Текст книги "Поющий тростник"

Убедившись, что два его самых дорогих пассажира живы-здоровы, шофер повернулся к девушке и сказал:

– Если себя не жалко, то других поберегите, ведь другие жить хотят, независимо от вашего настроения!

Сел в машину, и умчалась машина, чтобы потом все эти люди встретились на родительском собрании в первом "А" и не узнали друг друга, как это часто бывает.

– Сумасшедшая! – только и нашелся сказать Ар кадий.

"Не любит меня!" – подумала Нонка и вспомнила Андрюшу, который за высшее счастье почел бы выполнить это ее сумасшедшее желание. Ему было бы все равно – удержит шофер машину или нет.

Почему, думала она, почему не лежит сердце к Андрюше, не любит его? Почему первый встреченный ею взрослый мужчина и труда не приложил, чтобы она ему досталась? Ей стало обидно за Андрюшу, а за себя нестерпимо стыдно. Глаза ее блуждали по улице, надеясь найти отвлечение, но ничто не отвлекало ее, пока не заговорил Аркадий, проводивший ее до самого ее дома.

– Ты звони! – сказал он. – Мой телефон знаешь, я тебе давал, ты помнишь его?

Вот и все, что нашелся он ей сказать, расставаясь, и она, вспоминая его телефон, решила никогда не звонить ему. Не нужна ему она, далекие они друг другу.

Аркадий ушел, не дожидаясь, пока она скроется из виду, а она обернулась, чтобы посмотреть ему вслед. Он шел по улице, вчера еще не знакомый ей человек, а сейчас не то что звонить – она была уже готова вслед ему броситься и остановить его.

Заплакала Нонка. Тут у парадной и нашла ее мать. Удивилась ее слезам и расспрашивать стала, что случилось с ней, а она ей в ответ:

– Ничего не случилось, боялась домой идти, очень запоздала.

– Как вечер, как провела его?

– Хороший вечер, хорошо провела его!

На том разговоры и прекратились.

Прошло три месяца. Нонка так и не забыла Аркадия. Звонила сама ему по телефону и приходила к нему, когда он звал ее, пока жены дома не было. А как приехала жена с сыном домой, решила Нонка, что больше не будет она для сына и его матери черной кошкой и забудет Аркадия.

Несколько месяцев они не виделись, а когда случайно встретились на улице, Нонка призналась ему, что у нее тоже будет ребенок.

Аркадий в лице переменился и стал ее уговаривать – зачем ей ребенок, не надо его, надо избавиться от него, пока время не вышло. Продолжая ходить в школу, в панике просиживая уроки, она и сама пришла к этой мысли, но не знала, как осуществить ее, не введена еще была в тот женский круг, где просто смотрят на эти вещи. Она уже и отравиться хотела, и градусник специально разбила, и ртуть ко рту поднесла, но мать, случайно войдя в комнату, все поняла и заплакала. Она давно все знала, в тот вечер еще знала, когда домой вернулась не ее дочь, не ее девочка, которую они с отцом берегли и охраняли. Вот теперь и состоялся разговор, после которого мать решила: "Быть ребенку живым", явиться ему на этот свет. Она хотела знать, кто отец, но Нонка Аркадия не назвала.

– Никто – отец! – твердила она.

И в кабинете юриста ни в чем не призналась, хотя сулили ему, негодяю, разные кары. Она начинала понимать, что те кары ему просто необходимы, но вспоминала про его жену и ребенка, и имя Аркадия замирало на ее губах. Она выбрала себе позор и скандал в школе, отверженность в семье и потерю отца, хотя этого тогда не предполагала. О ребенке она не думала, он был для нее тогда символом мщения Аркадию и мерой всей муки, которую она приняла на себя, чтобы во второй раз не покориться и не поддаться его уговорам. Она жалела его жену, жалела, что достался ей человек, с которым произошел пожизненный несчастный случай, который никого на свете любить не может по причине глубокого равнодушия ко всему на свете, кроме дела своего, кроме своей науки, которая убила в нем эмоциональную жизнь, вселив в него только способности расчета.

Однажды Нонка все это высказала ему в глаза, но он засмеялся в ответ:

– Чепуха! Что ты можешь понимать в людях, если и в глаза их не видела, окромя своих родителей и одноклассников?

Так вот нарочно и сказал: "Окромя". И это слово начисто лишило ее сил разговаривать с ним дальше. Она повернулась и пошла прочь.

Аркадий кинулся за ней:

– А ребенок как же?

– Будет у тебя двое детей, только алиментов мне от тебя не надо, родители его прокормят или государство. А я уж постараюсь, чтобы он не был таким, как ты. Если сын будет, я назову его Вадиком, а фамилия у него будет моя, как у моего отца. Отец никогда не был таким, как ты.

Как узнал Нонкин отец про своего будущего внука, так и свалился, задавленный инфарктом. На помощь к нему выехала бригада "Скорой помощи" во главе с Ольгой Сергеевной. В ту ночь ей удалось спасти от смерти директора магазина, а вот Нонкиного отца спасти не удалось. Закрыла ему Ольга Сергеевна глаза своими руками, напоила валерьянкой жену его и дочь и, чувствуя себя виноватой, усталой и раздавленной, умчалась на быстроходной своей машине по новому вызову.

Похоронила жена мужа, потеряла дочка отца. Стали одни жить. Жили как в пещере, никто не ходил к ним, а вчерашние знакомые отворачивались. Особенно боялись Нонки мамаши ее вчерашних подруг, а пуще всех – Аркадиева тетка, которая опасалась дурного Нонкиного влияния на свою благонравную дочь.

Но мать держалась твердо:

– Это сейчас кажется всем, что ребенок будет твоим позором. А как подрастет он, да ты молодая, как пойдете вместе за руку, будут тебе все завидовать.

Жаль только, дед не дожил!

Чуть не проговорилась тогда Нонка про Аркадия, но пересилила себя и с благодарностью на мать посмотрела. Состарившаяся от горя и позора, мать нашла в себе силы сопротивляться и ждала появления на свет внука как великого праздника. И настал тот праздник для нее. Родился мальчик, назвали его Вадиком, и бабушка стала его воспитывать. А Нонка, оправившись, окончила вечернюю школу и поступила работать в ювелирный магазин.

Про Аркадия она и думать забыла, растаяли воспоминания о нем, как тонкий утренний лед. Она и лицо его забыла, и все-все, что с ним связано было, и слезы, и отчаянье, и любовь свою.

Андрюша, как узнал, что беда с Нонкой случилась, назначил ей свидание, еще тогда, когда Вадик не родился, и уговаривал ее выйти за него замуж. Он предлагал ей при всех в школе признаться, что это его ребенок и что, как окончат школу, они поженятся.

Нонке сначала его предложение показалось выходом из щекотливого положения, но она все-таки отвергла его:

– Я же не люблю тебя, Андрюша! И зачем тебе принимать мой позор?

– Но я люблю тебя!

Ни о чем они тогда не договорились.

Андрюша дома у себя сказал, что после выпускного вечера уедет куда-нибудь, только бы подальше. Мать его к Нонкиной матери прибежала, ее уговаривала, чтобы Андрюша, ее единственный и замечательный сын, был принят в их семью. Мать Андрюши плакала при этом от стыда, что приходится ей унизительно просить руки Нонки, "этой" Нонки. Но Нонкина мать приглушила ее горе, посидели они, поговорили, погоревали, а когда Нонка пришла из женской консультации, стали просить у нее за Андрюшу. А Нонка им на это: нет да нет! И весь разговор.

– Пусть уезжает, пусть забудет меня, пусть другую найдет! Не такую, как я, ему надо, а хорошую, потому что сам он необыкновенный.

И заплакала. И две матери заплакали.

Уехал Андрюша на стройку, на Ангару, сначала писал ей, но она не отвечала, потом он писать бросил, видно, забыл ее. Вздохнула она тогда с облегчением и тоской и пожалела, что потеряла его. Таких не пришлось ей повстречать больше. Ругала себя за глупость – почему не преодолела себя, почему не превозмогла? Ведь недаром есть пословица: "Стерпится – слюбится". Но не нравилась ей эта пословица, и она окончательно решила быть свободной и не делать над собой насилия. Кто сегодня понравится, пусть нравится сегодня, а завтра – будет видно.

Аркадий узнал от тетки, что у Нонки сын родился.

Нонка приходила к ней хвастаться. Похорошела, тетка говорит, совсем другая стала, прямо как прекрасная незнакомка с картины. Аркадий нервничал, понимал, что тетка знает, что это его сын, и боялся, что она проболтается.

– Послушай, тетя! – сказал он ей. – Как же нам быть?

– Кому – нам? – отстранилась тетка. – Моей вины здесь нет, я тебе доверила девочек, как господу богу. Нет, меня к этой некрасивой истории не приписывай! У меня твоя двоюродная сестра, как бочка с порохом, мне за ней надо глаз да глаз, некогда перебирать твое грязное белье.

– Я сам не понимаю, как все случилось! Я не пил совсем, а пьян был, опьянили они меня своей молодостью, а Нонна свела с ума в тот вечер.

– Раз не можешь за себя отвечать, взрослый ты человек, занимайся спортом или иди грузить вагоны, при деле будешь и при жене! – отрезала тетка.

Эти двое тоже ни о чем так и не договорились тогда. Боялся Аркадий признать своего сына, жены боялся, ей и так плохо сделалось: соседка блокнот свой показала, где записаны были часы и минуты прихода и ухода его девушек. Жена не выдержала, после родов она совсем еще слабая была, упала без сознания.

Ольга Сергеевна, знакомая уже с майором Травкиным, получившая от него горячее уведомление о его чувствах, стихийных и вулканических, держа письмо в кармане, приехала к жене Аркадия. Аркадий с перепугу так и сказал по телефону:

– Состояние клинической смерти!

Но никакой смерти здесь и в помине не было, ни клинической, ни обыкновенной. Глубокий обморок, связанный с сильным душевным волнением, потрясением даже.

– Что же вы сказали своей жене такого, что ей сделалось так плохо? – поинтересовалась Ольга Серге евна, приводя в чувство молодую мать.

Проснулся малыш и стал яростно кричать. Заслышав его крик, жена окончательно пришла в себя.

– И не спрашивайте, доктор, – уныло сказал Аркадий, а сам про себя подумал: "Какая женщина, черт возьми!"

– Не огорчайте свою жену, она мать вашего ребенка, теперь вас трое. – И в голосе Ольги Сергеевны неожиданно для нее самой просквозила зависть к матери, у которой есть ребенок. И сейчас, взяв на руки кричащего малыша, она ощутила в себе потребность держать на руках своего ребенка, прижимать его к груди. Она сунула руку в карман и нащупала письмо. Судьба майора Травкина была решена.

– А вы, пожалуйста, – обратилась она к Аркадию, – в другой раз не доводите жену до обморока, а наших диспетчеров не пугайте клинической смертью.

С тем "скорая" и уехала.

– Я больше не буду, – сказал Аркадий жене, – обманывать тебя, вот увидишь! Ну, было, ну, прошло!

Один остался, отчаяние охватило! Прости меня!

Жена его простила, и он вычеркнул Нонку из своей жизни, решив, что как-нибудь все образуется. "Какая женщина, черт возьми!" – снова подумал он в тот вечер, уже засыпая.

Потом, через несколько лет, Ольга Сергеевна встретится с Аркадием и его женой, они будут жить на одной улице, их дети будут учиться в одном классе, но они не узнают друг друга. Ее поразит внезапно мысль, что она очень многих людей знает в своем микрорайоне и что только память подводит ее и не дает припомнить подробности встреч.

Аркадий встретит Ольгу Сергеевну на улице, но также не узнает ее, не воскликнет: "Какая женщина, черт возьми!", привязанный временем к своей семье, прикованный к ней будущей своей дочкой. Дочка – единственное на свете существо женского рода, сама того не ведая, отыщет в его сердце, где спрятана любовь, обратит ту любовь на себя и заставит его, как подрастет она, так же бояться за нее, как боялся за свою дочь Нонкин отец, и так же любить ее, как неизвестный ему Нонкин отец любил Нонку.

Жизнь восьмая
ВАДИК ВАСИЛЬЕВ – ГЛАВНОЕ НЕИЗВЕСТНОЕ, ИЛИ ЧЕЛОВЕК С РАЗБИТЫМ СЕРДЦЕМ

Пропал Нонкин солнечный след в душе Аркадия, и сама она выветрилась у него из памяти, как, впрочем, и он из ее. Но Вадик – неожиданный пришелец в наш мир – жил себе с бабушкой и не знал жизни счастливее. Три года длилось это счастье, казавшееся ему бесконечным, потому что он не замечал его. А как не стало бабушки, так началась мука. Нонка не понимала вроде бы, что Вадик ее сын, он только мешал ей, вечно путался под ногами. В детский сад она определила его в круглосуточный, а по выходным забирать забывала. Воспитатели приводили его домой, и он прикасался лбом к закрытой двери, как бычок к воротам, и говорил удивленно: «Сегодня опять закрыто».

А когда Нонка бывала дома, то выходила из комнаты, кивала воспитательнице и тащила Вадика в комнату, где у нее всегда кто-нибудь был. Когда же дверь оказывалась запертой наглухо, Вадика брали ночевать соседки.

Вот так и начал он с трех лет свой необычный образ жизни. Стал он думать, и по сторонам оглядываться, и сравнивать себя с остальными ребятами. Пока бабушка жива была, он был такой, как все. Как не стало бабушки, за ним никто не стал приходить по субботам. Почему за ним ни папа, ни мама не идут, и вообще где его папа, почему он у всех есть, а у него нет? Эти вопросы Вадик обрушил на воспитательницу детского сада, которая жалела его от души и отвечала как могла, по существу не зная, что отвечать. Ее ответы не удовлетворяли Вадика, он сам стал раздумывать, разглядывать себя и свою маму. И раздумье и разглядывание растянулись на четыре года.

Пошел он в школу. Всех, почти всех, провожали и встречали, а его – опять никто. Тогда он вдруг всё понял, как ему показалось – всё. Кажется, была математика, Наталья Савельевна не начинала урока, на парты смотрела, – а народу было мало, болели все, грипп шел у них по классу, – и понял Вадик тогда, что он один, совсем один на свете, что, если заболеет и исчезнет, по нему даже плакать некому. И стал он ждать того мгновения, когда надлежит ему исчезнуть.

Наталья Савельевна заметила тогда его состояние, его готовность исчезнуть куда-нибудь, провалиться сквозь землю, вызвала его к доске, и стал он на доске писать задачу. Писать он почти не умел, а задачу с ходу решил.

Наталья Савельевна принялась его укорять, почему он так часто школу пропускает, а он смотрел на нее и думал: "Знаете почему! Знаете!"

Она прочитала по глазам его ответ, и ей стыдно стало за себя. Действительно, знаю, а спрашиваю. Вадик был для нее трудным учеником и трудным ребенком. Он так на нее смотрел, что ей казалось, будто то, что она говорит, Вадик давным-давно знает.

Задачи и примеры он решал быстро, но записывать их в тетрадь не хотел:

– Зачем писать, я это и так решил! Давайте другую задачу!

Другую он тоже решал быстро, и ему становилось скучно, и ей, глядя на него, тоже становилось скучно.

По правде сказать, когда его не было, когда он не смотрел на нее, пристально и с раздумьем, она чувствовала себя в классе полновластной хозяйкой и могла себе позволить порой сказать что-то не подумав. Вадик лишал ее этой возможности, при нем она собиралась, была ко всем чересчур строга и уроки вела сухо и деловито.

Наталью Савельевну очень беспокоила жизнь Вадика, настолько беспокоила, что она даже не сразу решилась пойти к нему домой, боялась. И все же пошла.

Она знала, что Вадик живет с матерью, живут они здесь недавно, но и за это время его мать стала известной на весь микрорайон. Показывали ей его мать. На вид ей лет двадцать. Лихая, видно; на уме у нее не сын, а кавалеры да наряды. Но это всё детали. Наталью Савельевну интересовал Вадик, только Вадик, и за него она тогда вступилась, встала на его защиту.

– Если вы не будете по-другому относиться к сыну, придется нам с вами крепко поссориться, и, боюсь, дело дойдет до суда! – сказала она, не спуская глаз с Нонки, когда та не ответила ей на приветствие.

Нонка глаз своих не опустила – хорошую закалку прошла, когда ходила с большим животом, а вслед ей шушукались или плевались знакомые женщины.

– Отберете Вадика? – спросила она вызывающе, и румянец украсил ее и без того украшенное и раскрашенное лицо.

– Отберем, если…

– Ну и берите, забирайте его! Вадик! К тебе учительница пришла, хочет тебя с собой взять. Пойдешь к ней жить?! – закричала Нонка.

Вадик, отправленный в коридор, вернулся в комнату, встал рядом с матерью и сказал:

– Я никуда не пойду!

И посмотрел на Наталью Савельевну, а в глазах его была тоска. Он бы и рад уйти, да не может бросить маму – прочитала она в его глазах.

Наталья Савельевна устыдилась за Нонку.

– Когда-нибудь вы пожалеете о том, что сказали!

Но я готова забыть ваши слова, если Вадику вы созда дите сносные условия жизни.

А Нонка как с цепи сорвалась. Ей хотелось бросать грубые слова в лицо этой женщине, учительнице первого класса, которая ни черта не смыслит ни в чем, кроме как в букваре, а лезет со своими советами.

– Условия у тебя хорошие, правда, Вадик?

– Хорошие! – подтвердил Вадик и опустил глаза на пол, где валялись окурки и стояли под столом пустые бутылки.

– Где твой стол, Вадик?

Нонка стряхнула с обеденного стола крошки на пол и сказала:

– Вот его стол!

– К следующему моему приходу попрошу вас купить ему стол для занятий. Вы знаете, что он может на второй год остаться, что он неуспевающий. И вдобавок очень часто пропускает школу без причины!

– А если я – бедная женщина, мужа у меня нет, откуда взять мне денег на стол? – спросила Нонка, нагло рассматривая лицо учительницы.

Наталья Савельевна поддала ногой бутылку, бутылка выкатилась на середину комнаты:

– Найдете!

"Вот змея! Везет же таким страшилам в жизни. И муж, наверное, хороший и получает прилично".

– До свиданья! – сказала Наталья Савельевна, но никто ни слова не проронил ей в ответ.

Остались они одни в комнате: Вадик и Нонка. Вадик молчал, уставившись в пол, Нонка села и закрыла лицо руками. Зачем пришла эта змея? Растравила, судом грозилась! А чего ей грозить, чего пугать? Милиции она не боится. Пришел давеча один, так она с ним – быстро, еле ноги унес.

Вадик все молчал. И ей стало страшно, как становилось страшно, когда начинал молчать ее отец, чем-то очень расстроенный. Она впервые посмотрела на сына как на человека, ей принадлежащего, и схватила ее та же тоска, какая читалась в его взгляде. Поразилась она своему отношению к нему и поймала себя на мысли, что ей хочется взять его на руки. Она подошла к нему вплотную, а он стоял, руки по швам, и смотрел в пол. Она коснулась его шеи, голова его опустилась ниже и застучала по ее ладоням от всхлипов его.

– Вадик, ты не предатель! Я знаю, какая я тебе мать, но ты не предал меня! Как в сказке про Морозку, помнишь? Мороз девочку морозил, а она говорила – не больно! Так и ты, Вадик.

Вот стояла рядом с ним его мама, он ждал этой минуты, когда она обнимет его, когда они навсегда будут вместе. Прижался он к ней и спросил:

– А где же наш папа?

– Я его застрелила!

– Из пистолета?

Но мама ничего ему не ответила, ввалились тут гости, и Нонка закричала:

– Справляю, ребята, нынче поминки! Приказ получила!

– По ком поминки-то?

– По себе! Ты уж прости меня, Вадик! Иди в последний раз погуляй!

– Да выпей водочки, на улице холодно! – сказал ему незнакомый парень и налил ему в рюмку водки. Вадик прислонил рюмку к губам, рот обожгло, он перекосился весь, а гости засмеялись, и мама вместе с ними.

– Я ребенок все-таки, – заступился за себя Вадик и убежал на улицу, уже понимая, что это не в последний раз.

Он сел на скамейке у своего дома и, как старушка, принялся смотреть по сторонам. В новый дом они недавно переехали. Заставили их сменяться женщины из старого дома, которые выступили против его матери, смущавшей красотой и лаской их мужей. Эти женщины не жалели его мать, а его жалели, оставляли у себя ночевать по субботам и воскресеньям, кормили, дарили обноски своих детей. Всё они делали для него от своей женской жалостливости и любви к детям, даже чужим детям, – такие уж они были, женщины того старого ленинградского дома. Но мать его все же прогнали и заставили обменять комнату и уехать в другой район. Вот и переехали они сюда, где дворов нет, где небо не пропадает над головой, кругом деревья растут, кругом старушки сидят и много вокруг ребят.

Сидел Вадик на скамейке, сидел, а потом то ли заплакал, то ли запел:

Сижу на скамейке,

Домой не вернусь.

Что мне делать, сам не знаю.

Лишний я человек.

Мимо него проходил следователь Дмитрий Александрович Ярославцев. Он возвращался домой после работы. Вадик, увидев его, громче то ли заплакал, то ли запел. Ярославцев не сбавил шага: мало ли плачущих мальчиков на свете, а он устал после дежурства, не до разговоров, опять же и поплакать иногда не грех,

Вадик, однако, наперерез ему встал:

– Заберите меня в милицию, я пьяный! Ярославцев бросил на ходу:

– Я тоже пьяный, от усталости!

– А я не от усталости, я от жизни пьяный! Ярославцев все-таки остановился, хотя и не хотел того, видит бог – не хотел.

– Откуда ты?

– Ниоткуда, сам по себе!

– Так не бывает, все мы чьи-то!

– А я вот ничей, хотите, ваш буду?

– Занятный ты паренек! – засмеялся Ярославцев. – Поговорим с тобой как-нибудь в другой раз!

– Можно, я с вами пойду, к вам в гости? – спросил Вадик, внимательно вглядываясь в Ярославцева.

Язык не повернулся у Димы Ярославцева сказать "нет".

– А не боишься со мной идти?

– А чего бояться?

– А вдруг я тебя съем!

– А милиционеры детей не едят!

Дима рассмеялся:

– Значит, только детей не едят, а остальными не брезгуют!

Дима взял Вадика за руку (лучше бы он не брал его руку, лучше бы он не задерживался подле Вадика и проскользнул мимо! Ведь он спешил на свидание к Невесте, которая уже ждала его около кинотеатра. Не знал Дима, что подождет она его только до начала сеанса, а потом рассердится и отдаст его билет неизвестному ни ей, ни Диме человеку. И перебежит тот человек дорогу милиционеру, как черный кот!), уж очень ему стало интересно, что за человек Вадик.

Держался Вадик за сильную руку милиционера, и не хотелось ему отпускать ту руку. Вот, оказывается, о чем мечталось ему: пройтись за руку с настоящим милиционером, который бы ему в отцы годился. А этот даже очень годился!

– Если ты ко мне пойдешь так поздно, мама твоя будет волноваться, искать тебя, бегать по улице: где мой, – Как тебя зовут? – где мой Вадик? – сказал Дима и вспомнил свою мать, которая всегда его искала, всегда волновалась за него и встречала его у ворот в любую погоду, словно тем своим стоянием могла спасти его от беды.

Ее дежурство у ворот и боязнь за него приводили его в состояние неуправляемого бешенства. Он говорил матери грубости, но она на него не обижалась, только улыбалась в ответ, продолжая нести перед ним свою службу, пока не повзрослел он и не ушел в милицию. Тогда мать прекратила его встречать и успокоилась. Ему сейчас захотелось увидеть ее не под воротами, а здесь, чтобы она поджидала его на скамейке, а он бы на нее не сердился, он был бы рад, вне себя от радости! Но не ждала его мать на скамейке, лежала она на Охтинском кладбище.

– Не будет волноваться, ни за что не будет! – по медлив, отвечал Вадик. – Не любит она меня, ни за что не любит!

Вспомнилось ему, как недавно он, дошедший до отчаяния, спросил ее: "Ну за что ты меня не любишь? Что я тебе такого сделал? Может, когда маленький был, чем обидел тебя, так прости ты меня, не понимал я чего-нибудь и нечаянно все сделал!"

Уронила она тогда голову на стол, хмельная была, песня на губах еще не остыла, ответила ему: "Виновата я, Вадик, перед тобой! Во всем виновата. Ну и пусть так будет, пусть я буду виноватой! Зато ты, когда подрастешь, не будешь передо мной виноватый и ни перед кем не будешь виноватый!"

Не знал Вадик, что в тот день повстречала Нонка Андрюшу, в магазин он зашел. Зашел, чтобы купить наконец жене своей обручальное кольцо. Пять лет женаты, сыну Пете четыре года, а все никак за кольцом не собраться, все время он в отлучке, все строит гидростанции в Сибири и некогда ему.

Увидел Нонку, к ней подошел: "Здравствуй! Выбери моей жене кольцо по своему пальцу!"

Стала Нонка кольцо ему выбирать, а у самой руки дрожат. Как изменился Андрюша, какой интересный стал! Семь лет прошло как день один.

Выбрала ему кольцо, а он молчит, ни о чем ее не расспрашивает. Тогда она ему: "Что ж, про меня и неинтересно тебе спросить, как живу?" – "Неинтересно теперь, Нонка! У меня сыну четыре года, Петей звать! Всю любовь он отнял. До свиданья! Заходи в гости, на сына посмотреть. Гражданка, дом…" – "И я живу на Гражданке, –перебила его Нонка. – Может, когда и так увидимся, как соседи".

Ушел Андрюша, не оглянулся, а ей плохо стало, и в тот вечер она тоже устроила поминки и перед Вадиком во всем повинилась.

…Вадик и Дима шли молча, каждый о своем думал. Вадик неотвязно про маму думал, как заступался за нее, когда женщины уже нового дома против нее встали. Он говорил им, что скоро она уедет с ним в Сибирь к одному хорошему человеку, купит ему, Вадику, новую одежду, так как денег там много заработает, из магазина на стройку уйдет. Но женщины ему не верили.

И Дима Ярославцев не поверил Вадику.

– Не бывает такого в нашей жизни, – сказал он ему. – Всякое другое бывает, но чтобы не любить такого молодца, что-то не верится! Придумываешь ты что-то, а зачем – и самому тебе неясно.

Вадику расхотелось идти дальше.

– Что же ты остановился? – спросил его Дима,

– Я не пойду с вами. Я правду сказал, никому не говорил, а вы мне не поверили, – ответил ему Вадик, освобождая свою горячую ладонь из Диминой руки.

– Постой, постой! Я уже и план приема гостя придумал, а ты бежать, – возмутился Дима.

Снова сжав чужую руку, ощущая силу и тепло ее, согревающее его просто так, Вадик задумал войти в жизнь Димы, как в дом его, просто по своему большому желанию. Дима думал о своем, о том, что Невеста у него хорошая, современная девушка, симпатичная, с образованием филологическим. Ему уже двадцать семь, и ей столько же. Пусть у них дети будут, много детей, человек пять.

Шли они, шли, Дима приветливо кивал знакомым, а знакомые у него были все, раньше он был здесь участковым милиционером. И не подозревал Дима, что в эти минуты потерял он Невесту: руку ее крепко сжимал в темноте зрительного зала один молодой человек, тот самый, что перебежал Диме дорогу, как черный кот

– Вот мы и пришли, – сказал Дима, удивляясь какой длинной оказалась сегодняшняя его дорога домой.

В Диминой однокомнатной квартире везде были книги и окурки.

– Зачем окурки на полу, их надо в пепельницу! – " строго сказал Вадик и принялся за уборку.

– Смотри-ка, как ты ловко с метлой управляешься! Можно подумать, ты только и делаешь, что метлой работаешь!

– А я все умею. И посуду мыть, и пол мести, и шить умею, пуговицы пришивать.

– Золотой ты человек, оказывается. Может, ты и учишься хорошо?

Хотелось Вадику соврать, но пересилил себя:

– Учусь плохо!

– А в чем же дело?

Вадик не ответил на его вопрос, а в свою очередь спросил:

– Хотите, я с вами жить буду, убираться буду? Дима очень удивился:

– Зачем тебе у меня жить, живи дома!

– Мне у вас хочется. Можно? – спросил Вадик и поднял на Диму глаза.

– Вот те раз, – сказал Дима, – а как же родители?

– Я с мамой договорюсь, она разрешит!

– Нет, ты постой, – испугался Дима и почувствовал себя зайцем, к которому просится в дом лиса. – Давай отложим этот вопрос до другого раза, мне подумать надо – как же так?

– Подумайте! – разрешил Вадик. – Я не тороплю вас!

В его тоне Диме послышалась решимость и власть над собой. "Ничего себе!" – подумал он.

– Я буду вашим слугой, хотите?

Дима решительно отверг предложение Вадика:

– Не нужен мне слуга, я сам все делаю, товарищем моим будь, – это другое дело!

Но Вадику не хотелось быть просто товарищем, каких много, наверное, у такого человека, и он попросил:

– А нельзя мне быть особым вашим товарищем?

Дима засмеялся:

– Хорошо! Назовем тебя товарищем по особым поручениям, согласен?

Вадик не знал, что надо ему делать в этом звании, но согласился, почувствовав в словах Димы интерес к себе.

Вадик, успокоившись, принялся разглядывать разбросанные повсюду книжки, словно они жили по своей воле в этой квартире и где хотели, там и располагались. А Дима стал бриться, переодеваться стал, на часы поглядывая и качая головой, – не разговоры разговаривать ему сейчас надо было, а на свидание бежать сломя голову, зная характер Невесты. И вообще хватит с него мальчишек, он и так кусок своей жизни для них отрезал, три года только и жил ими, когда работал в детской комнате. Три года он посвятил мальчишкам, кого спас, а кого и потерял. Потом перевели его на другую работу, окончил курсы следователей, и снова началось у него столкновение с мальчишками, которых теперь приводили к нему как хулиганов и преступников. Принимая их у себя в кабинете, он чувствовал перед ними свою вину. Жалел, что ушел от них, бросил их, и чувство той вины не оставляло его, хотя, сказать по правде, он не был перед ними ни в чем виноват.

Вадик был для него слишком маленький. С такими маленькими он и не разговаривал никогда серьезно. Чувствовал себя с ним неловко, не знал, как с ним говорить. Но, взглянув сейчас на его наклоненное к книге лицо, он сделал ужаснувшее его открытие: лицо это представилось ему знакомым, похожим на лица тех ребят, которые плохо кончили. На Вадиковом лице словно выписалась его дальнейшая судьба.

Дима даже одеваться бросил:

– Послушай, давай знакомиться! Покрепче! Пойдем на кухню, я что-нибудь придумаю поесть, а ты мне про себя расскажи поподробнее. Хорошо?

Вадик поднял на него глаза, которые несказанно обрадовали Диму и сделали вопрос его бесполезным. Не было теперь ничего на свете трудного, тяжелого, чего бы Вадик не сделал для Димы. За те полчаса, что они вместе провели, Вадик привык к нему и вписал его в своем пустующем сердце на первое место. Он приобщил его к себе и теперь себя хотел к нему приобщить. Его охватило несвойственное ему волнение, голова вдруг у него пошла кругом, и он начал рассказывать про себя, что знал, а что не знал, выдумывал пострашнее. Начал он с бабушки, потом на школу перескочил, про ребят стал рассказывать, про Носорога и Жирафу, про Лену Травкину, которая недавно улетела, про Пиню, который ни минуты на уроках посидеть не может, брюки все себе просидел от своего верчения, про Мишу стал рассказывать, что один раз они с ним подрались ни с того ни с сего. Про свою учебу говорил, что скучно ему в тетрадках писать, он все устно хочет учиться, а Наталья Савельевна не дает ему, двойки ставит. Про Фазу длинноволосого рассказал, как он под гитару под мамиными окнами поет, а чего ему петь – он совсем против нее сопляк, влюбился в его мать, а сам в седьмом классе только учится, вот дурак! А мама дала ему, Вадику, ключ, на шее у него висит: приходи, когда хочешь, поешь остатков после гулянки, много остатков остается, на другой день ему еще хватает, а в школе он не обедает, мама боится деньги ему давать. Она ни разу в школе не была, занята на работе, по дому, дела. А зря она талончиков ему не покупает, покупала бы, он чаще бы в школу ходил, вкусные там обеды, один раз ему Жирафа свой талончик дала, потом еще давала, но он не взял, – что он, нищий? Уроки готовить некогда, много уроков задают, а ему гулять надо, гости к маме каждый день заходят. Особенно трудно по русскому писать без нажима и без крючков, на одном дыхании, с нажимом и с крючками у него получилось бы, по старой программе все-таки, а по новой – трудно. Буквы у него отдельно друг от друга стоят, недружные у него буквы – так Наталья Савельевна про его буквы говорит. Да, он буквы пишет отдельно, потому что ведь они тоже сами по себе, как он сам по себе в жизни. Он все в школе делает так, как в его жизни, и задачи придумывает, как в жизни, как Наталья Савельевна требует от них, чтобы соответствовало. У него и соответствует. Придумал он однажды задачу с предметами, Наталья Савельевна задала про рубашку, мать и сына: "Рубашка стоит три рубля, мама не купила сыну рубашку, а у него старая совсем дырявая. Почему мама не купила сыну рубашку?" Все ребята над его задачей смеялись, а Наталья Савельевна на него рассердилась: не так надо и главный вопрос не тот. А у него это главный вопрос – почему она, мама, ему ничего не покупает, а приносят ему всё женщины? Даже форму ему принесли женщины из нового дома. А Наталья Савельевна больше не заставляет его придумывать задачи, не понравилась та задача ей, она даже к ним домой пришла и ругала его маму, а мама не боялась ее и все грубила ей в ответ, прямо стыдно ему теперь в класс показаться.