Текст книги "История похищения"

Глава 4

Похищение журналистов явилось ответом на попытки президента Сесара Гавирии создать законодательную альтернативу войне с терроризмом, к чему он стремился еще в свою бытность министром в правительстве Вирхилио Барко. Эта тема была центральной в его президентской кампании. Он упомянул ее и в своей инаугурационной речи, заступая на пост президента, но сделал одну важную оговорку: терроризм наркомафии – проблема национальная, а значит, и решаться она должна на национальном уровне. А вот торговля наркотиками ведется в международном масштабе, поэтому и решения здесь должны осуществляться на международном уровне. Причем борьба с наркотерроризмом должна стать приоритетной, ибо при взрыве первой бомбы общественность требует посадить преступников в тюрьму, при взрыве второй заводит речь об экстрадиции, но начиная с четвертого теракта – уже призывает к помилованию. Кроме того, угроза экстрадиции стала бы мощным рычагом давления на наркоторговцев, вынуждая их сдаться в руки правосудия, и Гавирия намеревался применять эту меру весьма решительно.

В первые дни после заступления на пост президента Гавирия даже обсудить тему экстрадиции толком не мог, денно и нощно занимаясь формированием правительства и созывом Национальной конституционной ассамблеи, которой впервые за сто лет предстояло провести глубокие государственные реформы. После убийства Луиса Карлоса Галана Рафаэль Пардо разделял обеспокоенность Гавирии проблемой терроризма. Но и он с головой ушел в инаугурационные хлопоты. Положение Пардо было особенным. Он в числе первых получил назначение в новом правительстве, став советником по вопросам безопасности и охраны правопорядка. Эту должность Пардо предстояло занимать в эпоху потрясений, при президенте, который был одним из самых молодых президентов в XX столетии, зачитывался стихами, обожал «Битлз» и намеревался провести кардинальные реформы, которые сам скромно называл «Переворотом». Носясь как угорелый во всеобщей суматохе, Пардо не расставался с портфелем, набитым бумагами, и где мог пристраивался поработать. Его дочь Лаура между тем подозревала, что его вообще уволили, поскольку у него не было четкого графика работы и он приходил домой и уходил в самое разное время. По правде сказать, вольница, обусловленная тогдашними обстоятельствами, была по вкусу Рафаэлю Пардо, который по своему складу куда больше походил на лирического поэта, нежели на государственного чиновника. Ему было тридцать восемь лет. Он получил хорошее, серьезное образование: диплом бакалавра в Современной гимназии города Боготы, диплом экономиста в Андском университете, где затем девять лет преподавал экономику и занимался научными исследованиями. А последипломное образование в области планирования Пардо прошел уже в Голландии, в Гаагском институте социальных исследований. Пардо запоем читал все, что попадалось ему под руку; особенно его привлекали стихи и такая далекая от поэзии тематика, как безопасность. В те времена у него имелось только четыре галстука, которые ему подарили на четыре последних Рождества; да и без тех он предпочитал обходиться, нося галстук в кармане и надевая его лишь в исключительных случаях. Пардо абсолютно не интересовало, подходят ли его брюки по расцветке и фасону к пиджаку, он мог по рассеянности надеть носки разного цвета и старался ходить в одной рубашке, без пиджака, поскольку не различал жару и холод. Самой разнузданной вакханалией для него являлась игра в покер с дочкой Лаурой аж до двух часов ночи, причем играли они абсолютно безмолвно, не на деньги, а на фасолины. Клавдия, красивая и кроткая жена Рафаэля Пардо, и та раздражалась из-за того, что он как сомнамбула бродит по дому, понятия не имеет, где у них стоят стаканы, как запереть дверь или достать из холодильника лед, и ухитряется каким-то чуть ли не волшебным образом пропускать мимо ушей неприятные вести. Но самой поразительной особенностью Пардо было бесстрастие, делавшее его больше похожим на статую, чем на живого человека: по его лицу нельзя было догадаться, о чем он думает; он умел свести разговор буквально к четырем словам и положить конец жаркому спору каким-нибудь кратким междометием.

Однако сокурсники и коллеги по работе не понимали, чем недовольны домашние Пардо, поскольку считали его умным, трудолюбивым, организованным и необычайно сдержанным человеком; им казалось, что его отрешенность – это скорее защитная маска. Он легко раздражался по пустякам, но проявлял удивительное хладнокровие в критических ситуациях; твердость характера немного смягчалась тонким чувством юмора и хитрецой. Президент Вирхилио Барко, должно быть, по достоинству оценил замкнутость Рафаэля и его любовь ко всему таинственному, поскольку назначил его вести переговоры с повстанцами и налаживать программы реабилитации в зонах конфликтов. И Пардо на этом посту удалось заключить мир с М-19! Президент Гавирия, который, как и Пардо, имел доступ к государственным тайнам и мог потягаться с ним в умении хранить секреты, возложил на него, помимо всего прочего, обеспечение государственной безопасности и общественного порядка, причем в стране, которая считается одной из самых небезопасных и нестабильных в мире. Когда Пардо стал министром, весь его офис умещался в портфеле, до отказа набитом бумагами, и ему в течение двух недель приходилось стучаться в чужие кабинеты, прося разрешения сходить в туалет или позвонить по телефону. Но зато президент часто советовался с ним по разным поводам и с повышенным вниманием прислушивался к нему на совещаниях по особо сложным вопросам. Как-то они остались вдвоем с президентом в его кабинете, и Гавирия сказал:

– Послушайте, Рафаэль, а вас не волнует, что если завтра кто-нибудь из этих типов вдруг решит сдаться полиции, нам нечего будет ему предъявить?

В этом была суть проблемы: террористы, за которыми гонялась полиция, не решались сдаться, поскольку не имели гарантий личной безопасности и безопасности своей семьи. У государства же не было доказательств их виновности, так что, даже схватив террористов, их не за что было осудить. Соответственно нужно было найти правовой способ заставить преступников признать свою вину в обмен на некие гарантии безопасности со стороны государства. Рафаэль Пардо еще при предыдущем правительстве продумывал, как это сделать, и когда Гавирия задал ему вопрос, извлек из портфеля кое-какие предложения, изложенные в письменной форме. На самом деле то были лишь первые наброски: явившимся с повинной Пардо предлагал снижать срок отсидки, если они сознаются в преступлениях, за которые их можно будет судить, а если преступники вдобавок отдадут государству имущество и деньги, то получат дополнительное смягчение наказания. Больше Пардо ничего не придумал, однако президент счел, что и этого достаточно, ведь он стремился решить проблему именно в такой плоскости: не воевать или замиряться с наркомафией, а предложить правовое решение, которое выбило бы почву из-под ног террористов и в то же время не привело бы к отмене экстрадиции.

Президент Гавирия поговорил с министром юстиции Хайме Хиральдо Анхелем, который тут же подхватил эту идею, поскольку сам давно размышлял, как перевести борьбу с наркомафией в юридическую плоскость. Тем более что они с Гавирией оба смотрели на экстрадицию как на дополнительный рычаг, принуждающий преступников к явке с повинной.

Хиральдо Анхель, с виду рассеянный философ, а на самом деле мастер отточенных словесных формулировок и большой крючкотвор, обогатил предложения Пардо собственными идеями, равно как и мыслями, почерпнутыми из Уголовного кодекса. В выходные он набрал на своем журналистском ноутбуке черновой вариант документа и в понедельник показал президенту текст с поправками, сделанными от руки. Написанный чернилами заголовок «Подчинение правосудию» ознаменовал собой начало новой исторической эпохи.

Гавирия всегда очень щепетильно относился к проектам своих указов и представлял их Совету министров, только будучи уверенным, что их утвердят. В тот раз он тоже тщательно поработал над черновиком вместе с Хиральдо Анхелем и Рафаэлем Пардо, который хоть и не юрист по образованию, но дает очень ценные советы. Последний вариант указа президент направил в Совет безопасности, в котором Хиральдо Анхель обрел поддержку у министра обороны, генерала Оскара Ботеро и у начальника уголовного розыска Карлоса Мехии Эскобара, молодого, энергичного юриста, которому предстояло проводить указ в жизнь. Генерал Маса Маркес против указа не возражал, хотя считал, что в борьбе с Медельинским картелем любые методы, кроме силовых, бесполезны.

– В этой стране не будет порядка, пока Пабло Эскобар не помрет, – говаривал он.

Маса Маркес был уверен, что Эскобар сдастся правосудию лишь для того, чтобы из тюрьмы, под прикрытием государства, продолжать торговлю наркотиками.

Указ представили на рассмотрение Совета министров с пояснением, что речь не идет о торговле с террористами для того, чтобы избавить человечество от беды, в которой повинны прежде всего страны – потребители наркотиков. Напротив, в борьбе с наркомафией предпринимается попытка извлечь максимальную юридическую пользу из института экстрадиции, поскольку отказ от экстрадиции будет главным бонусом среди стимулов и гарантий, которые государство предлагает наркоторговцам за явку с повинной.

Наиболее жаркая дискуссия развернулась вокруг вопроса о сроках амнистии. Имелось в виду, что преступления, совершенные после даты, определенной указом, прощаться не будут. Руководитель администрации президента Фабио Вильегас – он активнее всех возражал против крайнего срока – приводил веский довод: по истечении срока амнистии правительство лишится рычагов влияния на преступников. Однако большинство членов кабинета согласились с президентом, что на сегодняшний момент определить крайний срок необходимо, иначе указ превратится в этакий патент на разбой и наркотеррористы будут спокойно разбойничать, пока не решат сдаться.

Чтобы отвести от правительства подозрения в незаконных и недостойных переговорах с мафией, Гавирия и Хиральдо договорились не принимать эмиссаров, напрямую посланных Невыдаванцами, и ни с кем не обсуждать положения указа, пока он не вступил в силу. Обсуждаться могли не принципиальные, а только оперативные вопросы. Все контакты с Невыдаванцами или их легальными представителями поручалось осуществлять начальнику уголовного розыска, который не зависел от исполнительной власти и не назначался ею. Все контакты следовало осуществлять в письменной форме и сдавать эти записи в архив.

Проект указа обсуждался в лихорадочной спешке и в непривычной для Колумбии обстановке секретности. Он был принят 5 сентября 1990 года и имел номер 2047. «Сдавшиеся в руки правосудия и сознавшиеся в своих преступлениях, – гласил указ, – не подвергаются экстрадиции; тем же, кто будет еще и сотрудничать со следствием, снизят срок отбывания наказания на одну треть за добровольную сдачу и признание вины, а также одну шестую часть срока – за помощь правосудию». В общей сложности можно было скостить себе срок наполовину, причем за одно или даже за все преступления, за которые полагалась экстрадиция. Правосудие предстало в своем самом простом и чистом виде: сдавайся, а то будет хуже. Тот же Совет министров, который одобрил указ, удовлетворил три запроса об экстрадиции, а три других отверг, как бы публично признавая, что новое правительство решило отказаться от экстрадиции только ради введения нового указа.

Но вообще-то одним указом дело не ограничивалось, речь шла об особой президентской политике, направленной на борьбу с любой преступностью, а не только с наркоторговлей. Генерал Маса Маркес не стал говорить на Совете безопасности, что он на самом деле думал об этом указе, однако спустя годы, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно заклеймил указ как «пример лицемерия тех лет». «Этот указ оскорбляет величие правосудия, – написал Маса Маркес, – ломает исторически сложившееся почитание уголовного права».

Путь был пройден длинный и трудный. Невыдаванцы, которых уже все считали социальной опорой Пабло Эскобара, немедленно отвергли указ. Правда, не до конца, оставив-таки лазейку для дальнейшей торговли. Их не устраивало то, что указ не давал им полной гарантии отбывания срока в стране. Кроме того, они хотели, чтобы их считали политическими преступниками. Они претендовали на такое же обращение, как с членами М-19, которых в конце концов помиловали и признали политической партией. Бойцы из М-19 участвовали в выборах в Конституционную Ассамблею, а один из бывших террористов даже стал министром здравоохранения. А еще Невыдаванцы требовали помещения в надежную тюрьму, где их не достали бы враги, и добивались гарантий безопасности для своих родных и подельников.

Ходили слухи, будто бы указ появился в качестве правительственной уступки, когда мафия принялась похищать заложников. В действительности проект указа начал обсуждаться еще до похищения Дианы и уже был принят, когда Невыдаванцы осуществили новую серию захвата заложников, похитив почти одновременно Франсиско Сантоса и Марину Монтойю. Позже, поняв, что восьми заложников недостаточно для достижения заветных целей, мафия захватила Маруху Пачон и Беатрис Вильямисар. Получилось магическое число: девять журналистов. Десятой же, изначально обреченной, была сестра политика, которому удалось избежать расправы Эскобара. В каком-то смысле, еще до того, как указ доказал свою эффективность, президент Гавирия пал жертвой собственных замыслов.

* * *

Подобно своему отцу, Диана Турбай Кинтеро испытывала огромную, страстную тягу к власти и имела выраженные лидерские наклонности, которые и определили ее судьбу. Она росла среди известных политиков, поэтому неудивительно, что ее взгляд на мир сформировался под их влиянием.

– Диана обладала государственным мышлением, – сказала мне Дианина подруга, которая ее любила и понимала. – Больше всего на свете ей хотелось служить своей стране.

Но власть, как и любовь, – это обоюдоострое оружие: им можно поразить и от него же погибнуть. Вызывая чувство восторга, когда ты паришь, как на крыльях, она порождает и прямо противоположное настроение. Погоня за призрачным, ускользающим счастьем, которое дарует власть, сравнима разве что с поиском идеальной любви, которой человек жаждет и одновременно боится, ищет, но никак не может обрести. Диана с ненасытной жадностью стремилась объять необъятное: все узнать, во все вникнуть, докопаться до сути вещей, постичь смысл бытия. Те, кто ее близко знал и любил, подозревали о ее душевных метаниях и полагают, что она редко бывала счастлива.

Сейчас уже невозможно узнать – ведь у самой Дианы не спросишь, – какая сторона обоюдоострого клинка власти ранила ее больнее. Наверное, ей пришлось очень многое пережить, когда она, став в двадцать восемь лет личным секретарем и правой рукой своего отца, очутилась в гуще политических конфликтов и интриг. Ее бесчисленные друзья свидетельствуют, что таких умных людей, как Диана, они почти не встречали; она обладала невероятным запасом знаний, удивительными аналитическими способностями и какой-то сверхъестественной интуицией. Ее враги прямо называют Диану серым кардиналом, главным возмутителем спокойствия, спрятавшимся за президентским креслом. Другие, напротив, считают, что Диана не думала о себе, а превыше всего ставила политическую судьбу отца. Стараясь спасти его от нападок, часто идя наперекор всем и вся, она могла невольно стать орудием придворных льстецов.

Диана родилась 8 марта 1950 года, под злополучным знаком Рыбы, в то время, когда ее отец уже ожидал своей очереди, чтобы занять президентское кресло. Куда бы она ни попадала, везде проявлялись ее врожденные лидерские качества: в Андском колледже Боготы, в манхэттенской школе для девочек «Монастырь Святого Сердца» или же, по возвращении на родину, в Университете Святого Фомы Аквинского, где она училась на факультете права, но не защитила диплом.

Достаточно поздний приход в журналистику, которая тоже властвует, но, к счастью, лишь над умами, судя по всему, оказался для Дианы обретением себя, причем в своей лучшей ипостаси. Она создала журнал «Ой пор ой» и новостную телепрограмму «Криптон», считая, что это будет наикратчайшей дорогой к установлению мира в стране.

– Мне уже не хочется ни с кем бороться, нет запала для ссор, – как-то призналась Диана. – Моя позиция теперь сугубо примирительная.

Она настолько стремилась к миру, что даже села за стол переговоров с Карлосом Писарро, команданте М-19, который в свое время чуть не угодил гранатой в комнату, где находился президент Турбай. Рассказывая об этом, Дианина подруга с улыбкой комментирует:

– Диана поняла, что ей лучше быть шахматистом, взвешивающим каждый ход, а не боксером, который пытается поколотить всех вокруг.

Поэтому похищение Дианы не только причиняло боль ее близким, оно имело еще и трудноисправимые политические последствия. Экс-президент Турбай публично и в частных разговорах уверял, что не имеет известий от Невыдаванцев, считая, что, пока их требования не известны, лучше помалкивать. Но на самом деле они связались с ним вскоре после похищения Франсиско Сантоса. Турбай, в свою очередь, связался с его отцом, Эрнандо Сантосом, как только тот вернулся из Италии, и позвал к себе домой, чтобы наметить план совместных действий. Турбай поджидал Сантоса в полумраке своей обширной библиотеки; вид у него был подавленный: экс-президент не сомневался, что Диану и Франсиско убьют. Сантос – как, впрочем, и все, кто общался с Турбаем в то время, – был особенно потрясен тем, с каким достоинством экс-президент переносил свое горе.

Письмо, адресованное им обоим, было на трех листах, исписанных от руки печатными буквами, без подписи. Начиналось оно неожиданно: «Прежде всего мы хотели бы выразить Вам свое уважение». Единственным, что не позволяло сомневаться в авторстве послания, был его стиль: четкий, прямой и конкретный. Именно так всегда изъяснялся Пабло Эскобар. Он признавался в похищении журналистов, которые, как говорилось в письме, «находятся в добром здравии и содержатся в хороших условиях – во всяком случае, применительно к данным обстоятельствам». Далее следовало перечисление обид, нанесенных наркоторговцам полицией, и в конце выдвигались три условия освобождения заложников: отмена всех силовых операций против наркокартеля в Медельине и Боготе, вывод из этих городов Элитного корпуса, созданного для борьбы с наркомафией, а также отставка командира и двадцати офицеров, которых обвиняли в пытках и убийстве четырехсот молодых людей, проживавших на северо-востоке Медельина. В случае невыполнения данных условий Невыдаванцы грозились развязать войну на уничтожение, устраивать взрывы в крупных городах, убивать судей, политиков и журналистов. Вывод был простой: «Если это вызовет государственный переворот, мы огорчаться не будем. Нам терять нечего».

Письменный ответ, без предварительных переговоров, следовало дать по истечении трех дней в медельинском отеле «Интерконтиненталь», где Эскобар обещал зарезервировать комнату на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших контактов укажут сами Невыдаванцы. Сантос согласился с Турбаем, что, пока ситуация не прояснится, не следует разглашать содержание этого письма и других, которые они еще, возможно, получат.

– Они не должны нас использовать для связи с президентом, – заявил Турбай. – Мы не можем выходить за рамки приличий.

Турбай предложил Сантосу, чтобы каждый из них написал свой ответ, который они положат в один общий конверт. Так и поступили. Суть ответов сводилась к тому, что они не могут вмешиваться в дела правительства, но готовы предать гласности факты нарушения законов и прав человека, если наркомафия представит убедительные доказательства. Что касается полицейских операций, то у них нет возможности воспрепятствовать их проведению. Требовать отставки офицеров они также не могут, поскольку обвинения бездоказательны, а выступать в прессе по вопросу, которым не владеют, они не привыкли.

Ответ понес в гостиницу нотариус Альдо Буэнавентура, старый друг Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его безграничным доверием, и страстный любитель корриды, которой он увлекся еще в давние годы учебы в Национальном лицее Сипакуры. Не успел Альдо заселиться в триста восьмой номер, зарезервированный для него в отеле «Интерконтиненталь», как раздался телефонный звонок:

– Сеньор Сантос?

– Нет, – ответил Альдо, – но я его представитель.

– Вы привезли что было нужно?

Голос звучал так властно, что Альдо даже подумал: уж не сам ли Пабло Эскобар на том конце провода?

– Привез, – сказал Альдо, и к нему в комнату явились двое молодых людей; по внешнему виду и манере держаться их можно было принять за функционеров. Альдо протянул им конверт. Они учтиво пожали ему руку и удалились.

Не прошло и недели, как Турбаю с Сантосом нанес визит антьокийский адвокат Гидо Парра Монтойя, он доставил им новое письмо от Невыдаванцев. В политических кругах Боготы Парру знали хорошо, но почему-то он всегда появлялся неожиданно, как чертик из табакерки. Ему было сорок восемь лет, он уже дважды входил в палату представителей, замещая двух депутатов либеральной партии, а один раз был выдвинут напрямую Национальным народным союзом (АНАПО), породившим М-19. При Карлосе Льерасе Рестрепо Парра работал советником юридического отдела президентской администрации. 10 мая 1990 года его арестовали в Медельине, где он с юности имел адвокатскую практику, по обвинению в пособничестве террористам, однако две недели спустя освободили за недостаточностью улик. Несмотря на этот и другие подобные казусы, Парра считался опытным юристом и хорошим посредником на переговорах.

Однако на роль исполнителя конфиденциальных поручений Парра подходил плохо, ибо он был слишком для этого заметен. Парра придавал серьезное значение наградам. Он любил носить серебристые костюмы, модные в то время среди чиновников, яркие рубашки и молодежные галстуки, которые завязывал большим узлом, на итальянский манер. Держался он церемонно, выражался напыщенно и был не просто любезен, а даже угодлив. А это самоубийственно, если хочешь служить двум господам. При виде экс-президента и главного редактора самой крупной отечественной газеты Гидо рассыпался в любезностях.

– Досточтимый доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос, я полностью в вашем распоряжении, – проворковал он и тут же допустил промашку, которая могла стоить ему жизни. – Я адвокат Пабло Эскобара.

Эрнандо за это уцепился:

– Значит, вы принесли письмо от него?

– Нет, – не моргнув глазом возразил Гидо Парра, – оно от Невыдаванцев, однако ответ надо дать Эскобару, потому что он может повлиять на переговоры.

Поправка была важна, ведь Эскобар не оставлял улик. В письмах, которые могли его скомпрометировать (например, об освобождении заложников), он изменял почерк, писал печатными буквами и делал вид, что письмо от Невыдаванцев, либо подписывался каким-нибудь чужим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Те же письма, в которых он выступал в роли обличителя, Пабло, наоборот, писал своим почерком и не только ставил свое имя и подпись, но и оставлял на бумаге отпечаток большого пальца. В то время, когда произошла серия похищений журналистов, Пабло Эскобару было выгодно «уйти на дно», чтобы само его существование ставилось под сомнение. Вполне возможно, что прозвище Невыдаванец было для него прикрытием, но не исключено и что мафия пыталась все свалить на Пабло Эскобара.

Гидо Парра всегда был готов обсудить нечто большее, выходящее за рамки письменных предложений наркомафии. Однако с ним следовало держать ухо востро. На самом деле он добивался для своих клиентов, чтобы их считали политическими преступниками, по аналогии с партизанами. Кроме того, он стремился перевести проблему наркотиков в международную плоскость и предлагал привлечь к переговорам Организацию Объединенных Наций. Но, столкнувшись с решительным отпором Сантоса и Турбая, выдвинул ряд альтернативных предложений. Так начался длительный и бесплодный переговорный процесс, в конце концов зашедший в тупик.

Получив второе письмо, Сантос и Турбай попросили о личной встрече с президентом. Гавирия принял их в половине девятого вечера у себя в библиотеке. Он был спокойнее обычного и очень хотел узнать новости о заложниках. Турбай и Сантос поведали ему о переписке с Эскобаром и о посредничестве Гидо Парры.

– Плохой посредник, – сказал президент. – Очень умен, хороший адвокат, но крайне опасен. За ним, вне всякого сомнения, стоит Эскобар.

Президент углубился в чтение писем; его умение сосредотачиваться всех изумляло: он настолько отрешался от происходящего, что казалось, вообще исчезал. Закончив чтение, он дал четкую оценку происходящему и высказал вполне уместные предположения, что называется – ни убавить ни прибавить. Ни одна из разведслужб, признался Гавирия, понятия не имеет, где прячут заложников. Поэтому для президента было очень важно убедиться, что они во власти Пабло Эскобара.

В тот вечер Гавирия еще раз проявил верность принципу «семь раз отмерь – один отрежь» и не стал спешить с вынесением решения, прежде чем ситуация полностью прояснится. Он вполне допускал возможность, что письма поддельные и Гидо Парра играет в чужую игру. Причем не исключено, что игру затеял кто-то, вообще не связанный с Эскобаром. Собеседники ушли от него разочарованные, ведь президент, похоже, рассматривал происходящее только как серьезную государственную проблему и не больно-то считался с их личными переживаниями.

Основная трудность заключения пакта с Эскобаром состояла в том, что Эскобар постоянно выдвигал новые условия, удерживая заложников в надежде выторговать дополнительные бонусы. Он тянул время, ожидая, что Конституционная Ассамблея примет решение об отказе от экстрадиции, а возможно даже, и о помиловании. Понять истинные намерения Эскобара из хитро составленных писем, которые он посылал семьям заложников, было нельзя. Но в секретной переписке с Гидо Паррой патрон четко обозначал, какой стратегии следует придерживаться и каковы должны быть перспективы этих затяжных переговоров. «Необходимо рассказать Сантосу обо всем, что нас беспокоит, чтобы не возникало путаницы, – говорилось в одном из писем. – Надо добиваться письменного указа о том, что какие бы преступления ни были совершены, нас никуда не вышлют». Эскобар также требовал уточнить пункт явки с повинной. Два других важнейших требования заключались в обеспечении надежной охраны тюрьмы и в предоставлении гарантий безопасности семьям и друзьям Невыдаванцев.

До похищения заложников у Эрнандо Сантоса и экс-президента Турбая были хорошие отношения, но только на почве политики; теперь они стали гораздо сердечнее, переросли в дружбу. Они настолько сблизились, что могли часами сидеть рядом в полном молчании, каждый день созванивались и делились впечатлениями, догадками, новыми сведениями. Они даже придумали некий секретный язык для передачи сообщений, не предназначавшихся для чужих ушей.

Можно представить, как тяжело им пришлось. На Эрнандо Сантосе лежала огромная ответственность, одно его слово могло спасти или погубить чью-то жизнь. Он человек эмоциональный, нервический, для него крайне важны родственные связи; все это очень сильно отражалось на тех решениях, которые он принимал. Те, кто с ним жил бок о бок в то трудное время, боялись, что он умрет от горя. Он почти не ел, ночами не спал, постоянно держал при себе телефон и кидался к нему по первому звонку. Сантос почти не бывал на людях; чтобы морально подготовиться к смерти сына, которую он считал неизбежной, Сантос прошел курс психотерапии и сидел взаперти либо на работе, либо дома, рассматривая свою шикарную коллекцию почтовых марок и перечитывая старые письма. Жена Сантоса, Елена Кальдерон, мать его семерых детей, умерла семь лет назад, и Сантос остался один. У него еще сильнее разболелось сердце, ухудшилось зрение, он постоянно плакал и даже не пытался сдерживать слезы. Но надо отдать ему должное: даже в столь драматических обстоятельствах Сантос не использовал свою газету для решения личных проблем.

В те горькие времена главной опорой Сантоса стала его невестка Мария Виктория. Первые дни после похищения запомнились ей в основном тем, что дом постоянно был полон народу: родственники и друзья мужа до глубокой ночи пили виски и кофе, сидя прямо на полу, на ковре. Говорили об одном и том же, и мало-помалу сам факт похищения перестал шокировать, а образ похищенного Пачо как будто потускнел. Вернувшись из Италии, Эрнандо сразу поехал к Марии Виктории. Он поздоровался с ней с таким теплом и болью, что у нее чуть не разорвалось сердце, однако никакой конфиденциальной информацией с ней делиться не стал, а попросил Марию оставить его с мужчинами наедине. Мария Виктория – женщина с сильным характером, способная рассуждать здраво и зрело; ей стало ясно, что для мужчин в этой семье она ноль без палочки. Поняв это, она целый день проплакала, но в результате укрепилась в намерении отвоевать себе место под солнцем, добиться, чтобы с ней считались. Эрнандо не только признал ее правоту, но и попросил извинения за свою бестактность. И обрел в невестке лучшую опору в своем несчастье. С того момента они прониклись таким взаимным доверием, что, общаясь лично или по телефону, переписываясь или передавая информацию через третьих лиц, понимали друг друга с полуслова; а подчас обходились даже без слов: какие бы сложные вопросы ни обсуждались на семейном совете, Эрнандо и Марии Виктории достаточно было переглянуться – и каждый понимал, что думает другой и что надо говорить. Марии Виктории приходили в голову прекрасные идеи, в том числе идея публиковать в редакторской колонке сообщения, в которых для Пачо эзоповым языком сообщались бы какие-то хорошие новости об их семье.

Говоря о родных заложников, реже всего вспоминали о Лилиане Рохас Ариас, супруге оператора Орландо Асеведо, и Марте Лупе Рохас, матери Ричарда Бесерры. Они не были ни подругами, ни родственницами, хотя носили одну и ту же фамилию; однако после похищения близких стали неразлучны.

– Не столько от горя, сколько от одиночества, – призналась Лилиана.

Когда в новостной программе «Криптон» сообщили, что вся съемочная группа Дианы Турбай похищена, Лилиана кормила грудью полуторагодовалого сынишку Эрика Йесида. Ей самой было тогда двадцать четыре, три года назад она вышла замуж и жила на втором этаже в доме свекров на юге Боготы, в квартале Сан-Андрес.