Текст книги "Клинические и исторические аспекты психоанализа. Избранные работы"

Микропроцесс и психологическая реальность

Когда в «Волшебной горе» Томаса Манна Ганс Касторп после долгого путешествия приезжает в санаторий в Давосе, на железнодорожной станции его встречает двоюродный брат Иоахим. Много новых и странных вещей привлекают внимание Касторпа. Одна из них то, как необычно его кузен выражается, – это отличается от стиля речи, которую Ганс привык слышать.

– Как странно ты говоришь, – заметил Ганс Касторп.

– Разве я говорю странно? – спросил Иоахим с некоторой тревогой и повернулся к двоюродному брату…

– Нет, нет, прости, это только так, минутное впечатление! – поспешил заверить его Ганс Касторп.

Он имел в виду выражение Иоахима «нам здесь наверху», ибо тот употребил его уже два или три раза, оно-то и казалось Гансу Касторпу странным, чем-то пугало и вместе с тем манило[4]4
  Томас Манн. «Волшебная гора». Первое издание на нем. языке – 1924; англ. перевод Дж. Э. Вудс (Mann Thomas. The Magic Mountain, New York: Vintage, 1995. P. 9). Здесь – пер. В. О. Станевич.


[Закрыть].

Кузены какое-то время говорят о докторах. Сначала о докторе Беренсе, цинике, но особенно о докторе Кроковски, о котором Иоахим говорит: «Ничего не скажешь, толковая голова… Он занимается с пациентами расчленением души». Касторп реагирует на это: «Чем он занимается? Расчленением души? Вот гадость! – и тут его веселье перешло все границы: он уже не мог владеть собой. „Расчленение души“ переполнило чашу, и он так начал хохотать, что слезы потекли у него [из] глаз»[5]5
  Там же, p. 10.


[Закрыть].

Но по мере того как их разговор продолжается, сам Касторп задает вопрос: «Как у вас тут наверху – кормят прилично?». Он задает этот вопрос без какого-либо признака смущения или иронии, который указал бы, что он осознает, что использовал выражение, которое мгновением раньше нашел столь странным. «Пристально читающий» это место в тексте непременно отметит перцептивную подсказку, присутствующую в изменении языка Ганса Касторпа, и почувствует любопытство, что бы это могло значить. Он, возможно, также готов будет увидеть в этом то, что это предвещает, что он уже заражен изменившимся лексиконом, прежде чем узнал, что заражен бациллами туберкулеза. Психоаналитик здесь находится в лучшем положении, чем читатель, поскольку он может действовать на основании своего наблюдения и вступить в диалог с пациентом (текстом). Например, он может спросить пациента (Ганса), заметил ли он, как только что использовал ту самую фразу, которую недавно находил столь странной, когда она исходила от его кузена. Его ответ затем определит дальнейшую последовательность диалога. Аналитик может также предпочесть подождать, посмотреть, что будет дальше, не желая нарушать непрерывный поток ассоциаций, который мог бы пролить свет на бессознательное значение фразы. Он мог бы тем временем про себя генерировать какие-то гипотезы, скажем, «Чувствует ли Касторп потребность подстроиться под свое новое окружение и не казаться чуждым?» или «Это общая черта его характера или что-то характерное только для данной ситуации?», «Каков тот конфликт, симптомом которого это является?», «Почему он пошел на попятную сразу же после того, как сказал своему кузену, что тот странно говорит?» («Нет, нет, прости, это только так, минутное впечатление».) Чья психологическая реальность была более верной в отношении этой странности – Касторпа или его кузена? И как они будут разбираться в своих различных восприятиях, чтобы узнать основу точки зрения другого? Аналитик мог бы также спросить Касторпа, почему он чувствует, что выражение кузена его «пугает и странно манит», а не просто вызывает любопытство. То есть аналитик будет обращать внимание на эмоциональность в словах, а не просто на их лексическое значение.

Пристальное чтение в анализе аналогично пристальному чтению в литературе, хотя в аналитическом взаимодействии мы чаще всего называем это микропроцесс — слова, аффекты, жесты и действия от мгновения к мгновению, которые встречаются в аналитическом диалоге. В приведенном выше литературном примере, даже если не обращать пристального внимания на взаимодействие слово за словом, воздействие литературного текста на читателя все равно произойдет (аналогично воздействию «аналитика», или, словами Манна, «расчленителя души»), хотя воздействие произойдет сначала подспудно – не путем открытых утверждений, а путем накопления различных эффектов, имеющихся в распоряжении писателя. Точно так же, я полагаю, даже если не останавливаться, чтобы рассмотреть конкретные слова, которые пациент использует на поверхности в клинической ситуации (и ли его тон, позу, выбор времени, выражение лица и все прочие аспекты вербальной и невербальной коммуникации), будет создан эффект, который дает общее впечатление о характере пациента и о его конфликтах. Но в изучении микропроцесса есть некая точность, которая может быть более иллюстративной и убедительной для пациента относительно проявлений его конфликтов, чем вообще эффект, который создается его ассоциациями и действиями. И поскольку характер – явление постоянное, не должно быть особой (или вовсе никакой) разницы в глубинной динамике между проявлениями характера, наблюдаемыми в микропроцессе, и теми, которые наблюдаются в макропроцессе. Не отрицая ценности ровно плавающего внимания и воспринимаемых из атмосферы или интуитивно впечатлений о бессознательных дериватах влечений, которые аналитик может собрать, когда он слушает третьим ухом, я постараюсь исследовать, каким образом пристальное внимание к микропроцессу открывает окно в психологическую реальность пациента, окно, которое имеет преимущества для аналитической техники.

Истоки пристального чтения в психоанализе можно найти в работах Фрейда. В «Динамике переноса» он утверждает: «Сопротивление сопровождает лечение шаг за шагом (курсив мой – Г. Г.). Каждая отдельная ассоциация, каждое действие человека, находящегося в терапии, должно рассматриваться с учетом сопротивления и представляет собой компромисс между силами, которые направлены на исцеление, и противоположными силами, которые я описал» (Freud, 1912).

Следующая фраза Фрейда поддерживает идею начинать от поверхности в направлении понимания бессознательного и переноса, еще одна черта, которая зависит от пристального наблюдения микропроцесса: «Если мы теперь проследим патогенный комплекс от его репрезентации в сознательном (является ли эта репрезентация очевидной, в форме симптома, или чем-то совершенно неприметным) до его корней в бессознательном, мы скоро войдем в область, в которой сопротивление дает почувствовать себя столь ясно, что следующая ассоциация должна учитывать его и появиться как компромисс между его требованиями и требованиями работы исследования. Именно в этой точке, по свидетельству нашего опыта, на сцену выступает перенос» (там же). Это утверждение Фрейда поддерживает использование пристального процесса для конечной цели лучшего прояснения переноса. Мы сосредотачиваемся на микропроцессе не только для целей «здесь и сейчас»; скорее, из-за его способности помогать исследованию переноса и из-за того, что он имеет истоки в истории пациента.

Каждый момент анализа состоит из многих воздействий, которые активны все совместно, чтобы создать действие (или не-действие), которое является компромиссом между тремя инстанциями психики (Ид, Эго и Супер-Эго) в контексте аналитической ситуации (сеттинг, перенос, контрперенос) и факторов, происходящих из внешней реальности. «Снятие слой за слоем» воздействий на текущий момент дает доступ к психологической реальности пациента. И, конечно, как писал Фрейд во «Введении в психоанализ», «фантазии владеют психическим в противовес материальной реальности, и мы постепенно учимся понимать, что в мире неврозов решающей является именно психическая реальность» (Freud, 1917) (курсив мой – Г. Г.).

Робер Уэлдер (Waelder, 1962) описал различные уровни, на которых аналитики наблюдают, слушают, думают и действуют. Он считал, что каждый уровень имеет свою собственную степень уместности для психоаналитического лечения, и я полагаю, что его наблюдения существенны для нашей темы. Уэлдер сначала описал то, что он называл «данными наблюдений». Эти данные – многочисленные факты, которые аналитик узнает о своем пациенте, факты, которыми с другими людьми в своей жизни обычно не делятся. Пациент может сообщать, в основном бессознательным образом, значительно больше, чем он осознает на сознательном уровне, что он раскрывает. Он делает это в контексте психоанализа «из-за его особенного климата, с его смесью расслабления и дисциплины, интимности и личной отстраненности». Я добавлю, что он делает это также из-за того особенного и уникального способа, которым в психоанализе используется речь, там она обладает столь же коннотативным, сколь и денотативным значением и следует иному, по сравнению с обычной речью, логическому паттерну, благодаря свободным ассоциациям. Внимательный аналитик воспринимает эту информацию всю целиком, как базовые данные, так и конфигурации, в которых они появляются. Это «уровень наблюдения». Мы можем также назвать его уровнем «клинического» наблюдения.

Далее Уэлдер описывает, как «эти данные затем делаются предметом интерпретации относительно их взаимосвязи и их отношений с другим поведением или сознательным содержанием. Это „уровень клинической интерпретации“». Например, аналитик может указать на паттерны и противоречия как на показатели конфликта и предположить, какова может быть природа этого конфликта.

Третий уровень состоит из обобщений, которые делаются из данных и их интерпретаций (и реакции на эти интерпретации). Это ведет к утверждениям по поводу конкретного типа, скажем, возрастной группы, психопатологического симптома, типа характера, воздействия конкретной семейной констелляции или какого-то конкретного переживания и т. д. Уэлдер называет это «уровнем клинических обобщений».

Следующий уровень описывается так: «Клинические интерпретации позволяют формулировать определенные теоретические понятия, о которых можно сказать, что они либо имплицитно содержатся в интерпретациях, либо интерпретации могут к ним привести Это такие понятия, как: вытеснение, защита, возвращение вытесненного, регрессия и т. д. Это «уровень клинической теории»».

Пятый уровень лежит вне клинических понятий. Уэлдер описывает его как имеющий менее четкие границы, чем предыдущие, поскольку он характеризуется более абстрактными понятиями, такими как катексис, психическая энергия, эрос, инстинкт смерти и т. д. Он называется «уровнем метапсихологии».

Шестой, и последний, уровень существует в более философском плане. По словам Уэлдера: «У Фрейда, как и у других мыслителей, была своя собственная философия, свой собственный способ видеть мир. … Его философия была в основном философией позитивизма и верой в возможности улучшения человека через Разум – верой, которая в его дальнейшей жизни, вследствие его психоаналитического опыта, оказалась обставлена значительными оговорками, хотя и не была отброшена вовсе». Это Уэлдер назвал «уровнем философии Фрейда». Здесь мы можем добавить, что личная философия любого аналитика (а не только философия Фрейда), независимо от того, выражена ли она четко им самим или нет, также играет роль в его взглядах на лечение и становится одним из тех факторов, которые действуют как силовое поле на все те прочие уровни, которые активны в каждый момент в лечении и, следовательно, влияют на то, что в конечном итоге разыгрывается в анализе.

Вы заметите, однако, что переход с одного уровня на другой предполагает нарастающую степень абстракции и, скажем, возможно, меньшую степень непосредственной важности применительно к техническому ведению анализа. Иными словами, именно первые два уровня (клиническое наблюдение и клиническая интерпретация) наиболее явным образом проявляются в лечении. По поводу них возможно достичь согласия между различными наблюдателями, и они вызывают меньше споров среди аналитиков, пользующихся разными подходами и теориями. Конечно, каждый уровень укоренен в других, и они все оказывают взаимообогащающее воздействие – даже первый уровень данных наблюдения (те вещи, которые мы стараемся услышать) находится, как мы знаем из всех общественных наук, под влиянием теоретического подхода аналитика – но по поводу этих наблюдений можно более или менее придти к согласию. Сам Фрейд говорил, что его метапсихология является той частью теории, без которой легче всего можно было бы обойтись и которая с наибольшей вероятностью изменится вследствие будущих знаний и опыта, приобретенных при помощи клинических техник, которые он разработал, таких как свободные ассоциации, использование кушетки, абстиненция и т. д.

Дополнительная польза от наблюдений Уэлдера в том, что они могут помочь нам удерживаться в фокусе, когда мы обсуждаем клинический материал. Если мы будем держаться конкретного уровня, наши комментарии друг другу могут быть более полезны и понятны, чем если бы они приходили с нескольких уровней одновременно, каждый со своим уровнем существенности для того, о чем идет речь. В последнем случае мы иногда в конечном итоге говорим не друг с другом, а мимо друг друга. Это не значит, что комментарии более высокого уровня абстракции не являются уместными для организации наших мыслей о клиническом материале, но мы должны держать в уме разные слои абстракции так, чтобы, например, по ошибке не принимать метапсихологические впечатления за клинические интерпретации.

Внимание к микропроцессу может предложить лучшие связующие звенья к психологической реальности пациента, потому что это подводит нас ближе к его непосредственному опыту, и от аналитика в его попытке слушать эмпатически и делать интерпретации требуется меньше скачков, чтобы сделать вывод (в соответствии с рекомендацией Фрейда – не давать интерпретацию, пока пациент не будет «уже так близок к ней, что ему остается сделать только один короткий шаг, чтобы ухватить это объяснение самому») (Freud, 1913). Это основной фокус работы Эвелин Швабер о «психоаналитическом слушании» (Schwaber, 1983). Чем дальше мы отходим от клинического момента, тем больше вероятность помех от теоретических ожиданий и контрпереноса, с возможными последствиями замещения реальностью аналитика реальности пациента. Пристальная сосредоточенность на клиническом моменте предоставляет возможность свежести и удивления в нашей позиции слушания, которые могут помочь нам в слушании с удобной для наблюдения точки (vantage point), более близкой к точке зрения пациента – то есть к его психологической реальности. На самом деле Швабер считает, что самым значимым вкладом Кохута в психоаналитическое лечение являлась не его теория психологии самости, а его исследование эмпатии как техники по сбору данных, предмет его самой ранней работы. Этот вклад был утрачен в последующей дискуссии о его теоретическом отступничестве и новых способах восприятия переноса, но Швабер считает, что это его более радикальный (в смысле возвращения к корневым понятиям) вклад, потому что он возвращает нас к свежести слушания, которая объясняет красоту наблюдений Фрейда. Ей кажется, что именно способность Кохута переместить свою слушающую позицию ближе к опыту пациента позволила ему видеть и слышать вещи по-новому. Я не собираюсь здесь спорить о ценности теории психологии самости Кохута. Скорее, я хочу указать на ценность слушания на первом уровне иерархии Уэлдера. Лучше вслушиваться с эмпатией в то, что является новым и спонтанным в ассоциациях пациента, чем пытаться подтвердить – а это естественная человеческая тенденция – наши уже интернализованные ожидания, отвергая в то же время фразы, которые с ними не согласуются. Это налагает определенные требования на работу аналитика, в то время как он старается отточить свой анализирующий инструмент. Как я показывал в своей работе, где сравнивались теории нарциссизма Кернберга и Кохута, эмпатия не принадлежит к одной теории более, чем к другой; скорее, это метод сбора данных для всех теорий. Успех нашей техники определяет то, что мы делаем с нашими наблюдениями, то, как мы используем свою эмпатию.

Большинство из нас чувствует, что мы уже более или менее анализируем из микропроцесса, когда мы рассматриваем и обсуждаем «записи процесса», или «протокол», но мудрость этой техники и ее систематического применения иногда теряется из виду. Легко соскользнуть в модус суждения о правильности утверждений пациента, на позицию, которая более абстрактна, более персонализована или иерархична, и, может быть, даже – защитна, в смысле ее попыток защитить нас от неуютного стресса для нашей собственной драгоценной версии реальности. В этом ключе полезно вспомнить совет Фрейда в «Постскриптуме» к случаю Доры, что нам следует выискивать, как пациент использует свое восприятие нас на службе переноса. Таким образом, мы можем узнать что-то о наших собственных бессознательных тенденциях из реакций пациента. Примечательно, что именно здесь Фрейд впервые написал о переносе:

«Но когда позже появилось первое сновидение, в котором она предупреждала саму себя о том, что ей лучше оставить мою терапию, как в свое время она оставила дом господина К., я должен был прислушаться к этому предостережению сам. Я должен был сказать ей: „Сейчас вы сделали перенос с господина К. на меня. Заметили ли вы что-то, что позволяет вам подозревать меня в недобрых намерениях, подобных… намерениям господина К.? Или же вас поразило что-то, касающееся меня, или стало известно обо мне нечто, что в такой же степени значительно для вас, как то, что случилось ранее в отношениях с господином К.?“ Тогда бы ее внимание обратилось на какую-нибудь деталь в нашем общении или в моей личности… за которой скрывалось нечто аналогичное, но несравнимо более важное, касающееся господина К. А после прояснения этого переноса анализ получил бы доступ к новым воспоминаниям, вероятно, основанным на реальных событиях. Но я был глух к этому первому предостережению. … Таким образом, перенос застал меня врасплох, и из-за какой-то неизвестной величины во мне, которой я напоминал ей господина К., она отомстила мне так, как хотела бы отомстить ему, и бросила меня так, как ей казалось, она была обманута и брошена им» (Freud, 1905).

Интересно отметить реакцию Фрейда, когда Дора вернулась пятнадцать месяцев спустя, «чтобы закончить свой рассказ и еще раз попросить о помощи. Одного взгляда на ее лицо, однако, было достаточно, чтобы стало понятно, что ее просьба несерьезна» (Freud, 1905). Таким образом, он заключил, не расспрашивая ее об этом впечатлении, что его наблюдение согласуется с ее психическим состоянием, хотя оно, несомненно, должно было быть более сложным, и стоило дальнейшего изучения. В конце концов, она все-таки вернулась, так что была перцептивная подсказка, за которой можно было следовать, и рассмотреть казавшуюся Фрейду противоречивой природу ее нового появления. Сознавала ли она свою амбивалентность? Заметила ли она что-то в манере Фрейда, реакцией на что стало уже выражение ее лица? Какие контртрансферные чувства все еще были активны в нем в этом время? (Естественно, мы не можем винить Фрейда за то, что он не использовал технику, которая была выработана только после появления структурной теории. Я использую этот отрывок, чтобы проиллюстрировать, как мы могли бы работать с этим клиническим моментом сейчас.)

Работа Пола Грея обращается к тому, как развитие структурной теории повлияло на технику, особенно в подходе к анализу Эго. Вспомним, что в топографической теории руководящим принципом техники было сделать бессознательное сознательным. Ее ограничения, основанные на теории либидо и исследовании вытесненного психического содержания, в конечном итоге привели к более сложной технике, в которой пристальное внимание уделяется анализу защитных функций Эго (сопротивлениям), которые поддерживают вытеснение, и к проработке. Иными словами, цель более не должна ограничиваться отгадыванием вытесненного либидозного содержания таким образом, который обходит операции Эго. Грей описывает это изменение так: «Часто перцептивная задача, которая требуется от пациента (так же как и от аналитика) – уловить детали эго-защит – игнорируется интерпретирующей интервенцией, такой как «Вы разочарованы во мне» (или «сердитесь», или «влюблены» и т. д., т. е., упоминанием только какой-то производной от влечений, не находящейся в сознательном). Когда нет наблюдения и эксплицитного описания того, как элемент влечения был удержан от осознания, то это является помехой оптимальному вкладу в обретение пациентом в конечном итоге способности преодолевать свои защиты по собственной воле… Пациента не научили видеть… эти детали функционирования Эго» (Gray, 1973). Позднее он подчеркивает, что «продуцируемое пациентом должно использоваться как прямая дорога к функционированию его психики», а не только, добавлю я, как пути к бессознательному содержанию и к производным от ид. Это делается отчасти за счет того, что аналитик старается не «переместить… свое внимание прочь от непосредственного психического значения того, что пациент говорит или демонстрирует», т. е. прочь от микропроцесса.

Естественно, существуют опасности в том, чтобы сосредоточиться исключительно на микропроцессе, или в рекомендации Грея сосредоточить внимание исключительно на функционировании Эго, точно так же, как существуют возражения против любого рабского следования какой-то технике. Во-первых, этот подход обвиняли в чрезмерной когнитивности. Некоторые аналитики могут дойти до того, будто каждый сигнал конфликта, вытеснения или сопротивления нужно немедленно подхватывать. Конечно, нет – наблюдение может быть непосредственным, но такт и знание собственного пациента требуют некоторой гибкости в выборе времени для интервенции. (При выборе времени нужно обращать внимание на фазу лечения, состояние переноса, тяжесть внешних стрессов и т. д.) Однако я бы отказался от этого своего тезиса, если бы не сказал, что такого рода слушание, которое мы описываем, является прекрасным инструментом для обнаружения тех самых проблем, которые могут возникать у пациента при применении техники пристального процесса: слишком настойчиво, слишком персекуторно, слишком много вопросов, вызывающих излишнее смущение, и т. д. Если вы слушаете чересчур пристально, пациент тем или иным способом вам это скажет. И эти возражения можно также исследовать на предмет их генетической или ятрогенной основы. Но если техника используется продуманно, я полагаю, что такого рода возражения будут редки.

Я считаю, что наблюдение за микропроцессом должно применяться также к самонаблюдению аналитика, к его перемежающимся состояниям внимания, готовности к эмпатии, фантазиям и т. д. Это могут быть сигналы о важных аспектах ассоциативных движений пациента от мгновения к мгновению, о контртрансферных реакциях и т. д. Нет надобности фокусировать все вопросы на манифестных утверждениях и действиях пациента. Например, если ассоциации пациента кажутся особенно нелогичными или трудными для понимания, нет никакого запрета на то, чтобы сказать пациенту, что как вы ни стараетесь, что-то из того, что он говорит, ускользает от вашего понимания. Вы можете спросить пациента, испытывает ли он то же самое, или нет ли чего-то, что аналитик упускает, – может быть, эмоция, которая помогла бы лучше понять, что организует ассоциативный материал. И тогда, конечно, все равно остается задача понять, что изначально было препятствием (сопротивлением) к более прямому выражению материала.

Интересно, что оговорки часто не исследуются в отношении их полного значения. Они являются хорошим примером элемента микропроцесса, однако что-то в нас – возможно, потому, что мы заранее предполагаем, что их значение очевидно, – не позволяет нам исследовать их более глубоко, даже несмотря на то, что они являются полезными точками доступа к бессознательному содержанию. Сама их простота может быть частью скрывающей их маски, и исследование не должно прекращаться при понимающей улыбке на лице аналитика, который этой своей улыбкой как бы намекает, что все значения прояснились оттого, что все взаимно покивали головами. Иногда начинающие аналитики лучше умеют использовать оговорки, чем мы – аналитики, как нам кажется, более мудрые и опытные.

Теперь я перейду к краткому описанию случая, который, надеюсь, проиллюстрирует различные аспекты этой дискуссии. Пациент, женатый мужчина старше 30 лет, был в анализе два года и только что увеличил частоту своих визитов с трех раз в неделю до четырех, что аналитик предлагал ему уже давно. Во времена детства пациента работа вынуждала его отца уезжать на длительные периоды времени, часто без предупреждения, оставляя сына грустным и безутешным. Мать была отстраненной, погруженной в заботу о младшей сестре пациента. Часто в ходе лечения пациент хотел, чтобы аналитик принимал решения за него. В одну из сессий аналитик только что вернулся после недели каникул. Разговор происходит ближе к середине сессии.

Пациент (сердито): Я чувствую, что вы, как диктатор.

Аналитик: Почему так?

Пациент: Вы уезжаете, когда хотите, и у меня нет никакого контроля в этом вопросе.

Аналитик: Но я сказал вам о каникулах заблаговременно (аналитику казалось, что он все сделал корректно, поскольку знал историю пациента и не хотел, чтобы для того повторялась боль от отлучек отца).

Пациент: Все равно, я не имел права голоса в этом вопросе. И даже если бы я пожаловался, вы бы не изменили ради меня своих планов. Так что вы – диктатор, а я – жертва. У меня нет здесь никакой власти. Как я, по-вашему, должен попасть в ваш мир? (Долгая пауза.) Я вижу, вы упрямо молчите. Это злит меня еще больше. (Пауза.) У меня был сон, в котором я видел вас, и я звал вас, я бежал за вами, но не мог вас догнать, а вы не могли меня услышать.

Аналитик: Возможно, вы все еще пытаетесь добиться, чтобы ваш отец вас услышал.

Пациент: Нет, не пытаюсь. Я пытаюсь добиться, чтобы вы перестали быть диктатором.

Позвольте мне сначала сказать, что это очень хороший аналитик, который ответственно относится к своей работе, с хорошими способностями к эмпатии и прилагающий все силы, чтобы оставаться в контакте с пациентом. Он помог пациенту остаться в анализе, несмотря на крайние эпизоды отыгрывания. Аналитик был внимателен к чувствам пациента и пытался проанализировать, что происходит, даже использовал сновидение как знак отцовского переноса. В разговоре со мной он заметил, что пациент противоречит самому себе, поскольку просит аналитика принимать за него решения, но в то же время называет его диктатором, когда тот пытается помочь. Аналитик чувствовал себя несколько беспомощным и запутавшимся – ведь он все сделал так, как положено, заранее предупредив пациента о своих каникулах, так как по прошлому опыту знал, как это трудно для пациента. Он также чувствовал себя несколько виноватым из-за того, что пациент был прав, говоря, что аналитик не был готов изменить свои планы. Здесь мы можем прокомментировать ряд вещей. В замечании аналитика по поводу возражений пациента звучит раздражение, так как пациент поставил его в сложную ситуацию, а также – беспокойство за то, что, похоже, пациент неправильно понял его усилия помочь. Аналитик пытается оправдаться. По форме его комментарий правилен, но он не учитывает бессознательный конфликт, лежащий в основании жалобы пациента, и контекст этого конкретного момента в ходе лечения.

Одновременно здесь происходит много вещей. Во-первых, противоречие в терапии вездесуще, поскольку симптомы пациента вызваны конфликтом. Два чувства могут приходить из двух разных областей психики, которые отщеплены одна от другой. Неспособность пациента примирить их – это причина того, почему он оказался в терапии. Во-вторых, аналитик действительно чувствовал себя виноватым из-за того, что уезжал, и пытался относиться к чувствам пациента с пониманием. Но с точки зрения пациента, т. е. в психической реальности, ситуация другая, поэтому мы должны оставить все свои самооправдания, добрые намерения и уважать версию событий пациента. Один из признаков трудности этого момента – то, что аналитик использует слово «но». Будьте осторожны, когда вы говорите пациенту «но», потому что часто это означает, что вы пытаетесь создавать свою собственную, конкурирующую версию реальности, версию более правильную. Это может восприниматься как нечто, дистанцирующее вас от переживаемого пациентом, как ваши попытки защитить себя и показать, что вы правы (как многие из вас слышали от меня раньше, цель не в том, чтобы быть правым, – цель, скорее, в том, чтобы быть терапевтичным). За этим с большой вероятностью последует протест, гнев, усиление сопротивления или временное усиление симптомов. Мне доводилось видеть, как психосоматические пациенты, услышав «но», немедленно реагируют головной болью или болями в животе. В кабинете все время присутствуют две психические реальности. Кто вправе сказать, что версия аналитика более верна? Разве не все мы предрасположены к искажению, неправильному восприятию и лежащему в его основе конфликту?

У аналитика есть несколько вариантов ответа пациенту. Он может признать односторонность отношений власти и добавить, что он, тем не менее, очень хотел бы знать, как это воздействует на пациента. Может быть, даже спросить его, как тот хотел бы, чтобы аналитик в дальнейшем разрешал ситуации с каникулами. Он мог бы также обратить большее внимание на сильное выражение аффекта, сказав: «Да, я сидел тихо последние несколько минут, но что вы подразумеваете под словами „упрямо“ молчал?» (При наличии долгой паузы возможно, что как раз пациент проецировал на аналитика ощущение, что он «упрямо молчит».) Однако пациент приписывает аналитику сильный аффект, поэтому аналитик должен вслушиваться внимательно, даже если это несколько уводит от заявленной темы разговора. Можно также отметить, что пациент хочет попасть в мир аналитика, и задаться вопросом, каким он представляет себе этот мир, какие у него фантазии. Или какое чувство у него вызывает то, что он не включен в этот мир. Далее, пациент видел трансферное сновидение, вызванное событиями реальной жизни, каникулами аналитика. А может быть, нет? Может быть, оно было совсем не о каникулах (потому что пациент, вероятно, «знает», что не в состоянии изменить планы аналитика, и сновидение может быть о том, чтобы иметь власть на то, чтобы сделать это), а, скорее, про чувство пациента, что его не слушают. Иными словами, сон может быть не о каникулах как таковых, а о том, что аналитик не спросил, как пациент чувствовал себя, когда его предупредили о каникулах, или о чувстве, что его вообще не слышат. Далее, после сновидения, аналитик не ждет и не спрашивает ассоциаций пациента (на самом деле многие ассоциации предшествуют сновидению. Вспомните, сон приснился накануне ночью, так что он присутствовал в уме пациента (сознательно или предсознательно, мы не знаем) в течение всей этой сессии). Вместо этого он дает интерпретацию переноса, которая, хотя скорее всего верна, отрицает переживание пациентом отдаленности аналитика в этот самый момент, поэтому кажется, будто аналитик пытается избежать критики. Пациент еще не готов к интерпретации переноса. И почему, можем мы также спросить, этот сон приходит к пациенту как раз в данный момент сессии, а не раньше?