Текст книги "Слабых несет ветер"

Павел весь аж похолодел. Вот он как раз испугался и поверил в эту невозможную закономерность, вдруг Тоня лежала на месте Елены Громовой… Он ведь даже не услышал фамилии, но поверил сразу. То была та Елена, она умерла, а он на своих руках на это же место принес Тоню. Как бы определил ей судьбу. Переносчик смерти некоторым образом. Надо, конечно, иметь в виду, что стакан водки по приезде Тони был принят, но что это за мера, стакан, чтобы спятить с ума? И не такое брали на грудь.

Георгий прижимал к себе Алку и повторял как заведенный: «Успокойся! Успокойся! Успокойся!» Но девочку бил озноб, и ему это было так понятно, он терял родных и знает, что боль не проходит долго, что когда покажется – все прошло, она набрасывается, как барс на несчастного Мцыри. Боль-барс, сидящий в засаде. О! Как хорошо это знает кавказский мальчик!

Но как мало и плохо он знает устройство русской девочки, у которой боль приходит совсем из другой засады, что, на его взгляд, это не боль вовсе, а вот колотит его любимую так, что в руках не удержать.

– Она сказала: запомни. Его зовут Павел Веснин. Значит, я ему должна была сказать о ребенке. А я не сказала. Нет, не так! Я помнила, но думала: а я ему не скажу, а я ему не скажу! Понимаешь, я ее предала! Маму!

И Георгий понял, что все может быть гораздо хуже, чем он себе представлял. Он любил Алкину бабушку и ее мужа, любил их не своего ребеночка, Пашку, мальчишечку. Он мечтал, что у них с Алкой будет такая же семья, только сын у них будет собственный, но надо научиться у этих пожилых людей любить так, как они. В их доме эта, как теперь называют все непонятное, то, что как бы сияние… Ну да, вспомнил. Аура. Это сияние он видел маленьким у себя дома, в Гантиади. Оно было утром в расщелинах гор, а вечером на море, оно не уходило никуда и никогда, пока не было войны. А сейчас нет ничего. Даже море не светится.

Георгий нюхом улавливал зло, он издали узнавал милиционеров, которые могли к нему прицепиться с документами. У него было все в порядке, но не в этом дело. Дело в порядках, которые устраивает зло. Он выходил – не мог ехать – из троллейбусов, вполне с виду спокойных, в которых он чувствовал кожей, волосами: зреет злая энергия людей, готовых понести по кочкам живущее рядом, но такое слабенькое и немощное добро. Он так понимал эту страну: в ней плохо не потому, что много плохих людей, олигархов там, чечен, евреев, журналистов, а как-то прискорбно мало хороших, а те, что есть, с такой радостной готовностью превращаются в плохих, что уже не видно света. Несветлая страна ему досталась, и он бы ушел из нее пешком, ползком, любым способом, если б не билась в руках его птичка-невеличка, в которой был для него смысл его пребывания именно тут и именно сейчас. А сейчас от девочки шло зло, и он не нашел другого способа, как покрыть поцелуями ее искаженную «идеей» мордаху.

– Нельзя ничего разрушать, – шептал он ей в ухо. – Ты же не президент, который мочит людей в сортире. Ты девочка. Ты моя невеста, скоро мы с тобой поженимся, вот только кончится у меня траур.

– Траур не кончится никогда! – закричала Алка. – В нашей стране он навсегда.

Она говорила его мысли, но как же далеки они были от понимания друг друга.

– Это его сын, – кричала Алка.

– Он внук твоей бабушки, с которой ему замечательно.

– Бабушка – не отец! – кричала Алка.

– А дядя Боря кто?

– Кулачев тут ни при чем! Он, что называется, мимо шел и копеечку нашел! Бездетный, как евнух, а тут раз – готовый ребеночек, даже штаны не пришлось расстегивать.

Георгий очень не любил, когда Алка, как говорила ее бабушка, распускала язык. Он ненавидел шуточки и фразочки, которые касались самого прекрасного и удивительного на свете – любви, он не понимал, как это говорят теперь «трахнул», «перепихнулись». Ну нельзя так, нельзя! Он понимает, но ему трудно объяснить это. Есть нечто не касаемое словом, ибо слово грубо само по себе. Оно материально. Ведь не приходит же мысль в голову плюнуть в восходящее солнце? Боже мой! Какая чепуха! Ему рассказывали, как стреляли солдаты в солнце, показавшееся над землей. И случилось страшное – солнце нырнуло назад, и очень долго было хмурое, черное, злое утро, а потом день, и только вечером солнце показало свой краешек, окрасив полоску горизонта в цвет крови, но снова какой-то безумец стал палить в него. Кто был этот человек? Русский? Грузин? Абхазец? Или заблудившийся в горах чеченец? Но это уже не имело значения. Война родила человека, способного стрелять в солнце. Поэтому его мысль из сегодняшней почти мирной московской жизни о том, что в солнце нельзя плюнуть, есть… Как это слово называется? Он забывает некоторые слова. Это те слова, которые, как правило, в жизни не нужны. Вот недавно, полчаса тому, забыл слово «аура». Оно нужно этой жизни? Этим людям? Ему оно нужно? Да, ему нужно. Но это сколько правда, столько и обман. Можно без этого слова прожить вполне, оставаясь приличным человеком. Второе слово, которое он забыл сейчас, «идеализм». Тоже слово для другой жизни. В этой жизни в солнце плюют и стреляют.

– Он теперь в Москве, – говорила Алка. – В принципе, если он живет легально, его можно найти. И я хочу знать, как он живет и какой он. Я не такое чудовище, как ты обо мне сейчас думаешь… Я обожаю своего братика, я хочу ему только хорошего. Но я хочу также справедливости. Что ты имеешь против этой женщины?

– Какой женщины? – не понял Георгий.

– Справедливости, – отчеканила Алка.

– А она разве женщина? – удивился Георгий.

– А кто, по-твоему, стоит, не у нас, конечно, в судах с повязкой на глазах? Мужик?

– Фемида, – ответил Георгий.

– Одно и то же, – сказала Алка. – Справедливость – женщина, и кончен бал. Я найду этого Павла Веснина, если он не беглый вор. Хотя кто у нас в стране не вор? Я сколько раз крала яблоки в магазине, одной рукой отвлекаешь, другой – берешь. Класс!

– У тебя нет денег купить?

– Какая разница? Мне нравится обдуривать это государство. Оно нас так дурит всю жизнь, что плюнуть ему в рожу – святое дело.

Георгий уже боялся этого разговора. Он уходил в такие пределы непонимания Алки, что еще чуть-чуть…

Он страшился этого чуть-чуть, такого зыбкого, неопределенного, такого опасного…

Она не заметила, как он отодвинулся от нее, она рисовала себе причудливые картины, как некий мальчик бросается на грудь некоего мужчины, а на облаке сидит мама, как на этой фотографии. Она находит место и бабушке, в белом таком полукресле, каких теперь навалом в Москве летом. В них сидят некрасивые люди и некрасиво заглатывают пирожки. Нет, бабушка сидит как раз красиво, в белом платье и опираясь на зонтик. Правда, нету на этой небесной картине Кулачева. Алка морщит лоб и находит ему место. Он, оказывается, несет два стаканчика мороженого – себе и бабушке. И люди уже все красивые и красиво жуют, потому что это уже Париж, и бабушка с Кулачевым путешествуют на старости лет, как им и полагается. А воспитывать сыновей должны молодые и рьяные, типа Караченцова, Машкова или Павла Веснина. Вот это отцы так отцы!

И Алка стала смеяться и звать Георгия куда-нибудь сходить побалдеть.

Надо сказать, что Алка в институт не поступила, так и таскалась с Георгием на вечерние лекции в университет, отец ей выдавал каждый месяц деньги не по исполнительному листу, а по совести. Ни Мария Петровна, ни Кулачев про эти деньги не знали, давали свои и все тщились куда-нибудь приспособить деваху, но та выскальзывала из рук, а они, поглощенные ребенком, сдавались без боя.

Алка росла по своим понятиям, то есть без них вовсе.

Но вот кому было странно и беспокойно в тот период – Тоне. Никогда сроду она не была в центре чьего бы то ни было внимания, а тут! Муж над ней трясется. Медики так почти каждую неделю являются. Появилась женщина, которая стала убирать квартиру. Боже, как она с этим боролась, как кричала: «Мне неловко, чтобы мою грязь кто-то отмывал, я что, безрукая, что ли?» Но смирилась. Павел сказал, что если не женщина, то он сам будет убирать, ей же не даст наклоняться и хватать табуретки и ведра. Он ее выгуливал, и сначала ей и это было стыдно. Стеснялась других беременных, которые тащили сумки, детей… Они как назло появлялись навстречу, именно когда Павел осторожненько поддерживал, когда надо переступить колдобину величиной с палец. «Ты что? Ты что? Я калека, да? Я калека?» – «Спокойно, – говорил он, – спокойно. Ему нельзя нервничать». На этих словах Тоня замирала, потому что, как это ни странно, во всех ее беременных переживаниях, где полнокровно вибрировали домработница, медсестра, Павел и даже канава на дороге, не присутствовал младенец, мальчик, как показало УЗИ, ее дитя, ее сын. Сама она никак к этому не относилась, это была данность жизни, другой не было. Ожидание, предчувствование, предлюбовь, если не было полнокровного чувства любви, не казались ей чем-то таким, над чем надо ломать голову. Из ее наблюдений над жизнью никто и не ломал, в свое время покупалась кроватка, ванночка, а чтоб мечтать, какой он, так явится и покажется. Инстинктивно она не проговаривалась на эту тему, она знала, что у мужа другое отношение, будто дитя уже есть и с ним надо считаться, а его еще нет, думала она, нет его, ищи-обыщи. В животе он, но это еще не на самом деле ребенок, это еще только ее тяжелый, вымучивающий живот.

Павел видел, что у Тони напрочь отсутствует ожидальная лихорадка. Это его удивляло, но не беспокоило. Он видел в этом здоровый простой русский опыт жизни, когда детей бывало много и на каждого не набеспокоишься. Хотя где их сейчас много? У Тони вот первый, но у нее не проснулось материнство, а у него уже была дочь, у него все каналы любви открыты давно и широко.

Однажды ночью, когда ребенок очень брыкался, Тоня сказала себе: «Господи, намаюсь я с ним!» Она вдруг остро захотела вернуться в свое общежитие, в знакомый некрасивый быт. Зачем ей эта чертова Москва? Она даже плюнула в себя мысленно за то, что, бывало, как бы хвасталась перед своим прошлым нынешним благосостоянием и всеобщей опекой. Да не надо ей это! На фиг не надо! Ей нужна ее простая, грубоватая небогатая жизнь, где люди делают очень ей понятные вещи – ссорятся, мирятся, пьют горькую, бьют друг другу морды, утираются соплей и идут дальше в другой день жизни, который точно такой, как предыдущий, но в такой скованности одинаковых дней такая прочность, что не страшно жить. А сейчас страшно, потому что каждый день чем-нибудь да отличается от другого. Потому что много, очень много людей, и не все похожи друг на друга. Это пугает. И она почувствовала злость на Павла, который все сделал, как хотел сам, и теперь душит ее хорошестью, а ей это не надо. Хорошо всегда все равно не будет, родится этот ребенок, ей не нужный, и она с ним намается. Она почему-то увидела свое возвращение с дитем в свои края, как он висит у нее на шее. Тут же заболела шея, а он еще и ногами дрыгает, когда им надо перейти через железную дорогу, а рельса уже постанывает – значит, где-то близко товарняк, а ты его тащи на себе. И она торопится, боится поезда. Господи, а ведь идет встречный, и она замирает между двумя грохочущими составами, конца им нету. Шум рвет ей перепонки, грязь – глаза, а ребенок орет, виснет и дрыгает ногами. Господи, Боже мой, как же ты мне надоел! Какое же тяжкое бремя! И она чувствует, что уписывается от тяжести бессилия. Как-то очень странно из нее льется, не ручейком, а потоком, и она уже здесь, в кровати, а не между поездами, в мокроте, и чувствует, как Павел рукой лезет в эту гадость, потом вскакивает и велит ей одеваться быстро. Она слышит, как он кричит по телефону: «Отошли воды!»

«Ах вот что это, отошли воды. Это неправильно, – думает она, – теперь ребенок будет продираться сухой дорогой, а я буду орать. Буду! Я ведь знаю, что это только начало. Я с ним намаюсь».

Тоня родила мальчика в полдень. Было очень солнечно, и в родильной все сверкало и блестело. «Обман, все обман», – подумала она. Она чувствовала облегчение, но покоя в душе не было. Ей все казалось, что она между грохочущими поездами, что каким-то непостижимым образом они могут сойти с параллельных прямых и сомкнуться на ее теле. «Вот было бы хорошо», – подумала она.

Ребенок, которого ей принесли, был копией Павла, это даже невероятно, что так бывает. И это как-то утешило, потому что от чего-то ее освобождало, то ли от вины перед ним, то ли от будущей ответственности за то, каким он будет. Ясно ведь, каким. Уже ясно.

Счастливое лицо Павла тоже раздражало до желания хамства. Сказать ему что-нибудь типа… а пошел ты со своим ублюдком… Или бросить ему в лицо роскошные цветы, на которые он потратил не меньше двух тысяч рублей. Лучше б нищим раздал, сволочь такая!

Однажды, бродя без дела, Алка увидела Павла. Он нес огромный пакет из «Детского мира», и Алка подумала: вот грохнет у Кулачева и бабушки, когда он заявится незваный. Но тут же сообразила, что к ее семье это не имело никакого отношения – она ведь еще ему ничего не сказала, тогда это все еще интереснее, для кого барахлишко, и Алка резко пошла ему наперерез.

Он ее узнал сразу и даже обрадовался.

– Вот парень у меня родился. Оснащаю его жизнь!

– Вы женаты? – удивилась Алка.

– А как же! – ответил Павел. – В законном браке. А почему такое удивление?

Ну что она ему могла сказать? Что ее мамочка, царство ей небесное, подзалетела не от вольной птицы, а от окольцованной. Следовательно, ее план уже и не так хорош, как ей кажется. Зачем ему еще один ребенок, о котором он слыхом не слыхивал? Вряд ли мама, будучи живой, тоже стала бы возникать. Но обида за мать возникла и стала колоть где-то в подреберье. И хотелось этому гаду – а кто же еще он такой? – сделать какую-нибудь пакость, раз не удалось принести радости. Она даже не отдавала себе отчета об этой легкой взаимозаменяемости внутри самой себя, где добро и зло лежат так рядом, что одно неверное движение – и ты не знаешь, что явишь миру. Но это даже доставило ей изощренное удовольствие от самой себя, от собственной непредсказуемости, которой она непременно попользуется всласть.

– Познакомьте меня с вашим ребеночком, – сказала Алка, не зная, что скажет именно это. А этот дурак Веснин и рад. Тоня все оттягивает крестины-именины, врачи ему сказали, что у нее послеродовая депрессия, болезнь противная, как для нее самой, так и для вас, папаша. Давайте ей возможность высыпаться и побольше положительных эмоций. Павлу подумалось, что девчонка, веселая и вздорная, может подействовать как-то на заторможенную Тоню.

– Мы с вами давно знакомы, – упреждающе сказал Павел, усаживая Алку среди игрушек и пакетов в машине, – вы дочь моих приятелей.

– Вы меня знаете как сироту, – парировала Алка. – А моих родителей вы знали когда-то…

Павлу не понравился этот вариант, он требовал многих объяснений. Но он рассчитывал, что Мишка, так он назвал сына, просто поглотит все лишние слова и вопросы, но, может быть, девчонка – первый человек в доме после родов – как-то подействует на Тоню. Встряхнет, заинтересует, развеселит – ну что угодно, только не это сомнамбулическое состояние, в котором тупо и беспросветно живет Тоня вот уже две недели.

Приехали. Алкины руки пригодились, и она с удовольствием помогла разгружать машину.

– Это моя старая знакомая девчонка, – сказал Павел. – Я знал ее родителей, а тут случайно встретил. Она помогла мне все грузить. А это Тоня, моя жена, а это спящее существо – мой сын Михаил.

Тоня и вправду встрепенулась, оглядела квартиру – все в порядке, не стыдно.

– Давайте чай пить, – сказала она, к собственному удивлению.

Алка сразу отметила, насколько Тоня не пара Веснину. «Какая она деревенская», – брезгливо подумала столичная штучка. Павел сказал, что он чай пить не будет, у него дела, что он исчезает и благодарит девочку, что она не даст поскучать Тоне, которая все время живет затворницей и людей не видит и не слышит.

– Расскажи, Алла, – сказал он, – что там происходит в свете. Кто с кем? И что поют сейчас такие девчонки, как ты.

Нет, на это рассчитано не было, чтоб он исчез, как и не было. Об этом не думал и Павел. Решение уйти возникло мгновенно, как возникла идея чая. Он сразу скумекал, насколько дурным и лишним он может оказаться между ними. И о чем вообще с ними говорить? А вот между собой, может, и зачирикают?

Алка учуяла, что это не дело, а побег. Сонно-беспокойным сознанием поняла это и Тоня. И впервые после родов в ней возникло чувство живого конкретного беспокойства, зачем и почему сидит у нее эта девочка из другого, неведомого ей мира и возраста. И кто она вообще? Не было ее, не было, и родителей никаких не возникало – и на тебе! «Ты зачем явилась?» – хотела прямо так и спросить Тоня, но понимала: невежливо, нехорошо. Но уходил сон, ушла апатия, всю ее охватил беспокойный интерес. И она, сама не зная зачем, закрыла дверь в комнату, где спал ее ребенок.

– Вы откуда? – спросила Алка, потому что именно это не давало ей покоя. Такой классный дядька этот Веснин, весь такой супер, а эта – квашня из эпохи даже не совка, а крепостного права. Тогда, наверное, такие тетки жили и плодили рабов и пьяниц всея Руси.

– С Урала.

– А! Вот откуда ваше оканье.

– Я думала, его у меня нет!

– Куда ж оно денется? – сказала Алка. – Во Гурченко сто лет в Москве, а как заговорится, так и прет из нее Украина.

– В этом нет ничего плохого, – гордо ответила Тоня. – Это голос земли, на которой родился.

– У земли голоса нет, – ответила Алка. – Земля немая.

На это Тоня не знала, что сказать.

– Вы, москвичи, – через какое-то время нашлась она, – тоже говорите, с нашей или украинской точки зрения, глупо. Сплошное аканье-каканье. Тоже другим противно. – Если б ей кто сказал, что вот может так, незнакомому человеку, гостье говорить, не боясь, она бы сроду не поверила. А еще она подумала: «Хорошо, что нет Павла. Я эту московскую соплюху поставлю на место». Тоня еще не понимала, не отдавала себе отчета, что ее сила, явившаяся в ней и жгущая ее огнем, от этой закрытой двери, за которой спал ее ребенок. Для него ей полагается по закону природы быть сильной, чтоб защитить его право говорить на своем языке свои мысли, не оглядываясь ни на кого и никогда. Тоня еще вчера не подозревала в себе такого.

Вот от этого Алка и оробела. Перед ней была другая женщина, не теха-растеха, а сильная и – никуда не денешься от правды – красивая, что было со стороны не подозревавшей об этом Тони лишним. Не тот Алка человек, чтоб дать другому овладеть собой надолго. Она глотнула чаю, огляделась и спросила грубо и прямо:

– А как вы отхватили такого потрясающего дядьку, как дядя Павел?

Тоня ответила сразу и тоже нагловато:

– Это он меня отхватил! Я уже беременная от него уйти хотела.

– Что, никуда не годится? – ехидно спросила Алка.

– Нет, он очень хороший. Но ведь вы его знаете дольше. Так ведь?

– Его хорошо знала моя мама, я – в меньшей степени.

– А папа?

– Папа тут ни при чем.

Тоня поняла, что готова выгнать эту девчонку, что еще секунда – и та скажет какие-то непоправимые слова.

Та сказала:

– Да не беспокойтесь вы! Мама умерла. Ваш муж от меня это узнал. Так все быстро случилось.

– Господи! – прошептала Тоня. – Сколько молодых умирает. Этот рак чертов. Сколько у него видов – не сосчитать. С кем же вы живете?

– Я замуж скоро выхожу. У моего жениха траур. У него папа погиб на Кавказе.

– А еще эта проклятущая война… У нас в палате те, кто родил девочек, так радовались. Моя же мать говорила, что в войну женщинам бывает хуже, чем мужчинам.

– Женщинам всегда хуже, – сказала Алка.

Но тут заплакал ребенок. И Тоня пошла к нему. Алка убрала со стола и даже вымыла чашки. Заглянула в комнату. Тоня кормила ребенка. «Так бы и моя мама могла кормить Павлика», – с печалью подумала она. Почему-то хотелось думать, что в том, что этого не случилось, виноват Веснин. Он пришел и ушел, а мама осталась одна. Он и к этой тетке когда-то пришел, но не ушел. А разве можно их сравнивать, маму и эту?

Несправедливый мир должен был быть подвергнут разрушению. «Запомни, его зовут Павел Веснин». Для чего-то это было сказано? Она теперь понимает – для мести. И Алка сделала глубокий вдох.

– А у меня есть братик. Ему полтора года.

«Кажется, она сказала, что у нее умерла мать. Тогда что это за ребенок?» – подумала Тоня.

– Я понимаю ваше недоумение, вы ведь придумали моей маме смерть от рака, а она умерла родами. Это правильное выражение. Не в родах, не рожая. А именно так – умерла родами.

– С кем же ребеночек? – спросила Тоня, которую охватил какой-то ледяной ужас, как будто за ней гнались и достигли и уже хватают ее за руки. Но как можно хватать за руки, когда в них ребенок?

– С бабушкой, – чирикнула Алка, с наслаждением наблюдая за смятением Тони, за чернотой лица, которая проступила. Мысль о том, что эта женщина ни в чем не виновата, приходила в голову Алке, она даже повертела ею туда-сюда, но смерть слишком тяжелая гиря, чтоб ей был под стать живой противовес. Конечно, виноват Павел Веснин, который все-таки пришел, но пришел слишком поздно. А эта тетка хоть и говорит, что куда-то там от него уходила, набивает себе цену: на самом деле она Веснина своим пузом держала, и вот кормит ребеночка, а бедный Пашка – искусственник, что нехорошо, она читала где-то, что потом это отразится на человеке – отсутствие прикасания к груди матери.

– А отец помогает мальчику? – спросила Тоня, потому что знала: у нас помогают плохо. Ушел из семьи, и ищи-свищи. Бросить ребенка у нас – почти дело доблести. Она столько этого видела.

– Я сейчас решаю этот вопрос, – важно сказала Алка. – Мне удалось узнать, кто отец.

«Зачем она тут? Почему не уходит?» Тоня чувствовала беду, но не знала, с какой она стороны. Она то так, то сяк разворачивала ребеночка, чтоб он не попадал в зону видимости Алки. Беда шла от нее. Но какая? «И как он смел привести девочку каких-то своих знакомых, как выясняется, их уже и нет, и оставить у нее? Как он смел?!»

Алка все это видела, и ей уже было немножко жалко женщину. Этих простых, в конце концов, всегда жалко, хотя вначале убить хочется. Ладно, черт с тобой! Я уйду. Переваривай меня, переваривай!

Алка поднялась и сказала, что ей пора идти. Тоня молчала. Алка подошла к телефону:

– Можно позвонить?

Тоня едва кивнула. Но там, куда звонила Алка, никто не отвечал. Ничего страшного. Георгий всегда оставляет записки, где он и что.

– Какой у вас номер? – спросила Алка.

– Я его не знаю, – ответила Тоня. – Не могу запомнить.

– Так не бывает, не знать своего номера.

– Значит, бывает, – ответила Тоня. Она положила ребенка в кроватку и уже шла к Алке.

– Ухожу, ухожу, – зачирикала девчонка. – Спасибо за чай. Дяде Паше привет.

Тоня уже распахнула дверь наружу, а Алка все толклась в пятачке передней, задерживаясь глазами то на одном, то на другом, ища неизвестных ей самой знаков, примет. Чего?

– У вас на счетчике мало набежало. Он у вас новый. Да?

– Уходи, – сказала Тоня. – Уходи, и чтоб я никогда тебя не видела.

Она захлопнула дверь и заплакала. Откуда ей было знать, что слезами из нее выходит депрессия, что хотела того или не хотела наглая Алка, но она возбудила в Тоне силы сопротивления апатии, силы защиты ребенка и даже некое смутное беспокойство за мужа, которому что-то угрожает. Знать бы что… Но носит же земля таких юных стерв, не подпаливает им пятки. Сколько ей там лет, а сколько уже подлости и наглости. Чаю, называется, пришла попить! Сучка молодая…

Павел всегда знал, что мир устроен из простых кубиков. Ставить кубик на ребро, а то еще и на острие – это шуточки фантастов и сумасшедших, а в сущности, все достаточно плоско и грубо. И эта девчонка не зря прицепилась к нему в «Детском мире». С этой девчонкой его связывает ее мать-покойница, с матерью – его ночь с ней, а потом ее смерть за рождение.

Павел понимал, что желание знать больше о той женщине с Ваганьковского может быть разрушительным для его жизни. Хотя с какой стати? Что за дурь лезет в голову? А с той стати, сказала дурь, что у тебя жена только что родила, а ты про другую думаешь, мертвую… Но ведь мертвую? Чем она может навредить Тоне? Чем? Ничем! А мыслями о ней – вот чем! Поэтому, сказала дурь, забудь. Окажешься при случае на кладбище, ну, нырни в толквище могил, может, найдешь Елену Громову, не найдешь – положишь цветы Высоцкому. Хорошее кладбище, очень много знакомых. И даже любимых. Ты ведь места захоронения дочери не знаешь. Это была правда. Жена забрала урну, а потом уехала с мужем жить в Чехию, вся ее родня двигала лобиком вверх, выражая удивление, что если уж он, отец, не в курсе такого дела, где похоронена дочь, то уж они… Он свирепел, но так ничего и не узнал, наиболее достоверные данные были таковы, что дочь лежит где-то подхороненная к дедушке в Новгороде, откуда есть и пошла его благоверная. Но если уж совсем честно… Совсем… Не так уж он и искал. Смотался тогда в экспедицию, пил горькую, придумал себе, что дочь похоронена в его сердце, а где горстка пепла, то ему и знать не надо, пепел, он и есть пепел. Прах. В какой-то момент изнутри поднялась лютая ненависть к бывшей жене, что он едва не врезался – совсем недавно он купил узбекскую машину – в длинный, как катафалк, «линкольн», сразу пришел в себя, вообразив степень неприятностей на свой лоб, прикоснись он к заду великосветской барышни. За рулем нельзя ни любить, ни ненавидеть. Надо быть шпалой, настроенной на одну-единственную задачу – доехать благополучно. Мысль о жизни и смерти после гибели дочери пребывала в нем постоянно. Под Богом все ходим. С чего бы взять и умереть этой Елене, молодая еще женщина. Оставила дочь в весьма экстремальном возрасте. Возле нее тут же оказался молодой грузин – ну, шустрые они ребята, всегда в курсе, где что плохо лежит. И вообще, как она живет, девчонка? На чей счет? В доме нищетой не пахнет, чисто, славно, но кто это блюдет? Трудно представить, что сама. Хотя чего это он разволновался? Он же тогда столкнулся с мужиком, от которого шел дух шикарной жизни. Наверное, он и есть отец. Видимо, они были в разводе. Но дочку он содержит, вот грузина, сволочь, упустил. Он бы ни за что. Он в этом смысле даже жесток. Но девчонок охранять надо любой ценой. Сколько раз ему в руки шли малолетки, он просто зверел. Над ним смеялись, когда он уходил с какой-нибудь сорокалетней, тогда как рядом толкались восьмиклассницы. Как может на такое пойти мужик? Сломать, стоптать, сничтожить. От них же жизнь идет потом, а какая жизнь в свороченной в детстве рожальной природе. Ублюдочная. Нет, надо было спросить, чем она занимается, эта девочка, и что тут делает этот чернявый мальчик. Послала бы его девочка колбаской по дорожке косой. Теперь грубо нельзя. Нужен подход. Но нет у него подхода. Не обучен он этому. Вот и жена его молодая – вспомнил наконец, скотина! – уйти от него хотела, потому как не хватало ей с ним воздуха. Это ерунда, что, мол, дорога, машины.

Она жила в таком смердячем общежитии, что не в сказке сказать. Ей с ним дышать было нечем. Вот он какой. А теперь у них сын. Ей нужно в четыре, в десять раз больше воздуха жизни. Пришла странная мысль, что если бы на месте Тони была Елена, не возникло бы проблем воздуха. Мысли ведь птицы вольные и, скажем прямо, не всегда отягощены нравственными постулатами; мысли, они по другому ведомству, ведомству разума и воли, а вопросы «хорошо – плохо» – это ведомство, хочешь ты этого – не хочешь, неволи, запрета. Сколько в тебе его, столько ты и стоишь. Сколь позволяешь себе дурного или хорошего, таков ты и есть. Павел это знал давно, другое дело, что жизнь, идя своим чередом, не всегда требует правил высокого качества, более того, более… Давно все можно. Еще до того, как этот студентик старушку укокошил… А сейчас так милое дело быть дрянью и скотом. Барышни в телевизоре в ряд выстраиваются – мы все стервы, нас потому и мужики любят. И мужики в ответ просто урчат от удовольствия, такой им смак от их бабьей стервозности. Все видно, но ничего не стыдно. Но чего ты, Веснин, потянул на женщин, если ты сейчас впустил в себя мысль обидную для твоей собственной женщины. Она тебе как бы не та, так, что ли? Ну, езжай на Ваганьковское, вырой Елену Громову, оживи ее, а эту, для тебя маркизу недостаточно маркизную, пинком в зад. В общем, всю дорогу Веснин себя жевал и выплевывал, жевал и выплевывал. До тошноты дошло. Дома рухнул на постель лицом вниз. Зеленая горечь вытекла на подушку, пришлось снимать наволочку, застирывать, чтоб не видела Тоня. Как жаль, что исчезло дело стирки пеленок! Он ведь это так любил с дочкой. Это было его дело. Он разглядывал какашки, умиляясь их составу, переживал, когда они были пенисто-зеленые; все детское: запах, срыгивание, пуканье – вызывало в нем такое умиленное счастье, что однажды жена ему сказала: «Тебе бы надо было быть бабой». Естественно, в ее устах это было из оскорблений оскорбление. Хотя как это можно оскорблять собственной сущностью? Тогда это было непонятно, и он только засмеялся в ответ. Уже потом, много лет спустя, понял, что в этом состоит некая тайность русской души. Увидеть в женщине мужское начало – это как бы доблесть. «Коня, там, на скаку», у нее «мужской ум или, там, характер». Зато мягкость мужчины обязательно обзовут бабством.

Все. Он сегодня спятил. Это все от мыслей о той женщине. Надо будет ее помянуть. Почему-то девчонка знала его имя. Значит, знала его и мать. Может, когда он был в душе, она полезла в рюкзак и нашла паспорт. Делов на полминуты. Сейчас ему нужна простая арифметика – когда она умерла. Если от той ночи получается девять месяцев, то есть шанс быть отцом еще одного ребенка. Это ему ни к чему. У него есть свой. Но это ему интересно как факт.

На другой день Павел Веснин уже знал все даты. Когда он вычел из дня рождения-смерти Елены девять месяцев, то в лицо ему ударила дата смерти дочери. Та самая ночь, когда он был пущен в дом и где его прикрыла собственным телом женщина, так и не назвавшая себя. Таких случайных совпадений в простом мире из кубиков не бывает, где все четко на своих местах. Через девять месяцев полагается быть родам. Плюс-минус какое-то количество дней. Но здесь была классика срока, – будто судьба была вычерчена кем-то. И про это знала эта девчонка, она не смогла бы его найти, не явись он сам. Но он явился, и она сказала: «Ах, вот ты какой, Павел Веснин». То, что они встретились в «Детском мире», случайность, но ведь все случайности закономерны, не в этот раз, так в другой – это должно было случиться. Вот то, что он привел девчонку в дом, – дурь и подлость по отношению к Тоне. Ее это не касается никоим образом. Она не должна пугаться, она и так не очень в нем уверена, будто он ходок какой-нибудь. Да ничего же подобного! Просто ему надо узнать, не нужна ли его помощь тому ребенку – не более. Таскаясь по свету, он видел достаточно брошенных детей. Он этого не допустит никогда. Может, дитя уже кто-то усыновил, он не против, он за, он только хочет знать, что ребенку хорошо.