Текст книги "Путешествие иеромонаха Аникиты по святым местам Востока в 1834–1836 годах"

 
Огнь жизни пробежал по жилам,
И слезы сыплются из глаз,
Лишь горним сведомая силам,
Любовь горит во мне сей раз.
Глашу, напав ему на выю:
Кто, кто тебя мне возвратил?
Не друг ли смертных Рафаил,
Как древле сохранил Товию,
Тебя поставил в сих местах?
Друг друга чувствуем всю радость,
Друг друга лобызаем в сладость,
И души наши на устах[171]171
  ** См. «Возвращение в Отечество» и проч.


[Закрыть].
 

Я бы не кончил, если б стал продолжать выписку всех тех мест из сочинений князя Шихматова, в которых проявляются отблески возвышенной души его, и потому, оставляя это поле невозделанным, упомяну вкратце о замечательнейших свойствах сих сочинений. Станем ли рассматривать их в отношении к языку, мы увидим, что князь Шихматов не только никогда не употреблял чужеземных оборотов и выражений, которые, как вставки из ветхого рубища на блестящей багрянице, унижают величие, искажают красоту и стесняют обилие нашего слова, но и возвышал нередко слог свой важностию славянских речений, обогащая отечественный язык сокровищами наследственного ему достояния. Посмотрим ли на нравственную цель и на средства к достижению ее, мы убедимся, что и та, и другие, удовлетворяя самой взыскательной разборчивости, могут, не страшась отвержения, сопутствовать сочинителю за двери гроба. Присовокупите к тому выбор предметов, почти всегда великих и весьма часто священных, и вы составите непогрешительное заключение о содержании и духе стихотворений князя Шихматова. От начала до конца поэтического поприща он ни разу не осмелился навесть малейшей тени на чистоту христианского исповедания своего повторением нелепых преданий языческого лжеверия или призыванием мечтательных богов Древнего Рима и Греции. Посвящая ниспосланный ему от истинного Бога дар песнопений Вере, Отечеству и Добродетели, он убегал, как от жала ехидны, от всего ложного в богопочтении и ненарушимым молчанием о божествах баснословных провозглашал приговор, произнесенный над ними пророком: бози, иже небесе и земли не сотвориша, да погибнут.

При самом приступе ко второй отличительной эпохе земного странствования князя Шихматова, к жизни иноческой, может быть, многие спросят меня, что заставило его идти в монахи, когда и без того находился он на пути спасения? Отвечаю – желание совершенства христианского. Таково свойство благодатного возрождения в жизнь вечную, что удостоившийся подвергнуться сей вожделенной перемене не только хочет вкусить, но жаждет упиться от тука дому Божия, не только желает приблизиться к Богу, но алчет напитаться лицезрением Его, вопия беспрестанно в воздыханиях: когда прииду и явлюся лицу Божию, насыщуся внегда явитимися славе Твоей. Не говорю, чтоб другие второстепенные побуждения, даже неблагоприятные обстоятельства и косвенным путем, к тому не содействовали, ибо любящим Бога вся споспешествуют во благое. Кто знает, не была ли и вся предшествовавшая жизнь князя Шихматова в неисповедимых судьбах Всевышнего одним только приготовлением к этому решительному шагу, который долженствовал разделить его с миром и включить еще на земле в чин ангельский? Тот, кто владычествует державою морскою и укрощает волны его, как бы нарочно предопределил нашему сочлену от самой юности служение во флоте, чтоб он видел дела Господня и чудеса Его во глубине. И сей Бог, Его же в мори путие и Чьи стези в водах многих, благоволил поставить его на одну из этих спасительных стезей, незаметных плотскому оку. Нельзя не сознаться, что в благодатном состоянии человека ничто так не располагает к богомыслию, ничто столько не возносит ум и сердце его в восторгах удивления к своему Создателю, как морские плавания. Самая неограниченность пространства, непрерывно представляющаяся взорам, устремленным на небо, невольно соединяется с мыслью о вечности и как бы видимо живописует образ ее. На седом, угрюмом, но величественном челе гневного океана приражением палящих молний начертываются слова венценосного пророка: дивны высоты морския, дивен в высоких Господь. С другой стороны, сильно возжигают и питают пламень молитвы многоразличные опасности сих плаваний, при которых жизнь отделяется от смерти одной только утлой доской, способной всякую минуту соделаться гробовой. В таких случаях, когда неукротимые волны, как несметные ряды враждебного воинства, устремляются дружно на приступ, налегают грудью на колеблющийся ломкий оплот устрашенных плавателей, сокрушают его усиленными, неотразимыми, тысячекратно повторяемыми ударами и, наконец, шумной толпой врываются в последнее убежище жизни – в таких несчастных случаях самый хладнокровный, самый равнодушный к вечному жребию своему смертный, истощив все человеческие средства, может ли не обратиться к Верховному Правителю сил природы, Который ветром повелевает и воде, и послушают Его. Князь Шихматов не чужд был подобных опасностей: видел в хлябях морских зиявшие на него челюсти смерти и терпел неоднократные бедствия на кораблях, которые от жестокой бури теряли мачты или принуждены были сами рубить их, чтоб воспрепятствовать извержению на берег и совершенному потоплению[172]172
  1799 года на корабле «Пантелеимоне», который от жестокой бури потерял у острова Даго грот-мачту, 1802 года на фрегате «Эммануиле», который принужден был срубить мачты для избежания опасности быть выброшенным на остров Биорку.


[Закрыть]. Неудачное окончание похода против англичан и шведов флота нашего под начальством адмирала Ханыкова, при коем он исполнял лестную тогда для него должность флаг-офицера, показало ему обманчивость человеческих расчетов и непрочность земных надежд[173]173
  В 1808 году.


[Закрыть]. Самое звание поэта, стяжанное усильными трудами, и соединенная с тем почетная известность были, как и все дольнее, не без примеси горестей, которых чаша, может быть с намерением, переполнялась для него, чтоб предохранить его от тщеславия. Мы почти всегда смотрим только на благоприятную сторону поэта, но часто, весьма часто никто менее его не насла ж дается поэзией жизни. Что такое поэт и вообще писатель? Человек, поставивший себя с книгой в руках на позорище света, как мету, в которую и посредственность, и недоброжелательство, и зависть могут бросать стрелы, и бросать их ненаказанно там, где еще не утвердилось самостоятельное общественное мнение. Припомните, что я говорю о событиях за двадцать пять лет и более. При таких обстоятельствах как нетрудно воспрепятствовать успеху и уронить славу всякого, и даже отличного творения, особливо если оно не подстрекает щекотливого любопытства пресыщенной праздности и не дает пищи растленному воображению! Все это более или менее сбылось в отношении к сочинениям князя Шихматова, и вот почему стихотворения его, в числе коих многие, и в особенности духовного содержания, заслуживают справедливую похвалу и признательность, неоцененные доселе здравой и беспристрастной критикой, или остаются малоизвестными, или не пользуются вниманием, соответственным существенному их достоинству. Сия несправедливость, конечно, не укрылась от поэта нашего; и если он не позволял своему самолюбию оскорбляться ей, то мог ли быть нечувствителен к тому, что его произведения, не довольно распространяясь в обществе, не довольно приносят пользы, тогда как целью трудов его была именно польза, а не ветр молвы и не вес корысти? Наконец, почему знать: может быть, даже необыкновенный род жизни его, в коем некоторым образом являлось иночество посреди мира и отшельничество посреди столицы; может быть, даже строгость правил и ревность его по Православию; может быть, даже неуклонное в духе христианском исполнение обязанностей его звания – восставляли ему тайных и явных порицателей; скажу более: может быть, он – последствие почти неизбежное обнаруженной набожности – нередко переносил самые обидные нарекания, ибо не напрасно же слово апостола Павла: вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут.

Впрочем, повторяю: все сии и другие подобные им причины могли быть только второстепенными, которые большей частью отрицательно действовали в пользу рождавшейся в князе Шихматове решительности, отталкивая его от земли; существовала другая, положительная сила, привлекавшая его к небу, и эта сила заключалась в призывном гласе Господа нашего Иисуса Христа: возьми крест и иди вслед Мене – в сем гласе, который подобно грому проник в слух сердца, потряс духовный и телесный состав, объял всю внутренность и вселился неисходно в глубине души его.

Чтоб исполнить это намерение, надлежало в залог искренности монашеского обета отказаться от всех прав и преимуществ, стяжанных и своими, и предков своих заслугами, от всех громких званий и титулов, от наследственного и благоприобретенного достояния, от всякой собственности, от свободы располагать своими действиями, даже от своего имени; словом, поставить себя ниже последних, безвестных в мире граждан и в замену всех сих лишений принять крест, облобызать нищету, сочетаться невозвратно с смирением, поработить себя безусловному послушанию, и все это не на какое-нибудь срочное время, не на десять, не на двадцать лет, но на целое продолжение жизни, до самого гроба. Жертва поистине великая и необъятная. Князь Шихматов видел ясно все утраты, коим он должен был подвергнуться, все скорби, которым следовало ему, так сказать, отдать себя на руки, всю тяготу ожидавшей его жизни крестной – и не поколебался решиться на всё за превосходящее разумение Христа Иисуса Господа своего.

Испросив именно с этою целью увольнение от службы, простившись с родными и знаемыми и приняв благословение от преосвященного Серафима, митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского, коего милостивым к себе расположением пользовался издавна, князь Шихматов в ноябре 1827 года оставил навсегда столицу. Имея в памяти слово Евангельское: никтоже возлож руку свою на рало, и зря вспять, управлен есть в царствии Божии, он по окончательном устроении здесь дел своих отправился в Московскую губернию к двум старшим братьям, с которыми связан был особенной дружбой и единомыслием и в безотчетном владении коих оставлял доставшуюся ему часть родового имения. Условившись об обращении крестьян общей усадьбы их в свободные хлебопашцы и приняв нужные для того предварительные меры, они спешили к изнуренной летами и болезнями родительнице. Князь Сергий Александрович, употреблявший все зависевшие от него средства к упокоению ее старости и не щадивший для того ни усилий, ни пожертвований, утешался наперед мыслию, что он еще раз заключится в ее объятиях, что он еще раз услышит биение материнского сердца на груди своей, что он еще раз испросит ее благословение и, затем бросив прощальный взгляд на родину, с новою горячностию обратится к совершению начатого им великого дела. Тщетное упование! Он застал родительницу, принявшую уже напутствие в жизнь вечную, безгласной, в борении с смертию и чрез несколько часов был свидетелем мирной кончины ее. Это неожиданное зрелище растерзало душу его и исторгло обильные потоки слез на хладные останки матери. Скорбь о конце дней ее, сама по себе тяжкая, увеличивалась еще безотрадной мыслью, что он не открыл ей сердца своего и не получал благословения на созревшее уже в намерениях его начинание… Насытившись рыданиями, он повергся наедине, в тиши ночной пред образом Божией Матери и в пламенном молении излил пред Нею печаль свою. Усталость от пути и изнеможение от плача и молитвенного бдения склонили его наконец ко сну. Но лишь только он сомкнул вежды, как видит приближающуюся родительницу, светлую лицом, чуждую всякого изменения, причиненного ей болезнью и смертью. Первым действием восхищенного от радости сына было броситься к ногам ее и умолять о благословении на иноческое подвижничество. После краткого молчания он услышал внятно из уст ее произнесенные следующие замечательные слова: «Благословить много, а дозволить можно». Оживленный сим необыкновенным сновидением, в котором усматривал особенное о себе свыше промышление, князь Шихматов с большим спокойствием отдал последний долг усопшей матери и в начале 1828 года переселился в Юрьевский монастырь. Здесь начинается иноческое поприще нашего сочлена: ибо, хотя он и не произнес еще обета, но уже подчинил себя всем правилам и всей строгости монастырского заключения.

Юрьевский первоклассный общежительный монастырь, расстоянием от Новгорода в четырех верстах, расположенный по левому берегу Волхова, на возвышенности, которая во время весеннего разлива вод представляется островом, основан в XI веке новгородским князем Ярославом, нареченным во святом крещении Георгием, или Юрием. При такой древности он знаменит разными историческими событиями и, между прочим, погребением в нем в 1233 году брата святого Александра Невского князя Феодора Ярославича, которого святые мощи перенесены оттуда в начале XVII столетия в Новгородский Софийский собор, для предохранения их от нашествия шведов. С 1786 года почивают здесь под спудом нетленные останки святого Феоктиста, архиепископа Новгородского, скончавшегося в 1310 году и погребенного сначала в монастыре Благовещенском. Юрьевский монастырь, именовавшийся некогда Лаврою и пользующийся поныне некоторыми особыми преимуществами, находился в последнее время в состоянии упадка, от которого восстановлен, возобновлен и украшен тщанием архимандрита Фотия и иждивением графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. Отличное благоустройство сей обители и строгая, подвижническая по примеру древних пустынных отцев жизнь тогдашнего настоятеля ее, Фотия, с которым князь Шихматов имел случай сблизиться более нежели за десять лет, решили выбор его, и должно согласиться, что нельзя было избрать лучшего руководителя.

В 1829 году 23 апреля князь Шихматов определен в число братства Юрьевского монастыря, 25 марта 1830-го, в день Благовещения, пострижен в монашество с переименованием Аникитою, 30-го того же месяца, в неделю Ваий, рукоположен преосвященным Тимофеем, епископом Старорусским, в иеродиакона, а в Великий Четверток, 3 апреля того же года, в иеромонаха.

Через четыре с небольшим месяца я посетил отца Аникиту в его уединении. Это было 12 августа, на память святых мучеников Фотия и Аникиты, в день именин его и настоятеля юрьевского. Приехав в монастырь рано утром, я вошел, по указанию привратника, в келью и был дружелюбно встречен знакомым мне старым служителем, которого, однако, не вдруг мог узнать в одежде послушника. От него известился я, что отец Аникита был во внутренней келье своей, в которой всегда заключался на ночь. Соблюдая возможную тишину, чтоб не нарушить отдохновения старца Божия после недавно окончившегося всенощного бдения, я остался в преддверии этой кельи и на свободе стал рассматривать жилище его. Оно состояло из трех маленьких комнат, из коих в одной жил его прислушник, другая составляла собственный его приют, а третья, где я находился, была род гостиной или приемной. Кроме образов, я не заметил в ней никаких украшений. Кожаная софа, несколько стульев, один или два стола и шкаф с книгами составляли всю домашнюю утварь. Любопытство мое простерлось далее; я начал прочитывать заглавие книг, и убедился в строгом их выборе: меж ними не было ни одной, которая бы относилась к светской любознательности, к философии, к преданиям человеческим, к стихиям мира; все они имели исключительной целью познание Бога Отца и Христа, в нем же суть вся сокровища премудрости и разума сокровенна. Между тем растворилась дверь – самые искренние лобзания и приветствия посыпались с обеих сторон, и мы долго не могли наглядеться друг на друга и вдоволь набеседоваться. Отец Аникита приметно похудел, на челе показались морщины, на полуобнаженной главе и в окладистой бороде прокрадывались уже седины, но в глазах его сияла тихая радость, во всех чертах лица выражалось небесное спокойствие. Увлеченный возрастающим во мне любопытством, я заглянул в его внутреннюю келью и увидел с удивлением, что в ней ничего не было, кроме святых икон. Впоследствии я узнал, что утружденный молитвой, он повергался для самого краткого отдыха на голые доски. Две или три монашеские рясы совмещали в себе все потребности его одеяния, предохраняя вместе и от суровости непогод.

В этот день святую литургию совершал архимандрит соборне. Благоговейная торжественность богослужения, богатство церковных украшений, блеск священнослужительских одежд, значительное число участвовавших в священнодействии лиц, умилительность столпового большим хором пения – все это воспрепятствовало мне обратить особенное внимание на отца Аникиту, которого я еще в первый раз видел в иерейском облачении. Но как он приходил в монастырь только по воскресеньям и праздникам, постоянное же его пребывание было в скиту, которым он, в виде послушания, начальствовал, то на другой или на третий день я последовал за ним и в это убежище.

В двух верстах от монастыря, при истоке Волхова из Ильменя возвышается в живописном положении холм, на котором воздвигнуто было в древности капище Перуну и вместо коего еще в первые времена христианства построен монастырь. От него после нескольких веков уцелели одни стены каменной церкви, которая недавно достроена в прежнем древнем вкусе и освящена во имя Рождества Божией Матери. Вокруг храма поставлены деревянные кельи и обнесены оградой, которая ни для кого не отверзается без благословения юрьевского настоятеля; женскому полу дозволен вход в скит только однажды в год, именно в день храмового праздника. Сюда, с разрешения монастырского начальства, приходят на определенное время братия, а иногда и сам архимандрит, для уединенного богомыслия. При мне было их двенадцать человек. В церкви установлено очередное, днем и ночью, чтение псалмов, прерываемое только совершением ежедневного общего правила и Божественной литургии, которая бывает три раза в неделю. В пище, предлагаемой всем совокупно, сохраняется строжайшая умеренность, так что и употребление елея допускается в одни праздники. Здесь иеромонах Аникита был полным хозяином. С вечера я присутствовал с ним на общем правиле, а рано на другой день слушал заутреню и обедню. Он священнодействовал один, без диакона. Звонкий и приятный голос его раздавался громко между вековыми сводами храма; произнося молитвы с умилением, он давал вес всякому слову. При освящении даров отец Аникита являлся чуждым всему земному и как бы проникнутым присутствием Божества (что и отражалось на просветленном лице его); казалось, что та неизреченная Любовь, которая искупила род человеческий на жертвеннике крестном, воскрыляет его и наполняет собою всю его душу. Несколько раз замечал я блиставшие на его ресницах слезы.

Не могу дать отчета в чувствованиях, которые тогда попеременно брали власть надо мною. Я представлял себе, как на этом месте приносились прежде нечистые и кровавые жертвы бездушному истукану, как он впоследствии, оцепленный, влеком был с холма и свержен в Волхов; переносясь потом к настоящему, я видел, как на этом самом месте, освященном в жилище Духу Святому и порученном покровительству Святой Приснодевы, приносится чистейшая, бескровная жертва живому Богу. И кто же служитель сей великой, умилостивительной о нас жертвы? Поздний потомок нечестивых, ненавистных нам некогда ордынских князей, удостоившийся быть священником Бога Вышнего! Подлинно судьбы Господни бездна многа.

Вскоре начальство Новгородской епархии предложило иеромонаху Аниките степень архимандрита и настоятельство над одним из монастырей своего ведомства. Он употребил все средства для отклонения этого предложения, признавая себя и недостойным, и неспособным руководить других к совершенству иноческой жизни. Усердные просьбы его о том были столь убедительны и столь искренни, что снисходительное начальство не признало за благо настаивать в своем намерении.

Совсем другая мысль возобладала тогда отцом Аникитой и обратилась наконец в непреодолимое желание, которое Вы узнаете из следующих строк его:

«И будет покой Его честь. Воскресший из гроба Первенец мертвых сотворил Гроб Свой источником всеобщего всем верующим в Него воскресения. От самого того времени, когда прославился Иисус, воскреснув тридневно, победив смерть и ад и даровав нам жизнь вечную, от самого того времени верующие, как елень, жаждущий на источники водные, стремились отовсюду воздать боголепную честь смертному покою бессмертного нашего Искупителя и поклониться месту, где возлежало, как жертва, за грехи всего мира закланная, живомертвенное Тело Агнца Божия. Цари оставляли престолы, пастыри духовные покидали на время свое стадо, пустынники исходили из глубокого безмолвия, монахи и миряне всякого чина и возраста текли к малому и убогому вертепу, где Царь славы, Господь Субботы субботствовал во гробе и пролиянной за нас боготочной Своей кровию стяжал нам участие в вечном и непостижимом покое Божием. Каждый ревностный поклонник Гроба Господня почерпал из этого неоскудного источника благодати новые силы к богоугодному прохождению своего звания. Все они возвращались оттуда, прославляя всещедрого Живодавца, приявшего погребение и воскресшего со славой. Сими всякого подражания достойными примерами подвигнулась и моя грешная душа возжелать блага сладчайшего – изливаться в теплых молениях ко Господу на святом месте Его тридневного смертного покоя, который есть и будет вовеки честь».

В апреле 1832 года иеромонах Аникита имел у же дозволение отправиться в Иерусалим, но некоторые встреченные в этом предприятии затруднения замедлили отъезд его еще на два года, в течение коих он совершил богомольное странствование в Соловецкий и многие другие монастыри наши, с великим для себя утешением и пользою. Чтоб не отвлекаться от главной цели, которая состояла в собственном от посещения святых мест назидании, отец Аникита не описывал подробно путешествия в Палестину, но для воспоминания совершившегося над ним в разных случаях милосердия Божия вел краткие записки, или дневник, из которого заимствована мной вышеприведенная статья, и из коего я помещаю здесь один только беглый очерк.

«5 мая 1834 года, – говорит иеромонах Аникита, – сподобясь отслужить раннюю обедню в церкви Святой Неопалимой Купины, а вечером молебен святителю Феоктисту и великомученику Георгию в святом его храме, повергся я к стопам честного отца настоятеля и облобызал освященную его десницу; затем, простясь со всей святой возлюбленной о Христе братией, от которой в течение шестилетнего моего в монастыре пребывания не только не почувствовал малейшего прискорбия, но видел, напротив, постоянную к себе любовь и дружбу, выехал я из святой обители».

Путешествие отца Аникиты было неспешное: он заезжал во всякий монастырь, лежавший на пути его и вблизи от оного, притом желал еще помолиться на гробе родителей, с принесением таинственной жертвы за упокой душ их, в том самом храме, где покоятся бренные их останки, что и исполнил семидневным отправлением литургии и панихид. 3 июля отец Аникита прибыл в Воронеж и поспешил прямо на поклонение мощам святителя Митрофана. «Я предполагал, – говорит наш благочестивый странник, – пробыть здесь не более пяти дней, но угодник Божий расположил иначе. Слава ему и благодарение! Архиепископ Воронежский просил меня взять на себя послушание богоугодное – написать вновь житие святого Митрофана с составленного уже некоторым усердным чтителем его. Зная свою немощь, устрашился я предложения архипастырского, но имея твердое на чудотворца упование и в лице святителя Антония видя его самого, призывающего меня к благодати коснуться слабым моим словом великой славы угодника Божия, я изъявил преосвященному готовность исполнить волю его и просил содействия его святых молитв». Окончив этот труд, к удовольствию архипастыря, иеромонах Аникита, удостоившийся, между тем, служить неоднократно литургию и в Благовещенском соборе, где почивают святые мощи, и в других церквах, отправился из Воронежа 17 июля, провождаемый благословением преосвященного Антония. 8 августа он прибыл в Одессу. В это время в Константинополе открылась моровая язва, заразила все улицы и проникла в предместье Перу. Столь неблагоприятное обстоятельство заставило отца Аникиту остановиться в Одессе. Ища безмолвия, он скоро переселился в Успенский, в двенадцати верстах на берегу Черного моря лежащий монастырь, где и находился около восьми месяцев. «Здесь, – говорит достойный всякого вероятия очевидец, – в обители и в городе весьма часто совершал он богослужение по вызову ревностных христиан, желавших молиться с ним, согреть сердце горячностью его веры и, назидаясь его примером, увериться в утешительной истине, что и в наше время не оскуде преподобный»[174]174
  См. показанную выше статью «Одесского Вестника».


[Закрыть]. Мне остается присовокупить, что отец Аникита с искреннейшей признательностью исчисляет всех радушных странноприимцев своих от Санкт-Петербурга до Одессы и в особенности приносит живейшую благодарность многим благодетельным лицам, оказавшим ему усердное гостеприимство в этом городе. Я не называю никого, чтоб не оскорбить их скромности: имена их известны Тому, Кто обещал, что и чаша студеной воды, поданная во имя ученика Его, не останется без возмездия.

25 апреля 1835 года иеромонах Аникита оставил монастырь, а 2 мая – самый город, посеяв втайне, по свидетельству того же очевидца, много благих семян[175]175
  Статья «Одесского вестника».


[Закрыть], и по двухсуточном плавании на пароходе прибыл в Константинополь. Обозрев священные достопамятности древней столицы христианства, он посетил двух пребывающих там Патриархов: Вселенского Константина и Иерусалимского Афанасия, и ездил нарочно на Антигону, один из Принцовских островов, для свидания с бывшим Патриархом Вселенским, занимающим ныне место архиепископа Синайской горы, Константием, и при благосклонном приеме получил их благословение. 3 июня отец Аникита пустился в дальнейший путь на небольшом парусном судне и через три дня прибыл в Дарданеллы, а 7-го числа того же месяца приблизился к Афонской Горе, но по причине переменившегося ветра не мог пристать к северо-восточной оконечности ее, а должен был остановиться у монастыря Сиропотамского, одного из древнейших на Святой Горе, обладающего неоцененным сокровищем – великой частью животворящего древа Креста Господня. Из этого монастыря переехал он верхом на муле в Русский скит Св. пророка Илии, где настоятель уступил ему для жительства свою келью, знаменитую тем, что строитель скита, известный святостью жития, игумен Паисий (Молдавский), жил в ней и занимался переводом с греческого на славянский язык книг: Добротолюбия и Исаака Сирина. В сей обители, отслужив первую на Афонской Горе литургию, основал он временное свое пребывание и отсюда объезжал постепенно все святогорские монастыри, питая дух святыней и назидая себя примером богоугодной жизни отшельников. При неоднократном посещении так называемого Русского монастыря, в котором жили, впрочем, греки, отец Аникита согласил игумена и братию устроить и освятить церковь во имя новоявленного воронежского чудотворца, для чего и вручил им денежную помощь из порученной ему на сей конец милостыни. 30 июля он отправился на корабле в Салоники, а 13 августа оттуда в Яффу, куда и приплыл 1 сентября. Переезжая таким образом из одного места в другое, он везде принимаем был с любовью и при всяком удобном случае не упускал совершать литургию, по большой части на греческом языке.

Наконец по многих трудах и опасностях иеромонах Аникита достиг цели своего странствования: 10 сентября в пятом часу по полудни Иерусалим открылся его изумленным взорам. «Мы пали, – говорит он, – со слезами на землю и благодарили Господа. Тогда же, оставив скотов своих, пошли пешие ко вратам Святого града, в которые вступили во исповедании великих Божиих к нам недостойным милостей, и вскоре достигли Патриаршего монастыря. Здесь, получив от митрополита Мисаила, наместника Патриарха Иерусалимского, благословение, мы упокоились. На другой день после заутрени и обедни совершили над нами, при священном песнопении, древний обряд умовения ног и потом учредили нас, как гостей. После вечерни отверзли нам храм Воскресения. Приложившись к камню Помазания ароматами на погребение тела Господня, мы вошли в притвор Ангела и в самый вертеп Гроба».

«Что реку и что возглаголю? – так начинает отец Аникита одно из писем к близким к нему по плоти и по духу. – Что воздам Господеви о всех яже воздаде ми? Повергаюсь во прах пред великим моим Благодателем, и славу, и благодарение принося Ему сердцем и устами, уничтожаюсь пред Его неизреченной явившейся на мне благостью. Чудным отеческим Божиим промыслом, я, недостойный, сподобился восхищен быть на небо и дышать святыней небесной, очистительной, оживительной, освятительной. Гроб Господень не небо ли есть воистину? Не там ли существенно обитал, аще и мертв плотию, ею же грехи наша понесе в вышних Живый, жизни Податель, Творец всяческих? Не там ли Победитель ада, исхитивый нас из челюстей его, победил и мучительницу нашу смерть, восстав от мертвых, никем не возбужденный, Сам силой Своей Божественной, яко область имый душу Свою положити за прегрешения наша и паки прияти за оправдание наше? Но никакое слово, не токмо человеческое, ниже Ангельское, не довлеет к прославлению чертога славы Бога воплощенного. Да молчит всяка плоть человеча и во Гробе Господнем да стоит со страхом и трепетом – не ужаса, но благоговения, и да верует с Иаковом Патриархом, яко гроб сей малый есть дом Божий и для земнородных врата небесная. О! Коликую благодать излиял Господь на меня, окаянного, из сего источника уготованных верующим благ, их же око не виде и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша!»

Но до этого утешительного состояния надлежало дойти путем крестным, как увидите из продолжения того же письма. «Скорбь, яко стрела правды Божией, праведно карающая грешника, пронзила мое сердце. Более трех месяцев утро и вечер, днем и нощию плакал я пред Господом, и воистину исходища водная изведосте очи мои, понеже не сохраних закона Его. Посетив главные святые места вне града, с наступлением поздней осени заключился я в храм Воскресения. Здесь, питаясь хлебом и водою, провел я четыреде-сять дней, и дни сии были для меня дни неба. Сокрушение сердца, умиление духа, слезные токи, чаяние помилования, теплейшее моление, особенно в часы нощные в безмолвии великого святилища, омерзение ко всем прелестям мира, вседушное желание примириться с Богом и жить Ему единому прочее живота своего время, чтение слова Божия, с дивным просвещением от гор Его вечных, учащение на молитвы богослужебные, а паче всего предстояние, аки на небеси, при литургиях, совершаемых на Гробе Господнем и на святой Голгофе, соделали кающегося грешника блаженнейшим свыше слова. Матерь милосердия, Царица Небесная, не отринула раба Своего, приметавшегося к Ней с дерзновением непосрамленного упования и повергавшего пред Нею недостойные молитвы на том месте, где, по предречению праведного Богоприимца, и святую душу Ее пронзил меч печали; и ходатайством Ее, и предстательством усердно призываемых угодников Божиих приклонил Господь ухо Свое ко мне и удивил на мне милости Свои, так что действительно на мне исполнилось слово: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать. Отверженный паки призван предстоять лицу Господа своего, которое дивным благоволением просветилось к нему, и не токмо не тощ изшел из храма, но обременен дарами утешения и радования духовного. Трикратни удостоился я совершить святую литургию на том самом гробовом камне, на коем возлежал Господь, и последний раз во второй день Пасхи, и видел очами веры Пасху, пожренную за нас, Господа Иисуса, восстающего с победой над смертью и адом. Небесным восторгом горела душа моя, когда нечистыми устами воспевал я: „Христос воскреси из мертвых“, при священнодействии Божественных Таин там, во святилище гроба Живодавца, где Он воистину воскресе и нас совоскреси с Собой. Слава, слава, слава Воскресению Твоему, Господи! На святой горе Голгофе, усыренной кровию Сына Божия, сподобился я, грешный, литургисать многажды, не раз и во святом Вифлееме, где родился во плоти человеческой сый прежде век Бог наш, многократно в Гефсимании, на гробе Царицы Небесной, воскрешенной по трех днех смерти воскресшим Сыном Ее Богом, во исполнение слов пророчественных: воскресни Господи в покой Твой, Ты и кивот (одушевленный) святыни Твоея, а наконец и во святом граде Назарете, где совершилась вся начальная тайна нашего спасения, где сила Вышняго осени чистейшую Ангелов Приснодеву и Дух Святый найде на ню, и во чреве Ее девственном Слово плоть бысть, неотступль Своего Божества».