Текст книги "История похищения"

– Такая хохотушка, как Лилиана, – сказала ее подруга, – не заслужила столь печальных вестей.

Лилиана оказалась не только хохотушкой, но и оригиналкой: оправившись от первого потрясения, она усадила малыша перед телевизором, чтобы он увидел в новостях папу. И делала так постоянно, пока его не выпустили на свободу.

И ей, и Марте Лупе редакция обещала помогать, и когда ребенок Лилианы заболел, ей оплатили все расходы. Еще позвонила Нидия Кинтеро и постаралась вселить в них спокойствие, которого не ощущала сама. Нидия заверила, что будет просить правительство не только за свою дочь, но и за ее коллег, и пообещала сообщать все, что ей удастся узнать о заложниках. Свои обещания Нидия выполнила.

Марта Лупе воспитывала двух дочерей, которым тогда было четырнадцать и одиннадцать лет, и полностью зависела от Ричарда. Уезжая с Дианой, он сказал, что едет на три дня, поэтому когда прошла неделя, Марта Лупе забеспокоилась. Она говорит, у нее не было дурных предчувствий, но тем не менее она названивала в редакцию, пока ей не признались, что происходит нечто странное. А вскоре официально объявили, что журналисты похищены. С тех пор Марта Лупе не выключала радио, ожидая возвращения мужа, и звонила в редакцию всякий раз, когда ей подсказывало сердце. Марту Лупе страшно тревожило то, что ее сын оказался самой незначительной фигурой среди заложников.

– Мне оставалось лишь плакать и молиться, – говорит она.

Однако Нидия Кинтеро убедила ее, что она может сделать и много другого для освобождения сына. Нидия приглашала Марту Лупе на светские и церковные мероприятия и смогла вдохнуть в нее боевой дух. Думая об Орландо, Лилиана опасалась того же, что и Марта Лупе. И поэтому встала перед дилеммой: либо его убьют последним как наименее ценного среди заложников, либо, наоборот, первым, чтобы произвести общественное смятение, но с наименьшими последствиями для похитителей. Эти мысли повергли ее в безудержный плач, который не прекращался, пока история не закончилась.

– Каждую ночь, уложив малыша, я садилась на террасе, плакала и смотрела на дверь, ожидая мужа, – рассказывает Лилиана. – И так было до тех пор, пока я не увидела его вновь.

В середине октября доктор Турбай передал по телефону Эрнандо Сантосу шифрованное послание: «У меня есть очень хорошие газеты про бой быков, если ты этим интересуешься. Хочешь, пришлю?»

Эрнандо догадался, что Турбай получил важные известия о заложниках. И действительно, ему прислали из Монтерии кассету с доказательством, что Диана и ее товарищи живы. Семья Дианы уже несколько недель настойчиво просила о таком подтверждении. Перепутать голос было нельзя: «Папочка! Мне было очень трудно в этих условиях дать о себе знать, но мы так долго просили, что нам наконец разрешили». Лишь одна фраза из этого аудиопослания подсказывала, в каком направлении действовать дальше: «Мы постоянно смотрим и слушаем новости».

Доктор Турбай решил показать кассету президенту и попытаться что-нибудь выведать. Гавирия принял их с Сантосом в конце рабочего дня, как обычно, в своей личной библиотеке. На сей раз он был не так напряжен и на редкость разговорчив. Закрыв дверь, он налил гостям виски и по секрету сообщил кое-какие политические новости. Процесс сдачи наркодельцов правосудию тормозился из-за их упрямства, и президент решил сдвинуть его с мертвой точки, подготовив юридические разъяснения текста указа. Он целый день над этим трудился и надеется за вечер окончательно завершить работу. Так что завтра будут хорошие новости.

Но когда они, как и договаривались, пришли к нему на следующий день, их встретил уже другой человек, мрачный и недоверчивый. Разговор не заладился с первой же фразы.

– Сейчас очень трудный момент, – сказал Гавирия. – Я хотел вам помочь, делал все возможное, но на данный момент я бессилен.

Было ясно, что произошло нечто весьма значительное, полностью изменившее его настрой. Турбай это мгновенно понял и минут через десять, сохраняя величественное спокойствие, встал.

– Господин президент, – произнес Турбай без тени обиды, – вы повинуетесь своему служебному долгу, а мы – отцовскому. Я это понимаю и прошу не делать ничего такого, что создало бы для вас проблемы как для главы государства. – И добавил, указав на президентское кресло: – Если бы я сидел здесь, то поступил бы так же.

Гавирия, сильно побледнев, тоже встал и проводил их до лифта. Помощник президента спустился вместе с ними и распахнул дверь автомобиля, стоявшего на площадке перед домом. Они ехали молча, грустный октябрьский вечер ронял за окнами слезы дождя. Бронированные стекла приглушали шум автострады.

– Тут нам надеяться не на что, – вздохнув, произнес после долгого молчания Турбай. – После нашей вчерашней встречи произошло что-то, о чем он не может нам рассказать.

И тогда на первый план выступила донья Нидия Кинтеро, бывшая супруга бывшего президента Турбая Айалы, который вдобавок приходился ей дядей. Из четверых детей, родившихся в этом браке, Диана была старшей. За семь лет до похищения Дианы брак был расторгнут Святым Престолом, и Нидия вышла второй раз замуж за депутата от либеральной партии Густаво Балькасара Монсона. Сама побывав в роли первой леди, она по опыту знала, что президент не может выходить за некие формальные рамки. Тем более по отношению к своему предшественнику.

– Единственное, что следует сделать, – сказала Нидия, – это напомнить президенту Гавирии о его долге и ответственности.

Именно этим она и занялась, впрочем, не питая особых иллюзий.

Еще до того как факт похищения был признан официально, Нидия развернула широчайшую деятельность. Она организовала по всей стране выступление детей, которые озвучивали в радио и теленовостях просьбу освободить заложников. Она добилась того, что 19 октября, в День национального примирения, в городах и поселках отслужили мессы, на которых молились о согласии между колумбийцами. В Боготе литургия была проведена на площади Боливара, и одновременно во многих кварталах прошли мирные демонстрации, люди явились с белыми шарфами и зажгли факел, который должен был гореть до тех пор, пока заложники не вернутся целыми и невредимыми. Благодаря донье Нидии выпуски теленовостей теперь начинались с показа фотографий заложников и с отсчета дней с момента их похищения; по мере того как кого-то отпускали, фотографий становилось все меньше. По инициативе Нидии также по всей стране перед началом футбольных матчей раздавался призыв к освобождению журналистов. Королева красоты Марибель Гутьеррес, завоевавшая этот титул на конкурсе 1990 года, начала свою благодарственную речь с просьбы выпустить похищенных людей.

Нидия являлась на семейные советы, которые устраивали родственники других заложников, выслушивала мнения адвокатов, вела секретные переговоры через Фонд солидарности Колумбии, которым она руководит уже двадцать лет. Но почти всегда ощущала, что все это без толку. Решительная, пылкая, проницательная настолько, что порой ее можно было принять за ясновидящую, Нидия не могла смириться с таким положением вещей. Она надеялась на других, пока не поняла, что все зашло в тупик. Ни Турбай, ни Эрнандо Сантос, ни другие влиятельные люди не могли заставить президента вступить в переговоры с похитителями. Нидия убедилась в этом окончательно, когда Турбай рассказал ей о последнем неудачном разговоре с Гавирией. И тогда она приняла решение действовать самостоятельно, открыла второй фронт и начала добиваться освобождения дочери не окольными путями, а напрямую.

Примерно тогда же в офис медельинского отделения Фонда солидарности Колумбии поступил анонимный звонок. Некий человек сообщил, что у него есть известия о Диане. Якобы какой-то его старинный приятель, проживающий в окрестностях Медельина, передал ему в корзине с овощами записку, в которой говорилось, что Диану прячут по соседству. Охранники смотрят по телевизору футбол и дуют пиво, пока не попадают на пол, поэтому оказать сопротивление полиции они будут не в состоянии. Для пущей достоверности звонивший предлагал прислать план усадьбы, в которой скрывают Диану. Все выглядело так убедительно, что Нидия отправилась в Медельин.

– Я попросила информатора ни с кем не обсуждать эти сведения, – потом рассказывала она, – и объяснила, что попытка силового освобождения чревата страшной опасностью как для моей дочери, так и для ее охранников.

Узнав, что Диана в Медельине, Нидия решила повидаться с Мартой Ньевес и Анхелитой Очоа, сестрами Хорхе Луиса, Фабио и Хуана Давида Очоа, которых обвиняли в торговле наркотиками и незаконном обогащении; они считались близкими друзьями Пабло Эскобара.

– Я так хотела, чтобы они мне помогли связаться с Эскобаром! – спустя годы воскликнула Нидия, вспоминая те горькие дни.

Сестры Очоа пожаловались ей на притеснения полиции, с интересом ее выслушали, выразили сочувствие, но при этом сказали, что повлиять на Пабло Эскобара не могут.

Марта Ньевес знала о похищении не понаслышке. В 1981 году ее саму похитили боевики из М-19, потребовав от родственников выкуп со многими нулями. В ответ Эскобар создал штурмовой отряд «Смерть похитителям», который добился освобождения заложницы после трех месяцев кровавой борьбы. Сестра Марты Анхелита тоже считала себя жертвой политического насилия, и они долго, наперебой приводили Нидии примеры полицейского произвола, нарушения неприкосновенности жилища и попрания прав человека.

Однако Нидия не пала духом и не собиралась отказываться от борьбы. Она попросила сестер хотя бы передать Эскобару письмо. Нидия уже послала ему одно письмо через Гидо Парру, но не получила ответа и теперь сделала вторую попытку. Но сестры Очоа отказались, испугавшись, как бы Эскобар не обвинил их в том, что они его «подставили». И все же под конец встречи сестры слегка оттаяли и помягчели, поддавшись напору Нидии, которая вернулась в Боготу, не сомневаясь, что ее со временем может ждать успех в двух направлениях: в деле освобождения дочери и в процессе мирной сдачи трех братьев Очоа. Поэтому Нидия сочла уместным лично доложить о своих переговорах президенту.

Тот принял ее незамедлительно. Нидия сразу взяла быка за рога, рассказав Гавирии о жалобах сестер Очоа на поведение полиции. Президент ее выслушал, изредка перебивая рассказ вопросами по существу. Было ясно, что он не намерен придавать мафиозным обвинениям такого значения, какое придавала Нидия. Что касается похищения Дианы, то Нидия хотела от президента трех вещей: чтобы освободили похищенных, чтобы президент взял бразды правления в свои руки и воспрепятствовал силовой операции, которая могла окончиться гибелью заложников, а также чтобы продлили срок сдачи Невыдаванцев властям. Однако президент заверил Нидию в одном: если Диану или других заложников попытаются освободить, то сначала заручатся согласием их родных.

– Наша политика такова, – сказал он.

Впрочем, Нидия все равно сомневалась в способности президента добиться того, чтобы силовую операцию не начали без ее согласия.

Не прошло и месяца, как Нидия снова встретилась с сестрами Очоа в доме общей знакомой. А еще она увиделась с невесткой Пабло Эскобара, которая пожаловалась, что ее с братьями жестоко притесняет полиция. Нидия передала ей письмо для Эскобара, написанное красивым почерком на двух с половиной листах, почти без полей. Ей не сразу удалось подобрать точные и выразительные слова, пришлось выкинуть несколько черновиков. Нидия хотела, чтобы ее письмо тронуло Эскобара. Она начала с того, что обращается не к воину, не гнушающемуся ничем для достижения цели, а к человеку, «способному на глубокие чувства, обожающему свою мать и готовому отдать за нее жизнь, к человеку, у которого есть жена и маленькие дети, невинные и беззащитные, которых он стремится уберечь от всяческих бед». Нидия писала, что понимает: Эскобар предпринял похищение журналистов, стараясь привлечь общественное внимание к проблеме экстрадиции. Однако он уже достиг желаемого с лихвой. «Поэтому, – говорилось в конце письма, – проявите свою человечность, сделайте широкий жест – верните нам заложников. И мир обязательно это оценит!»

Прочитав письмо, невестка Эскобара, похоже, искренне расчувствовалась.

– Можете не сомневаться, письмо его очень тронет, – произнесла она, помолчав, как бы говоря сама с собой. – Все, что вы делаете, он воспринимает с сочувствием, и это идет на пользу вашей дочери.

Невестка сложила письмо, засунула его обратно в конверт и сама его заклеила.

– Будьте спокойны, – абсолютно искренне заверила она Нидию, – Пабло сегодня же получит это письмо.

Обнадеженная Нидия вечером вернулась в Боготу и решилась попросить президента о том, о чем Турбай не отважился даже заикнуться: приостановить полицейские операции, пока идут переговоры об освобождении заложников.

Но Гавирия отказался наотрез.

– Одно дело, когда мы в качестве альтернативы предлагаем правовые меры, – сказал он, – и другое – прекращение операций. Это приведет не к освобождению заложников, а к потаканию Эскобару.

Нидия почувствовала, что у Гавирии каменное сердце, его совершенно не волнует участь ее дочери. Гавирия объяснял ей, что охрана общественного порядка не должна быть разменной монетой в переговорах, что полиция не просит у него разрешения на проведение операций, он не в силах отдавать полицейским приказы, нарушающие закон, а Нидия еле сдерживала вскипающую в душе ярость. В общем, встреча получилась очень неудачной.

Убедившись в бесплодности переговоров с президентом, Турбай и Сантос решили стучаться в другие двери и обратились к группе Почетных граждан, в которую входили экс-президенты Альфонсо Лопес Мичельсен и Мисаэль Пастрана, член парламента Диего Монтана Куэльяр и кардинал Марио Револьо Браво, архиепископ Боготы. В октябре родственники заложников встретились с ними в доме Эрнандо Сантоса. Разговор начался с пересказа содержания бесед с президентом Гавирией. Лопеса Мичельсена во всем этом заинтересовала лишь возможность несколько подправить декрет, сделав правовые уточнения, которые дадут дополнительную свободу маневра в вопросе о сдаче наркодельцов правосудию.

– Нужно в это вникнуть, – сказал он.

Пастрана же считал, что на мафиози надо надавить. Но каким образом? Эрнандо Сантос напомнил Монтанье Куэльяру, что он может задействовать повстанцев.

После долгой и содержательной дискуссии Лопес Мичельсен сделал первый вывод.

– Будем играть на поле Невыдаванцев, – сказал он и предложил составить открытое письмо в поддержку семей заложников. Все единогласно поручили это ему.

Через два дня первый вариант письма был готов, и его зачитали на новом собрании, в присутствии Гидо Парры и еще одного адвоката Эскобара. В письме впервые содержалось предложение считать наркоторговлю коллективным преступлением, sui generis[4]4
  Единственный в своем роде (лат.).


[Закрыть], что открывало невиданные пути для переговоров. Гидо Парра подскочил на стуле и в восторге воскликнул:

– Преступление sui generis! Гениально!

Зацепившись за эту мысль, он развил целую концепцию, в рамках которой на туманном горизонте уголовных и политических преступлений замаячила радужная перспектива, о которой давно мечтали Невыдаванцы: чтобы им, как и повстанцам, дали статус политзаключенных. Каждый из присутствующих внес в первоначальный вариант открытого письма что-то свое. Под конец встречи второй адвокат Эскобара попросил Почетных граждан получить у Гавирии четкие и недвусмысленные письменные гарантии, что Эскобару сохранят жизнь.

– Сожалею, – сказал Эрнандо Сантос, шокированный просьбой, – но я в это не вмешиваюсь.

– А я – тем более! – подхватил Турбай.

Лопес Мичельсен отказался еще решительнее. Тогда адвокат попросил устроить встречу с президентом, чтобы заручиться хотя бы устными гарантиями.

– Это здесь не обсуждается! – отрезал Лопес.

Сам Пабло Эскобар был осведомлен о планах Почетных граждан (в том числе о секретных) еще до того, как они собрались для обсуждения текста открытого письма. Иначе с чего бы он срочно прислал Гидо Парре письмо, где вполне определенно очерчивались границы его полномочий? «Действуй на свое усмотрение, но добейся, чтобы Почетные граждане пригласили тебя для обмена мнениями», – говорилось в письме. Далее следовало перечисление решений, принятых Невыдаванцами, чтобы Парра не позволил переговорам уклониться в сторону.

Послание группы Почетных граждан было готово через сутки. По сравнению со всем, что говорилось раньше, в нем появился важный тезис: «Наши действия выходят на новый уровень: мы стремимся не только к освобождению заложников, но и к национальному примирению». Такая постановка вопроса, естественно, вселяла новые надежды. Президенту Гавирии письмо понравилось, однако он хотел поставить все точки над i, чтобы не возникло недопонимания, а потому велел министру юстиции выступить с официальным заявлением: дескать, единственный шанс, который оставляет террористам правительство, – это явка с повинной.

Эскобару открытое письмо страшно не понравилось. Прочитав его 11 октября в газетах, он тут же передал через Гидо Парру гневный ответ, приказав распространить его в высших кругах Боготы.

«Письмо Почетных граждан попахивает цинизмом, – гласил ответ. – Мы должны отпустить заложников, между тем как правительство не торопится вникнуть в наши требования! Неужели они считают, что мы снова дадим себя обмануть?»

Позиция Невыдаванцев остается прежней: «Мы не намерены ее менять, поскольку не получили положительного ответа на наши просьбы, изложенные в первом обращении. Это серьезные переговоры, а не игра, в которой кто-то кого-то стремится оставить в дураках».

На самом же деле Эскобар в своих требованиях ушел намного вперед, Почетные граждане не успевали на них реагировать. Теперь он уже требовал от правительства выделения особой, надежно охраняемой территории – он называл ее «тюремным поселением», – такой же, какую предоставили М-19, пока окончательно улаживались детали их добровольной сдачи властям. Неделю назад он послал Гидо Парре подробное описание тюрьмы, которая ему нужна. По мнению Эскобара, для этого идеально подходила его собственная усадьба, расположенная в двенадцати километрах от Медельина и оформленная на подставное лицо. Муниципалитет Энвигадо, считал Эскобар, мог бы арендовать усадьбу и приспособить ее под тюремное поселение. «Поскольку это потребует расходов, мы готовы выделить по смете определенную сумму, – обещал наркобарон и добавлял с обескураживающей прямотой: – Я тебя посвящаю в подробности, чтобы ты встретился с алькальдом Энвигадо, сказал, что действуешь по моему поручению, и все ему объяснил. Но надо добиться от министра юстиции публичного заявления о том, что мы не согласны с указом 2047, поскольку опасаемся за свою безопасность, и что муниципалитет Энвигадо, внося свой вклад в дело примирения колумбийцев, готов обустроить специальную тюрьму, в которой мы, сдавшись властям, будем целы и невредимы. Не ходи вокруг да около, прямо требуй, чтобы они поговорили с Гавирией и предложили ему мой план тюремного поселения». Эскобар недвусмысленно заявлял о своем намерении заставить министра юстиции дать ответ в печати. «Я знаю, это будет бомба, – написал Эскобар и нахально добавил в самом конце: – Так мы их подведем к тому, что нам нужно».

Однако министр отверг предложение в том виде, в каком оно было сделано, и Эскобару пришлось сбавить тон: в следующем письме он уже больше предлагал, чем требовал. В обмен на создание тюремного поселения он обещал уладить конфликты между различными наркокартелями, бандами и группировками, гарантировать добровольную сдачу властям сотни с лишним наркоторговцев и, наконец, вывести страну на прямой путь к миру. «Мы не просим ни о помиловании, ни о диалоге, ни о чем другом, на что они не пойдут», – заявлял Эскобар и подчеркивал, что речь идет лишь о добровольной сдаче властям, «пока все в этой стране требуют диалога и статуса политических заключенных». Он даже выразил готовность поступиться самым дорогим: «Меня лично вопрос экстрадиции не волнует. Я знаю, что если меня поймают, то убьют, как убили всех остальных».

При этом, выгадывая очки, Эскобар пытался спекулировать на теме заложников. «Скажи сеньору Сантосу, – приказывал он Гидо Парре в другом письме, – если он хочет доказательств, что его сын жив, пусть сперва опубликует интервью с директором «Америкас уотч» Хуаном Мендесом и его доклад об убийствах, пытках и похищении людей в Медельине». Однако Эрнандо Сантос к тому времени уже разобрался в ситуации и понял, что бесконечная смена требований и контрпредложений выматывает не только его, но и противников. В том числе и Гидо Парру, который к концу октября оказался на грани нервного срыва. Поэтому Сантос ответил Эскобару, что не опубликует ни строчки и отказывается от дальнейших встреч с его эмиссарами, пока не получит убедительных доказательств, что его сын жив. Сантоса поддержал и Альфонсо Лопес, пригрозив, что Почетные граждане откажутся от переговоров.

Это возымело действие. Две недели спустя Гидо Парра позвонил Эрнандо Сантосу из придорожного кафе.

– Мы с женой сейчас в дороге, в одиннадцать я буду у вас, – сообщил Гидо. – Я вам везу такой потрясающий деликатес! Вы даже не представляете, как он мне понравился. И вам обязательно понравится!

Эрнандо еле дождался, думая, что Парра привез Франсиско. Но это оказался лишь его голос, записанный на мини-кассету. Причем они целых два часа не могли прослушать запись, потому что у них не было подходящего магнитофона. И только потом сообразили, что кассету можно вставить в телефонный автоответчик.

Пачо Сантос мог бы стать кем угодно, но только не диктором. Обычно он говорит с той же скоростью, что и думает, а мыслей ему приходит в голову сразу несколько, причем противоречивых. Однако в тот раз, как ни удивительно, все было иначе. Пабло говорил медленно, хорошо поставленным голосом, гладкими фразами. На самом деле он озвучил два обращения: одно к родным, другое к правительству. Оба были записаны неделю назад.

Похитители придумали хитрый ход: в доказательство, что запись была сделана такого-то числа, они велели Пачо зачитать вслух заголовки газет, вышедших в тот день. Но это оказалось ошибкой, за которую Эскобар мог содрать с них три шкуры. Редактор же юридического отдела газеты «Тьемпо», наоборот, получил возможность блеснуть журналистской смекалкой.

– Пачо прячут в Боготе! – заявил он.

И действительно, он подметил важную деталь: заголовки, которые прочитал Пачо, фигурировали лишь в местном, окружном варианте газеты, который распространялся на севере столицы. Это было ценнейшее наблюдение, и оно могло бы сыграть решающую роль, не будь Эрнандо Сантос против силового освобождения заложников.

Эрнандо словно воскрес; особенно его вдохновило то, что, судя по аудиозаписи, сын одобрял его действия по освобождению заложников. И потом, в семье Пачо всегда считался самым ранимым, слишком горячим и неуравновешенным; никто даже представить себе не мог, что после шестидесяти дней заточения он сохранит такое самообладание и будет рассуждать так здраво.

Эрнандо собрал у себя всех родных, и они прослушивали запись до рассвета. Все держали себя в руках, один только Гидо не выдержал и разрыдался. Эрнандо подошел, чтобы его успокоить, увидел, что рубашка Гидо промокла от пота, и понял, что адвокат в панике.

– Попомните мое слово: меня не полиция убьет, а Пабло Эскобар! – всхлипнул Гидо Парра. – Он убьет меня, потому что я слишком много знаю.

А вот Марию Викторию это совсем не тронуло. Ей показалось, что Парра играет на чувствах Эрнандо, пользуется его слабостью и старается извлечь из этого свою выгоду. Видимо, Гидо Парра об этом в какой-то момент догадался, потому что сказал о ней Эрнандо:

– Непробиваемая женщина…

Так обстояли дела 7 ноября, когда похитили Маруху и Беатрис. Почетные граждане остались с носом. 22 ноября Диего Монтанья Куэльяр, заранее поставив товарищей в известность, предложил им распустить группу, но перед этим они на торжественном заседании вручили президенту свое экспертное заключение по поводу основных требований Невыдаванцев.

Если президент Гавирия всерьез ожидал, что его указ немедленно вызовет массовую сдачу наркодельцов властям, то его постигло разочарование. Ничего подобного не произошло. В СМИ, в политических кругах, в юридической среде настойчиво высказывалось мнение, что указ 2047 требует доработки. Даже адвокаты Невыдаванцев делали кое-какие ценные замечания. Начать с того, что слишком размытые формулировки давали возможность судьям на свой лад интерпретировать саму процедуру экстрадиции. Другим недостатком указа являлось то, что основные доказательства виновности наркодельцов находились за границей, но сотрудничество с США буксовало, а сроки, необходимые для получения доказательств, были слишком малы. Чтобы найти выход из положения, следовало увеличить сроки и уполномочить администрацию президента выступить в роли посредника в процессе получения доказательств. Однако в указе об этом не говорилось ни слова.

Альберто Вильямисар тоже не обрел в указе поддержки, на которую рассчитывал. Не раз побеседовав с Сантосом и Турбаем и повстречавшись с адвокатами Пабло Эскобара, он в целом представлял себе ситуацию. Вильямисар сразу понял, что очень нужный, но недоработанный указ дает недостаточную свободу маневра для освобождения его близких. Между тем дни шли, а от них никаких известий не поступало. У Альберто не было ни малейшего доказательства, что они вообще живы. Он лишь смог передать через Гидо Парру письмо, в котором старался вселить в женщин оптимизм и уверенность в том, что он положит все силы на их освобождение.

«Я знаю, тебе страшно тяжело, но все равно держись!» – написал он Марухе.

На самом же деле Вильямисар был в растерянности. Он уже исчерпал все возможности и уповал лишь на то, что, по словам Рафаэля Пардо, президент обдумывает новый указ, дополняющий и проясняющий указ 2047.

– Все уже готово, – уверял Вильямисара Пардо. Рафаэль заходил к нему домой почти каждый вечер и держал в курсе происходящего. Но он и сам толком не представлял себе, куда двигаться дальше. Из неспешных бесед с Сантосом и Турбаем Вильямисар сделал вывод, что переговоры застопорились. Гидо Парре он не верил. Альберто знавал его еще в ту пору, когда Парра отирался в парламенте, и адвокат всегда казался ему лживым и скользким человеком. Но как бы там ни было, кроме Гидо, на руках у Альберто козырей не было, и он решил разыграть хотя бы эту карту. Ведь время шло катастрофически быстро…

По его просьбе экс-президент Турбай и Эрнандо Сантос назначили встречу Гидо Парре, с условием, что на ней будет присутствовать и доктор Сантьяго Урибе, второй адвокат Эскобара, имевший репутацию серьезного профессионала. Гидо Парра, как обычно, начал с высокопарных фраз, но Вильямисар быстро осадил его.

– Нечего мне пудрить мозги, – заявил он с присущей ему прямотой истинного сантандерца. – Давайте к делу. Вы сами застопорили переговоры, потому что просите невозможного. А дело не стоит выеденного яйца: эти типы должны сдаться и сознаться в каком-нибудь преступлении, за которое дают двенадцать лет. Таков закон, обсуждать тут нечего. В обмен им скостят срок и гарантируют жизнь. Все остальное – ваши нелепые фантазии.

Гидо Парре не оставалось ничего другого, кроме как перейти на такую же тональность разговора.

– Доктор, – сказал он, – но ведь вот какая штука: правительство обещает не применять экстрадицию, все об этом говорят, но в указе-то где об этом сказано?

Вильямисар признал его правоту. Если правительство обещало не выдавать наркодельцов за границу и смысл указа в целом был таков, значит, следовало убедить президента уточнить формулировки. А все уловки насчет преступлений sui generis или об отказе от признания вины, все разговоры о безнравственности доносительства – это лишь риторические приемы, при помощи которых Гидо Парра пытался их отвлечь. Совершенно ясно, что для Невыдаванцев – даже само их прозвище на это указывало! – единственным реальным и категорическим требованием на тот момент был отказ от экстрадиции. А этого, по мнению Вильямисара, вполне можно было достичь, уточнив формулировки указа. Но прежде он потребовал от Гидо Парры такой же искренности и определенности, какой требовали Невыдаванцы. Вильямисар, во-первых, хотел выяснить пределы полномочий Парры на переговорах и, во-вторых, понять, через какое время после подписания нового указа заложники будут освобождены.

Гидо Парра ответил четко и ясно:

– Через двадцать четыре часа.

– Все до единого, – уточнил Вильямисар.

– Да.