрачилось при упоминании этого имени. Полковник, прекрасно разглядевший смену чувств на ее лице, не мог не распознать за этой антипатией, внешне столь необоснованной, природный инстинкт чистой души, которая способна за красивым лицом и приятными манерами, чем в избытке обладала мадам, увидеть ее подлинный облик.

Де Ровер подумал с облегчением, что подобные подозрения в отношении себя, при том, что внутренне он был совершенной копией мадам, ему кажется, удалось усыпить.

Он нашел мадам в явно дурном расположении духа в ее так называемой рабочей комнате, где месье де Сен-Фар имел обыкновение хранить свои хозяйственные документы. Она только что весьма немилосердно прогнала управляющего, затратившего массу слов, чтобы объяснить ей, почему доходы от урожая нынешнего года никак не соответствуют материальным притязаниям мадам.

Она сидела за темным, массивным письменным столом, подперев голову руками, и безуспешно пыталась найти источник средств, который позволил бы ей и в грядущем зимнем сезоне остаться верной своему расточительному стилю жизни. Предстояло отремонтировать маленький дворец на Кэ д'Орсэ, после чего она сможет давать роскошные и безумно дорогие званые вечера. Кроме того, и об этом нельзя забывать, ей предстояло вывести в свет эту до смерти надоевшую девчонку Амелию де Сен-Фар. Не больно-то приятная миссия – выставить ее на всеобщее обозрение в розовом свете ее юности. Но мадам знала, что большая часть имевших влияние в свете людей и без того порицала ее образ жизни, и не рискнула лишний раз настраивать против себя общественное мнение своим пренебрежением к обязанностям опекунши, в особенности после того, как она уже прикарманила имущество Сен-Фара.

Полковник с первого взгляда понял, что мадам находится в дурном настроении. Он предусмотрительно прикрыл за собой двери и пружинящей походкой приблизился к ней, чтобы впечатать поцелуй в ее бледно сияющую шею.

Мадам передернулась от прикосновения его губ.

– Шарль, прошу вас! Разве можно так пугать меня!

Полковник рассмеялся и пододвинул стул поближе к ней.

– Держу пари, мысли, которые я от вас отпугнул, были не из числа приятных, – весело сказал он.

Он смотрел на нее голодными глазами. Разговор с Амелией и невольное воздержание в отношениях с ней, разгорячили его. А мадам в ее легком муслиновом платье, сияющая как летний день, как никто способствовала разжиганию аппетита.

Мадам надула губы.

– Этот мне подлец-управляющий! Он уже что-то пронюхал! Он требует больше денег для инвестиций в хозяйство. Зато от урожая обещает смехотворную сумму в 15 ООО франков! Послушайте, Шарль, такого прощелыгу нужно было с самого начала гнать ко всем чертям! Как я смогу обустроить личную жизнь, если в моем распоряжении окажется недостаточно денег?

Веселье Шарля де Ровера казалось безграничным.

– Мне кажется, моя дорогая, тебе следует несколько ограничить себя.

– Ограничить? – Александрина вскочила. – Надеюсь, ты шутишь, друг мой? Это я-то должна жить как вокзальная побирушка? И где – в Париже! Там, где моего присутствия с нетерпением ждут самые роскошные праздники! Если в тебе есть хоть искра сочувствия, ты должен подумать и предложить, что мне следует предпринять, а не вести разговоры об умеренном образе жизни!

Мадам Дюранси прекрасно знала, что полковник, как отпрыск древнего и богатого рода мог считать себя собственником немалого состояния. До сих пор, однако, он не совершал такой глупости, чтобы принести на алтарь ее тщеславия хотя бы крохотный кусочек своего имущества. Вот и на этот раз он даже не подал виду, что понял намек.

– Поживем – увидим, моя прекрасная злючка, – хладнокровно сказал он. – Кстати, после того, как я этой осенью женюсь на Амелии, ты сбросишь часть забот со своих плеч.

Александрина уставилась на него, словно пораженная ударом молнии.

– Я все правильно расслышала? Ты собираешься взять в жены Амелию де Сен-Фар? Шарль, у тебя, вероятно, солнечный удар! – сказала она с раздражением.

От души веселясь, он рассматривал ее.

– Нет, мой ангел, солнце и жара здесь ни при чем. Попробуй, однако, взглянуть на ситуацию моими глазами. Амелия молода, прелестна, у нее хорошее имя в свете. Если я беру ее замуж, ты тем самым избавляешься от мучительной необходимости публично объявить, что извела приданое и наследство своей подопечной во имя своих дорогостоящих амбиций. У меня достаточно средств, чтобы обеспечить моей жене достойный образ жизни. К тому же Амелия слишком наивна, чтобы вмешиваться в мои личные дела, а с другой стороны она верна в любви, и тот мужчина, который сумеет однажды заполучить ее сердце, будет избавлен от печальной необходимости через какой-нибудь год обзавестись украшением в виде развесистых оленьих рогов, которыми ты, моя дорогая, украсила этого незадачливого осла Дюранси. Наконец, я буду иметь удовольствие посвятить в радости любви совершенно невинную девушку, и это, без сомнения, заманчивая перспектива для мужчины вроде меня. Подумай только, моя дорогая Александрина, в Париже так мало свежих, еще никем не сорванных роз…

При одном только представлении, что Амелия в ближайшем будущем может стать мадам де Ровер, мадам Дюранси рассвирепела, но тут же попыталась овладеть собой.

– Ты болван, Шарль, если полагаешь, что я когда-либо дам согласие на подобную сделку, – сказала она пронзительным голосом. – Ты можешь делать с девушкой все, что желаешь, но жениться на ней я тебе запрещаю.

Шарль схватил ее за руку и запечатлел небрежный поцелуй на ее ладони.

– Я не ошибусь, если назову твой гнев выражением нежной привязанности ко мне? – спросил он, заглядывая в самую глубину ее глаз.

Мадам кусала губы.

– Вы самоуверенный негодяй, месье, и вы напрасно надеетесь, что я поведу себя как ревнивая дурочка… Но, Шарль, согласись, что все это – абсурд! Ты погубишь Амелию.

Полковник оставался спокоен.

– О, и ради этого ты забываешь про свое самообладание? Действительно, моя дорогая, ты непревзойденный лицедей! До сих пор я полагал, что судьба Амелии тебе совершенно безразлична. Не ты ли сама сделала все, чтобы бедное дитя оказалось на краю гибели?

– Она никогда не согласится, – сказала мадам, не реагируя на выпад в свой адрес. – Она любит своего Эрнста, и кто знает, может быть, в скором будущем он вернется и пожелает воспользоваться своими правами на нее?

Шарль, сведя брови, внимательно изучал ее красивое, гладкое лицо, затем стиснул ее руку с такой силой, что она издала слабый крик боли.

– Не вздумай только спутать мне карты какой-нибудь интрижкой, – резко сказал он. – Ты знаешь, что в моих руках сделать твое пребывание в лучших домах Парижа невозможным. И я это сделаю, если выяснится, что ты обратила свой незаурядный ум мне во вред.

Александрина закусила губу. В этот момент она почувствовала себя совершенно обессиленной. У нее не было оснований сомневаться в искренности обещаний де Ровера. А ей было так необходимо блестящее обрамление в лице всех этих светских компаний, составленных из элегантных бездельников. Она так нуждалась в том, чтобы ощущать на себе восхищенные взгляды мужчин и ненавидящие – женщин, которые завидовали ее успехам у представителей сильного пола. Воздух салонов, блестящих балов и раутов был для нее эликсиром жизни, и не вдыхать его более – означало для нее полный крах. Мадам не питала иллюзий, будто Шарль не понимает этого. Она со вздохом закрыла глаза, прячась от его прямого взгляда.