Текст книги "Млечный путь Зайнаб. Шах-Зада. Том 3"

Глава 14

После сокрушительного разгрома в урочище Иран-Хараб шах со своим ближайшим окружением, женами и гаремом спешно откочевал в устье реки Самур. Там отгородился от всех дел, генералов, своей придворной свиты. Много пил, молчал, беспрестанно думал. За ним тенью ходили оракулы, знахари, шаманы. У него от бесконечных военных сражений, подстав и интриг дворцовых вельмож была расшатана нервная система, утрачены моральные и физические силы. Он часто гулял в тиши реликтового леса, в долине реки, в тени огромных раскидистых деревьев, отправлялся в горы.

В один из обычных дней он рано утром проснулся бодрым, полным энергии и сил. Из лагеря Иран-Хараб пригласил самых доверенных командиров, им дал краткие указания. Они спешно удалились. Через пару дней и Надыр-шах вернулся в лагерь Иран-Хараб.

Оттуда он организовал несколько карательных экспедиций в Табасаран, Кара-Кайтаг, в аварские общества. Они прошли весьма неудачно. В кратковременных стычках с горцами шах снова понес большие потери.

Теперь он окончательно убедился, что Дагестан ему силой не взять. Он делал все возможное, чтобы сохранить свою власть. За хорошее вознаграждение некоторые местные владетели проявляли шаху свою лояльность. Чтобы переманить к себе как можно больше местных владетелей, шах засылал многочисленных посланников с деньгами и подарками в разные концы Дагестана. Но все большее количество горцев старалось уходить из-под влияния шаха. Они с каждым днем становились смелее, наращивая удары по местам дислокации вражеских войск. Они все чаще и ожесточеннее стали нападать на лагерь Иран-Хараб и другие укрепленные лагеря, грабили обозы, мешали доставке провианта из Персии в шахские лагеря.

Оказавшись отрезанным от Персии и будучи под угрозой блокады горцев, шах делал хаотичные попытки покупать провиант у кумыков, ногайцев, калмыков. Но и они стали отказываться снабжать армию шаха и даже порой сами нападали на персидские отряды и сборщиков провианта. К тому же, российское правительство, чтобы затруднить положение персидской армии, специальным указом запретило ввозить продовольствие и лошадей в персидские порты Каспийского моря.

Шах взбесился. В назидание другим он решил «проучить» некоторых вожаков горских племен, особенно тех, кто более активно выступал за покровительство России. Среди них были и северные кумыки. Двенадцатитысячным корпусом, тридцатью пятью орудиями и пятнадцатью мортирами он внезапно пересек Сулак, разорил Эндирей, Костек, Аксай и двинулся на Терек.

Надыр-шах также предпринимал ряд военных и дипломатических акций, направленных на ухудшение отношений между Россией и Дагестаном.

Пытаясь укрепить свой авторитет, шах со значительными силами выступил походом из Дербента в северные территории Дагестана. В течение нескольких дней аулы Карабудахкент, Губден, Отемыш и Буйнакск были разрушены, их жители убиты или репрессированы, сто тысяч голов скота доставлены в персидский лагерь. Окрыленный этим успехом, шах задумал повторить карательную экспедицию на Сулак, Табасаран, Куру и Кайтаг. Он желал разорять все, что только было возможно и что уцелело от предыдущих его походов. Шах не отказывался от притязаний на Дагестан, на кавказские земли, даже тогда, когда феодальная верхушка Персии, не таясь, пошла против него, и его империя оказалась на грани распада.

Он вызвал в Исфахан шамхала Эльдара, подверг его пыткам, и, когда тот пришел в себя, приказал с тридцатитысячным отрядом идти в северные провинции Дагестана, разорить всех дагестанских владетелей. Шах также поручил ему арестовать и отправить под конвоем к нему шамхала Хасбулата, либо убить его и прислать голову. Эльдар отказался выполнить этот приказ, за что снова был закован в цепи и брошен в темницу. Шах пригрозил шамхалу Эльдару, что сам пойдет в поход на Дагестан и дагестанских жителей, разорит их дома, сожжет и превратит в пепел. Но шах не успел исполнить эту угрозу. Длительная и упорная освободительная борьба народов Дагестана, проглотившая огромные людские и материальные ресурсы империи Надыр-шаха, сыграла свою роль в крушении самой монархии.

* * *

Последствия агрессивной политики, проведенной шахом в Дагестане, оказались трагическими не только для народов Горного края, но и для самой Персии. В Дагестане, Азербайджане, Грузии и Гиляну лежали сотни тысяч гектаров невспаханных и незасеянных полей. Сотни аулов, сел, деревень, опустошенных войной, лежали в руинах. В поисках пищи повсюду рыскали голодные и нищие женщины, старики, дети. Многим из них персы «за воровство» выкололи глаза, обрезали уши, носы, отрезали пальцы, кисти рук. А персидские войска, оставшиеся в Дагестане без продовольствия, изо дня в день терпели страшные лишения. В персидской армии началось массовое дезертирство.

Для поднятия боевого духа в своих войсках, устрашения непокорных горцев, по велению шаха в пятнадцати верстах от места слияния Аракса и Куры была выстроена конусообразная башня, в которую замуровали сто девяносто две человеческие головы так, чтобы лица их были видны со всех сторон. На столбовых дорогах, ведущих в Дагестан и из Дагестана, стояли горы отрубленных голов непокорных кавказцев, сотни виселиц с казненными пленными. Это была ужасающая картина беспредельной жестокости шаха. Агрессивная политика шаха вызвала недовольство не только среди простых людей, но и у лиц из его окружения. Против шаха в Персии тайно выступила феодальная верхушка, ранее слепо исполняющая его волю. В их числе был и Рагим-хан, некогда один из самых преданных друзей шаха.

После позорного поражения в Табасаране Рагим-хан с колодкой на шее лежал у ног Властелина мира. Нукеры из личной охраны шаха закручивали руки Рагим-хана назад, принуждая его сгибаться перед шахом. За спиной Рагим-хана на коленях стояли оставшиеся в живых воины из его дружины, до полусмерти избитые нукерами из охраны шаха.

Рагим-хан снизу вверх глядел на шаха ненавидящими глазами.

«Шах всех растоптал под подошвами своих грязных сапог, всех захватил в свои окровавленные руки. Наступит время, изверг, и ты с кляпом во рту будешь валяться у ног дагестанских военных командиров», – думал Рагим-хан.

– Небо даровало мне силу, оно возвысило меня над вами на вечные времена… – голос шаха звучал негромко, но был хорошо слышен.

Вначале Рагим-хан не мог вникнуть в то, что говорит шах. Шах заметно нервничал, его слова растворялись в шатре; они плохо увязывались друг с другом. Но шах понемногу успокаивался, речь его становилась гладкой, вкрадчивой, и стало понятно, чего добивается шах, что он хочет внушить своим поданным.

– Высочайшее Небо породило меня правителем. Оно распорядилось так, чтобы я правил вами и жителями всей земли. Перед Ним, только перед Ним я в ответе за всех, и все, что находится у меня под рукой, мое.

«Ого, на какую высоту замахнулся этот отпрыск вчерашнего чабана!» – негодовал Рагим-хан.

Рагим-хану несложно было понять, перед кем плетет паутину этот «паук-птицеед». Этот дьявол возомнил себя богом на Земле, и ни с кем не желает делить свою власть.

«Это властолюбие, кровопийца, тебе обойдется боком!»

– Свою великую армию я делю на три части. Срединной частью будет руководить мой племянник Абдали Гани-хан, правым крылом будет командовать племянник Али Кули-хан, левым крылом – отважный Лютф Али-хан. Каждая часть будет поделена на тумены, а тумены на тысячи, сотни, десятки. Абдали Гани-хан, Али Кули-хан, Лютф Али-хан беспрекословно выполняют мои повеления. А сердары туменей будут выполнять их повеления. Порядки, устанавливаемые мною в армии, никому не дозволяется менять.

«Умно придумал, шах! Но как ты поступишь с хитрым лисом Абдали Гани-ханом, если он перестанет тебе повиноваться?» – мысленно ехидничал Рагим-хан.

Словно отвечая ему, шах продолжил:

– В дни радости и тревоги, в минуты опасностей рядом со мной были верные нукеры из моей личной охраны. Они охраняли мою жизнь и покой военного лагеря. Они были со мной, когда я покорял Турцию, Индию, Афганистан, Среднюю Азию, когда небеса поднимали меня на эту величину. И ныне, заботясь о неприступности лагеря, о его безопасности, повелеваю число нукеров личной охраны довести до тумена. В моей охране должны быть самые преданные, самые сильные, самые бесстрашные воины. Под ними должны быть самые быстрые, выносливые кони, а воины вооружены самым добротным оружием. Каждый нукер моей охраны должен быть выше любого тысячника. Если тысячник, не подавив свою гордыню, станет спорить с нукером из моей охраны, то он будет нещадно бит. А кто ударит нукера из охраны шаха кулаком, то кулаком битым будет! А если кто-либо убьет нукера из моей охраны, то будет обезглавлен! Моя личная охрана всегда должна быть при мне!

«Этот кровопийца порядком напуган дворцовыми интригами. Если он перестал доверять своим ханам и феодалам, загоняет их в колючие клетки, значит, знает о готовящемся дворцовом перевороте», – злобствовал Рагим-хан.

– Амира Арслан-хана, брата моего, назначаю верховным блюстителем правды. Он же будет подшивать в шахские книги учета листы с записями, узаконенные мною. Пусть они останутся неизменными на вечные времена. Отныне в моей армии ни один воин не имеет права покидать своего десятка и переходить в другой, ни один десяток не имеет права покинуть свою сотню, сотня – тысячу. Каждый командир, каждый воин будет заниматься тем, чем ему велено заниматься, жить там, где ему жить определено. Суровая кара ждет и перебежчика, и того, кто его примет. Арслан-хан будет моим оком и ухом, искоренять воровство и обман на всех рубежах, во всех провинциях моей империи. Кто заслужил взыскания – наказать! Кто заслужил смерти – казнить!

Рагим-хану стало трудно дышать, будто и на него, как на коня, шах накинул уздечку, втолкнул в рот железо удил и все туже натягивал поводья…

* * *

В сумерках нукеры из личной охраны шаха отвели Рагим-хана за лагерь Иран-Хараб. Над стыком тихо плещущего моря и степью висела полная луна, ее холодный свет серебрил травы. За темной порослью тальников горел огонь. К деревцам было привязано несколько поседланных лошадей. У огня на мягком ковре сидели Надыр-шах с Амир Арслан-ханом, чуть вдалеке находились какие-то люди, видимо, нукеры из личной охраны шаха.

– Иди, присаживайся, Рагим-хан, – приглашал шах так, будто между ними держится мир и покой. – Я хотел с тобой поговорить на берегу моря, рядом со свидетелем нашей большой дружбы.

– О чем нам говорить, шах? То, что было между нами, осталось там, – Рагим-хан махнул рукой в сторону гор Дагестана.

От этих ничего не значащих слов к его горлу подступил комок, колючий и удушливый. Ему вдруг захотелось зарыться лицом в землю, как в детстве в колени матери, и забыться беспробудным сном. Его душа была пуста, будто дырявый бурдюк. Ничего в ней не осталось – ни любви, ни ненависти, ни жалости, ни страха…

– Шах, прошу тебя, отпусти меня. Я отправлюсь к своей больной матери, детям…

– Нет, Рагим-хан, ты мой друг, ты должен оставаться со мной. Встань, сядь со мной рядом, будь прежним другом и братом, и я все забуду, все прощу.

Рагим-хан отрицательно покачал головой.

– Ты умный человек, шах, а сейчас твои речи лишены разума. Друзьями могут быть только равные люди. Ты волен в своих действиях. За твоей спиной стоит военный лагерь и десятки тысяч воинов. Я перед тобой стою на коленях и с колодкой на шее, и за моей спиной стоят всего лишь тени моих людей, которые ушли в вечность.

– Ты стал моим врагом! Как я могу тебя отпустить? Одумайся, Рагим-хан, я верну твоему имени почет, твоим регалиям – значение!

– Шах, ты меня неплохо знаешь. Мне малого не надо, а много не дашь – лишишься покоя. Лучше я останусь колючкой барбариса в воротнике твоего халата, крапивой в постельной подушке, маленьким острым камнем в твоем сапоге, чем другом… Зачем я тебе такой: пустой, скрипучий, как арба, изможденный и неуживчивый?

– Неужели ты собираешься умереть? – со скрытой ненавистью спросил шах.

– Шах, что такое жизнь, что такое смерть? Переход из одного состояния материальной субстанции в другую субстанцию.

– А душа, желание жить, любовь?

– Душа не умирает. А жизнь с любовью и ненавистью продолжается и в другой жизни… Спрашиваешь, собираюсь ли я жить дальше? В таких условиях – нет. Зачем жить, если я прошагал путь, отведенный мне сверху, если рядом нет никого из близких и родных, если ты даже не отпускаешь меня закрыть глаза умирающей матери?!

Глаза Надыр-шаха потемнели, отяжелели скулы, колюче затопорщились усы, – таким его Рагим-хан давно не видел.

– Рагим-хан, если ты думаешь, будто я не знаю, что, как все люди на земле, смертен, глубоко ошибаешься!.. Но я не боюсь смерти, понимая, что после меня останется моя огромная династия, империя, которую собирал по крупицам, народ, который я возвысил! А собираясь в Преисподнюю Мира, я знаю, что оставляю на земле, а какой след оставляешь ты?

– От твоей династии и империи в ближайшие времена останутся только одни руины. Династия твоя надолго погрязнет в междоусобной борьбе. Она больше не встанет с колен! А я, шах, в сохранности оставлю непреклонность духа и завет людям: не сгибайтесь перед силой и властью властелинов.

– Кто не гнется, того ломают. – Шах встал.

– Лучше быть поломанным и мертвым, чем оставаться живым, но рабом и раздавленным!

Надыр-шаху и Амир Арслан-хану подали коней, нукеры помогли им сесть на них. Надыр-шах не тронул коня, перебирая поводья, медлил и чего-то еще ожидал от Рагим-хана. Не дождался и сказал:

– Всех этих предателей, – взглядом обвел воинов из дружины Рагим-хана, – обезглавить! Прощай, Рагим-хан.

– Прощай, шах…

Лошади с места пошли рысью. Глухой стук копыт, отдающийся далеко в степи, тревожил покой лунной ночи. Луна на небе, уплывая и выныривая из облаков, покатилась вместе с ними.

Рагим-хан подумал, что следовало бы дождаться восхода солнца, еще раз взглянуть на синь неба, плеск морской волны на песчаном берегу, на зелень молодой травы. Но просить шаха об этом было уже поздно. В ночи замирал стук копыт удаляющихся в степь коней. А нукеры шаха с арканами и кровожадной улыбкой на губах шли на Рагим-хана…

Глава 15

Поздно ночью брат посетил визиря шаха и попросил разрешения на конфиденциальный разговор с шахом. Визирь, после переговоров с шахом, дал ему согласие.

Визирь при появлении Амир Арслан-хана подал условный знак помощнику шаха. По требованию визиря хан замер перед шатром шахиншаха.

Когда визирь подал условный знак, нукеры личной охраны шаха, стоящие на часах, расступились перед входом и пропустили хана. Хан в мягких сапогах неслышно прошуршал по ворсовому табасаранскому ковру, подобострастно наклонился перед шахом и поцеловал кончик его халата.

Шах посадил хана напротив себя, вопросительно заглянул ему в глаза. Глаза хана неуверенно бегали – шах понял, не с добром пришел к нему брат. Взгляд шаха стал колючим, губы сурово поджаты. Хан еще ниже опустил голову, его седеющие брови тяжело нависали над глазами. Видя прием шаха, он вдруг потерялся, не зная, с чего начинать разговор. Шах нетерпеливо ждал. По растерянному виду брата, дрожащим губам он понял, что разговор предстоит неприятный. Хан откашлялся и несмело заговорил:

– Надыр-шах, все эти годы мы не слезали с коней, не выпускали из рук мечей. – Амир Арслан-хан говорил сбивчиво, заикаясь, тяжело перебирая каждое слово. – Теперь полмира, от края до края, находится у твоих ног. Будь наш отец с нами, он бы сказал: «мы добились того, чего желали»… Земля – наша отчая и завоеванная тобой в последние десятилетия – мертва, усеяна костьми сотни тысяч павших своих и чужих воинов. На ней давно ничего не сеяли, не сажали. Наши провинции, курени, села опустели, города разрушены, стада коров и овец стали малочисленны, пастухи и чабаны изнемогают под грузом тяжелых повинностей. Не пора ли, шах, натянуть поводья боевых коней?

– Если ты устал, брат, воля твоя…

Амир Арслан-хан побледнел, посмотрел на шаха, словно первый раз видит его, и, запинаясь, продолжил:

– Ты не желаешь меня понять, шах. От этого мне очень больно и душа моя замирает. Не мне, а твоему народу, твоим воинам нужен покой. Дай время своим поданным, пусть отдышатся от войны. Пусть множат стада овец, коров, скатывают войлоки для новых юрт, отцы женят сыновей, матери рожают нам воинов. Зачем сбивать копыта коней, рыская по чужим странам, если свои столь обширные, богатые травами и живностью земли лежат запущенные, без хозяйской руки? Разве не ради покоя и мирной жизни умирали и умирают наши нукеры?

Надыр-шах, подавив раздражение и чувство неприязни к брату, заговорил почти шепотом:

– Это ты не желаешь меня понять, мой брат! Тебе покоя захотелось? Возвращайся на родину, отдыхай! Брат, тебе должно быть известно: только быстро бегущие воды остаются чистыми и прозрачными, только они доходят до океана! В стоячей воде заводятся гниль и мерзость, они отравляют воздух.

По лицу брата шах видел, что тот не согласен с ним. И, уже не скрывая своей досады, закончил:

– Не старайся быть умнее своего шаха, брат! Брат, я прошу тебя, больше не заводи таких речей, если с пустыми руками не хочешь вернуться к своим женам и наложницам! Смотри, как бы ты не оказался у разбитого корыта! Заруби на носу: речи твои крамольны и трусливы! Уходи! Твой ум стал короче волоса новорожденного на голове!

Шах догадывался: не все в лагере думают так, как думает его брат Амир Арслан. Добро, добытое недавно его воинами в землях северных кумыков, русских на Тереке, многих молодых вдохновило на новые подвиги. И теперь его дружины с нетерпением ждут нового похода. Там они желают раздобыть дорогое оружие, золототканую парчу, красивых жен, быстрых, как ветер, скакунов…

Хан понял, что его визит к шаху не удался и он потерпел полную неудачу. Встал с колен, раскланялся и, побитый, униженный, мелкими шажками удалился из шатра.

* * *

В тот день у шаха состоялся разговор и с племянником Али Кули-ханом. Шаху не раз докладывали, что его племянник Али Кули-хан за его спиной ведет крамольные речи. Он приказал, чтобы к нему привели племянника. Али Кули-хан не успел переступить порог шатра, как шах задал ему прямой вопрос:

– Говорят, ты за моей спиной ведешь неподобающие племяннику шаха разговоры? Говоришь, скоро будешь свободным от шаха и своим мечом раздобудешь несметные богатства, так? Говоришь, если ты станешь главой государства, то твои нукеры будут пить вино из кубков чистого золота, носить только шелковые халаты и ноги будут упирать в стремена только из чистого серебра, так?

– Уж я бы не повел своих воинов в поход в те края, где обитают одни нищие лесные и горные народы…

– Ставишь в упрек мои походы в Табасаран, Кара-Кайтаг, Лакию, Аваристан?.. Нечестивец! Ты близорук! Только слепец у себя в тылу оставляет такого грозного врага, каким является Дагестан с его непокорными народами! Разгромим Дагестан – тогда все богатства от Арагвы до Дона будут наши!

– Дядя, – помрачнел Али Кули-хан, – боюсь, Дагестан для нас с тобой будет последним пристанищем перед дорогой в Преисподнюю Мира… Его дикие горы и бескрайние степи стали усыпальницей для десятков тысяч наших воинов… Да, я вижу, ты не слепец… Но не забудь: самые смелые наши воины сложили свои головы на земле этих диких народов. Ради чего, дядя? Ради богатств? Здесь богатства нет! Ради славы? А слава приходит вместе с богатством! Тебе нужно было выбрать другие маршруты военного похода, ведущие нас к богатствам! В войне с этими дикарями мы потеряли самых отборных воинов, упустили удачу, драгоценное время… Скажи, дядя, чего мы добились, чего достигли в этом голом крае?! А в это время в северной части Дагестана, за Тереком, где живут кумыки, мы бы смогли раздобыть несметных богатств: золота, серебра, драгоценных камней; наши закрома были бы заполнены хлебом, наши гаремы бы украшали светловолосые, голубоглазые красавицы; мы бы гарцевали на самых быстроходных скакунах! Все это промелькнуло мимо нас!..

В сердце шаха каждое слово, брошенное ему в лицо племянником, отражалось болью. Не таких обвинительных речей, не такого отношения от племянника ждал шах. Он больше не вытерпит ни его подлых речей, ни его присутствия.

– Ты все сказал? Не хотелось тебе отвечать, но все же скажу пару слов. Ты не знаешь и никогда бы не догадался, зачем я пошел войной на этих дикарей. Да, у себя в тылу я не желал оставлять таких воинственных племен. Своим духом и отвагой им нигде в мире нет равных. Оставь их так – они рано или поздно могли разрушить все мои планы… Но это не главная причина моего похода в Дагестан. Главная причина, мой дорогой племянник, – это Табасаран!

Али Кули-хан взглянул на шаха: не ослышался ли он.

– Да-да, ты не ослышался! Табасаран! Именно там прячут меч, посланный им Небесами, и Небесный камень. Кто станет обладателем этих даров с небес, тот станет обладателем всей Вселенной! Все богатства мира, о которых мечтаешь ты, – мишура перед этими богатствами! Ты слишком мелко плаваешь, племянничек! А теперь, – шах грозно взглянул на него, – теперь сгинь с моих глаз, невоспитанный гордец!

Так же, как и брата Амир Арслана, шах выставил племянника из шатра. Он долго приходил в себя, угрюмо наклоняя голову, поигрывая желваками, быстрыми шагами мерил мягкий войлок, постеленный на полу.

«Амир Арслан слеп, как крот! Али Кули-хан суетлив, как рысь в горах! И тому, и другому никогда в голову не придет, как далеко устремлены мои взоры, какие дерзновенные планы вынашивает мое сердце!» – злился шах.

Так, в спорах с самим собой, в сомнениях он провел несколько дней, пока до его ушей не дошел новый слух: империей со временем должен будет править его племянник Али Кули-хан.

Шах долго метался в шатре, делая круги, злобно пиная подушки, попадающиеся под ноги, опрокидывая коротконогие столики и табуретки из слоновой кости. Он срывал со стен шатра все, что попадалось под руки: золототканые халаты, оружие, луки, стрелы… Все раскидал по шатру, но глухая ярость не уходила из сердца. Среди его мятежных, скачущих мыслей отчетливо вырисовывалась одна: Али Кули-хан собирает вокруг себя сердаров, минбаши, жаждущих походов, смелых, отчаянных воинов. Если они решатся на мятеж, ему их не остановить…

Надыр-шаха терзали сердечные муки, он не знал, что против него замышляют его вассалы. Он презирал своего брата за трусость, а племянника – за открытое предательство.

– Нет! – воскликнул шах. – Я вам покажу, что такой дворцовый переворот!

Шах в сопровождении тысячи нукеров из личной охраны помчался в лагерь Али Кули-хана, который располагался в двух верстах от его главного лагеря.

Перед большим белым шатром с резной деревянной дверью возвышалось небесного цвета знамя с персидским львом.

«Это копия моего знамени! Какая наглость!» – побагровел шах.

На деревянной подставке у входа в шатер лежал деревянный лев, расписанный красками и золотом – знак власти. Двое караульных в железных латах, опираясь на копья с красными древками, охраняли покои Али Кули-хана. Шах ударом ноги выбил дверной проем в шатер. При виде шаха гости Али Кули-хана упали перед ним на колени.

– Вот оно, предательство! Вот оно, двойственное поведение членов моей семьи! – Глаза Надыр-шаха метали молнии; губы подергивались от злости; желудок свело судорогой.

В почетной части шатра полукругом сидели пятнадцать сердаров, минбаши, пятисотенные. Перед ними в золоченом кресле из слоновой кости, обшитом красным шелком, в парадном одеянии, шелковом тюрбане, расшитом золотом и с красным бриллиантом во лбу, с пиалой в руке возвышался Али Кули-хан.

– Каждому мятежнику дать по пятнадцать палок! Потом отвести всех на дознание к Амир Арслан-хану! – приказал шах.

Его нукеры окружили и закрутили всех бунтарей. Одних били в лицо, с других сдирали тюрбаны, третьих таскали по полу, выкидывали на улицу.

Али Кули-хан задрожал от негодования. Он все еще держал пиалу в руке и даже не встал с места при появлении шаха. Исподлобья разглядывая дядю злыми глазами, он мерил его с ног до головы. Шах подошел к племяннику вплотную, резко ухватил его за грудки и стащил с кресла, поставил перед собой и кратко приказал:

– Снимай тюрбан, шашку и пояс!

Широкие ноздри Али Кули-хана затрепетали, он побледнел, как полотно, и дернул головой – сбросил тюрбан.

– На! – Он рванул золотую застежку пояса; та хрустнула под сильными пальцами. – Забирай! – Пояс с шашкой упали под ноги шаху.

– Для чего за моей спиной собираешь сердаров и минбаши, отвечай?! Что замыслил против родного дяди, отвечай?! Забыл, как чужих коров пас? Отвечай! – коротко, без размаха, шлепнул шах племянника по одной и другой щеке. – Империей захотелось править, отвечай?! Дядю захотел скинуть с кресла и занять его место, отвечай?! Его жен, гарем, наложниц захотел прибрать к рукам, отвечай?! Своих наложниц стало мало?! С молодыми женами, наложницами шаха в его постели захотелось кувыркаться, отвечай?!

Али Кули-хан заскрежетал зубами, прорычал:

– Ты зверь, а не шах!

– Я зверь, а ты кто?!

– Я разумный человек, как ты, не сошел с ума!

– Замолчи, щенок, а то удавлю!

– Убей, не боюсь!

– Замолчи!

– Убей, проклятый! Я тебя не боюсь! Это ты меня боишься, хитрый, коварный лис!

– Замолчи!

– Сам замолчи! Мы тебя посадили на шахское место! Мы! А ты расселся, будто утка на яйцах. Шевельнуться боишься. Другим ходу не даешь!

– Это вы, предатели и подлые трусы, меня посадили на шахский трон?! – Шах наотмашь ударил Али Кули-хана по лицу. – Не смеши людей! Это я вас, грязных пастухов, которые крутили бычьи хвосты, вытащил из дырявых юрт в шатры, вытканные золотом! Это я вас, пасущих в степях Персии всего несколько барашков и пару подыхающих коров, сделал владетелями огромных табунов лошадей, многотысячных отар овец и коз, стад коров! Это я вас, не видевших даже блеска меди, сделал обладателями сундуков золота и драгоценных камней! Это я вас, греющих свои бока у худосочных жен, сделал обладателями гаремов с красавицами со всего света! Этого вам, недорослям, стало мало? Я спрашиваю тебя, мало?! Отвечай!

– Да, мало! Мало… – терял самообладание Али Кули-хан.

– Мало, говоришь, аспид, греющийся на моей груди? Мало?! Тогда тебе будет совсем мало… Нет, ты останешься совершенно ни с чем! Стража! – приказал шах. – Немедленно отправить гончих на родину, все, что я давал этому щенку, отобрать и внести в мою казну! А его жен, наложниц и рабынь раздать моим нукерам!

Чем сильнее кричал Али Кули-хан, тем спокойнее становился шах, но это спокойствие было тяжелым, давящим. У него в сознании зарождалась нехорошая мысль: в его владениях затевают что-то страшное, неотвратимое, гадкое.

А Али Кули-хан совсем потерял голову. Сорвал со стены свои доспехи, бросил под ноги шаху. Сорвал с плеч одеяние:

– Бери, тащи в свой шатер! Тебе нужно мое добро – бери! Теперь зови своих нукеров, свою волчью стаю, пусть с моих плеч снимают голову!

Шах плюнул ему под ноги, выбежал из шатра, вскочил на коня и ускакал в степь, упершись взглядом в гриву коня. Злобные выкрики Али Кули-хана еще долго звучали в его ушах.

«Этот щенок меня обвиняет?.. А чего же он желал от меня? Хотел на месте шаха видеть теленка?! Будь я, шах, ласковым и шелковым, меня бы красные волки, гиены из моего окружения давно растерзали на части! И не восседал бы Али Кули-хан с пиалой в руках на кресле, а в дырявом халате с чужого плеча пас бы чужих баранов. Все, что есть у братьев, племянников, внуков, раздобыл я! И они еще осмеливаются меня в чем-то обвинять!..»