Текст книги "Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы"

Модификация идентичности

Ключевые вызовы иммиграции глубже и требуют более фундаментальных процессов адаптации, чем то, что обычно подразумевается под словом «приспособление»; в действительности, этот процесс можно назвать «модификацией идентичности». Эта задача не решается простой заменой старой идентичности на новую – скорее, это медленное сплавление элементов идентичности из разных источников и периодов жизни человека, сохранение ее старых, но все еще ценных, частей в гармонии с ассимилируемыми новыми. Этот процесс предъявляет большие требования к психике, усугубляя ощущение неопределенности, сходное с «зыбким настоящим», о котором говорил Макин. У психологически неустойчивых личностей, а также у людей, перенесших травматическую потерю или перемещение (как моя пациентка с амнезией), стресс может привести к рецидиву серьезной патологии – психозу, клинической депрессии или тяжелым психосоматическим состояниям. Частота, с которой это случается, указывает не только на стресс, связанный с иммиграцией, но и на важность ранних детских стрессов и различных психических травм, перенесенных в России.

Идентичность – это расплывчатое понятие, в том числе и в психоаналитическом лексиконе (а может быть – в нем особенно), но все мы чувствуем, что понимаем его значение. Вот описание Эриксона (Erikson, 1968): «Эго-идентичность в ее субъективном аспекте – это осознание того, что синтезирование Эго обеспечивается тождеством человека самому себе и непрерывностью и что стиль индивидуальности совпадает с тождеством и непрерывностью того значения, которое придается кому-либо значимыми другими в его непосредственном окружении» (курсив автора)[43]43
  Текст цитаты приводится по изданию: Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996. С. 59 (пер. Н. Н. Толстых).


[Закрыть]. Если это ближайшее окружение чуждое, недоступное или само испытывает давление, то самотождественность мира, ежедневно подтверждающая для нас то, кто мы есть, разрушается. Чувство психической непрерывности разрывается, и сила Эго убывает. Эго не только сражается в проигрышной битве с внешним миром, но и ведет такую же проигрышную битву с самим собой, результатом чего является чувство истощения. Иммигрант не только перемещен, он еще и обезоружен.

Хотя мы обычно воспринимаем это как должное, но мы постоянно вовлечены во взаимообогащающий процесс взаимодействия с внешним миром, который чередуется с периодами погружения в мир внутренний, так что мы все время заняты, даже когда думаем, что ничего не делаем. Это формирует основу ощущения того, что мы живы, и ощущения психологической безопасности, необходимых для нашей уверенности в знании о том, кто мы есть, для нашей «самотождественности». Сбои в этом процессе могут вести к тревоге, фобическим и паническим состояниям, депрессии, а также к психосоматическим и психогенным физическим расстройствам с последующими нарушениями семейного и социального функционирования.

Частота таких расстройств среди иммигрантов из бывшего Советского Союза велика, что связано не только с многочисленными факторами, о которых было сказано выше, но и с вещами, специфичными именно для этой группы иммигрантов, – количеством и качеством раннего травматического опыта, пережитого в советском обществе. Я имею в виду насилие, ужасы военного времени, угрожающие социальные лишения разного рода, отсутствие перспектив, напряженную эмоциональную среду с риском политических репрессий и постоянное мелкое тиранство во всех жизненных сферах. Тоталитарные общества в силу своей природы пытаются контролировать все, включая процесс воспитания детей. Но тоталитарная идеология всегда враждебна воспитанию, что было особенно заметно в советской коллективистской версии идеологии с ее примечательным безразличием к личности – идеологии, не только шедшей наперекор здравому смыслу, но прямо надсмехавшейся над логикой человеческой природы, осмеливавшейся оспаривать столь очевидное противоречие между словом и делом, лозунгом и реальностью. Это подчеркивается в полном надежды и иронии названии сборника рассказов Виктории Токаревой «День без вранья». Помимо конформизма, жизнь в советском обществе требовала хранения секретов внутри семьи, чтобы защитить еще невинных детей от риска предательства родительских взглядов (сам режим тоже хранил секреты от населения). Это разрушало естественную атмосферу открытости и доверия, указывающую ребенку путь к развитию способностей и самооценки, готовя его вместо этого к тому, чтобы без всяких сомнений принимать такую же искаженную версию реальности, но уже во взрослом обществе. И что самое важное, такая ситуация принуждала личность интернализовать диктаторскую фигуру «другого», которая посягает на автономию самости и подрывает доверие и гибкость, необходимые в потенциально травматических ситуациях (таких, как иммиграция), заменяя их вялой пассивностью или враждебной зависимостью. Это было одной из самых изощренных жестокостей советского общества – общества, которое Дэвид Ремник (Remnick, 1993) назвал «одним из жесточайших режимов в истории человечества».

Воздействие такой комбинации факторов на психику побудило меня предложить новый диагноз для российских иммигрантов, который я назвал посттоталитарное стрессовое расстройство. Он добавляет к симптомам посттравматического стрессового расстройства характерные черты, проистекающие от автократического, репрессивного режима: недоверие к властям, реакции негодования или заискивания, боязнь действовать самостоятельно и особую чувствительность к кажущимся незначительными нарушениям привычного течения повседневной жизни. В противоположность однократной большой травме, преобладание атмосферы страха и вынужденной зависимости подвергало население длительному травмирующему воздействию. Сравните это с описанием «комплексного посттравматического стрессового расстройства» в работе Джудит Льюис Херман «Травма и восстановление» (Herman, 1992). Такое воспитание навязывало конформизм и подавляло автономию, препятствуя развитию таких естественных, развивающих уверенность в себе черт характера, как настойчивость, индивидуальность и предприимчивость, так приветствуемых в американском обществе.

У некоторых людей эта преобладающая в российском обществе атмосфера порождает другую реакцию: человек становится властным, слишком настойчивым и требовательным. Если такие черты характера и не являются проблемой сами по себе, то в домашних ситуациях они приводят к бесплодным попыткам сотрудничества и поиска обоюдно приемлемых решений проблем – попыткам, основанным на неуступчивости, а не на открытом, сбалансированном и неугрожающем подходе к конфликту. Дополнительный стресс, связанный с иммиграцией, может обострить эти черты, так как они отражают одну из возможных реакций на чувство небезопасности.

Подростки могут избегать подобных ситуаций на эмоциональном уровне, реагируя на жесткость рамок или на дистресс родительского конфликта, чувствуя, что он исходит из мира, менее связанного с ними, чем с их родителями. Или они могут бунтовать из-за болезненных разрывов, через которые они были вынуждены пройти (таких, как первая любовь), будучи плохо подготовленными к эмиграции из-за родительской гиперопеки, скрытности, чувства вины или простого непонимания что делать. Их лучшее убежище – сообщество их ровесников, имеющих аналогичный опыт боли и растерянности, так же, как и они, стремящихся сделать настоящее менее туманным и зыбким.

Высокая степень напряженности присутствовала во многих семьях еще в России; некоторые хранили истории об исчезновении близких в ГУЛАГе, другие пережили стресс, живя в коммунальных квартирах, третьи столкнулись с тотальным контролем возможностей и крахом надежд, четвертые стали жертвами антисемитизма и т. д. Замыкание семей в себе перед лицом этих угроз создает сепарационные проблемы для детей в ключевых точках их развития. Поэтому повторяющиеся симптомы сепарационных проблем – тревога, панические состояния, фобии и болевые синдромы – могут проявляться и впоследствии. Ирония в том, что эмиграция возвращает в эти точки фиксации, внося в настоящее новую сепарацию – не от матери, а от родины, теперь во имя новых возможностей – или же во имя риска. Это дезориентирует в настоящем и делает будущее гипотетичным, что значит – неизвестным и рискованным.

Еще одним результатом подавленной автономии является приобретенная предрасположенность к чувству стыда – распространенная проблема у русских, говорящих с самоуничижением, что они не понимают переносных смыслов ни в обществе, ни в языке. Это, в свою очередь, дополнительно препятствует их попыткам говорить на своем новом языке. Ошибки, которые делаю я, когда говорю по-русски, создают для меня неожиданное преимущество, выдвигая в терапевтической ситуации этот конфликт на передний план и инициируя обсуждение общих для нас трудностей в изучении иностранного языка. Стыд представляет собой особенную проблему, так как по своей природе он является чем-то таким, чем нельзя с легкостью поделиться с другими. Эта дополнительная тяжесть страдания в одиночестве иногда раскрывается с трудом и может стать тем важным, что ускользает от внимания даже самых высококвалифицированных специалистов помогающих профессий, имеющих наилучшие намерения.

Американцам часто трудно понять нюансы и противоречивость русского характера: смесь храбрости, гордости, настойчивости и застенчивости. Эти отчетливо проявляющиеся черты были необходимы для выживания в родной стране, они были интернализованы, но теперь, в новых условиях воспринимаются как нечто неуместное. Поэтому некоторые видят в каждой бюрократической проволочке предвзятость и преднамеренную помеху, на которую отвечают либо негодованием, либо фаталистической покорностью; другие же, ощущая отсутствие враждебного намерения в задержке, пожимают плечами и говорят: «Ну и что? Все равно это нельзя сравнить с тем, что было там». Например, когда я однажды помогал новой пациентке записаться в клинику, произошел компьютерный сбой. Когда я сказал ей, что сбой, скорее всего, продлится всего минуту, она ответила: «Должно быть вы, доктор Голдсмит, приехали сюда очень давно, если считаете, что русской женщине трудно подождать». Ее замечание неосознанно указывает на то, что в какой-то степени она осознает, какая задача стоит перед ней: модифицировать свою личность, чтобы соответствовать новой культуре, что, с ее точки зрения, уже проделал я. Она смотрела в лицо своей неопределенной ситуации с решительностью, большей, чем у многих других. Возможно, и будущее ее также было менее «гипотетическим».

Другая черта, часто встречающаяся у иммигрантов, – это фатализм, взращенный в народе годами бессилия. Слово «судьба» в разговорах русских встречается гораздо чаще, чем у американцев. Беспомощность перед судьбой может также выражаться в обращении к мистическому или оккультному заступничеству – бесконечным поискам чудесного исцеления, поскольку обычные средства кажутся недостаточными, чтобы справиться с проблемами. Отсюда следует, что в психотерапии должна быть утверждена ценность памяти и повествования, так как из-за контроля над свободой мысли и выражения многие утратили веру в то, что они способны помочь. Внешний мир не стал уступчивее к людям, начавшим меняться изнутри, – двери остались закрытыми…

Фатализм, покорность и бессилие усиливались тем, что даже история и «реальность» контролировались режимом. Старая русская поговорка, известная еще с царских времен, но получившая особый смысл в советские годы, гласит: «В России трудно предсказать будущее, а прошлое предсказать совершенно невозможно». Так же трудно поддавалось пониманию и происходящее в настоящем. Популярен анекдот о людях, слушающих по радио новости об очередном «рекордном» урожае, но, открыв холодильник, обнаруживающих, что есть нечего. Что им делать? – Положить радиоприемник в холодильник!

Последствия такого насилия над чувством реальности и социальным значением памяти огромны. Не только уничтожалась информационная база формирования независимого суждения, ставя под угрозу само понятие индивидуальной идентичности, но оказывалось мощное влияние на отношение к властям – на потерю доверия[44]44
  Хотя у некоторых иммигрантов оно может быть элементом паранойи, требующей психиатрического лечения, испытываемое столь многими недоверие все-таки лучше рассматривать как «внешне обусловленную подозрительность».


[Закрыть] и согласия с их даже благими намерениями и на конфиденциальность.

Количество иммигрантов, страдающих от психических заболеваний, за последние годы выросло. Это, конечно, является препятствием для социальной интеграции, но по большому счету не стало причиной распада семей, так как большинство реагируют на болезнь своих близких с огромным сочувствием и заботой. Этим иммигрантам в психиатрическом плане здесь становилось лучше, чем в бывшем Советском Союзе (из-за заботы близких, доступности психиатрических служб и хороших лекарств), но они остаются социально изолированными и продолжают пользоваться услугами имиграционных и других социальных служб, что сужает их перспективы независимого существования.

Роль языка в социальной адаптации

Язык – это не просто средство общения, это также часть нашей идентичности, убежище для интимности и чувства принадлежности, эхо голосов наших родителей, средство выражения возможностей, подсказываемых нашим воображением, а в психотерапии это еще и движущая сила лечения. Эва Хоффман, иммигрантка из Польши и бывший редактор «Книжного обозрения „Нью-Йорк Таймс“», в своей автобиографии «Потерянное в переводе» (Hoffman, 1989) описывает внутренний спор на двух языках (польском и английском), при котором каждый выражал отдельный взгляд на мир. Ее пример показывает, как разные языки могут «кристаллизоваться» вокруг разных интроектов и связанных с ними чувств и ценностей. Таким образом, у русских иммигрантов могут развиваться «русская» и «американская» части самости, и каждая из них будет проговариваться на соответствующем языке. Не так уж редко от иммигрантов можно услышать: «Я другой человек, когда говорю по-английски».

Рассмотрим следующий пример роли языка в адаптации и социальном опыте. 25-летняя пациентка прожила в США пять лет и достаточно хорошо говорила по-английски. Тем не менее она испытывала трудности во взаимоотношениях со своими коллегами по работе в компьютерной фирме, чувствовала себя изолированной и так и не завела здесь друзей. Особую картину можно было наблюдать в динамике переключения пациентки между двумя языками, на которых мы говорили. Я обнаружил, что, по понятным причинам, по-русски она говорила более эмоционально, тогда как ее переход на английский обозначал защитное движение к интеллектуализации, когда ее боль становилась слишком сильной. Когда я обратил на это ее внимание, она впервые отметила разницу между ее отношением к американцам (которых она считала «холодными») и к русским (которые были «теплыми и открытыми»). Раньше она просто принимала это как факт. Теперь она начала понимать, что такое восприятие было обусловлено ее ожиданиями, которые отражались в том, как она пользовалась языком. Это помогло в решении проблем с ее американскими коллегами. Но это было только началом нашей работы над пониманием того, в силу каких причин она выбрала такого «холодного» американского психиатра, как я.

Трудности на работе

Я выбрал этот пример из многих других не для того, чтобы обучать вас психотерапии, а потому, что он поднимает вопрос трудностей, возникающих на рабочем месте. Данная тема не так уж часто затрагивается сотрудниками иммиграционных агентств, в частности, из-за того, что нам хочется видеть иммигрантов, находящих хорошую работу удачей и способных использовать ее наличие для помощи самим себе в преодолении будущих препятствий. Это не всегда удается: например, женщина из приведенного выше случая менее чем за год сменила два места работы по причинам, которые ее приводили в замешательство, а мне казались следствием неверного восприятия окружающих. Именно ее недоразумение по поводу того, почему у нее не складывались отношения на работе, и привело ее к решению обратиться за помощью.

Многие иммигранты, начинающие работать в Америке, испытывают сложности в принятии решений по бизнесу и в адаптации к культурным нормам на предприятиях. Они часто принимают импульсивные финансовые решения, без полного понимания того, как работает система и на какую защиту они могут рассчитывать. В работе как таковой им трудно интуитивно понять существующие принципы коллегиальности, что порождает мистификацию с обеих сторон. Обычно критике подвергается то, что они работают слишком интенсивно, стараясь доводить дела до конца, что не находит понимания у их коллег. Их воспринимают как излишне соперничающих, формальных и негибких. Но мне они говорят: «Я в отчаянии, я не могу позволить себе провал».

Описанное выше является составной частью стремления иммигрантов бороться с пугающим «гипотетическим будущим», угрожающим свести на нет всю работу по изменению жизни через иммиграцию. Однако то, о чем я скажу ниже, может создать неожиданное впечатление, что я сам противоречу всему, что говорил до этого о пагубных последствиях потери, дезориентирующем настоящем и ужасах неизвестного будущего.

Сущность надежды

Иосиф Бродский, поэт, эмигрировавший из России и удостоенный Нобелевской премии, сказал, что «переезд – это идиома нашего века». Разумеется, значение этого он знал из личного опыта и мог говорить вполне авторитетно. Подобный опыт позволил Эрику Эриксону, другому иммигранту, стать автором теории идентичности. Точно так же многие российские евреи, которые были вынуждены уехать из-за своего многолетнего положения аутсайдеров и жестокого к себе отношения и которые замкнулись в ироничной отчужденности, помогавшей им сохранять чувство перспективы перед лицом дикой политической реальности и поддерживать чувство «себя как непричастного» в эмиграции, неожиданно воспроизводят эту отчужденность уже под другим небом. Возможно, это одна из причин их жизнестойкости и присутствия надежды. Аналогично, в ответе на поздравление от еврейской общественной организации Бней-Брит по случаю его семидесятилетия, Фрейд писал о своем «ясном сознании еврейской идентичности, обеспечивающем безопасность и сохранность общей мысленной конструкции». А также: «Так как я был евреем, я оставался свободным от многих предрассудков, которые ограничивали других людей в использовании своего интеллекта; и в качестве еврея я был готов присоединиться к оппозиции и обходиться без согласия со «сплоченным большинством» (Фрейд, 1926).

Подобным образом и многие иммигранты из числа российских евреев развили в себе двойственное отношение к обществу: частично внутри него и частично – вовне. Двойственность отражается и в самом факте того, что, в противоположность их фатализму и покорности, чувство надежды и оптимизм заставили их покинуть родину и начать жизнь заново. Именно это равновесие между фатализмом и надеждой часто и определяет в конечном счете их успех здесь. Их жизнеутверждающая позиция отражается в юморе, который в России возведен до уровня искусства; он позволял эмоционально выживать в сводящем с ума мире и помогал удерживать равновесие людям, для которых «официальный» мир был закрыт. Эти спящие жизненные силы являются тем, на что иммигранты могут рассчитывать (и на что мы рассчитываем в них), чтобы пережить боль тоски по прошлому, преодолеть смутное чувство потери всех своих лучших качеств в настоящем и сохранить живое чувство уверенности в будущем.

Именно такое будущее, позволяющее делать относительно себя вполне определенные предположения, сам факт того, что иммигранты не обречены предвзятым отношением или тиранией на заранее предопределенную судьбу, позволяет нам рассмотреть замечание Макина о будущем под другим ракурсом. С этой точки зрения процесс выхода из скорби по ностальгическому прошлому может привести к проявлению новой энергии и творческого подхода. Также сама неопределенность идентичности в настоящем является тем, что позволяет открыть пространство для роста и изменения через беспрепятственный доступ к природным способностям личности, с тем чтобы привести к раскрытию ее потенциала в будущем.

Возможно, эти разные аспекты лучше всего могут быть проиллюстрированы двумя небольшими фрагментами. Первый – слова мужчины зрелого возраста, страдающего от прогрессирующего неизлечимого заболевания: «Трудно увидеть смысл во всем этом. Мы годами стремились приехать сюда, и теперь – эта болезнь… Это оскорбляет мою гордость. Бог паршиво все устроил. Кто может объяснить, почему мы страдали в Советском Союзе? Кто может объяснить, почему я страдаю опять?» Но послушаем рассказ другого человека, у которого было так же немного возможностей, как и у других пожилых иммигрантов, и который также серьезно заболел вскоре после переезда. Еще молодым человеком он дал себе обет, что когда-нибудь выучит иврит настолько, чтобы достойно поминать на нем свою семью и друзей, исчезнувших при Сталине в тридцатые годы и во время войны. В 1970-х его сын, живший в другом городе, был уволен с работы и арестован за то, что у него нашли книгу, которую КГБ считал антисоветской. Когда его коллеги по работе узнали об этом, то тут же отдалились от него, а отец также был уволен со своей высокой академической должности. После того как семья подала документы на эмиграцию, ее члены стали «отказниками» и получили разрешение на выезд только несколько лет спустя. Оказавшись здесь, перед тем как приступить к изучению английского языка этот человек выполнил свое обещание пятидесятилетней давности и выучил те слова на иврите, которые нужны, чтобы читать поминальные молитвы по умершим. Он завел себе российских и американских друзей в синагоге, которую посещал каждый день. Он справился с переменами в своей жизни и обрел нечто новое, о чем раньше мог только мечтать. Зернышко его идентичности оставалось спящим, готовым прорасти только тогда, когда придет весна. Я уверен, что именно это позволило ему выдержать лечение от физической болезни без возвращения его прежней депрессии. Даже в пожилом возрасте существует потенциал роста.

Я начал эту статью с цитаты о языке и этой же темой хочу закончить. Наша задача – найти – в самом широком смысле слова – общий язык с российскими иммигрантами, которым мы помогаем обустроиться на новом месте. Я верю, результат этих усилий может сделать настоящее менее зыбким и пугающим, а будущее – менее угрожающим, более определенным и привлекательным. Как выразилась одна женщина, буквально открывшая мне глаза в своем стремлении сформулировать единую идею психотерапии, которую она пыталась осознать с помощью значимых для нее понятий: «О, я понимаю, вы имеете в виду, что это как гласность и перестройка». Это был ее вклад в обретение открытости к риску и наградам раскрываемого прошлого, который, будем надеяться, приведет к реструктуризации ее самости, ее отношений и ее связи с новой родиной. Возможно, ее новоприобретенное понимание проблемы может также побудить нас в открытой манере пересмотреть наше прошлое и так перестроить работу с русскими и другими иммигрантами, чтобы она была максимально полезной и приносящей взаимное удовлетворение и пользу Америке.