Текст книги "Приключения нежной Амелии"

Тот заметил, что сопротивление ее сломлено, и сменил тактику.

– Давайте придем к мирному соглашению, дорогой друг, – вкрадчиво и примиряюще предложил он. – В самом деле, Александрина, я считал вас более благоразумной. Вопрос о наследстве Амелии не помешает мне искренно желать вашего благополучия, и вы не утратите ни грана из ваших привилегий оттого, что малышка Сен-Фар станет носить мое имя. Я обогащусь опытом прелестных переживаний, а вы ровным счетом ничего не потеряете из того, что приличествует иметь красивой женщине.

Слова эти, произнесенные в тоне страстного заклинания, не остались без отклика. Мадам, за плечами у которой был весьма печальный опыт собственного брака, заключила, что было бы весьма глупо завидовать Амелии в предмете, который ей самой принес столь мало удовлетворения. Совершенно очевидно, что полковник очень скоро пресытится томной прелестью этой невинной крошки и на всех парусах понесется в ее объятия. Она же этот промежуток времени сможет посвятить решению весьма заманчивой задачи: надо будет утешить безутешного Эрнста после того, как тот узнает о непостоянстве его возлюбленной. Проще говоря, мадам заключила в итоге, что, упираясь, она больше потеряет, нежели приобретет, а посему благословила сделку, помешать которой она все равно не смогла бы.

Полковник, мимо которого не прошла незамеченной смена настроения у его импульсивной любовницы, решил, что пришел момент вознаградить себя за свое вынужденное воздержание. По учащенному дыханию и подернутым поволокой глазам своей прекрасной собеседницы он сделал вывод что сейчас будут бездейственны все аргументы, кроме аргументов страсти.

В короткой, но чрезвычайно страстной с обеих сторон схватке он овладел своей прелестной противницей. На секунду придя в себя, она обнаружила, что лежит навзничь на гладко отполированном письменном столе в путанице из батиста и кружев, а полковник неистово штурмует крепость, не утруждающую себя защитой, а напротив – изо всех сил жаждущую скорого захвата, и вот над крепостью взвивается белый флаг, и сам победитель сдается в плен.

После того, как воцарился мир, и оба врага-любовника кое-как отдышались, полковник ушел с гордо раздутой грудью, в полном сознании своей неотразимости, пообещав напоследок Александрине, что нынешним вечером он появится у нее на ужине, а затем проведет с ней полную удовольствий ночь.

Александрину последнее обещание воспламенило больше, чем она сочла это нужным показать. Она относилась к числу тех женщин, которые в силу их темперамента не способны были коротать ночи в одиночестве, не подвергаемые лихим атакам дерзкого и неутомимого мужчины.

Но до вечера предстояло кое-что сделать. У нее не вызывала сомнений серьезность намерений полковника относительно брака с Амелией. А значит, ей предстояло посредством тонкой и продуманной подстановки убедить далекого возлюбленного Амелии, который, судя по его письмам, был до крайности обеспокоен ее долгим молчанием, что Амелия охладела к нему и увлеклась другим.

На губах мадам играла издевательская улыбка, когда она открыла потайной ящичек в стене и извлекла из него шкатулку с письмами Эрнста. Письма эти аккуратно изымались ею, но никогда не уничтожались. Она представляла себе, как омрачится лицо Эрнста в момент получения написанного ею письма. Разумеется, у него земля поплывет под ногами. Правда, на какой-то момент ею овладело опасение, что он может бросить все на произвол судьбы и кратчайшим путем приплыть во Францию, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Эта мысль повергла Александрину в тем больший ужас, что она была абсолютно уверена, что полковник всю вину за крушение своих планов, расстроенных приездом молодого человека, возложит на нее.

Но Александрина быстро успокоила себя, сказав, что в такой ситуации ей следует полагаться на свою ловкость, и в любом случае необходимо удерживать Эрнста от поспешных действий столь долго, сколь это необходимо для того, чтобы связать Амелию неразрывными брачными узами с полковником. А уж потом у нее будет достаточно времени, чтобы отозвать молодого человека под каким-либо предлогом назад и проявить заботу о бедном юноше, утратившем надежду. И в этот раз мечтательный мальчик, до сих пор противостоявший ей с такой силой характера, не сумеет выпутаться из ее силков!

Представив себе, в какой жар она ввергнет любезного молодого человека в интимные минуты своих утешений, Александрина пришла в хорошее расположение духа. И пока ее перо, торопясь, царапало бумагу, ее воображение столь живо нарисовало картины будущих радостей, которые она будет делить с несчастным получателем этого письма, что по телу ее пробежала сладострастная судорога.

Мадам не догадывалась, что события в далеком Сан-Доминго в известном смысле благоприятствовали ее замыслам, но по сути своей подготавливали полное крушение ее далеко идущих планов. Проще говоря, другая женщина, не зная того, прилагала все усилия, чтобы разлучить Эрнста с его любимой Амелией, но плоды этой интриги собиралась присвоить себе.

Эрнст уже окончательно оправился от своего заболевания и при поддержке месье Дюклюзеля со всем энтузиазмом молодости приступил к исполнению воли умершего Сен-Фара, рассчитывая при помощи денег, некогда взятых Дюклюзелем у отца Амелии и умноженных благодаря искусным спекуляциям, прийти к тому счастливому положению, которое гарантировало бы Амелии обеспеченную и благополучную жизнь.

Жерар Дюклюзель, который, не без своекорыстия правда, всегда был готов помочь молодому человеку словом и делом, за несколько недель после его окончательного выздоровления пригляделся к нему и стал ценить его больше и больше. Эрнст, столь немногословный в оценках самого себя, наряду с выигрышной внешностью и завидными манерами обладал острым взглядом на реальности жизни, а также живым умом, который в союзе с незаурядной физической силой позволил ему без промедления сориентироваться в новом окружении. И потому не понадобилось много времени, чтобы заложить основы будущего благосостояния и будущего – как он полагал – счастья.

С помощью Жерара он купил на аукционе крупные угодья, ранее принадлежавшие соседу Дюклюзеля. Тот из-за своей тяги к роскоши и расточительности оказался на грани разорения, и ему не оставалось ничего другого, кроме как продать свое имущество с молотка и навсегда покинуть Сан-Доминго.

Жерар посоветовал своему юному другу купить эту основательно запущенную плантацию, и бывших денег Сен-Фара как раз хватило для приобретения земли, усадьбы и части живущих там рабов. После того, как покупка свершилась, и нотариус заверил в столице договоры на куплю-продажу, Эрнст, преисполненный гордости, отправил Амелии письмо, где сообщал, что он к своему большому удовлетворению исполнил первую часть обязательств, взятых перед ее отцом, и ныне, пусть с некоторыми оговорками, может быть причислен к числу землевладельцев Сан-Доминго. Он писал это письмо в большой, хотя и убого меблированной библиотеке усадьбы Буамуатье – так называлась приобретенная им плантация. Он имел основания быть довольным своей покупкой. Земельные угодья, перешедшие к нему, были весьма плодородны, а кофейные посадки хотя и основательно запущены, но со временем обещали принести немалый доход.

Жерар первое время каждый день приезжал к нему на пару часов, совершал совместно с ним длительные поездки верхом по землям плантации. Он дал весьма полезные советы и обещал отослать в распоряжение Эрнста своего собственного управляющего – в порядке помощи.

Эрнст, который впервые воочию столкнулся с теневыми сторонами жизни плантаций, был приведен в ужас состоянием барака-казармы для рабов, утрамбованный глиняный пол которого был сплошь продырявлен термитами. Месье Пино, прежний владелец плантации, постоянно нуждался в больших суммах денег на свои расходы, и его рабы были плохо кормлены и еще хуже одеты. На теле большинства из них были видны широкие рубцы от ударов кнута. На своего нового владельца они смотрели испуганными глазами и явно не были уверены, что от него можно не ожидать чего-либо худшего.

Эрнст, доброе сердце которого сжалось при виде этих убогих людей с черным цветом кожи, приказал в качестве первого шага устроить обильный обед из запасов провианта, предоставленного ему Жераром, поскольку сараи и склады на плантации были выметены подчистую. Он не успокоился до тех пор, пока самые сильные из негров не приступили к возведению нового деревянного дома на удобном для жилья месте в тени могучего дерева, где должны были жить рабы, а на будущее он предполагал возвести для них несколько приспособленных для жизни строений.

Старые бараки он приказал спалить, и Жерар, которого ни в коем случае нельзя было заподозрить в сентиментальном отношении к неграм, поддержал его в этом намерении, заметив:

– Если желаешь получить от негров какую-то отдачу, то нужно следить, чтобы они всегда были в рабочей форме. Пино был идиотом, совершенно не заботясь о них, и следы его головотяпства повсюду видны на этой плантации. Но потерпи всего лишь пару месяцев, и ты увидишь, как все переменится.

Впрочем, Эрнста и не надо было убеждать. Он поселился в бывшем кабинете Пино и вел все эти дни спартанский образ жизни. С восходом солнца он, как правило, был уже на ногах. Жерар отослал в его распоряжение одну из самых надежных своих служанок, квартеронку лет тридцати, которая отлично готовила, а, кроме того, заботилась, чтобы масса Эрнст ни в чем не испытывал неудобств.

А тот был совершенно непритязателен, работал, спал и ел в одной и той же комнате и мечтал о том дне, когда обустроенное имение Буамуатье в полном великолепии будет ждать приезда своей юной хозяйки. Он описал Амелии облик плантации, на которой им предстояло прожить большую часть своей жизни, и выбирал для своих описаний самые яркие краски. Но при этом он не мог воспрепятствовать тому, что образ другой женщины вновь и вновь врывался в его грезы, и вместо милой Амелии он видел пышно цветущую Сюзетту в образе хозяйки дома, поднимающейся по широкой лестнице на террасу и входящей в просторный зал прихожей. День ото дня все труднее было отогнать от себя эти видения.

Сюзетта Дюклюзель, которая родилась и выросла на плантациях, идеально подходила на роль хозяйки Буамуатье. Когда она, гарцуя на своем вороном коне, появлялась в имении для того, чтобы проследить за порядком в доме – так она говорила, шаловливо смеясь, – то и в самом деле казалось, что она у себя дома. Эрнст что ни день открывал все новые и новые достойные восхищения качества в девушке, решившей во что бы то ни стало очаровать его. А Сюзетта была очень осмотрительна и делала все, чтобы опрометчивым словом или слишком откровенным жестом не спугнуть человека, чьей любви она домогалась. Она весьма нравилась самой себе в роли осмотрительной подруги, и если даже нетерпение порой прорывалось наружу, она, скрипнув зубами, хлестала своего верного воронка хлыстом и одним прыжком вырывалась вперед, чтобы минуту спустя с непринужденным выражением лица снова ехать бок о бок с Эрнстом, раздавая неграм указания, которые впору было делать хозяйке дома.

Прошло немного времени, и Сюзетта прочно взяла в свои руки импровизированное домашнее хозяйство усадьбы Буамуатье. Она привела с собой пару личных своих служанок, а в отдельные дни приезжала на открытой тележке со своей верной Мэмми. Постепенно господский дом вновь обретал достойный вид. Пино разбазарил большую часть своего фамильного достояния, но кое-какие предметы ценной антикварной мебели, привезенной из Франции лет сто назад, сохранились. Сюзетта с ее острыми глазами и безошибочным чувством цвета при помощи нескольких ковров, портьер из шелка, кой-какой мебели и картин сумела вдохнуть новую жизнь в просторный салон, высокие арочные окна которого выходили в одичавший парк. Вернувшись после напряженной инспекционной поездки домой, Эрнст не поверил своим глазам. Его глазам предстала Сюзетта в легком кружевном платье кремового цвета, восседающая в роскошном кресле посреди еще недавно совершенно голого салона. Окна были настежь раскрыты, и в тускло-красных портьерах запутался легкий порыв ветерка. Роскошный букет из зелено-белых лилий украшал мраморный камин, свечи в старом канделябре распространяли теплое мерцание. Эрнст был вынужден на мгновение прислониться к дверному косяку.

– Сюзетта, вы волшебница! – воскликнул он. Девушка вскочила и, сделав кокетливый реверанс, сказала с самым очаровательным смехом:

– Ваша служанка, мой господин! Я решила сделать Буамуатье прекраснейшим родовым гнездом во всей округе, исключая, разумеется, Мэзон д'Орфей. Оглянитесь вокруг и скажите, довольны ли вы? Я и Мэмми работали как негритянки.

Эрнст непроизвольно схватил ее за руку.

– Вы кудесница, Сюзетта! Без вас я бы просто потерялся здесь.

Слова эти слетели с его губ сами собой. В ее темных, блестящих глазах заплясали маленькие огоньки.

– Я решила сделать вас счастливым, друг мой, – сказала она как бы мимоходом и добавила: – Насколько это в моих силах, конечно.

Хотя в присутствии Эрнста сердце ее начинало часто колотиться, а дыхание становилось прерывистым, сама она казалось холодной и невозмутимой. Изредка, правда, она позволяла себе поддразнивать его, и тогда обретала веселый и жизнерадостный вид. Только иногда в ее голосе пробивался напряженный чувственный тембр, который мог бы сказать ему все о той борьбе, которая шла у нее внутри, если бы он не был сам сверх всякой меры занят борьбой с собственными чувствами, которые возникали в нем при виде этой возбуждающе красивой девочки и с каждым днем приобретали все более острый характер.

– Это еще не все, – продолжила Сюзетта в своей живой манере. – Я послала на кухню Мэмми. Она, смею вам сказать, отличная кухарка и готовит гораздо лучше той негритянки, которую приставил к вам па. Сегодня вечером у нас будет утка по-бургундски и чудесный паштет а ля королева Марго. Говорят, что этот древний рецепт моя бабушка вывезла из Франции.

Сюзетта болтала без передышки, одновременно давая указания проворной девушке-негритянке, накрывавшей на стол.

– Для начала мы займемся столовой, а затем перейдем к большой зале. Недели через две-три вы можете отсылать приглашения на праздник новоселья и освящения дома, – продолжала она. – Это должен быть самый грандиозный праздник, какой знала наша округа. Па и я позаботимся о том, чтобы на нем были нужные люди с именами и положением в обществе. Они должны принять вас в свой круг. Здесь это намного важнее, чем в Париже, как говорит папа. Кстати, известно ли вам, что он находит вас очень даже милым? Вначале он принял вас за мягкотелого мечтателя, а он терпеть не может мягкотелых, да еще мечтателей, но сейчас он просто в восторге от вас. Да, вы умеете произвести впечатление, мой друг, – добавила она чуть изменившимся голосом.

И вот они сидели за столиком, украшенным инкрустацией флорентийской работы, и улыбались друг другу поверх пламени свечи на тяжелом канделябре. Эрнст после тяжелого рабочего дня чувствовал приятную усталость во всем теле. Он заметил, что значительно энергичнее обычного прикладывается к крепкому бургундскому, которое привезла с собой Сюзетта. Ужин был превосходен. Мэмми и в самом деле оказалась выдающейся кухаркой, и утка была нежна, хрустяще поджарена и тонко приперчена. Еще были свежая зелень и тающий во рту паштет…

Сюзетта, которая краем глаза наблюдала за юным хозяином Буамуатье, ощутила себя на пороге победы. И в самом деле: разве не занимала она место хозяйки дома в эту минуту, сидя с ним за одним столом и небрежно поднимая навстречу его – свой бокал, от которого на его и ее руку падало розовое сияние. Она и комнату эту обставила сообразно своему вкусу и предметы выбрала таким образом, чтобы они вкупе образовали роскошную декорацию для ее выхода на сцену. Женщина наподобие Амелии должна была померкнуть на фоне этих яростно пылающих красок, которые удачно подчеркивали ее цветение. Она не догадывалась при этом, что мысли Эрнста двигались в схожем направлении. Он не мог не заметить, что великолепно обставленная комната как будто создана для Сюзетты с ее знойно цветущей красотой. А вот Амелия… Он с трудом представил нежную прелесть своей возлюбленной в обстановке этой роскошно обставленной комнаты. Ее подавили бы тяжелая массивная мебель, тяжелые, огненно отсвечивающие в блеске свечей портьеры, массивная золоченая рама старого венецианского зеркала. Для того, чтобы раскрыть во всей полноте прелесть Амелии, требовалось иное: светлые, наполненные воздухом комнаты, мягкие краски средней полосы, легкий тюль на окнах. Она, свежая и прохладная как весеннее утро, поблекла бы в дурманящем, по-летнему ярком великолепии, подобно нежному цветку, перенесенному под палящие лучи солнца.

Не то с Сюзеттой! О, Эрнст не был бы мужчиной, если бы не отметил, как чарующа Сюзетта в этот вечер. Блеск свечей сквозь тонкие кружева платья обрисовывали контуры ее совершенного тела, темную волну локонов она носила на испанский манер, высоко заколов. Ее обнаженные плечи светились, как слоновая кость. За исключением великолепного кольца с рубином в стиле барокко на ней не было никаких украшений. Эрнст поймал себя на том, что взгляд его раз за разом падает на глубокий вырез ее платья. Невольно подумалось ему, как это было бы замечательно – встать, подойти и прижать свои горячие губы к двум прохладным, сияющим белизной холмикам… Инстинктивно он чувствовал, что Сюзетта не будет разыгрывать перед ним неприступную гордячку и рада будет сдаться. Но все это было невозможно!.. Он был мужчиной, и он был околдован ароматом волшебного вечера, околдован темным пламенем в ее глазах, эластичными движениями ее рук, ее смехом, открывавшим жемчужные зубки, ароматом «Вуаль де Пари», веявшим от нее. Шелест ее платья и шум листвы могучих старых деревьев в парке смешивался для него в одну опьяняющую мелодию.

Неужели он не сорвется с места и не увлечет в свои объятия прекрасную соседку по столу? В висках застучала кровь, он ощутил подобное странной тягучей боли вожделение, которое разрасталось и угрожало прорвать плотину его здравого смысла. Страстный вздох приподнял его грудь. Но он остался неподвижен, пытаясь унять мятежный огонь, что пылал в его недрах.

Если он мужчина, то должен отвечать за свои слова и свои поступки, а он поклялся в верности Амелии, он ее любил, она ему доверяла! Неужели сейчас он сможет изменить своему слову? Тщетно призывал он в помощь образ далекой возлюбленной: все, что он видел, слышал, о чем думал и что чувствовал, была одна только Сюзетта, и ее опьяняющее присутствие лишало его разума и судорогой сводило горло. Сюзетта придержала дыхание. Безошибочным чутьем страстно любящей женщины она осознала всю важность момента. Неужели он не подойдет к ней и не обнимет ее? Неужели он не прижмет свои горячие губы к ее изжаждавшемуся рту, неужели его сильные руки не решатся на неслыханное?! И неужели она, вся тающая от страсти и блаженства, ничего не добьется?! Но момент был упущен. Где-то в доме хлопнула дверь. Стало слышно, как препирается с непутевой служанкой Мэмми. Эрнст поднял бокал с вином и одним залпом осушил его, словно заливая пожар, бушевавший в нем секунду назад. Сюзетта мгновенно заметила, как глухое возбуждение, еще несколько секунд превратившее его лицо в застывшую маску, спало. С дрожащим вздохом она опустила свой взгляд на бокал, в котором сверкало и искрилось бургундское.

– Ну, и как, я была не слишком самонадеянна в своих обещаниях? – вновь подхватила она канву прервавшегося разговора. – Не правда ли, Мэмми – чудесная повариха? Едва ли сама королева Марго видела на своем столе подобные паштеты. Кстати, па мне рассказывал, что подобными паштетами она преследовала совершенно определенную цель. Дюжина-другая приправ должны были способствовать тому, чтобы… чтобы… – Упорный взгляд Эрнста сбил ее с мысли. – В общем, все это должно было способствовать усилению некоторых качеств гостей-мужчин. Качества, которые она, вероятно, особенно ценила, – закончила Сюзетта с хорошо сыгранным девичьим смущением. Глаза Эрнста твердо удерживали ее глаза.

– Я позволю предположить, что паштеты достигали своей цели, если королева Марго была хотя бы вполовину столь же соблазнительна, как и вы, – тихо сказал он.

– О, вы мне льстите, друг мой! Я, если приглядеться, всего лишь глупая провинциальная девочка. В Париже на меня ни один мужчина не посмотрит больше одного раза, я убеждена в этом. И потом, эта Марго была, говорят, неотразимая женщина, и ни один мужчина ее двора не мог устоять перед ней.

– Вероятно, она была очень похожа на вас, – вырвалось у Эрнста.

Сюзетта засмеялась коротким, искрящимся смехом.

– Надеюсь, что нет. Говорят, она ряд своих любовников отправила на эшафот, других – на виселицу. В самом деле, не настолько же я жестока? Мужчина, которому я себя однажды отдам, должен стать счастливейшим человеком во вселенной, – сказала она, примиряюще улыбнувшись.

Немного погодя они распростились. Было уже темно, и пылающие полосы заката боролись с фиолетовой тенью, которая поднималась с дальних холмов. Эрнст, притулившись у массивных входных ворот, долго глядел вслед повозке, даже когда она исчезла в тени могучих деревьев, обрамлявших путь к Мэзон д'Орфей. Он чувствовал, что весь охвачен страстным волнением, о причинах которого не смел даже думать. Остаток вечера он писал письмо к Амелии, но слова, выводимые его пером, уже были не в состоянии пробить барьер, незримо возникший между ним и его далекой возлюбленной. В конце концов он вздохнул, уронил перо и долго сидел с бессмысленным и отрешенным взглядом, чувствуя, как его заполняет безграничная печаль.

Сюзетта долго не находила себе покоя в этот вечер. Пока Мэмми расчесывала ей волосы, она пылающими глазами неотрывно смотрела в зеркало на свое лицо, похожее на застывшую маску. Большие темные глаза горели беспокойным огнем, а губы были горячими как от лихорадки.

– Что же есть во мне такого, что он не может меня никак полюбить, Мэмми? Сегодня на один миг мне показалось, что это произошло, но потом… Ах, Мэмми, Мэмми, он опять не использовал возможности! Что же, мне никогда не удастся вытеснить из его сердца любовь к этой Амелии?

Нянька на миг словно бы окаменела. Затем она подошла к Сюзетте и начала ласкать ее, гладя шею и судорожно вздрагивающие плечи, бормоча что-то утешающее своим теплым, мелодичным голосом. Постепенно Сюзетта затихла, ее тело перестало вздрагивать от рыданий.

– О, Мэмми, – бормотала она уже засыпая, – и что мне только делать, ведь я так люблю его!

Старая негритянка успокаивающе кивнула.

– Прежде всего – спать, моя овечка! Утро вечера мудренее. Мисси получит своего знатного молодого человека.

Хотя в усадьбе Мэзон д'Орфей говорили по-французски, для обозначения своих господ рабы, почти все родом с английских плантаций, употребляли более привычные им английские обозначения. Вначале Жерару Дюклюзелю было не просто изъясняться со своими слугами, но его жена-испанка, донья Эльвира Хуантес со свойственной ей изобретательностью нашла выход из трудной ситуации. В то время Мэмми была молодой и статной квартеронкой, отзывалась на имя Дороти. Ее-то и сделала донья Эльвира своей горничной, и так продолжалось до тех пор, пока не появилась на свет маленькая Сюзетта. За несколько дней до того горничная родила от крепкого парня-мулата здорового сына, и само собой напрашивалась мысль назначить ее кормилицей Сюзетты. Постепенно она обвыклась со своим прозвищем «мэмми», что значило – мамка, нянька, а после смерти доньи Эльвиры никто уже не вспоминал об ее настоящем имени, даже масса Жерар, который перепоручил ей внушительную связку ключей, ранее принадлежавших его жене, и она стала заведовать его обширным хозяйством.

Он ни разу не раскаялся в своем решении. Мэмми оказалась столь же предусмотрительной, сколь и преданной, и управляла домашней прислугой, которая безоговорочно подчинилась ей, с большой ловкостью и выдержкой. Своей строгостью она вызывала страх и нелюбовь служанок помоложе, но предметом ее особой ненависти стала прекрасная Оливия, которая, будучи такой же рабыней как и она, вела себя – ввиду светлой кожи и незаурядного воспитания – как знатная дама, к тому же особое отношение к Оливии массы Жерара… Мэмми с затаенной дрожью думала о том дне, когда хозяин потребует от нее ключи и передаст их своей «желтой проститутке» – так она тайком именовала Оливию.

Но Жерар не собирался ничего менять в доме, и в дневные часы Оливия передвигалась по обширному дому с тихим равнодушием, от которого временами на Мэмми находила прямо-таки жуть. Никто не мог сказать, о чем думала Оливия, когда часами сидела в каком-нибудь уголке и неподвижно смотрела в пустоту перед собой. Особенно не нравилось Мэмми выражение ее глаз цвета янтаря. Мэмми, разбиравшаяся в таких вещах, втайне подозревала, что Оливия – жрица обряда воду. Конечно же, она прибегла к какому-нибудь запретному волшебству, чтобы приворожить массу Жерара и заставить его влюбиться в нее, Оливию, страстно и без памяти. Другие женщины, с которыми Жерар Дюклюзель был близок после смерти жены, никогда не удостаивались его вторичного внимания, а вот с Оливией дело обстояло иначе. Она постоянно была у всех на виду. Не будь на ее ногтях светлых полумесяцев, а на коже – характерного оттенка, чуть более темного, чем загар, никто бы не посчитал ее метиской. Ни черты ее ровно очерченного лица, ни ее светлые янтарные глаза не выдавали присутствие негритянской крови в ее жилах.

Она была единственной дочерью зажиточного белого, который, желая избавить ее от участи рабыни, направил ее во Францию на воспитание в престижном закрытом пансионате. Она усвоила манеры и речь образованной француженки, и когда вернулась в Сан-Доминго, у отца был под рукой вариант подходящего замужества. Но судьбе было угодно, чтобы за несколько дней до запланированной помолвки он в пьяном виде свалился с лошади и проломил себе череп. А когда Оливия захотела вступить во владение наследством, обнаружилось, что поместье Оранжфорэ погрязло в долгах. Кредиторы настояли на продаже с аукциона дома и земельных угодий, но что самое ужасное, один из них, имевший старые счеты с ее отцом, выведал, что Оливия сама на четверть негритянка, и, стало быть, по своему правовому статусу ничем не отличается от рабыни. Он предъявил свои права на рее и по суду получил красивую и аристократически воспитанную девушку в качестве рабыни. Он почти что силой заставил привести ее к себе и сломил ожесточенное сопротивление, чтобы сорвать те плоды первенства, которыми по-европейски воспитанная девушка вздумала распоряжаться по своему усмотрению. В ту же ночь, наполовину мертвая от отвращения и отчаяния, Оливия вырвалась из объятий своего насильника и попыталась покончить с собой, что и удалось бы ей, если бы о ней не позаботилась старая негритянка-ведунья, служившая при доме ее хозяина. Эта нагонявшая на всех жуть, но сведущая во многих потаенных искусствах женщина выходила Оливию, но та в один час стала другой. Из грациозной, немного замкнутой юной девушки вышла женщина, чье чувство внутренней защищенности ничто не могло более сломить. Ее хозяин дважды приказывал высечь ее, желая сломить ее волю, но всякий раз удары кнута, рассекавшие изумительно гладкую кожу, кажется, даже не воспринимались ею. На прекрасном лице не пошевелился ни единый мускул, а когда ее отвязывали по завершению экзекуции, она вставала и уходила с таким спокойствием, будто ничего и не было.

Постепенно она начала нагонять ужас на своего хозяина и тот, наконец, решился продать рабыню, от которой он теперь ожидал только несчастий. Он перепоручил ее торговцу, который выставил ее на продажу на большом невольничьем рынке в центре столицы. Там ее увидел Жерар Дюклюзель, на которого она произвела такое впечатление, что он не сходя с места выторговал ее, заплатив колоссальные деньги.

Она могла ходить по комнатам Мэзон д'Орфей совершенно свободно, носила модельные платья, специально заказываемые для нее Жераром, и, кажется, единственный смысл своего существования видела в том, чтобы нравиться мужчине, подарившему ей иллюзию достойного человека существования.

Мэмми и Сюзетта были едины в своей нелюбви к Оливии, правда, по разным причинам. Одна боялась утратить свое положение домоправительницы, другая была всего лишь ревнива. Плюс к тому, Сюзетта впитала в себя все предрассудки дочери белого плантатора. Она, например, была сердечно привязана к Мэмми, но никогда не призналась бы в этом. Для нее, как для большинства плантаторов, негр оставался негром, пусть даже кожа у него была белой. Но несмотря на такого рода нелюбовь к себе Оливии суждено было сыграть решающую роль в судьбе Сюзетты.

Сюзетта, глубоко задетая тем злосчастным вечером, на несколько дней прекратила свои вылазки в Буамуатье. Она бродила по дому, бледная, рассеянная, вечно в дурном настроении. Прислуге от нее доставалось и в хвост и в гриву, так что даже Жерар заразился от нее раздражением, и с ворчанием целыми днями скакал на своей лошади по плантации, если только не предпочитал искать утешения в страстных объятиях Оливии, жалуясь ей на капризный и непредсказуемый характер своей единственной дочери.

В конце концов, именно Оливии было суждено вмешаться и ускорить ход событий. Однажды Сюзетта, вся изведенная тоской по юноше, которого она, как ей казалось, страстно любила, зашла в библиотеку отца за книгой, и там столкнулась с Оливией. Та небрежно сидела в глубине кресла, глядела в старинный, переплетенный кожей, зачитанный до ветхости фолиант и делала какие-то заметки. Сюзетта окинула взглядом рабыню, которая даже не попыталась хотя бы изобразить полагающееся в таких случаях приветствие хозяйке, каковой в сущности была Сюзетта, но девушке пришлось подавить вспыхнувший было гнев. Отец в таких вопросах шуток не терпел и не допустил бы, если бы она попыталась заявить на Оливию хотя бы часть причитающихся ей прав. Поэтому она молча прошла к одной из полок, после некоторого колебания извлекла сентиментальный роман о любви, с которым собиралась коротать часы до ужина, и уже собиралась уйти, когда Оливия неожиданно обратилась к ней.

– Вы транжирите понапрасну свое время, мадемуазель, – сказала она своим звучным, мелодично звучащим голосом. Редко случалось, чтобы Оливия первой обращалась к Сюзетте. Та непроизвольно вздрогнула. – С каких пор женщинам вроде тебя позволительно об этом судить? – спросила она, резче, чем намеревалась.

Но Оливия не утратила своего самообладания. На ее губах появилось что-то похожее на презрительную улыбку.