Текст книги "Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы"

Гамлет, Дон Кихот и будущее российского психоанализа

10 января 1860 г. в Петербурге на публичном чтении в пользу Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым Иван Тургенев прочитал свою статью-речь, озаглавленную «Гамлет и Дон Кихот». Эта статья содержала подробное описание двух типов характеров, в котором великий русский писатель, по сути, сформулировал типологию характеров, предшествующую психоаналитической. Основывая ее на литературных примерах, он недалеко отошел от того же импульса, который вдохновлял Фрейда, когда тот создавал собственную психоаналитическую типологию характеров. Теория Фрейда опиралась на динамическую модель бессознательного, но она также позаимствовала некоторые свои прозрения из литературы. Эта точка соприкосновения речи Тургенева с психоанализом обеспечивает отправной пункт для дискуссии, которая, я полагаю, может быть плодотворной на нынешней стадии возрождения российского психоанализа. Поскольку я и не литературовед, не прорицатель и не русский, но всего лишь аналитик, прошу вашего снисхождения к этому докладу. Я буду говорить с точки зрения, лучше всего мне известной, и надеюсь не обидеть ни литературоведов, ни прорицателей, ни русских – никого из моих слушателей.

Тургенев говорит нам, что в персонажах, созданных Сервантесом и Шекспиром, представлены «две коренные, противоположные особенности человеческой природы». Он пишет: «Нам показалось, что все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; что почти каждый из нас сбивается либо на Дон Кихота, либо на Гамлета». Тургенев не становится на сторону ни того, ни другого, и даже, что более важно, полагает, что оба этих персонажа похожи в том, что они полностью преданны своим идеалам. Однако они отличаются друг от друга в том, что выводят свои идеалы двумя различными способами и действуют на их основании по-разному.

Сначала Тургенев спрашивает, кто такие дон кихоты? Это люди, которые воспринимают свои идеалы исходящими снаружи, от чего-то «высшего». Их идеалы не подлежат сомнению, поскольку представляют высшую истину. Эта истина, однако, требует постоянного служения и жертвоприношения. Дон Кихот посвятил себя искоренению зла, он воевал против волшебников и великанов, т. е. – против притеснителей. Сервантес изображает Дон Кихота простодушным человеком, лишенным эгоизма, подвижником, служителем идеи. Несмотря на то, что он может быть смешным, его идеалы остаются чистыми, и он жертвует собой без оглядки. Порой он выглядит и совершенно безумным – например, когда сражается с ветряными мельницами. Однако его безумие вызывает у читателя улыбку благосклонности и мудрости, улыбку родителя, который смотрит на свое невинное дитя (или улыбку толерантного Супер-Эго, наблюдающего за Эго). Это не издевка тех, кто отказывается следовать идеалам, иными словами, тех, кто, не живет по-настоящему. Как говорит Тургенев, «Дон Кихот смешон… но в смехе есть примиряющая и искупляющая сила – и если недаром сказано: „Чему посмеешься, тому послужишь“, то можно прибавить, что над кем посмеялся, тому уже простил, того даже полюбить готов».

Однако же категоричность его убеждений, во многих отношениях благородная, может также быть опасной, поскольку, как вы знаете, Дон Кихот иногда больше создает разных бед, нежели устраняет, несмотря на все свои благие намерения. Здесь возникает моральный вопрос, над которым всем нам стоит поразмыслить: когда личное убеждение переступает черту и начинает вредить тем самым людям, которым оно предназначено помочь? Однако в этой аудитории неуместно напоминать, какой вред может быть порой причинен абсолютной преданностью теории, когда очевидно, что из-за этого страдают люди. Точно так же мы должны иногда переосмысливать нашу строгую приверженность тому или иному терапевтическому подходу, если становится понятно, что нашим пациентам он не помогает.

Что же мы обнаруживаем у Гамлета? Тургенев говорит, что этот человек эгоист, живущий только для себя. Он также скептик, вечно борющийся сам с собой. Но, как пишет Тургенев, Гамлет «сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила; отсюда проистекает его ирония, противоположность энтузиазму Дон Кихота. <…> Он знает до тонкости все свои недостатки. <…> И [однако] привязан к жизни». Но, продолжает Тургенев, «не будем слишком строги к Гамлету». Он, как и Дон Кихот, также страдает за свои идеалы – сохранение памяти об отце, наказание узурпаторов. Скептицизм Гамлета не предполагает равнодушия, скорее это попытка определиться с тем, как жить в несовершенном или даже в испорченном, прогнившем мире. «В его руках тоже меч: обоюдоострый меч анализа».

Дон Кихот бодр, весел, наивен, это человек, который не погружается в глубины жизни, но отражает все ее феномены. Гамлет, наоборот, – это дух размышления и анализа, тяжкий, угрюмый дух, лишенный гармонии и ярких цветов, глубокий, сильный, многоликий, независимый. Полагаю, что Тургенев справедливо оценивает положительные и отрицательные черты каждого из этих персонажей. Однако один из моментов, который он не подчеркивает, но который я считаю важным, – это роль предыстории каждого героя. Гамлет несет на своих плечах груз знания об ужасных событиях, гнет истории – он знает, какое вершилось зло. Дон Кихоту, чья история состоит только из чтения непомерного количества рыцарских романов, наоборот, легче (и проще) двигаться в этом мире фантазии. Наши сегодняшние российские коллеги знают гораздо лучше нас на Западе, что означает тяжкое ярмо истории, подавление знания (и в нынешнем веке также), лишь один пример чему – психоанализ. Любопытно, что когда Тургенев вернулся в Россию с Запада в 1841 г., он намеревался начать карьеру философа. Однако преподавание философии было пресечено правительством, и эта возможность была для него утрачена. И естественно, что часть нашей конференции была посвящена осмыслению истории такого подавления. Литературный прецедент в шекспировском «Гамлете», если такое сравнение можно счесть подобающим, – это попытка скрыть истину об убийстве отца Гамлета.

В сравнении с позднейшими психоаналитическими дискуссиями о человеческом характере описание Тургенева может показаться чрезмерно упрощенным. Но дело в том, что это именно описание, а не анализ. Оно не выстроено как теория развития, бессознательной мотивации и конфликта. Это не умаляет заслуг Тургенева, но лишь служит доказательством значимости вклада Фрейда, сделанного много лет спустя. Фрейд, безусловно, был знаком с творчеством Тургенева, и, возможно, даже испытал его влияние. Мы знаем, что он интересовался обстоятельствами смерти Тургенева в Париже и позднее встречался с патологоанатомом, который делал вскрытие. Он был далек от того, чтобы недооценивать вклад этого великого писателя. Как бы то ни было, Фрейд и Тургенев не конкурировали: Тургенев как писатель обращался к писателям, а Фрейд как аналитик – к аналитикам.

Мне кажется, каждый из нас различает свои аспекты в этих описаниях типов личности. В этом отношении психоаналитик во мне полагает, что так же, как всякий писатель помещает какие-то части себя в каждого из своих героев (Фрейд обсуждал это в некоторых работах, посвященных прикладному анализу, таких как «Художник и фантазирование»[21]21
  Напомним, что имеется в виду «художник» как обобщающее определение; в оригинале Фрейд использует слово «Der Dichter» (поэт, писатель как «творец»), в английском переводе «creative writer» – писатель, поэт. – Прим. перев.


[Закрыть] или «Некоторые типы характеров из психоаналитической практики»), Тургенев открывал черты как Дон Кихота, так и Гамлета в себе самом. Возможно, поэтому в своей лекции он увлекся в первую очередь именно данной темой, и поэтому столь проницательно высказался о различных типах характера. Более того, мы знаем из его биографии, что он всю свою жизнь идеализировал дульсиней и следовал за ними (от чего страдал), и знаем, что в своей интеллектуальной жизни он оставался вечным скептиком. Можно даже рассматривать написание этой речи как попытку разобраться в противоречиях собственной личности, некое самолечение, помогающее прояснить смутно ощущаемые черты своей личности и дать им имена. Как бы то ни было, как показывает его творчество, он оставался серьезным исследователем характера всю свою жизнь. Один известный критик написал, что «он изучал характер с усердием ботаника, исследующего цветок».

Есть одно примечательное совпадение, которое вывело меня из состояния обломовщины и первым пришло в голову, когда я принялся писать этот доклад. Совпадение заключается в том, что и «Гамлет» Шекспира, и «Дон Кихот» Сервантеса оказали чрезвычайно сильное влияние не только на Тургенева, но и на Фрейда. И даже более того, интерес Фрейда к этим двум произведениям отмечает два разных периода личностного развития в его жизни. Когда он был юношей, то со своим другом Эдуардом Зильберштейном (личным Санчо Пансой?) самостоятельно изучал испанский, чтобы читать Сервантеса в оригинале. Они образовали «тайное общество» и писали друг другу письма, используя кодовые имена из «Новеллы о беседе собак». Для юного Фрейда это была игра, в которой он мог дать волю воображению. В этот период жизни он был весел и оптимистичен, слишком молод, чтобы ощущать груз памяти о великой трагедии или сокрытия исторических событий. Он не видел препятствий на пути к тому, чтобы когда-нибудь стать великим человеком. В связи с этим многие авторы уже указывали на идентификацию Фрейда с конкистадором Дон Кихотом. Кроме того, в своих письмах к невесте, Марте, он неоднократно с энтузиазмом цитирует Сервантеса, побуждает ее читать «Дон Кихота» – даже послал ей экземпляр этой книги. Он также называл ее «Принцесса», осознанно копируя обращение Дон Кихота к Дульсинее.

В позднейший период жизни, после смерти отца, которую Фрейд назвал самой значительной утратой, которая может произойти в жизни мужчины, он посредством самоанализа открыл эдипальный комплекс. Вскоре после этого, в «Толковании сновидений», он сообщает нам, что разобрался с загадкой скепсиса и колебаний Гамлета – для Фрейда это подтверждение универсальности эдипального конфликта и его собственной идентификации с Гамлетом. Таким образом, Фрейд, как и Тургенев, использовал литературные модели, помогая себе в понимании характера, конфликта и себя самого. Как вы прекрасно знаете, он даже взял название самой известной драмы Софокла («Эдип»), чтобы именовать эту часть своей теории, касающуюся амбивалентности мальчика по отношению к отцу. (Иногда мы должны оглядываться по сторонам для объективной оценки плодотворности и точности нашего самонаблюдения. Думаю, это делали и Фрейд, и Тургенев, – оба нашли то, в чем нуждались, в литературе, фактически – в одних и тех же литературных произведениях.) Позднее Фрейд разработал динамическую теорию и терапию, основанную на этой концепции. Результаты этой работы всей его жизни вывели наше понимание характера далеко за рамки его литературного описания.

Фрейд всегда помнил о писателях, которые на него повлияли, и неоднократно говорил, что это они первыми открыли бессознательное. В частности, он очень серьезно относился к великим русским мастерам литературы XIX века. Тургенев был бы, разумеется, солидарен с Фрейдом, ведь и речь его «Гамлет и Дон Кихот» была посвящена нуждающимся писателям. Это еще одна точка соприкосновения между выдающимся русским мыслителем и создателем психоанализа.

Давайте снова обратимся к тому, что мы описали. С одной стороны – рациональные гамлеты. Однако их рациональность бесполезна, если они осуждены на бездействие. С другой стороны – «полубезумные дон кихоты, которые потому только и приносят пользу и подвигают людей, что видят и знают одну лишь точку…». Тургенев задает себе относительно Дон Кихота вопрос: «…неужели же надо быть сумасшедшим, чтобы верить в истину?». Но он также задает вопрос относительно Гамлета: «…неужели же ум, овладевший собою, по тому самому лишается всей своей силы?». «Вся эта [человеческая] жизнь есть не что иное, как вечное примирение и вечная борьба двух непрестанно разъединенных и непрестанно сливающихся начал». Две эти силы – инерции и движения, неизменности и прогресса – являются фундаментальными силами всего существующего. Они объясняют нам рост цветов, и они же позволяют нам постичь развитие самых могучих народов. (Я не удивлюсь, если они смогут объяснить даже организацию наших психоаналитических ассоциаций по всему миру, но здесь я, возможно, слишком оптимистичен, слишком идеалистичен.) Все мы знаем гамлетов – с их колебаниями, глубокими чувствами и философскими мыслями; но действовать им трудно. Мы также знаем дон кихотов, нацеленных на действие, идеалистов-энтузиастов, но слишком импульсивных и потому неспособных обдумать последствия своих действий. Я уверен, что нам, гамлетам, легче жить, зная, что в мире есть дон кихоты; и нам, дон кихотам, легче жить, зная, что в нем есть гамлеты. Каждой половине нужна другая; это единство противоположностей.

Гамлет и Дон Кихот не только следовали своим идеалам, они также искали истину. Иногда истину невозможно познать только разумом, ее необходимо испытать в реальном мире действием, результаты которого затем обдумываются и помогают нам лучше понять смыслы, которые мы изначально искали. Это похоже на поиск Фрейдом и Тургеневым в литературе внешнего подтверждения практической ценности их мыслей. Благоприятный результат – это и познание себя, и общественный прогресс.

Тургенев знал о своей вечной амбивалентности, которую Фрейд столь хорошо описал в качестве фундаментального аспекта человеческого существования. Тургенев продемонстрировал это знание, отметив, что, хотя он и описывает две противоположные тенденции, в чистом виде их не существует, мы лишь склоняемся к той или к этой. И Фрейд, и Тургенев находили в себе как «гамлетовские», так и «донкихотские» части. Но тогда как Тургенев ограничился описанием этих двух сторон, Фрейд дал нам технику самопознания и таким образом – технику понимания и нашей гамлетовской, и нашей донкихотской стороны, и любых других возможных сторон. Разные их дарования повели их в разных направлениях, но оба изо всех сил старались понять человеческую душу.

Какие уроки я извлекаю из этого быстрого обзора? Я назвал себе три из них.

Первый: как психоанализ был основан на западном философском, литературном и научном фундаменте, подхватившем традиции древней Греции, Возрождения и позднейшего гуманизма, так и богатая почва русской культуры плодоносит и дает воскрешение, которое может развить психоаналитические взгляды в современном мире. Даже из печальной истории подавления психоанализа (как показала эта конференция) мы теперь черпаем понимание и знания. Я осознанно выбрал для доклада одного из русских мыслителей, поскольку на его примере можно показать некоторые неявные точки соприкосновения, которые обязательно будут раскрыты, а новые – созданы в будущем.

Второй: определяя направление развития психоанализа в России и остальном мире на следующие сто лет, мы должны осознавать описанные выше противоположные тенденции как в каждом из нас, так и во всех нас.

Лучшее средство для достижения этой цели приводит меня к третьему выводу, который я опишу так: плоды психоаналитического мышления и процесса могут нам многое рассказать о противоположных силах, существующих в наших личностях. Поэтому они также способны помочь нам действовать не как Гамлет и не как Дон Кихот, но неким альтернативным образом – как аналитики, т. е. с благоразумием, которое дает самоосознание, и с идеалом свободы мысли в качестве путеводной звезды. Психоаналитическое мышление должно в будущем не только дозволяться обществом, оно должно считаться необходимым для общества, поскольку является источником созидательности, самопознания, исцеления от душевного разлада и свободы мысли.

Истинный анализ существует только там, где жив идеал свободы. Но мы не можем следовать этому идеалу импульсивно. Чтобы заниматься тем замечательным делом, которым вы занимаетесь последние несколько лет и которое знаменует эта конференция, необходимы и мысль, и действие – ведь вы не просто сражаетесь с ветряными мельницами. И, как это происходило в жизни Фрейда, здесь еще предстоит определенное последовательное развитие, требующее времени, – и этот процесс уже начался.

Я хочу завершить свою речь так же, как это сделал Тургенев: «Мы почтем себя счастливыми, если указанием на те два коренные направления человеческого духа, о которых мы говорили перед вами, мы возбудили в вас некоторые мысли, быть может, даже не согласные с нашими, – если мы, хотя приблизительно, исполнили нашу задачу и не утомили вашего благосклонного внимания».

Между определенностью и неопределенностью: заметки о психоанализе в России

Для тоталитарных обществ понятие разнообразия несет в себе подрывной подтекст. Это одна из тех тем, которые затрагиваются при рассмотрении сегодняшнего возрождения психоанализа в более демократической посткоммунистической России. История психоанализа в России излагается с акцентом на то, что он приобрел политическую окраску, что стало причиной первоначального интереса к его теории (при неверном понимании его принципов), а затем – категорического подавления психоаналитической мысли как идеологии, которая считалась антагонистической тоталитарному режиму. Для сравнения рассматриваются характерные особенности психоанализа и демократии на предмет нахождения их взаимного сходства. Обсуждается опыт нового поколения аналитических терапевтов, например, в отношении того, как они ощущают параллельные значения слова «repression» (политическое – репрессия, психологическое – вытеснение). У пациентов и у практикующих психотерапевтов сохраняются некоторые сходные черты, которые объясняются их репрессивным прошлым: разговорные методы терапии для них в новинку, им свойственно подавлять психологическое любопытство, определенность для них обладает противоречивой притягательностью, и они испытывают давление авторитарных интроектов. Если говорить о позиции, противоположной плюрализму и разнообразию, следует отметить, что у психоанализа в этом плане есть своя история, что углубляет диалог на основе взаимного соприкосновения между психоанализом и превратностями его истории в русской культуре.

«У сердца есть свои доводы, которых не знает разум», – писал Паскаль. Великий дар Фрейда был в том, чтобы открыть способ исследования таких глубин, которых «не знает разум», где властвует инстинктивное и иррациональное, очень часто пребывая в конфликте с требованиями сознания и внешнего мира. Слова и действия, сновидения, фантазии, произведения искусства, симптомы, поведение людей в условиях стресса, перенос – вот те средства, с помощью которых мы приобщаемся к неведомым «доводам», к бессознательному и к скрытым мотивам. Используя тему нашей конференции, можно сказать, что это царство «разнообразия». Является ли аналитическое разнообразие следствием изменчивых влияний нашего сложного внутреннего мира, различных способов осмыслить это или же – следствием разных культурных стилей мышления, языка, восприятия и поведения, – так или иначе это результат непреодолимого смешения противоречивых элементов. Психика, являясь, таким образом, и разнородной, и динамической, труднопонимаемой в своих самых сокровенных областях (как утверждал Паскаль), постоянно меняющейся, даже в процессе узнавания самой себя, в результате представляет собой царство «неопределенности». Как показал опыт, попытки навязать конформность убеждений и поведения, навязать, как диктуют идеологические запреты, однозначность и определенность несовместимы с полноценным расцветом человеческого потенциала.

Слова также обладают значением, о котором не знает говорящий, значением, унаследованным из архаического прошлого языка, из истории развития культуры его носителей. Как сказал русский философ и лингвист Михаил Бахтин, каждое слово «имеет привкус… контекста, в котором оно жило своей социально наполненной жизнью» (цит. по: Kelly, 1999). «Разнообразие» само по себе является таким словом, так что я решил свериться со словарем и узнать, что я, возможно, упустил в мудрости коллективного бессознательного, по крайней мере, в том, как она закодирована в языке. Кроме привычного значения, «множество различных характеристик, качеств или элементов», в Словаре американского культурного наследия (American Heritage Dictionary, 1992) по счастливой случайности приводится следующая пояснительная цитата: «Прага… предлагает гостям череду экскурсий в богатое и разнообразное прошлое» (Olivier Bernier). Тут же звучит голос шекспировского Боцмана, который говорит в «Буре»: «…странный и различный шум, Рев, крики, вой и лязганье цепей, При всем разнообразии – ужасный»[22]22
  Шекспир. «Буря», акт V, сцена I. В переводе цитируется по изданию: Шекспир У. Пьесы в переводе Михаила Кузмина. М.: Московский рабочий, 1990.


[Закрыть]. Вот так ужасно звучит для тоталитарных лидеров здоровая какофония демократических процессов, поскольку указывает на упрямое присутствие внутреннего противоречия и конфликта, которое опровергает их представления об идеологической предопределенности или утопическом совершенстве. Тем из нас, кто родились на Западе, повезло не задумываться в течение жизни над демократической и эмоциональной составляющей в слове «разнообразие», приглашающем к рассуждению о различиях и к их исследованию. Но в тоталитарных обществах, где для насаждения единодушия используется насилие, слово «разнообразие», как уже было сказано, несет в себе опасность. Именно тонкую способность языка передавать больше, чем мы воспринимаем, имел в виду Андрей Макин – русский писатель-эмигрант, живущий в Париже, когда его спросили о разнице между его родным русским языком и выученным французским: «Во французском языке, – ответил он, – 26 времен, а в русском только три: ностальгическое прошлое, зыбкое настоящее и гипотетическое будущее» (New York Times, 8 октября, 1997). Его высказывание способно породить различные интерпретации. По моему мнению, он описывал взгляд на мир тех, кто говорит на русском языке, в котором закодирован опыт потерь и нестабильности – т. е. неопределенности – и который, на протяжении многих поколений, интернализировал ощущение бессилия и фатализм. Ностальгическое прошлое, неопределенность настоящего и гипотетическое будущее возвращаются лейтмотивом, когда я думаю о том, что значит возрождение психоанализа в России.

Сейчас будет полезно взглянуть, хотя бы схематично, на историю развития психоанализа в России, в частности, рассмотреть, как большевистский режим находил ему различное применение, а также какую угрозу он представлял для этого режима. Российские аналитики были очень активны в распространении психоанализа в начале прошлого века. Самым первым переводом работ Фрейда на иностранный язык было русское издание «Толкования сновидений» 1904 г. В 1910 г. под руководством Николая Осипова и Николая Вырубова начал выходить популярный психоаналитически ориентированный журнал «Психотерапия». Он вскоре стал редакционным центром в данной области в России, публикуя не только оригинальные психоаналитические исследования и обзоры, но также и переводные работы. Кипучая деятельность российских аналитиков 1910-х годов была отмечена Фрейдом в 1912 г. в его письме к Юнгу: «В России (в Одессе), кажется, началась местная эпидемия психоанализа»[23]23
  Цит. по: Freud/Jung Letters / Ed. by William McGuire. Princeton: Princeton University Press, 1974.


[Закрыть]. Затем последовали положительные комментарии в «Истории психоаналитического движения» (Freud, 1914) относительно работы Моше Вульфа. (Вульф позднее эмигрировал в Палестину, став основателем Израильской психоаналитической ассоциации, тогда как Осипов стал одним из основателей психоаналитического движения в Чехословакии.) В какой-то момент примерно восьмую часть всех членов Международной психоаналитической ассоциации составляли русские. Московский институт стал третьим после Вены и Берлина институтом, получившим право проводить обучение. В числе значимых голосов в этот ранний период были голоса Сабины Шпильрейн (чье лечение и отношения с Юнгом, как все здесь знают, были средоточием разногласий между Фрейдом и Юнгом и чья теория инстинкта смерти оказала непосредственное влияние на ход мыслей Фрейда) и Татьяны Розенталь, которая также прошла анализ в Цюрихе и, вернувшись в Санкт-Петербург, занялась распространением психоанализа. Именно ее исследование Достоевского (1919) легло в основу статьи Фрейда «Достоевский и отцеубийство», в том числе – в основу его рассуждений относительно амбивалентности автора, роли детской травмы и природы его эпилепсии. К сожалению, трагические судьбы этих двух мыслительниц, кажется, как будто предвосхищают судьбу российского психоанализа, обреченного уже в самом начале своего развития. Розенталь покончила жизнь самоубийством в 1921 г. в возрасте 36 лет, а Шпильрейн была убита нацистами в 1941 г. в ее родном городе Ростов-на-Дону.

Причины такого уровня интереса к психоанализу со стороны российских практикующих специалистов были самыми разными. С одной стороны, он, несомненно, объясняется неудовлетворенностью другими терапевтическими методами (в частности, гипнозом и прочими суггестивными формами лечения, а также актуальными на тот момент органическими подходами), с другой стороны – тягой интеллигенции к направлениям западной мысли тех лет. Отчасти интерес связан также с тем, что психоанализ хорошо сочетался с развивающимся движением символистов, а Россия какое-то время находилась в авангарде этого художественного движения (Etkind, 1997). При этом трудно припомнить какие-либо высокие заслуги России в области искусства во времена соцреализма, который позднее стал полностью доминировать в разрешенном искусстве Советского Союза. А ведь что могло бы быть, если бы научному и художественному творчеству и разнообразию было дозволено свободно развиваться! Я уверен, что вам знакомы образцы визуального искусства в стиле социалистического реализма. Но такой же парализующий конформизм неукоснительно навязывался и в литературе. Я приведу здесь несколько цитат.

Первая выдержка – из романа С. Антонова «Большое сердце»:

Ольга молчала.

«Ах, – вскрикнул Владимир, – почему ты не можешь любить меня так, как я люблю тебя?»

«Я люблю свою страну» – сказала она.

«Я тоже» – воскликнул он.

«Но есть что-то, что я люблю еще сильнее» – продолжила Ольга, высвобождаясь из объятий молодого человека.

«И что же это?» – спросил он.

Ольга позволила своим прозрачным голубым глазам задержаться на нем и быстро ответила: «Это Партия» (цит. по: Nabokov, 1981).

А вот отрывок из другого романа тридцатых годов («Энергия» Ф. Гладкова):

Молодой рабочий Иван схватил дрель. Как только он почувствовал поверхность металла, он пришел в возбуждение, и дрожь волнения пробежала по его телу. Оглушительный рев дрели отбросил от него Соню. Потом она положила руку ему на плечо и коснулась волосами его уха…

Она смотрела на него, и маленькая шапочка поверх ее локонов дразнила и будоражила его. Словно электрический разряд пронзил обоих молодых людей одновременно. Он глубоко вздохнул и еще крепче сжал аппарат (цит. по: Nabokov, 1981,)[24]24
  Возможно, эти писатели ловко потешались над своими цензорами посредством таких очевидных сексуальных аллюзий. Но, несмотря на иногда грубые и неуклюжие усилия цензоров, их власть все же свидетельствует о всеобъемлющем идеологическом контроле над литературным творчеством.


[Закрыть].

Эти отрывки становятся более понятными, а также оказываются и более вредными, если рассматривать их в контексте господствующей марксистской идеологии[25]25
  «Новая советская энциклопедия» 1935 г. трактует эротизм следующим образом: «У классов, которые находятся в процессе распада… эротизм носит характер утонченных извращений… часто связан с мистицизмом… и служит целям ухода от реальности».


[Закрыть]. Как сказал в 1920-х годах советский психиатр Арон Залкинд: «Необходимо, чтобы коллектив больше тянул к себе, чем любовный партнер». А также: «…половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности…» (цит. по: Etkind, 1997). (Пример государственной «определенности», которая навязывается «рискованному» и «неопределенному», но автономному выбору граждан в их частной жизни.) Это не удивит тех, кто изучает российскую историю и литературу, – сравните это с легендой Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе, где Христос оказывается осужденным за то, что дал людям пагубное обещание свободы. Старик-инквизитор говорит: «Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей – все судя по их послушанию – и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести – все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостью, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного»[26]26
  Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы».


[Закрыть].

Уже давно было отмечено, что в российской мысли и культуре и до коммунистической эпохи присутствовали тоталитарные тенденции, которые имели теократическую или социалистическую ориентацию. Пророческая картина, изображенная Достоевским в XIX в., является страшным напоминанием о подобных нравах.

Вместе с тем психоанализ был позитивно принят многими специалистами и российской культурой в целом. В послереволюционные двадцатые годы сам большевистский режим был на стороне психоаналитического движения (несмотря на то, что в дальнейшем подавлялась любая психоаналитическая активность, что предрекали идеологические императивы, на которые ссылался Залкинд). В Москве при поддержке правительства даже существовал «психоаналитический детский сад», который посещал сын Сталина Василий, а также дети других высокопоставленных партийных работников. Отмечалось, что на самом деле психоанализ в России был встречен, возможно, даже с меньшим первоначальным сопротивлением, чем в других странах.

Однако та поддержка, которую в то время оказывала психоанализу партия большевиков, не была следствием какой бы то ни было сохраняющейся тенденции к плюрализму или открытому научному обсуждению. Ее интерес был сугубо практическим – это была вера в то, что психоанализ поспособствует достижению утопической большевистской цели – созданию «нового социалистического человека». Этот интерес происходил из нескольких источников. Во-первых, из убеждения, что невроз является продуктом буржуазных общественных условий (хотя после «Недовольства культурой» такое заблуждение и искажение идей Фрейда не могло более сохраняться). В число причин интереса входили, помимо этого: убеждение, что возможно творческое соединение психоанализа с марксизмом (анализ именуется фрейдизмом, и суффикс «-изм» имеет целью охарактеризовать его в большей степени как идеологию, нежели как клиническую теорию), ощущение разделенного скептицизма в отношении религии, а также мнение, что, возможно, анализ сможет помочь освободить рабочих от «мазохистической» зависимости от их хозяев. Различные группы имели различные мотивы, побудившие их к принятию аналитической мысли: вдобавок к собственным интересам большевиков врачей, например, привлекал потенциал нового метода лечения, разрабатываемого западными коллегами, интеллигенцию – совместимость психоанализа не только с интеллектуальными и художественными движениями современности, но также и с чем-то в русской душе, как известно, непостижимой. Какое-то время в начале двадцатых годов это была единственная разрешенная «идеология» – тем, кто был не склонен испытывать энтузиазм по поводу политической лихорадки тех дней, психоанализ предоставлял горячую тему для дискуссий в литературных и политических салонах.